скачать книгу бесплатно
Острова и капитаны: Граната
Владислав Петрович Крапивин
Острова и капитаны #2
Эта книга о двенадцатилетнем мальчишке Гае, о любви к морю и об острове, на котором все удивительно и где всегда ждут увлекательные приключения. Этот роман не оставит равнодушным никого, ведь она соткана не только из тепла детства, но и из печалей взрослого мира…
Владислав Крапивин
Граната
Первая часть
Длинный день у моря
Пулеметчик
Солнце пылало. Оно обрушивало на развалины и плоские курганы лавину сухого жара. Словно кто-то сыпал с громадного, как Сахара, противня потоки горячего песка. Его тугие бесшумные струи прижимали Гая к земле.
Гай сумел упасть удачно: голова оказалась в тени высокого камня с козырьком (может быть, карнизом древнего дома). Но тело осталось в полной власти солнца. И солнце (ага, попался!) навалилось на распластанного среди колючей травы мальчишку.
Но что оно могло сделать с Гаем? Сотый раз прожарить насквозь? Добавить еще один слой к матово-кофейному загару? И Гай снисходительно, даже с удовольствием принимал на себя сквозь пыльную сетчатую майку лучи безоблачного августовского полдня. К тому же он знал: стоит шевельнуться, приподняться, и прокаленная кожа ощутит движение воздуха, в котором всегда есть прохлада близкого моря.
Но шевелиться было нельзя. И Гай ощущал, что тело его растворяется в солнечном жаре. Это было приятно и в то же время опасно: наваливалась дремливая беззаботность. И негромкий стук пулемета казался таким же мирным, как кузнечики, как шорох волн под обрывами…
Гай видел рыжий от ржавчины пулеметный ствол в щели между серыми глыбами – то ли остатками старинной башни, то ли развалинами бетонного дота. Ствол неутомимо дергался в такт частым выстрелам. Гай подумал, что если это пулемет с диском, то диск для таких очередей должен быть размером с парковое колесо смеха. А если система с лентой, то лента – как эскалатор на Ленинских горах. Но сейчас боезапас противника зависел не от дисков и лент, а от воздуха в легких. Легкие у засевшего в камнях пулеметчика были, видимо, прекрасные, и он сыпал в горячую полуденную тишину бесконечную скороговорку:
– Та-та-та-та-та-та-та-та-та…
Нет, не совсем бесконечную. Порой скороговорка сбивалась на редкие «тых, тых, тых», похожие на выхлопы глохнущего мотора. Иногда наступала тишина. Однако стоило кому-то из атакующих поднять голову, как пулемет взрывался новой очередью…
Обойти его с тыла казалось невозможным. За пулеметным гнездом поднималась двухметровая стена – видимо, остатки цитадели или казармы древнего Херсонеса. С флангов мешали минные ловушки. Три человека уже зацепили проволоку и выбыли из строя под злорадное звяканье консервных банок с насыпанной в них галькой. И под радостные вопли «убитых» солдат противника, которые теперь следили за боем с ближнего бугра. Эти наблюдатели не дадут схитрить и обмануть военную судьбу, если зацепишь мину-жестянку или откроешься перед пулеметом.
Да никто и не пытался хитрить. И Гай не станет. В здешней компании это не принято. Вот в Среднекамске, если игра в войну, только и слышишь: «Куда лезешь, я тебя уже убил!..» – «А вы вообще не по правилам, с той стороны договорились не нападать!..» – «Кто не по правилам? Вы сами хлыздите!»
Здесь такого нет. Может, в этих краях у ребят другие характеры, а может, просто удачная подобралась компания.
Гай познакомился со здешними мальчишками через неделю после приезда.
…В первый выходной, когда Толику не надо было идти в лабораторию, они отправились в Херсонес. Бродили среди серых стен и башен, среди засыпанных и заросших древних кварталов, среди колонн разрушенных храмов, по желтым скалистым обрывам и каменистым пляжам, где волны перекатывали крупную гальку.
Толик то хватал Гая за рубашку, когда он пытался нырнуть в черный лаз подземелья или вскарабкаться по отвесу башни, то поторапливал, если он замирал надолго над притаившимся крабом или плоским камнем с полустертыми непонятными буквами.
