Развитие российской Арктики. Советский опыт в контексте современных стратегий (на материалах Крайнего Севера Урала и Западной Сибири)

скачать книгу бесплатно

Развитие российской Арктики. Советский опыт в контексте современных стратегий (на материалах Крайнего Севера Урала и Западной Сибири)
Константин Иванович Зубков

Виктор Петрович Карпов

Книга посвящена анализу истории освоения Арктики в советский период отечественной истории сквозь призму современных стратегических подходов к развитию Арктической зоны Российской Федерации, всесторонней оценке этого опыта и возможностей использования его уроков на современном этапе. В поле зрения авторов находятся такие проблемы, как генезис российской традиции освоения арктических окраин, разработка стратегических подходов к освоению Арктики в разные периоды советской истории, геополитические, экономические и социокультурные аспекты развития этого региона.

Издание рассчитано на историков, экономистов, специалистов сферы управления, всех интересующихся историей освоения Арктики и ее современными проблемами.

В формате PDF A4 сохранен издательский макет книги.

Константин Иванович Зубков, Виктор Петрович Карпов

Развитие российской Арктики: советский опыт в контексте современных стратегий (на материалах Крайнего Севера Урала и Западной Сибири)

Памяти друга и коллеги

Владимира Петровича Тимошенко

посвящаем

© Зубков К. И., Карпов В. П., 2019

© ИИиА УрО РАН, 2019

© Политическая энциклопедия, 2019

Введение

Несмотря на финальную неудачу советского социального эксперимента, индустриально-транспортное и социально-культурное освоение российской Арктики характеризовалось в XX в. такими масштабами, темпами и результатами, которых не знало ни одно из приарктических государств. Масштабное освоение Арктической зоны – наряду с покорением атомной энергии и космоса – может быть отнесено к самым выдающимся, знаковым достижениям рухнувшего в 1991 г. СССР. В Советском Союзе освоение Арктики было отмечено несравненно более крупными геополитическими, экономическими и социально-демографическими результатами, чем в капиталистических государствах Запада, обладающих собственной арктической периферией, что наглядно проявляется в инерционных трендах современного развития Арктической зоны Российской Федерации. Согласно подсчетам скандинавских экономистов (2006 г.), на арктические регионы Российской Федерации приходится около 5 % населения страны и примерно 11 % ее ВВП[1 - Этот определяющий оценочный показатель согласуется с тем, который Президент РФ В.В. Путин озвучил на совещании с ключевыми членами Правительства РФ по вопросам развития Арктики в марте 2017 г. См.: Путин: РФ готова к совместному освоению Арктики с иностранными партнерами / РИА Новости. 30 марта 2017 г. URL: https://news.rambler. ru/business/36473661-putin-rf-gotova-k-sovmestnomu-osvoeniyu-arktiki-s-inostrannymi-partnerami/], но при этом они производят более 60 % расчетного ВВП всей мировой Северной циркумполярной зоны (на втором месте – Аляска с 14 %); ВВП в расчете на душу населения в российской Арктической зоне примерно вдвое выше, чем в среднем по стране[2 - Duhaime G., Caron A. The Economy of Circumpolar Arctic // The Economy of the North / ed. by S. Glomsrшd and I. Aslaksen. Oslo; Kongsvinger: Statistics Norway, 2006. P. 20–21.]. При этом на долю арктических регионов России приходится 85 % всего населения мировой циркумполярной зоны, в некоторых из них показатели плотности населения – самые высокие в Арктике (в Мурманской области – 8 чел./кв. км)[3 - Crate S., Nuttall M. The Russian North in Circumpolar Context // Polar Geography. 2003. Vol. 27. № 2. P. 87.]. Ресурсы Арктики были одним из ключевых факторов в стратегии выживания и стабильного развития СССР на протяжении нескольких десятилетий. Советская государственная стратегия освоения Арктической зоны фокусировала в себе как высочайшие научно-технологические достижения своего времени, так и специфические для советского режима директивные, мобилизационные способы управления финансовыми, материальными и человеческими ресурсами. Арктика, несомненно, воплощала в каждый из периодов развития СССР своего рода пик его модернизационных усилий. По существу, освоение Арктики в XX в. – это одна из «высот», ориентируясь на которую следует оценивать результативность советской модели и ее исторический смысл.

Можно предвидеть, что и современная стратегия развития Арктической зоны РФ – при всех изменениях политико-экономической системы – будет еще довольно долго базироваться на том фундаменте, который был заложен в советское время. Инерция этого развития, актуальность сделанного в советском «вчера», наглядно ощущается и сегодня, когда страна стремится выработать инновационную, более эффективную и гибкую, чем советская, модель освоения Арктической зоны. Можно предвидеть, что успешность современной арктической стратегии Российской Федерации во многом будет зависеть от того, насколько полно и всесторонне будет востребован, исследован и учтен имеющийся опыт освоения Арктики. Это и определило основную цель данной монографии, подготовленной авторами в 2015–2017 гг. при финансовой поддержке Российского фонда фундаментальных исследований.

