Прачка

скачать книгу бесплатно

Прачка
Владимир Степанов

Чего только не случается в жизни! Эта повесть о талантливом, многогранном актёре провинциального театра, которому невольно пришлось играть выдуманные роли, чтобы выжить в этой нелёгкой, полной противоречий жизни.

Прачка

Владимир Степанов

© Владимир Степанов, 2022

ISBN 978-5-0055-5722-3

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Мутные, серые волны плевались бешеной пеной и в зловещей, бессильной ярости бились в стекло иллюминатора. Они отступали, набирая силу, и вновь бросались на круглое стекло, пытаясь бурлящим тараном пробить его и ворваться стремительным потоком в маленькую каюту, чтобы найти покой от разгневанной, разыгравшейся бури. Шум за иллюминатором нарастал глухим рокотом и затихал, неожиданно издавая резкие, звонкие дребезжания, переходящие в шлепки, будто аплодировал кому и плавно переходил в тихое, даже успокаивающее постукивание. Маленькое, круглое окошко стойко сдерживало бешенный напор этой серой массы.

– Боже ж мой! Силища какова! А каков порыв стихии неудержной! Чарующе, невероятно, как чарующе! Великолепное зрелище! Что творится за этим стеклом, в этой грязной мути океана! Великолепно…! Буревестников и тех, затянула пучина морская! – медленно растягивал слова восторга, очарованный видом из круглого окна, Аркадий Петрович Шуйский, уткнувшись потным лбом в иллюминатор.

Неожиданно, из чёрной, крутящейся, пенистой массы вынырнула акула с раскрытой страшной пастью. Она на какое-то время прилипла белым брюхом к стеклу, но тут же была смыта навалившейся волной. Это жуткое, мимолётное явление, заставило Аркадия Петровича резко дёрнуться всем телом назад. С большой опаской в шаге от иллюминатора он всматривался в муть бурлящей воды, но акула больше не появлялась.

– Вероятно померещилось, мираж скорей всего, на море! – успокоил себя усталый Аркадий Петрович, – Нет, нет, невозможно боле глядеть…! Это зрелищное великолепие превращается в ужасное зрелище, даже границ не разглядеть – где небо, а где вода, одна муть! Это ужасно! Когда же всё это закончится? Как я устал! До невозможности устал!

Не вставая с широкой табуретки с подпиленными ножками, он дотянулся до горлышка нераспечатанной бутылки и аккуратно взял её в руки, любуясь строением стеклянного тела. Вскоре послышался скрип откручиваемой пробки. Шуйский наливал из бутылки в белую кофейную чашку, до самых краёв.

– Невероятный аромат, просто божественный…! – он подносил чашку к носу и глубоко вдыхал, кряхтя от удовольствия.

Прихлёбывая сладкий, густой, липкий напиток, он смотрел в окошко иллюминатора уже не испытывая страха, а морская буря за стеклом бушевала с прежней силой и, казалось, совсем не собиралась стихать. Шуйский медленно повернул голову и долго смотрел на циферблат будильника, не понимая, а зачем он на него смотрит?

– А в чём собственно дело-о…? – протянул он вялым языком. – Смысла смотреть на время в данный момент, никакого нет… Здесь бушует буря, и закончится она…, – наступила пауза, – А вот сейчас и есть…, вот тот самый смысл…! Во всяком случае, когда, ну-у-у… определённо необходимо смотреть на них, на эти вот самые стрелки, потому как закончится она через двадцать три минуты. Во-о-о-о… от! – каждое произнесённое слово давалось ему всё труднее и труднее, липкий язык во рту, измазанном и тоже липком от содержимого белой чашки, совсем перестал ворочаться.

Аркадий Петрович почувствовал, как его начинает шатать и укачивать на табуретке. С шумом дососав густые капли до дна, он налил ещё, теперь только до половины чашки. Подняв бутылку вверх, чтобы водрузить её на полку, его глаза невольно повернулись в сторону иллюминатора и, в этот самый момент, из чёрной, крутящейся, бесформенной массы, вынырнула та самая акула со страшными, треугольными, белыми зубами в широко открытой пасти.

Бурлящая масса в лепёшку, намертво прижала акулу к круглому стеклу, и уже никакая сила не могла соскрести её с иллюминатора. Невыносимые звуки скрежета раздавались по всей каюте и ужасно давили на уши. И сейчас, Аркадию Петровичу явно казалось, что акула начала грызть стекло. Воспалённые, усталые глаза его округлились, рука с бутылкой, зависшая над полкой, задрожала, а тело судорожно задёргалось, как на электрическом стуле!

Шуйский, не владея налитым тяжестью, размякшим телом, медленно заваливался с табуретки на спину, задрав вверх босые в тапочках ноги, не выпуская из рук бутылку и белую, маленькую чашку.

