скачать книгу бесплатно
Заметки доброго дантиста. Начало
Роберт Мамиконян
Одобрено Рунетом
Вы знаете, что такое дентофобия? Это патологический страх перед стоматологами и лечением у них. В кратком резюме доктора Роберта в списке ключевых навыков значится «многолетний успешный опыт» в работе с подобными пациентами. На практике это выглядит так: в кабинет входит человек с глубочайшей психологической травмой, нанесенной «карательной» советской стоматологией, а через минуту из-за двери раздается хохот – пациента, врача, ассистента.
В своих литературных опытах, да и в жизни в целом, Роберт Мамиконян использует те же приемы, что и в рабочем кабинете – удивить и рассмешить.
В этой книге не будет баек про работу стоматолога. Это – признание в любви. К друзьям позднего детства и ранней юности, ко времени – недавнему, но уже такому далекому. Признание это, как и всё в подростковом возрасте, – одновременно и трогательное, и смешное, и даже где-то грубоватое, и, конечно, немного грустное.
Загляните в эту приоткрытую дверь – посмейтесь, удивитесь, прослезитесь и избавьтесь навсегда от дентофобии, которой, если верить статистике, страдает каждый третий человек на земле.
Содержит нецензурную брань.
Роберт Мамиконян
Заметки доброго дантиста. Начало
© Роберт Мамиконян, текст, 2020
© ООО «Издательство АСТ», 2021
* * *
Посвящается Р.
Благодарности:
Моим папе и маме, что каждый по-своему развивал во мне веру в себя, моей жене, что стала мне другом, моим детям – за свет в тоннеле бытия
Дмитрию Хитарову и Наринэ Абгарян за помощь и поддержку
И всем, упомянутым в рассказах
Без всех них все это было бы невозможно
Лицейские хроники
Вместо предисловия
А был ли Лицей? Как принято сейчас говорить в соцсетях: «Меня часто спрашивают об этом».
Как точка координат на карте Москвы – безусловно. И сейчас, в несколько видоизмененном виде, его можно наблюдать на просторах юго-запада столицы.
Но лишь на энном году стоматологической практики и работы еврочиновником я понял, что это был не просто лицей. Там в нас, его учениках, сформировались – или мое воображение так рисует – основные понятия и архетипы бытия. Дружбы, любви, человеческого общежития. Именно в тех стенах со многими из нас случились первая настоящая боль утраты и первая же радость понимания.
Каждый из вполне земных, реальных людей наполнялся смыслами и подробностями, которые в дальнейшем помогали не просто выживать, но и видеть суть происходящего. Можно с некоторой уверенностью сказать, что Лицей, при всей его оторванности от повестки тех безумных лет, смог дать нечто большее, нежели просто знания (часто неиспользуемые в дальнейшей жизни). Лицей научил нас думать. И немного фантазировать.
Кстати, о фантазии. Многие из них, прототипов героев моих историй, читали эти заметки и отзывались о них по-разному. Их высказывания содержали как полный восторг документальностью повествования, так и обвинения в полном несоответствии текста реальности.
Именно поэтому во мне родилась мысль, что эти воспоминания достойны печати.
Почти все имена изменены, совпадения – бессмысленны и жестоки.
Роберт Мамиконян
Памяти юности
Намедни один мой знакомый с беккетовской экзистенциальной безнадежностью и трагизмом девяносто девятого уровня сказал, что ищет нового садовника. Мне стало страшно.
Я ведь тоже оброс. Не волосами, но подробностями. Подробности и обстоятельства размягчают ткань бытия, оголяют канву, по которой ты идешь по жизни.
Ушел в мир иной Децл. Я никогда его не слушал. Царство небесное и светлая память. Мы были почетными сидельцами клуба «Инфинити», который, кажется, принадлежал его отцу. Убейте меня, не вспомню, какая музыка там играла, но спасибо Арчилу, я провел там много бессмысленных ночей.
