Реанимация судьбы

– До завтра, Игорь Александрович.

В ординаторской он кратко описал Филиппу симптомы, рассказал, что было сделано:

– Ты зайди туда через часик, мне кажется, у него с давлением непорядок.

– Спасибо, что помог.

– Не за что. Кстати, тут нигде историй не осталось? – оглянувшись и осматривая поверхности столов, спросил Игорь.

– Нет, всё старшая сестра забрала. А что?

– Да так… ладно, поехал я. До завтра.

Выехав с территории клиники, Игорь припарковался на обочине, закурил и почему-то вспомнил об утреннем разговоре с Васильковым. Вдруг возникла уверенность, что появление в клинике Нади и странное поведение заместителя главного врача как-то связаны между собой.

Аделина

Сидеть дома оказалось мне не под силу. К концу второй недели я почувствовала, что пора выдвигаться на работу, иначе сойду с ума. Голова уже не болела и не кружилась, а ежедневные упражнения на кухне утомляли, нужно срочно менять род деятельности.

Матвей, конечно, будет против, но не привяжет же к кровати. Вечером, встретив мужа горячим ужином, я объявила, что завтра собираюсь в клинику.

– Да? – Матвей отодвинул тарелку и посмотрел на меня. – Кто сказал, что ты уже здорова?

– Я сказала. Матвей, давай не будем раздувать проблему там, где ее нет. Оперировать я пока воздержусь, но все остальное делать вполне могу.

– Аделина…

– Ну, я же попросила… – Я села к нему на колени и обняла. – Не могу больше в четырех стенах, правда… Ты ведь сам знаешь, каково это – сидеть без дела.

– Если обещаешь, что пока не будешь перегружаться…

– Конечно! Только бумаги, обещаю.

– Другой вопрос – на чем собираешься ехать? Машина все еще в ремонте.

– Возьму твою.

Матвей захохотал:

– Хитро. А я, значит, на трамвайчике?

– Ты и так почти всегда на нем добираешься.

– Пользуешься ты моей слабостью, – вздохнул муж. – Хорошо, возьми мою, только старайся аккуратнее как-то.

– Не волнуйся.

В клинике меня встретили с удивлением, но, кажется, обрадовались, а больше всех, конечно, дядя Слава, которому бумажная волокита всегда была хуже ножа:

– Наконец-то смогу заняться делом.

Я только головой покачала, но ничего не ответила.

– Сейчас я вам принесу график на следующий месяц, подпишите, там на столе еще требования на перевязочные материалы и заявка на препараты, – продолжал Васильков.

– Хорошо. Мои пациенты пока остаются в ведении доктора Авдеева. Кстати, он где? – окинув взглядом ординаторскую, спросила я.

– Перевязывает.

– С утра?

– Ну, он любит теперь послеоперационных до обхода смотреть. Интересно, у кого научился? – ехидно поддел Васильков – именно так всегда поступала я сама.

– Хоть кто-то здесь перенимает опыт руководителя, – не осталась я в долгу. – Пусть зайдет ко мне, как закончит, до обхода.

В кабинете было проветрено, стоял букет свежих цветов – Алла не нарушала своей привычки, много лет приносила цветы, говоря, что так мои слишком официальные стены кажутся более приветливыми.

– Доброе утро, Аделина Эдуардовна, с выходом вас. – Она как раз раскладывала на столе папки с отчетами. – А мне начальник охраны позвонил, сказал, что вы приехали. Как себя чувствуете?

– Доброе утро, Алла. Уже все в порядке.

– Кофейку?

– Нет, пока воздержусь, пожалуй.

– Я тогда пойду, проверю ваше расписание на следующую неделю, раз уж вы вышли.

– Оставьте, пожалуйста, только консультации. Оперировать пока не могу.

– Да, как скажете. Из горздрава вчера звонили, хотят комиссию прислать.

– Пусть присылают хоть в понедельник, все равно у меня сейчас работы меньше.

– Я позвоню, передам.

Аллочка вышла, оставив за собой шлейф тонких цветочных духов. Я уселась за стол, почувствовав себя наконец на своем месте, и взялась за бумаги. Минут через десять из интеркома полился голосок Аллочки:

– Аделина Эдуардовна, к вам доктор Авдеев.

– Пусть заходит.

Авдеев вошел и остановился у двери:

– С возвращением, Аделина Эдуардовна. Вызывали?

– Присаживайтесь, Игорь Александрович. Поговорить хотела.