Общая концепция исследования ориентирована на максимально полное извлечение и использование советского опыта освоения Арктики – как его достижений, так и просчетов и нерешенных проблем – в современной управленческой практике, прежде всего – при разработке современных подходов к развитию Арктической зоны РФ. Необъятность темы заставила участников проекта сосредоточиться на проблемах разработки и реализации стратегических подходов к освоению Арктики, выбора и оценки результативности управленческих решений, касающихся целей, направлений, методов арктической политики. Именно этот опорный «каркас» арктической политики, а не вся многогранная практика освоения Арктики в советские годы, может представлять особый интерес для современной управленческой политики. Нам уже приходилось писать о том, насколько сложна в содержательном отношении категория «исторический опыт»[4 - См.: Актуализация потенциала исторической науки. Екатеринбург, 2013. С. 8–24.]. Применительно к развитию Арктики значение принципиальной установки на извлечение исторического опыта нам видится в следующем.

Региональная специфика Арктики, которая в гораздо большей степени, чем где-либо еще, определяется довольно узким диапазоном человеческой активности в экстремальных природно-климатических условиях, определяющая роль государственных стратегических подходов в организации усилий по преодолению этих трудностей развития – все эти факторы делают релевантным вопрос об особой политико-экономической модели арктического развития, которая, несмотря на все вариации общественно-экономических систем, вовлеченных в это развитие, предполагает определенное постоянство стратегических решений и алгоритмов действия. Канадский исследователь Кеннет Дж. Ри одним из первых предложил использовать понятие «политическая экономия северного развития» для совокупной характеристики определяющих черт развития арктических периферий, к которым он отнес: (1) тесную взаимозависимость «экономических и политических сил, которые монопольно контролируют арктическое развитие»; (2) ключевую роль политики, а не «рынка» в объединении и координации усилий всех агентов развития и групп интересов, задействованных в арктическом развитии; (3) превалирование внешних воздействий над местной самоорганизацией при разработке схем жизнедеятельности на Севере; (4) теснейшее единство экономических, политических и социальных аспектов жизнедеятельности в Арктике[5 - Kenneth R.J. The Political Economy of Northern Development. Ottawa, 1976. P. 26.].

Исходя из этого, можно предполагать, что в условиях Арктики дистанция институциональных различий между «капитализмом» и «социализмом», между советским и постсоветским подходами к освоению региона существенно сокращается. Это наглядно проявлялось даже в известном совпадении мотиваций и конкретных направлений ресурсной эксплуатации, которые примерно в одно и то же время, словно бы подчиняясь собственной эволюционной логике, возникали в разных сегментах мировой циркумполярной периферии – на Крайнем Севере России, на Аляске и Канадском Севере, в скандинавском Нордкалотте – несмотря на существенные различия политических систем и национальных традиций. В этом случае представляется обоснованным вывод, что в Арктике специфика географической среды, вступая в резонанс с общемировыми ресурсно-технологическими сдвигами и изменяющимися представлениями передовой части человечества о ценности Севера, становилась мощным и, можно сказать, более определяющим фактором регионального развития, чем особенности той или иной национально-страновой политики[6 - Зубков К.И. Индустриальное и социокультурное развитие Ямала в XX в.: Типология северного освоения в российском преломлении // Уральский исторический вестник. 2005. № 12. Ямальский выпуск. С. 128.].

Примечательно, что так называемая «конвергенция» капитализма и социализма, о которой много говорили в 1960–1970-е гг., именно на Севере и раньше всего здесь приобретала вполне реальные, зримые черты – просто потому что идеологические разности двух систем во многом снимались единственным реально значимым императивом деятельности – «северной» целесообразностью. Обстоятельства организации и проведения Карских товарообменных экспедиций 1920-х – начала 1930-х гг. наглядно свидетельствовали о том, что транспортные связи между устьями Оби и Енисея и западноевропейскими портами не только приоткрывали для Советской России еще одно «окно» для торговли с Западом, но и являлись совершенно особой сферой отношений, где техническое, коммерческое и научно-культурное сотрудничество в целом развивалось более свободно и прагматично, в значительно меньшей степени подвергаясь деформирующему воздействию политической и идеологической конфронтации большевиков с миром капитала. Это во многом касалось и отношения большевиков к своим недавним политическим противникам из числа россиян. Сам по себе примечателен тот факт, что выдающийся русский гидрограф, исследователь Арктики Б.А. Вилькицкий, в 1918–1919 гг. руководивший налаживанием арктических коммуникаций между колчаковской Сибирью и Западной Европой (ледово-лоцманская проводка парохода «Соломбала» с французской военной миссией в устье Енисея осенью 1918 г., навигационно-гидрографическое обеспечение Карской продовольственной и товарообменной экспедицией в августе – сентябре 1919 г.), спустя всего пять лет был привлечен внешнеторговыми организациями СССР к подготовке 3-й и 4-й Карских экспедиций в качестве начальника их морской части[7 - Березовский Н.Ю., Доценко В.Д., Тюрин Б.П. Российский Императорский флот, 1696–1917 гг.: Военно-исторический справочник. М., 1993. С. 68.]. Это как раз тот случай, когда давление «северной» целесообразности оказывалось на весах политического выбора гораздо важнее идеологической принципиальности.