2

Полярный день только начал пробуждаться, и круг ещё холодного солнца жёлтым блином стоял на бесконечной черте горизонта. Кольский полуостров просыпался вместе с солнцем от сорокадневной спячки. На пороге стоял старый-новый 1961 год! Полярная ночь уползала дальше, к Северному полюсу, волоча за собою своё длинное и тяжёлое, чёрное одеяло.

Шуйский очнулся! Он поймал себя на том, что только что издавал звериный храп, даже рот не закрылся ещё. Он лежал на спине в ворохе грязного белья, которое должен был постирать до утра. Но утро его не ждало, оно уже настало! В комнате стояла зловещая тишина, и он тут же почувствовал, что ничего хорошего и доброго она не предвещала! Ночная буря утихла и больше не давила на уши пронзительным, бешеным воем, металлическим скрежетом и глухими стуками.

Он смотрел в потолок на одинокую лампочку. Она, будто по рации шпион, передавала шифровку световым морганием, ярко вспыхивая и затухая. Даже не напрягая глаз, можно было рассмотреть её вольфрамовую ниточку.

– Опять перебой с электричеством! Сколько ж их надо, ламп этих, каждую неделю новую, новую…? Чемодан целый закупить, что ли? Горят твои лампы, Ильич, разоришь ты меня! Ой голова…! Господи, как она болит! А во рту то что…? Боже правый, язык залип! Может Леопольд из шестой, сволочь серая, и впрямь мне в рот…? Да он же мне в рот насрал, паскуда! – Шуйский не на шутку встревоженный, зашевелил тяжёлым, сухим языком. – Слава богу, пустой! Эта дрянь полосатая может, он много чего может, он не промажет, скотина шерстяная! У-у-й-й-й, не могу…! Да нет же, не он это, его же увезли из барака, недели две как, не меньше, его не могло быть здесь. Боже, я ещё не проснулся!

В этом жилом бараке у Шуйского было три недруга: один двуногий из братьев наших больших, то есть разумных и двое из меньших братьев, неразумных значит, те, кто на четырёх ногах и лохматые. И все трое жили единой семьёй в одной квартире под номером шесть!

– Что же утро мне сулит…? – он тяжело вздохнул. – Глаз заказчика огнём презренным будет жечь тебя сегодня. Какой позор, а стыд, аж до пяток прожигает! Ещё вчера, ты бил себя рукою в грудь, клятву было чуть не дал, а совести хватило к стакану руку протянуть и огурец солёный в глотку наглую воткнуть! До дегустировался чувак! И не кисель это вовсе – изобретение это! – Задумавшись, Шуйский брезгливо рассматривал правую руку. – Ты такая же скотина, что и Леопольд, только гораздо хуже! Он с лицом без маски, а на тебе, всё маски, маски – доиграешься, актёр…! С тебя же вскоре, сегодня даже быть, скинут маску, не спрячешь совесть долго в ней. А тебе всё мало…, того раза не хватило – на приключенья новые, снова зад твой покатило! О-о-о-хо-хо…! Может ещё успею в третью сдать, до девяти, целых два часа! Пробудись же, бессовестная совесть моя!

Шуйский хотел приподнять голову, но что-то крепко держало его за волосы. Он не без труда повернул её вправо. На полу, в двух шагах, лежали пустые бутылки: маленькая из- под водки и пять из-под пива. И только одна, среди павших сосудов, гордо стояла во весь рост, выделяясь своей особой формой и красивой этикеткой!

– Вот ты какая – «змея коварная!» До чего ж ты меня довела – ядом члены обездвижила мои, всю ночь в морской пучине, плавал с кружкой белою в руках. Ты скажи – почему подняться не могу, что нацепила на меня? Нерусь стеклянная, что сейчас со мной творится…, говори?

Шуйский дотянулся до стройной бутылки и внимательно начал её рассматривать. Узкое горлышко из тёмного стекла резко переходило в форму круглой крыши средневековой башни, покрытой черепицей, а длинное туловище её у самого основания, имело выпуклый, рифлёный ободок. На красивой, наклеенной этикетке, жирно выделялись два слова не русского алфавита – «VANA TALLINN», под которыми раскинулась панорама старого города. Братская Эстония совсем недавно изобрела, невиданный доселе советским республикам, собственный рецепт ликёра. Этот ликёр вскоре стал гордостью маленькой, прибалтийской республики.

Первые поставки супер-ликёра расходились по большим городам СССР и за границу. И этот продукт, ещё не знакомый суровому мужику заполярья, можно сказать одним из первых, опробовал Аркадий Петрович, который после его дегустации, с глубокой ночи лежит в беспамятстве в куче грязного белья. Только сейчас, когда наступило утро, он стал тщательно изучать все буковки и циферки на элегантной этикетке с изображением старого Таллинна, столицы производителя коварного зелья. Его пасынок, Егорка, моряк дальнего плавания, привёз две бутылки этого изобретения, когда их корабль зашёл в Таллиннский порт на погрузку.