– О чем? – отодвигая стул, спросил Авдеев, и мне показалось, что он немного напрягся, на правом виске задергалась вена.

– Вы работаете у нас уже месяц, я успела составить о вас некоторое впечатление и хочу обговорить дальнейшие варианты нашего сотрудничества, если вы, конечно, заинтересованы его продолжить.

– То есть вы предлагаете мне постоянный контракт?

– Надеюсь, у вас нет причин отказаться?

– Нет, конечно.

– Отлично. Тогда у меня есть для вас последний, если можно так выразиться, тест.

– Какой? – чуть насторожился Авдеев, и его руки, лежавшие на столе, начали слегка подрагивать.

– Я хочу, чтобы вы со мной сейчас посмотрели пациентку.

И мне снова показалось, что, услышав это, Авдеев перевел дыхание и расслабил плечи:

– Конечно.

– Тогда идем.

Я отодвинула бумаги, вынула из правой стопки на столе историю болезни и пошла к двери. Авдеев двинулся следом. Мы спустились в подземный переход и направились в реабилитацию. Неловкое молчание тяготило, но я не могла найти подходящую тему для разговора, потому пришлось слушать стук шагов, эхом разносившийся по пустому переходу.

– Скажите, а этот переход… он здесь сразу был? – вдруг спросил Авдеев.

– Нет, он был только между двумя корпусами, под третий копали специально.

– Удобно.

– Да, можно зимой перемещаться, не одеваясь.

– Как вам в голову пришло именно так разграничить корпуса? Нигде подобного не встречал.

– Воплощала мечту, – коротко ответила я, не желая вдаваться в подробности, которые Авдееву знать и не нужно.

В реабилитации мы поднялись на третий этаж, и Авдеев сдержанно кашлянул – на этом этаже располагались детские палаты. У меня не было детского отделения в чистом виде, отдельно – не позволяла площадь, да и детей было не так много, чтобы обеспечить наполняемость. Поэтому я выделила четыре палаты на втором этаже, напротив поста медсестры, оформив их так, чтобы дети не чувствовали больничной обстановки. Сейчас на лечении находилось трое – два мальчика и девочка, к которой мы и шли.

Дочь директора химического комбината из соседнего города родилась с дефектом верхней челюсти, операция по исправлению его была сделана не в моей клинике, но, видимо, прошла не особенно удачно, поэтому отец обратился ко мне. Я хотела показать девочку Авдееву и узнать его мнение. Кроме того, я заметила, а Васильков подтвердил, что он избегает появляться в детских палатах, и мне было интересно, как Авдеев поведет себя с ребенком.

Девочка с аккуратно заплетенными толстыми косичками сидела за круглым столиком в палате спиной к двери. Я вошла первой, Авдеев остановился на пороге.

– Здравствуйте, Алена Борисовна, – серьезно сказала я, и девочка, которой только недавно исполнилось семь лет, засмеялась:

– Здравствуйте.

– Как вы себя чувствуете? – присаживаясь рядом с ней и беря ее за руку, продолжала я.

– Хорошо.

– А мама где?

– Она пошла за кофе.

– Алена Борисовна, я хочу вас кое с кем познакомить. – Я подняла глаза на Авдеева и вдруг заметила, что он стоит, прислонившись к косяку, бледный и покрытый испариной. Лицо его при этом было совершенно потерянным, глаза пустыми, а руки непроизвольно то сжимались в кулаки, то разжимались, безвольно повиснув вдоль тела. – Игорь Александрович, что с вами?

Девочка тоже повернулась, серьезно глядя на Авдеева большими серыми глазами в пушистых ресницах:

– Доктор, вы меня испугались?

У меня сжалось сердце. Эта малышка знала, какое впечатление производит на людей – часть лица от носа до подбородка была изуродована и покрыта рубцами, а говорила она так, что понять ее могли только те, кто общался с ней продолжительное время.

– Нет, Алена Борисовна, доктору просто жарко. – Я уничтожающим взглядом посмотрела на Авдеева, чувствуя глубочайшее разочарование – как будто поставила все деньги на лошадь, а она даже из стойла не вышла, не то чтоб в забеге участвовать. – Когда вернется мама, пусть придет в ординаторскую, хорошо?

Девочка кивнула, а я встала и пошла к двери, чуть не силой выволокла замершего в ступоре Авдеева в коридор, приперла там к стене и зашипела:

– Вы что себе позволяете?! Это что еще за реакция такая?! Вы врач или кисейная барышня, в конце концов?! Никогда врожденных деформаций лица не видели?!