…Где-то в этих местах двадцать пять лет назад тяжелая мина разнесла в пыль, перемешала с землей и горячей щебенкой старшего политрука Сергея Васильевича Нечаева, который был отцом Толика. И дедом Гая. И в самые озорные минуты веселость Гая была словно припорошена пепельной пыльцой.
А Толик, видимо, не замечал этого.
Впрочем, печали Гай не чувствовал. И стесненности в душе, какая возникает на кладбище или просто при мысли о смерти, тоже не было. Было другое чувство, хорошее. Тайная ласковость к этой земле.
Удивительная была земля – с загадками, кладами, легендами. С теплыми камнями старинных стен, с запахом спелых трав и моря… И оттого, что частью здешней кремнистой почвы, травы и песка стал когда-то его дед, Гай ощутил эту землю своей.
Вдохнул воздух Херсонеса и с облегчением понял, что он не гость.
А до той минуты чувствовал себя приезжим.
Севастополь ошеломил Гая блеском нестерпимо синей воды, режущей глаза белизной домов и корабельных рубок, буйной зеленью незнакомых деревьев, излишне ярким своим сверканием. Гай ходил по улицам с Толиком и один, смотрел во все глаза, удивлялся и радовался, но робел в душе. Подавив робость, он лихо взбегал по каменным трапам к памятникам, с размаха запрыгивал верхом на горячие от солнца пушки старых бастионов, храбро гладил местных лохматых псов и лихо подскакивал под разлапистыми ветками, срывая на бегу каштаны.
Так в фойе кинотеатра притворяется независимым и беззаботным пацан, проскользнувший без билета.
Казалось бы, откуда у Гая эта неуверенность? Ведь приезжего люда в городе было, пожалуй, не меньше, чем коренных жителей. К тому же Гай ничем не отличался от местных мальчишек. За два летних месяца он дома успел загореть получше многих южан, а волосы выцвели до льняной белизны. С пирсов и камней нырял он не хуже здешних ребят (а плавать в соленой воде было не в пример легче, чем в речной). Однако в глубине души у Гая гнездилось боязливое отчуждение: город был не его.
И лишь в Херсонесе Гай вздохнул, словно сбросил тесную, не свою, надетую по ошибке куртку. Или словно из дальней поездки вернулся к себе, на знакомую улицу. Хотя родную улицу Гая ничто здесь не напоминало. Была солнечная тишина древних берегов и необъятность увиденного с обрывов моря…
На следующее утро Гай отпросился у Толика сюда один. Поклялся, что не будет «соваться куда не надо», а искупается только один раз, и обязательно рядом со взрослыми («или нет, два, но недолго, ладно?»).
В середине дня он, порядком уставший от лазанья по развалинам и орудийным гнездам, от солнца и купанья, сидел у воды. Надевал на травинку дырявые камешки, которые считаются амулетами. И здесь подошли к нему трое мальчишек.
– Здравствуй. Пойдешь с нами? Не хватает человека.
В Среднекамске так не знакомились. Привыкший к обычаям Старореченской улицы и ее окрестностей, Гай прикинул (на всякий случай) путь к отступлению. Сдержанно ощетинился:
– Куда еще идти?
Все трое глянули удивленно. Старший – ровесник Гая, высокий щуплый парнишка со спокойными глазами – объяснил:
– В футбол играть… Ты не бойся, это недалеко.
– А кто боится? – напружиненно сказал Гай.
Лопоухий пацаненок – самый маленький и похожий на ушастого воробья (если бывают такие) – посмотрел на Гая и на товарищей, смешно пожал колючими плечами. А третий – пухлогубый, в новенькой синей испанке с белым кантом – проговорил виновато:
– Ну, если не можешь, не надо… Как хочешь.
– Мы же только спросили, – добавил старший, пройдясь по Гаю снисходительным взглядом.
Эта снисходительность обидно царапнула Гая. Но, когда ребята пошли от него, Гаю вдруг вспомнился речной обрыв, большой тополь и мальчишка в ковбойке (тогда еще незнакомый). Да, что-то одинаковое было в интонациях у здешних мальчишек и у Юрки. И Гай ощутил быстрое раскаяние и едкую досаду на себя.