– Тятя, (так он называл Аркадия Петровича), выпьешь, когда повод подвернётся! – вспоминал его слова Шуйский. – Я бы посидел с тобой, но через два часа мне на вахту. – Уходя, Егор к бутылкам приложил ещё и коробку настоящих Гаванских сигар.

Рядом с бутылками лежал вырванный из тетрадки листок в клеточку, он дотянулся рукой и взял его. В глаза бросились первые большие буквы на русском языке – «АХТУНГ», а дальше побежали строчки, исписанные мелкими буковками. Это была инструкция по пользованию стиральной машиной – полный автомат, изобретённой в Германии немецкими умельцами. Шуйский, в который раз, подозрительно смотрел на двери комнаты, они были плотно закрыты, и всё же, сомнения не покидали его.

– Значит эта серая, полосатая скотина здесь не ходила! Слава богу, что в рот не навалил! До чего же мерзкий тип, и как только природа таких творит, из какого материала…? Безусловно, он один из подвида гадких паразитов! Всевышний наш, прости меня, я прекрасно понимаю – нет границ твоих фантазий, каких ты тварей лепишь – это просто ужас! Опять я про него, шкура серая! Да что же это такое – его же увезли, и он хороший, вполне хороший кот! Теперь стал хорошим, однако…!

Шуйский начал поворачивать голову влево, всё ещё не понимая, кто же держит его за волосы? И тут, как и ночью, его снова всего передёрнуло, он увидел ту самую страшную акулу, при виде которой, он тогда лишился чувств. Эта акула, так и не отвалилась от прозрачного стекла круглой дверцы стиральной машины – его гордости, которая дала ему право на домашний труд и не голодное существование.

Он смотрел на немецкую красавицу, свою кормилицу, которая тихо стояла в двух шагах по левую руку – не шумела и не тряслась. Она отдыхала после ночной, бесперебойной работы. Во всём Мурманске, да где там, по всему Кольскому полуострову и пятерых счастливчиков не найти, кто владеет таким стиральным чудом. Это чудо с вечера и до глубокой ночи само стирало, полоскало и отжимало за всех баб барака, оторвав их от серых корыт и стиральных досок. Как они были ему благодарны, Аркадию Петровичу!

Шуйский навёл туманные глаза на машину. На стекле круглой дверцы, обрамлённой в позолоченное, металлическое кольцо, улыбалась во всю ширь, зубастая пасть белой акулы. Это страшилище было пришито к фартуку из грубого брезента. Хозяйкой фартука, который разрушил весь процесс ночной стирки, была работница рыбного комбината Семёновна, из квартиры номер три!

Аркадий Петрович сделал ещё попытку поднять голову, но безуспешно, и продолжал беспомощно лежать на спине. Он мучительно напрягал память, пытаясь вспомнить, что делал ночью. Как валился с табуретки и лишился памяти, и почему сейчас лежит в грязной куче тряпья, которое должно быть постиранным, он вспомнить никак не смог.

3

Шуйский, по случаю приобретения стиральной машины, а если быть точным – подарок от Егорки, решил открыть прачечный цех на дому! Начал с ближних, то есть с жильцов барака. Обстучав костяшками пальцев все одиннадцать дверей барака, исключая свою, он предложил свои услуги по стирке белья. Бабьим радостям не было конца! Поставив свои условия, он составил график очерёдности и назначил цену, за каждый килограмм грязных тряпок. Мешки, набитые бельём, караваном поплыли в прачечную комнату под номером один, где он и жил.

Глядя в потолок, Шуйский сосредоточился и включил память, прокручивая до мелочей вчерашний день. И так, настал первый день стирки!

– Вот это настоящая работа для меня, необходим только контроль, и ещё раз контроль, – давал себе установку счастливый Аркадий Петрович. Чуть руками пошевелить в такой работе – это для меня!

– Какой же молодец мой Егорка! Чтоб твои морские походы проходили без тошноты и рвоты, без туманов и штормов! – от всей души благодарил Шуйский Егора, стремительным шагом подходя к крыльцу магазина. Он решил скучный процесс прачечного дела сгладить одной-другой бутылочкой пива, но не устоял и прихватил с собой ещё «маленькую» -беленькую, когда представил перед глазами объём мешков с бельём и их количество, понатасканных со всего барака.