Юность. До чего же хорошее время. Еще нет подозрений, что если долго бьешься головой об дверь и та не открывается, то это, возможно, не дверь вовсе, а стена. Или, может быть, нужно не биться, а тянуть на себя. Пробьемся!
Вопросы, конечно, были, но немного. Зато ответов существовало в избытке. Любую вечную проблему можно было решить десятком разных способов.
Если к утру мы не оказывались на чьей-нибудь даче, происходило чудо. Клуб исчезал, оставались загаженные столы и диваны, полупустые стаканы с осетинским виски, две сонные уборщицы, возникающие будто из-за кулис, и кинотеатр. Да!
Клуб был в здании Киноцентра на Красной Пресне (он потом стал «Соловьем», а сейчас его и вовсе снесли). И сеансы начинались в 09:00. С семи до девяти вполне можно было покемарить на диванах – Арчила и нас в придачу знали, нежно любили и не гнали – и пойти на первый сеанс.
Так, со спящим Арчилом на одном плече и Андреем на другом, я посмотрел «О, где же ты, брат» Коэнов. По привычке – на последнем ряду. Я тоже собирался заснуть, но братья меня пленили. Навсегда.
Зрителей – только мы. Под ногами хрустит вчерашний попкорн. Где-то между креслами валяется использованный тест на беременность. Отрицательный, кстати. Хотя запаха нет, значит, тест принесли с собой. Во мне живут внук гинеколога и дедуктивный метод.
Не протрезвевший Андрей смеется – как, мол, я разглядел результат. Сам не знаю, но близорукости еще не было, как и двадцати двух пациентов в день.
Друзья спят на мне. Я стараюсь не шевелиться, чтобы не разбудить их.
Друзья. Кажется, что они будут со мной всю жизнь. И никогда не уйдут.
Вот и 11:00 уже. Титры. Включили свет. Встаем, потягиваемся.
– Хороший фильм?
– Да. Андрей, посмотри потом. А ты, Арчил, – нет.
Он и не собирается.
При полном освещении рядом обнаруживается коробка от теста на беременность, три бутылки из-под «Хайнекена», банки из-под «Кока-колы» и «Принглс», обертка от женских прокладок. Ночью тут происходило, видимо, нечто совершенно эпическое.
Свежий воздух. Видна ограда зоопарка.
– Может, сходим? – Арчил очень любит зоопарк.
– Нет. Спать.
– И я на метро, мне прямая ветка. Тем более, Арчил за рулем – это всегда страх.
– Постой. Заберу книгу. В машине оставил. Курт Воннегут. Не ехать же пять станций без книги.
С недосыпа, что ли, такая пустая и ясная голова! И так хорош Воннегут. И так много ответов. И очевидно, что все это – двери и никаких стен.
И ничего не гложет, а должно бы. Вот только выпускные и вступительные, и… заживем.
Юность.
Лицей.
Дверь и анархисты
В первый раз мы с Розенбергом оказались в милиции по подозрению… Продолжать даже не хочется – ну, в чем можно было подозревать таких милых ребят, как мы? Мы неплохо знали органическую химию и помнили все основные пункты реформы Солона. А забрали нас по подозрению в порче двери универмага. Вот так непоэтично. Порча двери универмага. Звучит как «мастурбация в сельпо».
Проблема была в том, что люди, совершившие это злодеяние, уходя от милицейской погони, пробежали мимо нас. Поздоровавшись на бегу, они скрылись за поворотом. Это были районные анархисты, с которыми я приятельствовал. Хотя они, наверное, смутно помнили подробности наших взаимоотношений, поскольку трезвыми я их никогда не заставал.
Милиция подумала, что лучше задержать тех, кто стоит, чем догонять тех, кто убегает. Логично.
Уже в участке Розенберг спросил у меня, зачем те парни сломали дверь универмага.
– Это же анархисты. Они борются с мировым капитализмом, – заявил я.
– Знаешь, судя по запаху, который пронесся мимо нас, они должны бороться с хроническим алкоголизмом. Час дня ведь.