Окутанные ленивым зноем скалы и развалины сразу наскучили. И даже искупаться нельзя – два раза уже залазил в море.
Гай догнал ребят среди колонн разрушенной базилики.
– А где играть-то? Камни кругом…
Но среди засыпанных тысячелетней землей и поросших пыльной зеленью кварталов лежали широкие лужайки. На одной – вогнутой – ребята и гоняли мяч. Конечно, здесь был не стадион и даже не дворовая площадка. Камни подворачивались под ноги, шипастые головки здешнего чертополоха без снисхождения лупили по коленям, но игра шла на полном накале: мяч – такой же коричневый и поцарапанный, как игроки, – бомбой летал над колючками и сурепкой.
При счете восемнадцать – двадцать два команды обессиленно полегли. Игореша – пухлогубый пацан в испанке, – постанывая, сходил домой на недалекую улицу Древнюю и принес бидон квасу. Похожий на копченую скумбрию Славка выпросил у студентов-археологов, что работали неподалеку, батон и несколько помидоров. Сжевали, запили, и Артур (тот, что первый заговорил с Гаем) предложил:
– Купаться!
Гай с грустью сказал, что пора домой.
– А завтра приедешь? – спросил Игореша.
– Ага.
…Компания была большая, человек пятнадцать. И, кстати, не все местные. Славка, например, был сыном ленинградского профессора, приехавшего со студентами на раскопки. Близнецы Денис и Вадька – москвичи, жившие здесь летом у бабушки. Да и среди севастопольских ребят не все были с ближних улиц. Кое-кто, подобно Гаю, бродил по Херсонесскому заповеднику и познакомился с компанией случайно.
Конечно, здесь не было крепких дружеских связей. Так, ниточки приятельских отношений, вроде тех, что возникают в короткой лагерной жизни или в дачном поселке, где съехались незнакомые люди. Но все равно было хорошо. Была вольница. Этой вольнице повезло – не оказалось там ни одного нытика, завистника или такого, кто хотел сделаться атаманом. И жила она без обмана в играх, без больших обид и без ссор. Силой своей никто не хвастался, маленьких из игры не прогоняли.
Если совсем без командира было нельзя, выбирали Артура. Он спокойный и справедливый и знает здесь все закоулки. Но и он не был постоянным вожаком. Наверно, и не хотел.
Иногда кто-то из ребят на день-два пропадал, порой появлялись новые. Никто не знакомился специально. И Гай до сих пор у кого-то не помнил, а у кого-то путал имена. Многие были похожи друг на друга, как похожи люди на фотонегативах – все темнолицые и с очень светлыми волосами. Почти у всех (кроме жгучего брюнета Славки и рыжего кудлатого Руслана) волосы выцвели, тело – под многослойным загаром. Загар этот уже не блестел, а был словно припудрен. Проведешь по ноге помусоленным пальцем – она блестит, как протертая от пыли скрипка. А высохнет – и опять на ней тонкая пыльца. Это мельчайшие чешуйки кожи шелушатся от жгучего ультрафиолета… И только следы от ссадин и заросших порезов долго розовеют, не загорают. А царапин всяких ой-ей-ей сколько, если вот так, по-пластунски, пробираться в камнях и колючках.
… – Миш… – прошелестел сзади жаркий шепот. – Ми-ша…
Пятиклассник Гаймуратов не любил свое имя. Оно казалось ему неуклюжим, как толстолапые медвежата, что рядами сидят на полках «Детского мира». Даже буквы этого имени представлялись Мишке выложенными из коричневых плюшевых колбас – вроде тех, которыми перекрывают проходы в театрах и музеях…
В школе судьба подарила Мишке новое имя. Она, эта судьба, выступила в лице драчливого и жуликоватого Витьки Дуняева, который в первом классе всех и сразу оделил прозвищами. Мишке Гаймуратову досталась обидная кличка Гайморит. Не только из-за фамилии, а еще и потому, что дедушка – известный врач. Но это слово оказалось длинным и для многих первоклассников непонятным. Скоро оно сократилось до короткого и более приличного – Гайма. После зимних каникул грозного Дуняева перевели в другую школу, и некому стало следить за строгим соблюдением прозвищ. Многие из них забылись (как забылся вскоре и сам Дуняев), а Мишка Гайма быстро превратился в Гая.
