скачать книгу бесплатно
Кроме него я близко сошёлся ещё с одним заключённым, попавшим на зону по судейскому произволу. И это присутствие людей, расположенных к тебе, скрашивало бесконечное прозябание в тяжелейших лагерных условиях и было великим благом.
Глава шестая
Петька Сипай
К счастью – или к несчастью, это как посмотреть, – на зоне находились и не злодеи, а совершенно иные люди, далёкие от преступных помыслов, и только волей случая попавшие в сию земную юдоль. К счастью, так как было с кем общаться по душам и делиться своими мыслями и чувствами – хоть иногда. А к несчастью – потому что жизнь этих бедолаг оказывалась поломанной, а то и совершенно растоптанной. И страдания, выпавшие на их долю, определялись не какой-либо их виной, а, повторюсь, жизненными обстоятельствами и прихотью служителей закона, нередко действовавших формально, а то и в силу своего дурного характера или корысти и бесконтрольности со стороны общества.
Самое же угнетающее в заключении – даже не сама неволя, а невозможность уйти, отстраниться от людей тяжёлых, мерзостных, настроенных к тебе враждебно, с нескончаемой ненавистью и постоянным желанием недоброго. Долгими годами находиться рядом с ними, слушать подлые слова со скотской интонацией, которыми они обмениваются между собой и обращаются к тебе, и постоянно, ежесекундно чувствовать их негативную энергетику и агрессивность.
Но это – лишь на мой субъективный взгляд, по тем ощущениям, которые лично я испытывал, особенно в первое время привыкания к лагерным особенностям.
Впрочем, адаптировался я довольно быстро. Помогало то, что и прежде несколько лет мне довелось находиться в больших мужских коллективах и при весьма суровых обстоятельствах; имею в виду армейскую службу, в том числе на ближневосточной территории в условиях тамошней гражданской войны, где мы находились на стороне правящего диктаторского режима, против которого была настроена бо?льшая часть населения.
В отличие от судебной системы, тюремная братва сразу разобралась, как и за что я попал на зону, я уже упоминал об этом. И поведение моё на стройплощадке, и гасилово с полицейскими в допросном помещении были оценены очень даже положительно, что немало споспешествовало моему сравнительно безопасному пребыванию на зоне. Но оценено было с оговорками.
– С одной стороны, ты нормальный пацан, – сказал смотрящий Татаринов при одной нашей как бы случайной встрече ещё в первые дни моего существования в «Полярном медведе». – А с другой стороны – дурак.
– Дурак?! Почему?
– Потому, что своими действиями ты лишь добавлял себе срок.
– А как надо было поступать? Пройти мимо той девчонки, которую распинали трое молодчиков? Или позволить полицейским мордовать себя в СИЗО? Полицейским, каждый из которых, если брать их по отдельности, против меня был всего лишь шут гороховый!
– Тебе сказали, а ты думай. Пора бы и научиться держать себя в руках.
– Гм, научиться!
– Именно так. Тебя ведь всё равно там, в ольмапольском СИЗО отмутузили, но уже с пулями в груди. А поддайся ты изначально, глядишь, никаких ранений не было бы, и не пятнадцать лет получил бы, а только двенадцать, может, даже и меньше.
Вот таким образом мне читал мораль смотрящий по лагерю.
Я же, слушая его, усмехался про себя и думал, что «чья бы корова мычала…» Сам-то Филипп Татаринов за пригоршню шоколадок по этапу пошёл! А дальше у него, как в песне, закрутилось-поехало: «Не жди меня, мама, хорошего сына, а жди мошенника-вора». Однако был всё же в его словах и резон, был – в том смысле, что в любой ситуации надо проявлять больше осмотрительности и в определённый момент лучше жертвовать малым, дабы потом не потерять большее.
Лагерная кастовая принадлежность далеко разделяла нас с Татариновым, и если мы когда и пересекались, то лишь на короткие минуты или походя. Но расположение наше друг к другу из-за этого не умалялось.