И тут на Авдеева словно ведро холодной воды вылили – он и повел себя так же, отряхнулся, помотал головой и совершенно нормальным голосом произнес:

– Извините, Аделина Эдуардовна. Дело не в деформации. Вы не могли бы… ну, не знаю – в перевязочную ее взять, что ли? Я бы там посмотрел детально.

– Это еще что за фокусы?! – окончательно разозлилась я. – К чему лишний раз травмировать ребенка кабинетами? Мы делаем первичный осмотр в палате, ясно?

– Ясно. Тогда у меня к вам… – Он замялся. – Не сочтите это за… но вы не могли бы убрать со стола игрушки?

– Что?! – Мне показалось, что я ослышалась, но Авдеев повторил просьбу. – Слушайте, Игорь Александрович, вы что себе вообще позволяете? А ковровую дорожку вам не раскатать? Немедленно возьмите себя в руки и посмотрите ребенка. Если еще не передумали здесь работать. После осмотра жду вас в ординаторской с планом лечения. – Я развернулась и быстрым шагом покинула отделение, чтобы не сорваться и не наорать на Авдеева во весь голос.

Внутри все кипело – я так рассчитывала, что получу более-менее адекватную замену Матвею, потому что Авдеев оказался лучше остальных моих врачей, а он… Что это вообще за непонятные демарши?

В ординаторской я открыла окно, села на подоконник и закурила, чтобы хоть немного успокоиться. Чувствовать себя обманутой было отвратительно, а особенно потому, что я сама создала себе иллюзию. Мне на какую-то долю секунды показалось, что я нашла бриллиант, а это оказалась всего лишь стекляшка. Очень обидно ошибаться в людях.

Авдеев вернулся минут через двадцать, бледный, с подрагивающими пальцами, но свои выводы о состоянии ребенка и план лечения доложил четко и по делу. Однако его вид мне совершенно не понравился.

– Вы точно здоровы?

– Н-не совсем, – с запинкой выдавил Авдеев.

– Тогда поезжайте домой, оформим отгул.

– Я все еще на испытательном… мне отгул не положен…

– Ничего, я вам разрешаю поехать домой, только лучше на такси, хорошо?

Авдеев ничего больше не сказал, встал и, чуть пошатываясь, вышел из ординаторской, а я позвонила Василькову:

– Дядя Слава, там Авдеев идет из ординаторской, он, кажется, болен, проследи, чтобы домой уехал.

– Да, хорошо.

– А лучше… лучше сам отвези, а? Все равно пятница, а я могу твоих пациентов посмотреть.

– Ну посмотри, если не трудно. А я Авдеева отвезу, не волнуйся.

– И еще… постарайся с ним по дороге поговорить, а? Он мне сейчас такой театр одного актера исполнил… не могу понять, что это было.

– Деля, я не психолог.

– А я помню. Но ты все-таки попробуй, а? – жалобно попросила я. – Не могу объяснить, но у меня такое чувство, что у него с головой того… и меня это беспокоит, потому что хирург он блестящий. Почти как Матвей.

– А-а, так ты просто замену ищешь! – расхохотался Васильков. – Смотри, не заиграйся.

– Не забывайтесь, Вячеслав Андреевич, – холодно отрезала я. – Позвоните мне потом.

– Конечно. Извините.

Дядя Слава привык к таким перепадам моего настроения, я не допускала фамильярности на работе, но сегодня что-то сама непростительно расслабилась. Надо прекращать эти личные отношения здесь, в клинике, так всем будет проще.

До конца дня я так и не могла отделаться от неприятных мыслей об Авдееве и чувствовала себя ребенком, которому сперва протянули конфету, а потом резко убрали руку с угощением за спину.

Надежда

Это был неприятный сюрприз. Настолько неприятный, что я, закрывшись в палате, проплакала до ужина. Игорь Авдеев, ну, надо же… Игорь Авдеев, мой самый длительный и серьезный роман в жизни… Почему земля такая круглая? Кто бы мог подумать, что именно здесь, за столько километров от города, спустя три года я вдруг наткнусь на человека, с которым когда-то жила и провела, что там греха таить, самое лучшее свое время. Я его очень любила. Думала – никогда не смогу жить без него. Но время убедило меня в том, что все без всех могут жить, и не надо соплей. И я выжила, и он не потерялся – теперь вот, оказывается, пластический хирург в лучшей клинике, модной и дорогой. Странно только, что он оставил кардиохирургию, которой был увлечен всецело. Но, наверное, здесь просто больше платят. Тут я себя одернула – нет, некрасиво, нельзя так думать о человеке, тем более что Игорь никогда не был корыстным или меркантильным, а медицину любил искренне, почти как женщину. Наверное, ему так было нужно – сменить специализацию, уйти из городской больницы, где его буквально на руках все носили. Или что-то случилось.