Гай – это хорошо. Некоторые даже думали, что он – Гай Муратов. Короткое имя было словно клич лихих конников. Недаром дедушка говорил, что один из давних его предков воевал в армии Шамиля. Вроде бы закончил этот предок в Петербурге кадетский корпус, был послан на Кавказ, а там перешел на сторону соплеменников, которых считал борцами за вольность. Когда Шамиль сдался, бывшего прапорщика Гаймуратова взяли в плен и хотели казнить, но царь вроде бы помиловал: не то за храбрость, не то за княжеский титул. Пленного отправили на поселение в Вятскую губернию, где он женился на дочке местного лекаря и дал нескольким поколениям русских медиков свою фамилию.
Бабушка – мамина мама – иногда поддразнивала деда:
– Как же, Андрей Владиславович, этот князь мог жениться на русской? Он был мусульманин, а она христианка! Это запрещалось.
– Н-ну, не знаю, – защищался дедушка. – Наверно, принял христианство.
– Вот тебе и раз! Воевал за ислам, под знаменем пророка Шамиля, а потом – в христиане?
– Я думаю, он воевал не столько за ислам, сколько за свои понятия свободы, – не сдавался дед. И добавлял с лукавством: – К тому же, любезная Людмила Трофимовна, любовь бывает посильнее всяких религий. Мир знает тому немало примеров. А?
Впрочем, рассказывая семейную легенду, дед и сам посмеивался. И добавлял:
– Больше никого из кавказцев у нас в роду не было. Но иногда чувствуется в крови что-то такое: хочется схватить шашку, и на коня…
Мама считала, что «такое» есть в крови и у Мишки. Иначе в кого он? Папа – сосредоточенный, весь в своих научных делах, спокойный и в очень толстых очках – в молодости его даже на фронт из-за близорукости не пустили. Мама – тоже с ровным характером и бывшая отличница… Когда мама пудрила Мишкины синяки или разглядывала его дневник, она качала головой и говорила со вздохами:
– Черкес ты непутевый у меня, Мишка…
Мама одна умела говорить «Мишка» так, что имя не казалось неуклюжим. Она мягко растягивала слог «ми», а тяжелый плюшевый звук «ш» почти исчезал в мамином вздохе. Но и мама иногда называла сына школьно-уличным именем: «Опять за стол с немытыми руками? Ох, Гай, получишь ты у меня трепку!»
Никакой трепки от мамы он никогда не получал. Разве что хлопнет она его по затылку, заросшему светлыми, совсем не черкесскими волосами, так это со смехом…
А иногда мама называла его Гаем и по-другому, ласково: «Ох, Гай ты мой Гай, в кого у тебя глазищи такие?» («Какие?» – буркал Гай. Мама смеялась: «Как купорос».) Или строго: «Гай, где тебя черти носили до темноты?»
Струйка теплого воздуха шевельнула на затылке волосы, а показалось – будто мамина ладонь. «Ох, Гай, где ты у меня, а?»
А он здесь. Далеко-далеко от родного Среднекамска. Лежит, прижатый к твердой кремнистой земле потоками сухого зноя и бесконечными «та-та-та» засевшего в камнях пулеметчика.
– Ми-шка.
…Он постеснялся здесь назвать себя Гаем. А на «Мишку» до сих пор отзывается с замедлением – с непривычки и от внутреннего упрямства.
– Миш… – его дернули за ступню. Гай оглянулся. Сзади – взмокший, в сдвинутой на затылок испанке – лежал Игореша. – Артур сказал, чтобы ты закидал пулемет гранатами.
– Да у меня всего одна! – Гай сжимал в правой ладони бумажный, перевязанный нитками пакет с сухой землей. Такие гранаты они понаделали с утра. Теперь их осталось совсем мало.