После принятых двух бутылок пива, процесс стирки начался! Точно отмерив порцию стирального порошка «Новость», Шуйский заложил первую партию белья. Посмеявшись над передником, на котором была изображена кривая черта в виде морской волны, а над нею гордо реяли три буревестника, он вдруг вспомнил стихотворение Максима Горького. Грохот от вибрирующей машины заполнял крошечную комнатёнку. Металлические пуговицы, пряжки, крючки, пришитые к штанам, курткам и комбинезонам, лупили по стеклу дверцы и по крутящемуся с бешеной скоростью железному барабану, издавая противный скрежет, визг и какой-то не «русский» вой.

Немецкая машина была запущена! Нескрываемая радость не сползала с лица Аркадия Петровича. Он широко улыбался и, в тоже время, очень сосредоточенно изучал инструкцию по эксплуатации. Написанный от руки мелкими буковками текст на тетрадном листке был переводом с немецкой инструкции по пользованию машиной.

Машина дала сигнал и остановилась – радости не было конца! Заранее натянутые девять верёвок, ждали первую партию стиранного белья. В глазах у Шуйского, бегавшего от машины к верёвкам, постоянно мелькали стройные фигуры двух бутылок на полке, которые привёз из Прибалтики Егорка.

Вдохновлённый работой этой чудо-машины, Аркадий Петрович решился на трудовой подвиг.

– По-стахановски…! Прямо сейчас и начнём! – Шуйский решился до утра перестирать все мешки с бельём. На график очерёдности заказчиков он уже не обращал внимания и пихал всё подряд.

– Разберёмся! Всё потом! Потом разберёмся! Задача не сложна, второклассник, если ума родитель дал, вполне справится! – бодрый и вдохновлённый он азартно принялся вытряхивать всё из мешков.

Трудовой день пробежал быстро! И он не заметил, как подкралась стахановская ночь! Немецкая трудяга «крутила» Шуйскому деньги, заглатывая килограммами грязные рабочие тряпки, полотенца, простыни и наволочки. Шуйский с карандашом и бумагой, сидел на низкой табуретке и прикидывал доходы, которые будет приносить его кормилица фрау «Constructa» – первая модель машины-автомат! Выражение лица его менялось каждую минуту, и счастье не сходило до глубокой ночи. Машина сулила неплохие доходы!

– Вот он и повод, Егорка! Сам говорил: «Подвернётся, надо выпить!». Подвернулся, Егорка, вот и опробуем, каково оно из Прибалтики дружеской изделие сие…?

Скрип откручиваемой пробки оглушил Аркадия Петровича, а комната наполнялась сладким ароматом. Машина молчала – на время дегустации он дал ей отдохнуть.

– Что ж, говоришь достояние маленьких народов могучей Державы нашей? Ну-ну…! – и поднёс горло бутылки к носу, глубоко втягивая незнакомый запах содержимого.

Шуйский не шевелился, продолжая лежать на тряпках, а рядом валялись ещё три не раскрытых мешка, набитых под завязку. Он невероятным усилием напрягал больную голову, чтобы вспомнить всё, что произошло этой ночью. Для него становилось непосильной задачей, вспоминать каждый ночной час, и чем час становился позднее, тем труднее было вспомнить его. Сейчас его мучил единственный вопрос – где же вторая бутылка, этого сногсшибательного, отшибающего память зелья?

– О-о-о…! Весьма, весьма недурён! – вспомнил свой ночной восторг Шуйский, когда открыл первую бутылку, а потом…, а что было потом…? Ночное кино начало проявляться само собой, как киноплёнка в проявителе, от просмотра которой, лицо Аркадия Петровича скисло за минуту. Он стал погружаться в трудовую сказку стахановской ночи. Вспомнил и, тотчас ощутил, какой был странный, довольно приятный, специфический аромат, невидимым дурманом исходящий из горла эстонской бутылки.

В газах Шуйского ясно проявилась картина, как он взялся за белую, кофейную чашку и налил в неё до краёв, потом сел на табуретку и начал дегустировать, сопровождая громким, словесным анализом выпиваемое заморское зелье. Он вспомнил, как катал во рту первый глоток сладкого, густого и липкого ликёра, повышенной алкогольной мощности. Этикетка на бутылке, выразительно и отчётливо показывала две цифры – 4 и 5. Мощь супер-ликёра в сорок пять градусов, ночью, вызвала у него большое сомнение.

– Быть такого не может! Не верю! Определённо, напиток вкусен, но не боле! Чудится мне, что замешан он на корках апельсиновых, и присутствие ванили имеет место быть, да и корица, видимо, здесь тоже непременно замешана! Могу держать пари, что один из ингредиентов присутствует в этом «киселе!» Но в мощности градуса чухонцы явно здесь перегнули! Его самое время зимой в детские сады подавать для сугрева, когда детишки с прогулки возвращаются.

– Нет! Ну определённо же нет…! Эта партия явно в понедельник выпущена! А может этикетку попутали, не ту наклеили спьяну? И такое бывает… Человеку свойственно ошибаться, как в жизни, так и на разливе – это же неоспоримый факт, житейской практикой доказано веками…!