Но как теперь быть мне? Я не смогу видеть его каждый день, это будет больно. До сих пор, хотя я и выбросила вроде из головы все, что нас связывало. Но вот увидела его – по-прежнему красивого, в белом халате, подчеркивавшем смуглость кожи, увидела его руки, его глаза… и это оказалось сильнее меня.

На ужин я не пошла, осталась в палате и лежала, отвернувшись к стене. Как-то в один момент вдруг навалилось все – прежние несчастья, сгоревшая квартира, бегство из дома, Игорь… Слишком много для меня одной, слишком тяжело. Прошло всего три года – а мне казалось, что мы расстались так давно, что все внутри уже отболело, тем более инициатором разрыва была я сама. А оказывается… Оказывается, что я такая же, как все. Неприятно получать подтверждения собственной заурядности, когда привыкла думать, будто ты особенная.

Ближе к ночи позвонила Светка и расстроенным голосом сообщила то, что я и так уже знала:

– Надюшка, ужас такой… хорошо, что ты не осталась дома, квартира-то сгорела.

– Я знаю, Светик. Видела в новостях.

– Антон покрутился там сегодня, он же в отпуске, какая разница, где болтаться… соседи говорят, что слышали, как дверь открывалась часов около пяти утра. Думали, что это ты, а потом заполыхало. Значит, изнутри подожгли, посмотрели, что тебя нет.

– Да и черт с ней, все равно бы отняли… – почти равнодушно изрекла я.

Светка сразу насторожилась:

– Случилось что-то?

– Не поверишь… здесь Авдеев работает.

– Авдеев?! Не может быть!

– Своими глазами видела, даже разговаривали.

– Погоди… ты же в клинику пластической хирургии вроде легла? А Авдеев же…

– Оказывается, сменил специализацию, даже не знала, что так можно. Теперь пластический хирург.

– Ну, и как он?

– Красавчик. – Я прикусила губу, чтобы не заплакать. – Даже еще лучше стал… только глаза какие-то больные.

– Н-да… – протянула Светка. – Ты смотри там, аккуратнее.

– Ты о чем?

– Надь… я тебя не первый день знаю. И потом – у тебя давно никого не было, а тут все-таки, как ни крути, свое, родное…

– С ума ты сошла, – вздохнула я, наматывая на палец кончик простыни. – Не получится второй раз в ту же реку.

– О, я вот потому и предупреждаю, что знаю – ты можешь и второй раз в реку, и даже грабли там найдешь, если постараешься, чтобы на них с разбегу наскочить. Решила уйти – не стоит возвращаться.

– Да я возвращаюсь, что ли? – разозлилась я. – Лучше бы ничего тебе вообще не говорила, будешь теперь подначивать!

– Я?! Подначивать?! – изумилась Светка с обидой в голосе. – Я наоборот… Ой, а вообще – это твоя жизнь, делай что хочешь! – И она бросила трубку. Обиделась, понятное дело…

Неизвестность угнетала еще хуже, чем вполне реальная опасность. Конечно, здесь меня не достанут ни кредиторы, ни те, кому принадлежала злосчастная брошь, но что дальше? Всю жизнь прятаться и жить в чужой стране? Почему это произошло со мной? Я полезла в сумку и вынула жука, положила на ладонь и, глядя в его глазки-камешки, спросила:

– Откуда ты взялся на мою голову? Я бы рада вернуть тебя, но кому?

Вспомнив вдруг, как Светка предлагала поискать следы по фотографии, я сделала на телефон несколько снимков и, загрузив один в поисковик, углубилась в изучение ссылок. Их оказалось много, а брошь, как следовало из разнообразных материалов, представляла большую ценность не только в плане стоимости. Это была единичная вещь, ручная работа, аж девятнадцатый век, итальянский ювелир. Эта брошь успела попутешествовать и побывать и в Америке, и в Германии, и в Аргентине, но меня, конечно, больше всего волновал последний владелец. А вот о нем как раз не нашлось ни строчки, кроме одной: «В начале девяностых годов двадцатого века была куплена на аукционе человеком, пожелавшим остаться неизвестным. По некоторым данным, была вывезена в Россию». И что-то мне подсказывало, что в начале девяностых в прошлом веке купить на аукционе такую вещь могла только очень конкретная категория граждан – у кого в то время были деньги на покупку драгоценностей, да еще штучного производства? Эта мысль меня совершенно не порадовала. Особенно же неприятно было думать о том, что моя мама может оказаться каким-то образом причастна к ее краже.