Петька Сипай – по фамилии Вешин – появился в «Полярном медведе» через год после меня. И он тоже был из Ольмаполя. Мало того, его приговорила всё та же хорошо запомнившаяся мне вездесущая судья Митюкова. Одно это сильно способствовало нашему сближению. Ну и характерами мы сошлись и стали настоящими дружбанами, насколько позволяло лагерное бытие.
К тому времени я уже вполне освоился в зэковской среде и помогал прижиться и Сипаю, в меру полученного опыта и своего статуса крепкого чела оберегая его от наездов старожилов. И наставлял, как вести себя: стараться быть невозмутимым, следить за каждым сказанным словом, выглядеть мужественно, не мямлить, главное же – всегда действовать по складывающейся обстановке и стремиться к благоприятному выходу из любой острой ситуации.
Митюкова припаяла Сипаю тринадцать лет строгого режима. За посягательство на жизнь полицейского при исполнении им служебного долга.
Тринадцать! А ему в ту пору только что исполнилось двадцать шесть. При благоприятном исходе он вышел бы на свободу в тридцать девять. Без малого, половина самой активной полноценной жизни – долой, вычёркивалась без остатка!
Шерше ля фам! По сути, Вешин попал под раздачу из-за врождённого стремления быть джентльменом по отношению к женщине, оказавшейся в беде или нескладных обстоятельствах. Как и в моём случае.
В тот последний ноябрьский день на площади Свободы проходил несанкционированный митинг против строительства в окрестностях города хранилища токсичных отходов. С требованиями проведения референдума по возникшей проблеме и отставке мэра, являвшегося сторонником планируемого вредного сооружения. Полиция приступила к жёсткому разгону собравшихся – преимущественно молодых людей – и задержанию наиболее активных участников.
Пётр Вешин, мелкий банковский служащий, человек в общем-то тихий, далёкий от экологического движения и прочей общественной деятельности, шёл мимо, вдоль края площади, занятый мыслями о хорошенькой Алёне, с которой познакомился три месяца назад. Шёл сделать ей предложение. И лишь замедлил шаг, привлечённый шумом, криками и суматохой в толпе, распадавшейся на разновеликие потоки и отдельно бегущих людей.
Неожиданно с ним поравнялась девушка, за которой гнался полицейский с погонами младшего сержанта. Блюститель порядка взмахнул дубинкой, чтобы ударить преследуемую, Пётр же машинально, не думая о последствиях, с криком: «Что ты делаешь, негодяй, не смей!» – сделал резкое движение рукой, как бы собираясь остановить человека в форме.
В это самое мгновение младший сержант наступил на ледок, образовавшийся после вчерашнего дождя, и, поскользнувшись, сверзился на асфальт и вывихнул мизинец на левой руке.
Девушка спаслась от побоев. Вешина же арестовали, обвинив в нападении на полицейского при исполнении. Началось судебное расследование, в ходе которого полицай заявил, что почувствовал сильный толчок и нестерпимую боль, потому и упал.
Все доводы адвоката о невиновности подзащитного, судьёй были не только отклонены, но и высмеяны. Видеосъёмка, отчётливо показывавшая, что Пётр даже не прикоснулся к полицейскому, не была принята во внимание.
При оглашении приговора на физиономии блюстительницы закона отражалось нескрываемое душевное торжество. Сверкавшие, словно от наркотиков, глаза её привлекали внимание.
Митюкова наслаждалась ролью, которую играла в мире людей, – она вытворяла с ними, как ей приспичивалось, делая их игрушками в своих руках, и это чрезвычайно подогревало её женское честолюбие; всё скотское быдло, вся многочисленная презираемая чернь были во власти судьи.
Особенно жестокие приговоры она выносила подсудимым мужского пола.
Поговаривали, что в ранней молодости, ещё в студенческие годы, у неё был роман с одним из преподавателей юридического факультета, на котором она училась, мужчиной женатым, обременённым семейными заботами и одновременно любившего ходить налево.
Митюкова имела на него серьёзные виды, но затем парочка рассталась по причине новой пассии у преподавателя. Студентке же пришлось сделать довольно поздний аборт. Операция прошла неудачно, и вследствие этого она уже не могла иметь детей. Отмщение мужчинам за своё прежнее опрометчивое поведение стало одной из её приметных наклонностей.