Когда же бутылка была выпита до дна, он с большим сомнением и даже с каким-то беспокойством смотрел на красивую этикетку и сделал своё окончательное и всё-таки не убеждённое заключение!

– Прибалтийский «кисель» этот несомненно вкусен, не оспариваю! Однако, пригоден он, разве что, для средних широт, а вот в данных условиях климатических, наших условиях к употреблению не целесообразен – градусом не вышел для мужика северного!

Вспомнил, как приподнимался с табуретки, чтобы встать на ноги, но встать получилось только с четвёртого раза. Движения его стали плавными, а ноги начали шаркать по доскам пола, когда нёс стираные тряпки на верёвки развешивать. Уставший стахановец вытряхнул тряпки из двух мешков, не глядя на их номера. Помутившийся глаз его не уследил, какую он сделал в тот час роковую ошибку, когда тряхнул двумя мешками в одну кучу, а мешки были из разных квартир. В утреннем заказе, в первую очередь, и очень срочно, нуждалась квартира номер три!

Шуйский хватал из большой кучи бельё, не разбирая, где чёрное, где белое и пихал в круглое окно машины. Тряхнул прямо из коробки белым порошком, не соблюдая никакой меры, и нажал «Пуск»! Барабан закрутился, бешено набирая обороты, а вместе с ним загрохотали пришитые пряжки, бляшки, застёжки, молнии, крючки. Вспомнил, как стоя выпил бутылку пива и снова взялся за белую чашку, чтобы продолжить дегустацию. Аркадий Петрович медленно садился, ноги его начали вибрировать в такт своей кормилицы – трясущейся фрау. Барабан машины крутил грязный, плюющийся пеной клубок, а стахановец в синей, мокрой от пота майке, уткнувшись липким лбом в стекло дверцы в золотом ободке, смотрел на сказочный процесс чудо-стирки. Ведь теперь, вместо мыла, в чистых и сухих руках можно держать чашку сладкого напитка, который так легко катается во рту, и, чем дольше его катаешь, тем шире рот открывается, так и просит – «дай ещё глоток покатать!»

– Бушующая муть стихии, круглое окно, мутная, морская пучина, поглотившая буревестников, и эта страшная пасть акулы, вцепившаяся в стекло, пожалуй, и всё…, далее пошла сплошная стена тьмы! – Аркадий Петрович, как ни напрягал память, больше ничего не смог вспомнить.

4

Волосы невозможно было оторвать от кучи тряпок, на которых он сейчас лежал. Он начал ощупывать за головой, что его там держит? В руку сразу попалась липкая бутылка с остатками ликёра на дне.

– Вот она вторая где спряталась…? – разгадал наконец загадку Шуйский, всё остальное, что было в бутылке, всосало грязное бельё, на котором лежала его голова, с русыми, волнистыми волосами до самых плеч.

Аркадий Петрович занёс обе руки за голову и с большим усилием вытащил из лежащего на боку мешка, плотно свёрнутое в комок, нижнее мужицкое бельё. Уже сидя, он перебросил на грудь приклеенные к волосам тряпки. Зимние, плотные кальсоны и длинная, в полтора метра портянка горняка, хваткой разъярённой бабы, вцепились в ухоженные локоны Аркадия Петровича. Эти тряпки, намертво склеенные с кудрями Шуйского, принадлежали мужу Семёновны, горняку, ветерану-рудокопу, проживавшему в квартире номер три, которые он ждал этим утром!

– Как это ужасно и гадко неимоверно…, о Боже! Господи, да за что ты кары мне такие посылаешь? Ты понимаешь, Отче, что меня бить начнут с самого утра! Но грех-то не велик, ведь никого же не убил и не думал, и не помышлял даже…! Господь, с тобой! О… Господи! – Шуйский непроизвольно закрыл рот рукой. – Не обокрал же никого и не собираюсь! Господь с тобой, Го…! Эээ…, чего это я? Боже, что несу я такое…! Ну вразуми ты меня, не обучен родителем я говорить с тобою! Ты не обижайся, ты мне лучше помоги, подскажи, как побоев избежать – народ суровый меня окружает! Я же кому не надо, ночью настирал, а в девять придёт…, и-и-и…! – Шуйский, глянув на часы, сорвался с места и подскочил к железной раковине с краном. Открыл его и услышал зловещее, змеиное шипение! Водопровод и электричество в этом районе, всегда работали с перебоями! Шуйский заметался по комнате, волоча за собою свисающие до пола портянку и кальсоны. Паника охватила его всего! В комнате на стенке, висели на гвоздике небольшие ножницы, и он тут же схватил их и занёс чуть выше правого плеча, где висела грязная портянка, но, неожиданно передумал сжать пальцы.