– У меня есть две… Но мне их не добросить, – самокритично выдохнул Игореша.
– Давай…
Одну Игорешину гранату он взял в левую руку, вместе с рейкой, изображавшей автомат. Вторую с натугой запихал в задний карман на шортах. Карман, и без того уже надорванный, затрещал. Гай мужественно чертыхнулся. Затем толчком ввинтил себя в ломкие заросли подсохшей травы (похожей на полынь, но с другим запахом) и прополз до края каменистой открытой площадки на пологом склоне.
До пулемета было теперь метров десять.
Отсюда Гай разглядел, что пулеметное гнездо – вовсе не остатки дота и не древние развалины. Это просто два больших камня, приваленные плоскими верхушками друг к другу. Между ними темнела треугольная щель. Из нее и торчал тонкий ствол с наконечником, похожим на ржавую воронку.
Воронка все так же неутомимо дергалась. Частое «та-та-та» стало теперь отчетливей и громче. И, кажется, злее. И Гай вдруг ощутил сильное раздражение против упрямого пулеметчика: засел там в тени, а ты тут жарься и царапайся из-за него! И вообще…
Что «вообще», Гай объяснить не смог бы, но все вокруг сделалось жестче и серьезнее. Будто хищная воронка ствола могла и в самом деле ожечь Гая хлесткой болью.
Гай приподнялся на левом локте и швырнул гранату. Она полетела по крутой дуге. Земля посыпалась из порванной бумаги и оставила в воздухе пыльный след. Пакет лопнул от удара на внешнем скате камня в полутора метрах от амбразуры. Пулеметчик, видимо, даже не заметил «взрыва». Гай с горькой злостью на себя понял, что, будь граната настоящей, ни осколки, ни взрывная волна не зацепили бы пулемет.
Гай часто и сердито подышал, заставил себя успокоиться и хладнокровно бросил вторую гранату. Хладнокровие не помогло. Тугой бумажный кулек упал далеко в стороне от амбразуры и безобидно застрял среди мелких камней.
Все, конечно, видели, какая он размазня!
«Та-та-та-та-та…» – злорадно выводил неуязвимый пулеметчик. Гай встал на колени и дернул из кармана последнюю гранату. Дернул яростно – карман опять затрещал, бумага лопнула. Понимая, что все уже зря, что разорванный пакет не долетит, Гай не сдержал гневной обиды на себя и на весь белый свет – метнул гранату просто так, не целясь. Будто врагов впереди было множество. Пыльная начинка рассыпалась в воздухе, драный пустой кулек обессиленно спланировал, не пролетев полпути. А Гай упал ничком. От беспомощной злости и стыда.
– Миш, ну ты чего? – зашелестел позади Игорешин полушепот. – Мишка, давай…
Что «давай»? Будто глупый Игорешка не знает, что гранат больше нет… Или…
– Миша, ты ближе всех.
Вот, значит, что! Ясно, чего ждут от Гая все, кто залег среди колючек и ракушечника. Пять скачков вверх по наклонной каменной площадке и – грудью на ствол!
Про это столько раз читали. В кино видели…
Это просто и быстро. Давай, Гай!
Ну, что же ты, Гай…
Потом он не раз будет ломать голову: почему не бросился? Просто потрошить себя станет, чтобы докопаться до самой начальной причины. Может, показалось, что это не игра, а все по правде? Может, Гай просто и понятно испугался? Но если и так, то это лишь на дольку секунды. А лежал он сколько?
Лежал, пока не увидел, как со стены позади пулеметного гнезда прыгнули Артур и Славка. Значит, все же пробрались через мины, зашли с тыла!
Они скакнули с двухметровой высоты на камни и легли на них плашмя. Славка махнул белой веревкой, набросил на торчащий ствол петлю и вместе с Артуром сильно дернул аркан. Трехногий голенастый пулемет с тонким стволом и приржавевшим сверху диском вылетел из амбразуры. Конец ствола обломился. Пулемет запрыгал вниз по склону и опрокинулся, нелепо задрав треногу. Он был похож на дохлого великанского кузнечика.
Все-все теперь мчались вверх с победными криками.