Можно и так сказать. Но нужно ли давать точечные медицинские определения сложным социальным процессам? Так всю мировую историю объяснишь голодом, абстиненцией и тягой к коитусу.
Милиция хотела знать, кто мы и куда шли. Как внук гинеколога, я всегда знал, чем смутить консервативно настроенных мужчин и как заставить их с тобой расстаться.
– Знаете, мы учащиеся Лицея… – начал было Розенберг, но я его прервал:
– …и у нашей одноклассницы начались бурные незапланированные месячные. Я это связываю с первой стадией приема противозачаточных на фоне раннего начала половой жизни. А поскольку я из врачебной семьи, она попросила меня купить адекватных данной ситуации прокладок. В универмаге. Вот!
Я достал прокладки.
В глазах милиционера возникли тоска и печаль по поводу будущего страны с таким подрастающим поколением.
– А он? – спросил милиционер, показывая на Розенберга.
– А мы всегда вместе, – сказал я, добивая, как сейчас понимаю, надежду милиционера на светлое будущее.
Чего от нас хотят евреи
Было мне лет четырнадцать или около того. Шел я по Лубянке, вижу – стоит старик интеллигентного вида, книжки разложил на асфальте – продает.
Неплохо заработав летом и обладая тягой к стихийной покупке книг, я остановился.
Блаватская, «Солярные символы древних славян», «Жорес» из серии ЖЗЛ и…
– «Чего от нас хотят евреи». Звучит-то как многообещающе, – сказал Розенберг, листая книжку. – Где брал?
– Шел я по Лубянке…
– Слушай, перестань читать эту гадость, – сказала моя девушка Женя, собирая рюкзак. – Я на факультатив не остаюсь. Пока. И, Розенберг, выброси это.
– Это твой парень купил, кстати. Ты его довела до антисемитизма, не я. Вот и страдай.
Женя показала язык и ушла.
– А потом, это лучшее, что я читал после «Дюны», – крикнул Розенберг ей вслед.
К нам подсел Андрей.
– Кто сказал «Дюна»? Ого! – сказал он, взглянув на обложку. – И как идет?
– Мне нравится.
– Дашь потом почитать?
– Это Князя.
Андрей восторженно посмотрел на меня.
– Доконали тебя евреи, значит?
– Да я шел по Лубянке просто…
– «Чего от нас хотят евреи»? – сказал Каплан с соседней парты, оторвавшись от «2400 задач по химии». – Дадите потом почитать?
– Вставай в очередь, – сказал Андрей.
– Мне бы очень хотелось узнать, чего от нас хочет Клавдий Несторович.
– О нет, – сказал Розенберг, – это второй том надо покупать: «Чего евреи хотят от других евреев». Там все драматичнее.
– А также дополненное и расширенное фрейдистское издание «Чего евреи хотят от самих себя», – сказал Андрей, ставший впоследствии психоаналитиком в Торонто.
Зашел Эпштейн. Помимо сезонного ринита, конъюнктивита, мучений в музыкалке и постоянных унижений от шпаны из соседней школы, он еще и отравился.
– Ребята, В. В. отпустит с факультатива по эволюционной биологии, как думаете? Мне докладывать. Но я не могу больше терпеть.
– Ну, иди в туалет, вытошни, – сказал я. – Или наоборот.
– Ой, ты что?! – смутился Эпштейн, – Я не умею выташнивать самостоятельно, а по большому хожу только дома. Розенберг, ты что, Роберту не рассказывал?
– Нет, блядь, не рассказывал! Извините, пожалуйста! Делать мне нечего, как рассказывать другу, где это Эпштейн может откладывать личинки, а где нет, – сказал Розенберг, листая книгу.
– Ну что ты так кипятишься, ты же меня со старой школы помнишь, думал, может, сказал при случае.
– Эпштейн, внимай по слогам. В моей жизни не бы-ва-ет случаев, когда я вспоминаю о том, как и где ты какаешь.