Вечером, когда осуждённого доставили из «храма Фемиды» в следственный изолятор, местные полицейские выволокли его из общей камеры в коридор, зверски избили до потери сознания и при этом повредили ему горло. Это была месть за вывихнутый сержантский палец. На зону Вешин прибыл хрипатым, и к нему сразу пристала кличка Сипай.
Уже в «Полярном медведе» моему земляку добавили ещё два года. По суду. За якобы «ложный донос в прокуратуру на сотрудников колонии».
Случилось, что лагерные вертухаи – пятеро – насмерть забили нашего соседа по бараку; в процессе молотильни сильно ударили его в область сердца, и человек скончался. Несколько заключённых слышали, как избивавшие вскрикивали: «По сердцу бей его, по сердцу!» Из пыточной камеры, где это происходило, кроме голосов доносились ещё звуки, похожие на битьё ногами по футбольному мячу.
В отчётах «Полярного медведя» летальный исход сей был открыжен как следствие пневмонии. Сипай же по наивности своей пытался раскрыть злодеяние.
В итоге вышла ему пятнашка. Как и мне. Так что в этом смысле мы получились два сапога пара.
Конечно, если разобраться по существу, Вешин получил свой первоначальный срок ни за что ни про что, а только по своеволию Митюковой; дальше, в лагере, было лишь продолжение беззакония.
Судебная система под началом этой мадам фактически стала кузницей кадров для криминального мира, потому как отправляла она людей на зону пачками, в том числе неповинных или за малые проступки, и уже в заключении многие из них становились настоящими преступниками.
С другой стороны, здесь была косвенная выгода людям в судейских мантиях, особенно верхним, обеспечение их бесперебойной гарантированной работой и, как следствие, нескончаемыми денежными потоками, очень даже не маленькими. В нормальном, цивилизованном обществе значительное число их вообще остались бы невостребованными и они трудились бы в других сферах, принося реальную пользу обществу – материальную и духовную или, по крайней мере, не вредили бы ему.
Однажды мне довелось разговаривать на эту тему с Татариновым, и он рассказал немало случаев осуждения людей за какой-нибудь пустяк, когда можно было решить вопрос штрафом или предупреждением. За кражу, например, пары бутылок водки из магазина или доски со стройки или за хищение яблок из чьего-нибудь сада. Причём сроки давались немалые – по два, по три года и больше.
Самое печальное, что нередко жертвами судебного произвола становились люди совсем молодые, ещё не сформировавшиеся психологически. Что в итоге происходило с ними при тесном общении с уголовниками, хорошо видно на примере моего рассказчика, ставшего матёрым преступником-рецидивистом.
С Петром мы располагались на соседних нарах, голова к голове, и много чего поведали о себе. Несколько раз я тихонько напевал ему кое-что из своего ещё подросткового репертуара.
А он слушал и всё удивлялся, почему, дескать, я не добился певческой карьеры.
– Эх, Карузо, что же ты так не по-людски распорядился своей судьбою! – прямо сказал он мне однажды с укором, словно не зная о моей судебной истории. – С твоим голосом не в лагере бы сидеть, а выступать на столичных сценах да гастролировать по всему миру. И жизнь твоя была бы в довольстве и изобилии, а вот взамен благополучия – тюремные нары! Ты хоть здесь спел бы разок в полный голос, чтобы все увидели и поняли, какой среди них талантливейший человек находится.
– Погоди, может, и спою ещё, – ответил я, приятельски трогая его рукой и усмехаясь одной стороной лица.
Глава седьмая
Карузо
И спел, как только представился случай.
Это было спустя несколько месяцев после появления Вешина, летом, в начале августа, когда по приглашению лагерного начальства к нам на зону приехали артисты краевого центра – музыканты и певичка Елизавета Амвросиева с довольно-таки неплохим меццо-сопрано. Не для повышения культурного уровня заключённых пригласили, как мне думается, а с целью лишний раз показать, чего мы лишились, оказавшись в неволе, и этим дополнительно пригнобить наше моральное состояние.