Я закрыла страницу, отложила телефон и снова взяла в руки брошь, до этого лежавшую на подушке:

– Что мне с тобой делать? Держать у себя – все равно что мишень на лоб наклеить. Продать? Не получится, скорее всего. А вывезти я тебя не смогу, меня прямо на таможне и задержат, скорее всего. Вряд ли владелец в полицию обращался, но если вещь такая ценная, могут ведь и бумаги какие-то потребовать… А у меня их, конечно, нет, и быть не может. И что делать?

Жук, разумеется, молчал, только таращил на меня свои прозрачные глазки.

Утром в понедельник я проснулась от стука в дверь, подскочила от неожиданности, но потом успокоилась – я же в клинике, кто тут может ко мне вломиться…

– Да-да, входите, – натягивая халат и пытаясь хоть как-то пригладить волосы, громко сказала я, и дверь открылась.

На пороге возникла довольно высокая худощавая блондинка в белом халате и туфлях на невысоком каблуке. Не знаю почему, но мне стало не по себе – очень уж пристально она разглядывала меня холодными прозрачными глазами.

– Доброе утро, – произнесла она наконец чуть хрипловатым голосом. – Зашла познакомиться. Я Аделина Эдуардовна Драгун, главный врач этой клиники и, как вы понимаете, дочь Эдуарда Алексеевича.

– Ой! – глуповато ойкнула я и закрыла рот рукой, словно пытаясь загнать вырвавшийся возглас внутрь. – Простите… А я Надежда… Надя Закревская. Мой отец дружил с вашим.

– Я так и поняла. – Она закрыла за собой дверь, подошла и присела на табурет рядом с кроватью. – Как устроились, Надежда?

– Спасибо, – смутилась я, – с комфортом. Только… я так поняла, у вас здесь недешево…

– Об этом не волнуйтесь, отец позаботился.

Мне стало еще более неловко – я даже не предполагала, что друг отца оплатит мне пребывание в этой клинике и ничего об этом не скажет. Видимо, я покраснела, потому что Аделина чуть улыбнулась:

– Вы не переживайте так, Надежда. Для моего отца деньги никогда ничего особенного не значили, он легко их зарабатывает и так же легко тратит. А вы с ним знакомы?

– Нет, – призналась я. – Мы дважды разговаривали по телефону, но лично я его никогда не знала. Может, в детстве и видела, конечно, но совершенно не помню.

– Ничего удивительного, он давно уехал из страны. Как вы вообще его нашли? Мне лично это не удавалось много лет.

В ее словах мне послышалась не обида, не горечь, а скорее удивление.

– Его телефон был в записной книжке моего папы. Поверьте, я ни за что бы не потревожила Эдуарда Алексеевича, если бы не крайние обстоятельства…

– А почему вы решили, что он вам поможет? – перебила Аделина, внимательно глядя мне в лицо, и мне было очень неуютно от этого взгляда.

– Папа много о нем рассказывал. А мама как-то упомянула, что именно Эдуард Алексеевич помог в свое время папе выйти из тюрьмы… раньше срока…

– Ваш отец сидел? – удивилась она. – Не думала, что у моего такие знакомства.

Мне стало очень обидно – вот так, совершенно не зная обстоятельств, эта женщина уже осуждала моего папу, честнейшего человека из всех, кого я вообще когда-то знала. И ее, между прочим, отец тоже об этом знал, потому и помог.

– А вы всегда судите людей, даже их не зная? – враждебно спросила я, чувствуя накатывающую волнами неприязнь к этой уверенной в своей правоте женщине, и мне даже не было за это стыдно, и в голову не пришло, что я нахожусь под ее покровительством, что она в любую секунду просто выставит меня отсюда – и тогда… Тогда вообще непонятно, что со мной будет.

– Разве я кого-то сужу? Я удивилась, что среди знакомых отца были люди, нарушившие закон, только и всего.

– Закон? А вы читали тот закон, который нарушил мой папа? Нет? А хотите, расскажу?