Сбросив с ног тапки и осторожно приоткрыв дверь, высунул голову – в коридоре никого не было! Он мелкими шажками засеменил в дальний конец коридора, там стояла бочка с водой, на случай пожара. Домчавшись никем не замеченный, с разгона воткнул в бочку голову, лихорадочно работая руками. Он чувствовал, как ледяная вода сводит челюсти, а виски пробивает ноющая, тупая боль. Наконец- то исподнее сурового горняка отвалилось от волос. Шевелюра, которой гордился Аркадий Петрович, была спасена!

Быстро отжав портянку и кальсоны над бочкой, он вытер ими вокруг неё и, стремительно домчавшись в другой конец коридора, громко хлопнул за собою дверью.

Энергично растирая полотенцем волосы, схватился ещё за одно – толстое и махровое, и почти довёл их до сухого состояния. Причесался, сделав лёгкую укладку и сел на кровать. С этого ракурса за мешками хорошо просматривалась пробка нераскрытой бутылки с пивом, глаз его на ней тут же и остановился.

Полегчало! Шуйский, задрав голову, с шумом высасывал последние капли «Жигулёвского», а кошмарная ночь плавно уходила на второй план вместе с охватившей паникой. Аркадий Петрович отодрал от дверцы машины зловещий фартук с изображением зубастого страшилища и закинул порцию белья. Пятнадцать минут назад из медного крана пошёл хороший напор воды. Лампочка на потолке снова забила морзянку под грохот вибрирующей фрау-автомат «Constructa».

– Молодой, а какой смекалистый, Егорка мой! – подумал Аркадий Петрович. Егор догадался к стиральной машине прикупить и стабилизатор напряжения, без которого она быстро бы очутилась на свалке. Он вспомнил о коробке с гаванскими сигарами – совсем забыл о которых. Сидя на своей любимой широкой табуретке с подпиленными ножками, Аркадий Петрович откусил мундштук сигары и прикурил от спички, пуская в плавание первый клуб гаванского дыма в этой серой, прокуренной комнате.

5

В дверь постучались!

– Да, да…! Войдите! – громко произнёс Шуйский, как вдруг по спине неожиданно пробежал холодок, внутри всё напряглось, сердце застучало и заколотило по рёбрам. Он посмотрел на часы, стрелки показывали начало десятого!

– Ну как же она не кстати, ну совершенно не вовремя и не забыла ведь? – кто сейчас войдёт, он уже знал! Дверь открылась, и в проём начала протискиваться огромная баба-айсберг. Это была Семёновна – женщина небывалых габаритов, такие как она, на холодном Севере, редко дорастают до таких размеров.

Не поднимаясь с табуретки, что было абсолютно не свойственно его воспитанию в присутствии дам, Аркадий Петрович уставился глазами в пол, медленно двигая ими к дверям, и остановился на тапочках вошедшей. Эти тапочки, скорее всего, нельзя было назвать тапочками, так как они имели размер, далеко за сороковой, и отличались от мужских лишь пришитыми красными шерстяными-шарами.

Это была типичная фигура японского борца – древней, японской борьбы «Сумо!» Круглое со всех сторон тело с круглой головой и чёрными волосами, зачёсанными назад и туго собранными в узел-ватрушку, просто впечатляли! С её появлением, возникло острое ощущение тесноты и нехватки кислорода. Она стояла у двери в застиранном, старом платье с короткими, надрезанными рукавами, которые плотно облегали её толстые руки. На шее висел лёгкий, кухонный передник с большим карманом посредине, из которого торчала рабочая тряпка, видимо, только что отжатая. Запах жареного мяса и лука быстро долетел до носа Шуйского.

– «Картошку тушёную готовила с мясом! Вероятность большая, что угадал, по этой части, дай бог каждому так…!» – глотая слюни, Аркадий Петрович угадал верно – она, действительно, полчаса назад выключила примус, с приготовленной тушёной картошкой и мясом. Волчий голод и страх, все разом, вселялись в ещё не совсем протрезвевшего стахановца!

– Ну здравствуй, что ль, Петрович…, Аркадий! – низким, негромким голосом поздоровалась Семёновна. Аркадий Петрович переместил глаза от шариков на тапках, на её шерстяные носки, потом на чулки, прошёлся по переднику и, наконец, уставился в её круглое лицо. Лицо её не выражало абсолютно ничего!

«Вот оно, то самое…! Вот это страшно, когда ничего не читается на лице, как у медведя – никогда не определишь, что он сейчас замышляет? Боже, расшифруй, читай…, что в них – в глазах её затаилось? Дай скоренько сигнал, шепни что делать мне…? Тебе же ничего не стоит…, ты букашку любую, клопа прочтёшь! А я вижу в этих глазах, что мне – „хана!“ Подскажи же, пока с места она не сдвинулась.» Наверху молчали, никто не шепнул ему в ухо!