Выступали они в лагерном дворе на тесовой сцене, сколоченной на скорую руку. Аккордеонист, гитарист и сама вокалистка. Напротив же них – мы, восемьсот зэков, рассевшихся прямо на земле.
Было разрешено курить, и над территорией поднялась туча сизого дыма. Ладно, тянуло от сценки, иначе артисты, наверное, задохнулись бы в ядовитом смраде.
Хорошо пела гостья, душевно. А в заключение концерта она обратилась к лагерю с предложением спеть со сцены кому-нибудь из заключённых. Никто, однако, не поднялся и не вышел.
– Неужели среди вас нет ни одного с певческим голосом? – разочарованно спросила Амвросиева, обводя глазами скопище узников. – Ну хоть один!
Ответом было молчание и ещё большее попыхивание куревом.
Я посмотрел в сторону, где сидел Татаринов. Мы встретились взглядами. Он понял меня и едва заметно повёл головой сверху вниз.
Тогда я встал и подошёл к артистам.
– Ну вот, наконец-то! – воскликнула Амвросиева; лицо её оживилось. – Что будете петь?
– «На крылечке твоём», – ответил я, любуясь приятным личиком и фигуристым видом артистки и вдыхая нежный запах её духов. – Только мне аккордеон нужен.
– А, так вы ещё и играете!
– Умею немножко.
Приладив музыкальный инструмент на груди, я недолго подумал, нажал на клавиши и потянул меха. Полилась мелодия, и я, как и сказал, запел «На крылечке твоём» голосом немца Брендона Стоуна. Того самого, который участвовал в концертах умнейшего, неповторимого Михаила Задорнова. И тоже с едва уловимым западноевропейским акцентом. Это моя особенность такая – умение в точности подражать другим исполнителям.
Не буду скрывать – лагерь не был ошеломлён. Если не большинство, то многие слышали эту песенку на воле перед телевизором в семейном кругу, например. И на них должно было повеять домашним теплом, а в сознании зазвучать приветные слова родных и близких. Но, вероятно, ничего подобного не происходило; в основной массе своей народ этот был грубый, зачерствелый, морально искалеченный, и их душевные сущности не то что голосом – из пушки невозможно было прошибить, как мне в те минуты казалось; я пел для себя, вызывая далёкие личные переживания, благо появилась возможность.
Когда стихла последняя нота, лагерный двор так и остался в безмолвии, вроде никак не реагируя.
А я начал «Постой, паровоз». Голосом Ильи Вьюжного, хорошо известного и уважаемого в режимных лагерях, хотя блатным он никогда не являлся.
Постой, паровоз, не стучите, колёса,
Кондуктор, нажми на тормоза.
Я к маменьке родной с последним поклоном
Спешу показаться на глаза.
Ну, дальше по тексту говорится, чтобы маменька не ждала хорошего сына, а ждала мошенника-вора, голодного и больного, дни которого сочтены. Словом, душещипательная песенка, особенно трогающая людей сентиментального склада, немало испытавших на своём веку. Пел с намеренным слегка металлическим оттенком, как бы разделявшим меня и слушателей.
И снова никаких оваций. Только некоторые зэки – а может, и немалое число, я не слишком-то наблюдал – забыли о курении, и сизое табачное облако как бы стало уплывать со двора и растворяться в небесной синеве. Впрочем, последнее скорее всего происходило из-за поднявшегося ветерка.
Сам Вьюжный отсидел в режимном лагере четырнадцать лет за убийство – столько, сколько было назначено судьёй, то есть от звонка до звонка.
История его – весьма поучительная, наводящая на мысли о необходимости в обязательном порядке просчитывать результаты своих действий, прежде чем ввязываться в какую-либо острую заворотню. Об этом же самом меня наставлял и смотрящий Татаринов.
Находясь в увольнительной, рядовой мотострелкового полка девятнадцатилетний Вьюжный вступился за одного парня, которого трое мажоров били смертным боем.
Всё начиналось на его глазах.
Сначала мажоры подрезали на «Гелендвагене» машину этого незадачливого, а когда он не сумел избежать столкновения – пустячного, едва заметная царапина на заднем номерном знаке «Гелика», – вытащили его на асфальт и принялись отчуживать ногами по корпусу и голове; «виновник» аварии уже сознание потерял, а они продолжали избиение и не собирались останавливаться.