– Хочу, – удивила меня ответом Аделина и закинула ногу на ногу. – У меня сейчас есть свободное время, примерно до обхода, так что с удовольствием послушаю.

И я не смогла понять, что это – сарказм, любопытство, самоуверенность человека, привыкшего к деньгам и власти. Но меня охватила такая злость и такое желание уязвить ее, заставить признать неправоту, что я, обхватив себя руками за плечи, начала:

– Мой папа всю жизнь занимался карате. Он очень этим увлекался, сделал своей профессией, тренировался сам и тренировал желающих. Открыл собственный клуб, брал, конечно, деньги – но а как иначе? Нужно ведь было выживать. А потом кто-то умный наверху решил, что карате – чуждая идеология, а те, кто ему обучает, чуть ли не шпионы. Знаете, какая статья была? «Незаконное ношение оружия, пункт первый: нарушение правил обучения карате». Где оружие – и где карате, правда? А плюс к тому – получение нетрудовых доходов. Ну, еще бы! Если посчитать, сколько папа заработал за все годы, то получится примерно копеек восемьдесят в день – по тем деньгам, конечно. Здорово обогатился! Его осудили, дали два года. Но ваш отец вмешался и каким-то образом добился, что папу выпустили через год. А потом статью отменили вовсе, и стало можно заниматься и учить карате совершенно свободно. Думаете, потом, в девяностых, когда есть было нечего и работы не было, к нему не приезжали с предложениями разного рода люди? Еще как! Он самый именитый тренер был в нашем городе. Но папа другое выбрал – пацанам помогать, тем, кто оступился. И ему до сих пор много людей благодарны за то, что помог жизнь не поломать. А мог бы пойти к браткам, обучать их приемам да ездить на разборки, – я задохнулась и потянулась к тумбочке, но Драгун первая взяла бутылку с водой и протянула мне. Я сделала пару глотков, вытерла губы и продолжила: – Вот и подумайте, какая судимость что за собой несет. Вот отец ваш – он знал разницу.

– Вы очень любили отца? – вдруг спросила Драгун, никак не отреагировав на мой рассказ.

– Любила? Да я в нем души не чаяла, он был самым близким мне человеком. Даже не мама, а он. У него всегда находилось для меня время, как бы занят он ни был. В кино меня водил по выходным, в цирк…

Аделина помолчала какое-то время, глядя в стену поверх моей головы, а потом произнесла:

– Вам повезло, Надя. А мой отец бросил меня с братом и уехал за границу устраивать себе лучшую жизнь. И появился, только когда я стала уже той, кем стала. Когда появились клиника, статьи в зарубежных журналах, премии и собственная методика. Ждал, когда я помощи попрошу. Дождался. Да, он мне помог, спора нет, и я ему благодарна за это. Но теперь это уже не имеет никакого значения. Простите, если я вас обидела. – Она поднялась и пошла к выходу.

– Аделина Эдуардовна, – окликнула я, и Драгун остановилась. – И вы меня простите.

– Вы правы, Надя. У меня нет права судить.

Она вышла, а я, обняв подушку, снова заплакала, даже не понимая почему.

Игорь

У каждого есть свой триггер, своя мелочь, запускающая цепную реакцию, пробуждающая неприятные воспоминания или возвращающая мысленно туда, где быть совершенно не хотелось. Для Игоря таким пусковым крючком был, как ни странно, обычный конструктор «Лего». Цветные кусочки пластмассы, из которых можно создать все, что детской душе угодно. Но именно эта безобидная игрушка сыграла в его судьбе едва ли не решающую роль.

В детстве он очень любил собирать что-то из мелких деталек, и отец всегда привозил ему из очередной поездки новый набор. Дальнобойщик, часто «катавшийся» за границу, он однажды привез диковинный для того времени конструктор с красивым логотипом «Лего» в правом верхнем углу яркой коробки.

Настоящий гараж с мастерской, подъемниками, маленькими машинками и человечками в форме автомехаников и водителей. Игорь боялся дышать рядом с чудесным подарком, бережно собирал и разбирал конструктор и строго следил, чтобы ни одна деталька не пропала. Через год отец тяжело заболел – сердце, и работать на фуре больше не смог. Он сидел дома, горстями пил лекарства, а мама вынуждена была устроиться еще на одну работу. Днем работала учительницей английского языка, а вечером мыла полы в поликлинике. Отцу рекомендовали прогулки, но один он не мог осилить дорогу до парка и обратно, потому гулять с ним всегда ходил Игорь.