«Ну как же я так, ну почему не подумал, ну почему с утра сценку дешёвую не придумал, легенду какую? Врасплох же взяла, голенького! Ой..ёй… ёй…, и даже бутылки не спрятал! Ну всё…!» – его уже трясло, пока ещё только изнутри.

«Сочиняй…! Думай же, думай Шуйский, шкуру спасай, соломину ищи, иначе…! Всё… – нету времени! Больше текста давай…, только не молчи!»

– И Вам, дня доброго желаю, уважаемая Аграфена Семёновна! – в широкой улыбке, не скрывая «радости» от встречи, громко произнёс Аркадий Петрович. Он встал, выпрямился и глухо щёлкнул босыми пятками, производя резкий кивок головы, в общем по-гусарски, как и положено в общении с дамами! Продолжая широко улыбаться, изящным движением головы закинул высохшие волосы назад и, приложив узкие ладони к вискам, протянул ими по волосам к затылку.

– Не правда ли, какая замечательная погода, Аграфена Семёновна? А каков блин аппетитный вооон там…, на горизонте, за окном! Право, восхитительно прямо, скажу Вам! Скорее бы «Масленица», я, непременно, научусь к масленице жарить их и первый же блин Вам и, естественно, с икоркой красной! – он тихо засмеялся, издавая приятный и мягкий грудной звук, выразив этим самым, взаимное утреннее приветствие и большое уважение к Аграфене Семёновне.

Левым глазом Шуйский косил в окно на круглый диск Солнца, а правым не терял из поля зрения Семёновну. Каменное, с отрешённым взглядом лицо её, холодными, стеклянными глазами смотрело на трясущуюся немецкую невидаль.

«Может эта чудо-машина потрясёт её, и она расслабится…?» – Шуйский ловил на её лице каждое малейшее изменение. Но напрасно – каменное лицо отвернулось от чудо-машины, глаза её начали неторопливо гулять по полу, споткнулись о лежащие бутылки, пошарили по разбросанному белью и остановились. Семёновна и Шуйский, будто сговорившись, смотрели в одну точку – в плотно набитый не развязанный мешок под номером три! По её лицу без ошибки можно было определить, что она узнала исподнее своего мужа – чёрные портянки и две пары кальсон валялись рядом. Семёновна шумно втянула носом воздух и направила взор в то место, где две минуты назад сидел Шуйский. Возле подпиленной толстой ножки табуретки, из стеклянной пепельницы торчала гаванская сигара, напоминающая чугунный ствол только что выстрелившей пушки и коптила, словно паровоз углём.

Шуйский смотрел на безмолвную Семёновну и почувствовал, как страх и тревога, словно крепкий мороз, начали сковывать его тело. Ему стало вдруг холодно в одной майке, а рубаху он так и не нашёл до прихода суровой соседки.

6

Больше всего он боялся её молчания. Она слова ни проронила, как перешагнула его порог, разве что, как-то невежливо, не по-женски поздоровалась. Сейчас он всерьёз почувствовал от неё исходящую угрозу.

«Физически, я думаю, смогу противостоять ей, но не более минуты, ну а дальше-то, что…? Если же она двинется в мою сторону, а сложившаяся ситуация обернётся физическим соприкосновением, то я вскоре окажусь под необъятным телом её, которое явно тяжелее моего в два раза – это факт! И чего дальше ожидать…? А дальше, Аркадий Петрович, ты лепёшка, если она вдруг начнёт тереться о тебя. И хана тебе, артисту, так славно начавшему путь в великое искусство!»

В одуревшую голову после ночной стирки не лез никакой план спасения. Было нестерпимое желание тотчас применить таран – прямо в дверь. Но на пути стояла она! А её таким тараном или насмешишь, или разозлишь. Пауза долгого молчания с обеих сторон затянулась, и Шуйскому ничего не оставалось, как тут же заговорить. Говорить без умолку, нести всякую ересь, но только говорить и говорить…! И он понёс, что только в голову лезло, в эту страшную минуту.