Вьюжный крикнул: «Прекратите, что вы делаете!» – и этим моментально переключил агрессию на себя, причём в ход пошли монтажки и травматический пистолет. Солдат же вооружился поясным кожаным ремнём.
Драка была скоротечной, не больше десяти-двенадцати секунд.
Сумев уйти от выстрела, Илья замахнулся, и… удар ременной бляхой пришёлся по виску одного из представителей «золотой молодёжи», того, который стрелял из травмата; врачи, приехавшие на «скорой», лишь констатировали смерть на месте происшествия. В определении срока Илье Вьжному немалую роль сыграли высокое положение в обществе и деньги отца погибшего; толику их получил и избитый парень, вследствие чего он дал показания против солдата, выставив его в чёрном свете.
В лагере Илье доводилось петь на сцене Дома культуры – глуховато и в какой-то степени похоже на исполнение Леонида Утёсова, чем и снискал расположение местной братвы и остальных заключённых; позже, когда он вышел на свободу, его особенный зэковский шансон стал популярен среди миллионов, в то время как большинство других вокалистов словно терялись в общем хоре.
Блатные песни даже перед обычной аудиторией бывший лагерник нередко предварял словами: «Жизнь ворам, братве удачи»; можно сказать, что зона оставила на его психологии неизгладимые шрамы, впрочем, как и на всех нас.
Но о Вьюжном я лишь к слову.
Третьим был старинный романс «То не ветер ветку клонит», многим известная поэтическая история о добром молодце, потерявшем любимую – видимо, умершую, – а с ней и смысл существования на белом свете.
Расступись, земля сырая.
Дай мне, молодцу, покой,
Приюти меня, родная,
В темной келье гробовой.
Это слова предпоследнего куплета, но обычно исполняемого последним.
В юношестве я не слишком-то задумывался о содержании упомянутого песенного шедевра и в значительной мере пропускал его мимо ушей. Лишь спустя годы меня поразила глубина душевной раны, излитой в стихотворной форме.
Автор сего произведения – поэт Семён Стромилов. О судьбе его мне поначалу ничего не было известно, и я полагал, что такую скорбность мог испытывать только человек, переживший личную трагедию, и именно ему могильный уют казался великим благом.
Ещё я думал, что Стромилов не так уж долго протянул на этом свете, ушёл в мир иной вслед за милой, иначе бы он со своим талантом был широко известен. Хотя, может, она, милая его, и не умерла вовсе, а была отдана за другого.
Много позже, уже после побега из зоны, я вычитал в Интернете, что Стромилов был чиновником и прожил пятьдесят два года, и тогда мне стали приходить мысли, что в своём стихотворении поэт рассказал историю кого-то из близко знакомых или человека крепостного сословия.
Однако я опять отвлёкся.
Романс этот я исполнил своим природным голосом – бархатистым, с верхними переливами.
Лагерь никак не отреагировал и на эту лирику и продолжал хранить молчание. Я бросил случайный взгляд в сторону Татаринова. Он сидел, опустив голову.
И наконец, «Ты едешь бледная». Её опять своим голосом.
Ты едешь бледная, ты едешь пьяная
По тихим улочкам совсем одна.
Это песенка о замужней особе, жизнь которой прошла напрасно, впустую, ничего не оставив после себя, кроме не слишком ярких воспоминаний о любовнике и алых диванных подушках в его жилище, – так мною лично воспринималась судьба несчастной.
В общем, получился как бы отдельный сольный концерт – первый и последний за все годы моего пребывания на зоне.
– А вы талант! – с восхищением воскликнула Амвросиева по окончании моего выступления. – Голос тембра… как у Карузо. И какая виртуозная игра на аккордеоне! Сразу видно, что вы не просто занимались пением и музыкой – за плечами у вас серьёзная подготовительная школа. Вам на столичных сценах вполне можно… Знаете, уважаемый, я могла бы замолвить за вас словечко кому надо по поводу вашего певческого дара. Когда заканчивается срок вашего заключения?