– А распирает-то как, Аграфена Семёновна! Радость, радость необыкновенная грудь так и распирает, так и распирает…! Как чудно устроена Вселенная, и не менее чуден в ней и человек – существо довольно высокого разума, замешанное словно тесто на сложнейших субстанциях, формула которого выведена величайшим и недосягаемым, единственным и совершенным разумом, обладателем миллиардов галактик, собранных воедино, и имя владыки этого галактического бесконечного богатства – Всевышний наш! А как великолепно созданы мы с вами— целовеки! Именно так, Аграфена Семёновна! Ибо он, то бишь человек, способен в этой вечной мерзлоте, где мы с Вами пребываем сейчас, отковырять, нет-нет, не кость, как собака в помойной яме, а дарёные Господом нашим, разум нам и приросшие к нему эмоции! Собаке эмоции не присущи, её эмоции – это кость, обглоданная человеком, и вся радость в ней и только, в кости этой. Для нас же с Вами, присутствующие эти самые эмоции, это торжество радости, в той или иной интерпретации, смысл которых мы выражаем на своих лицах, в движениях своих и в выражениях, обратно как, и горе наше человеческое. Вот Вы стоите, а эмоциональный мускул лица Вашего, прямо скажу Вам – недоразвит! Он синхронен с застылой неподвижностью Вашей, что совершенно мне не понятен застой этих членов Ваших и, даже, тревожит отчасти…? В отличии от Вас, индивидуальность моего характера склонна торжествовать малейшие перемены происходящего…! Вот осмельтесь, да и бросьте свой взгляд в окошко, улыбнитесь, и Вам захочется прыгать, поверьте, Вы, как и я, не лишены их! Эмоции – это тонкое восприятие пробуждающейся природы, которое сейчас наглядно демонстрирует вот этот гигантский блин, то бишь ярило наше небесное! Собственно говоря, я имею ввиду конечно же Солнце наше родимое, мурманское! Вот оно, день за днём – всё выше, выше и выше…! Право, я бы Вам вот сию же минуту, вот на этом самом ме…, – Шуйского прервал громкий сигнал машины и какое-то непонятное и резкое слово, прилетевшее от дверей. Он расслышал только окончание его – «…ткнись!». Аграфена Семёновна одним словом заткнула шумную машину и рот хозяина.

– Как же ж ты зассал мне глазы, прохвост эдакий! —только сейчас, услышал Аркадий Петрович сильный, властный голос «немой» соседки. Первые же слова поразили его тональностью женской речи. То, что она произнесла, никак не укладывалось в его голове, ведь их же произнесла сама женщина! Но это было только начало, теперь настала очередь говорить Аграфене Семёновне. И она заговорила!

– Ща ты у меня заговоришь по-другому! Сюда смотри, а не в окно на блинное ярило своё. В глаза, в глаза мне…! Пудель косматый, кобель длиннолоконный!

– Ну почему же сразу кобель…? – перебил её Шуйский. – Извините, я не привык так, да я и не достоин по воспитанию своему званий таких и, тем более, оскорбл…

– Захлопни губы, морда…! – голос её был угрожающ. Эти слова, хотя и крепко задели самолюбие Шуйского, но команду он исполнил тут же, мгновенно закрыв рот. Не слыханные никогда в его адрес такие оскорбления, коликами заиграли в животе, как при расстройстве желудка, а выпученные, изумлённые глаза, уставились на Семёновну.

– А теперь ответь-ка, милок, вот зачем тебе наперёд я деньги дала, зачем поднесла тебе…, да ещё с огурчиком зелёным? – и она рявкнула так, что Шуйский почувствовал неизбежность тарана, что надо прорваться к дверям и стрелой нестись по коридору в туалет, если успеет. Его удержало от прорыва то, что немолодая уже Семёновна взяла вдруг паузу, чтобы перевести дух и сделала шаг назад. Не двигаясь с места, будто наперёд зная, что замышляет этот заселившейся проходимец, она с новой негодующей силой обрушилась на бледного Аркадия Петровича.

– А знаешь ли ты паршивец кудлатый, что я мужа свого сегодня в своих рейтузах на работу отправила, руду добывати, ковыряти землю благословенну нашу? А сама я не вышла – не в чем, последние сняла…! Он бедный маетси поди, на стуже-то! Да тебе и не поняти, ты с голой жопой не ходил, и откуда ты только взялси? А я то, дура, Аркашенькой тебя ещё вчера звала, лаской наделила, рюмашку налила. Да я в жисть мужа свово, лаской такой не крыла! Я ведь слов слюнявых не люблю, я другим словам обучена…! Ты их щас услышишь, ты у меня щас и глухим и немым станешь враз! Стоять…! Не то на пол положу! – ей вдруг показалось, что Шуйский собрался бежать к дверям. На самом же деле, Аркадия Петровича просто трясло от холода, несмотря на то, что в комнате было довольно жарко. – А теперь докладай мне, ударник коммунистического труда, где мой заказ, который ты вчера божился к семи утра принесть? Я по мягкотелости своей не стала дверь твою ломать, думаю, пусть поспит ещё малость, умаялся за ночь-то, поди! – Семёновна совсем не шутила, глаза её, полные обиды злобно смотрели на молча стоящего Шуйского. Его опущенная голова, белые плечи и руки, плетьми висящие, создали правдивый образ просящего пощады.

– Тебя сразу бить начать, иль оправдание какое нашёл, шельмец эдакий? – низким голосом произнесла Аграфена Семёновна.