Продолжая эти аналогии, авторы постараются показать, что пресловутая «плановость», которая когда-то рекламировалась как решающее преимущество советского социализма, в подходе к северному развитию очень часто отступала на задний план перед «эксплуатационной» логикой и банальным стремлением как можно быстрее и с наименьшими затратами взять от Арктики все, что возможно, почти ничего не давая региону взамен. В этом смысле политика советских ведомств, ответственных за арктические проекты, мало чем отличалась от поведения какой-нибудь американской или канадской корпорации. Все это позволяет нам ожидать, что моментов общности между советскими и постсоветскими подходами к развитию Арктики на поверку может оказаться гораздо больше, чем различий. А следовательно, больше может быть значимых и актуальных сопоставлений. Исходя из этого, просто необходимо использовать советский опыт, его позитивные достижения и негативные уроки для оптимизации современных программных подходов к освоению Арктической зоны РФ и принятия оптимальных управленческих решений.

Специфика анализа прошлого через призму исторического опыта вместе с тем требует его постоянного соотнесения с настоящим и ближайшим будущим, которые задают как бы основные линии его актуализации. Безусловно, многое из советского опыта освоения Арктики уже безвозвратно принадлежит прошлому и, если имеет значение уроков, то уроков прежде всего нравственных. Тем не менее очень многое в советском опыте арктического развития по-прежнему пребывает в постоянном диалоге с настоящим и может служить – в позитивном или негативном смысле – в высшей степени полезным знанием. Так, в течение советского периода так и не был до конца разрешен вопрос, должен ли Север в принципе осваиваться как комплексный, гармонично развиваемый в экономическом, социальном и культурном отношениях макрорегион. Трудность ретроспективного изучения этого вопроса заключается в том, что, несмотря на обилие впечатляющих планов и программ, развитие территорий Севера на разных этапах советской власти неизбежно принимало избирательно-односторонний характер (в соответствии с профилем вовлекаемых в него ресурсов и факторов природной среды) и было далеким от идеального процесса освоения, понимаемого как достижение комплексного социально-экономического эффекта. Поэтому и ответ на данный вопрос можно найти не столько в рамках теории социалистического планирования, сколько эмпирически, на основании конкретных результатов активной, изобилующей ошибочными и поспешными решениями, реальной арктической политики. Как мы можем судить по современным реалиям, эта проблема не имеет однозначного разрешения и сегодня. Уже по этому основанию реконструкция советской арктической политики, как и уяснение логики ее развития, может иметь большое значение для нашего времени, когда внимание к Арктике как стратегическому резерву экономического возрождения России вновь заметно возрастает.

Сегодня советский опыт освоения Арктики должен быть, однако, оценен с новых позиций – с учетом современных, инновационных экономико-технологических и социально-организационных подходов к арктическому развитию, громадного роста технологических возможностей, современных социально-ориентированных стратегий и гуманитарных соображений, заставляющих гораздо больше, чем прежде, считаться с социальной ценой тех или иных достижений. Рассмотренное с этих современных позиций, многое в советском опыте освоения Арктики окажется совершенно неприемлемым, многое – вынужденным обстоятельствами времени и места, а многое будет лучше понятым с учетом тех неизбежных ограничений, с которыми в тот или иной период сталкивалась страна. Но это не лишает смысла сопоставление советского опыта с новейшими тенденциями в инновационной перестройке современных арктических стратегий. Такие стратегии освоения Севера разработаны в последние годы практически во всех приарктических государствах[8 - См.: The Norwegian Government’s High North Strategy / Norwegian Ministry of Foreign Affairs. Oslo, 2006; Canada’s Northern Strategy: Our North, Our Heritage, Our Future (March 2009) / Government of Canada; Minister of Indian Affairs and Northern Development and Federal Interlocutor for M

tis and Non-Status Indians. Ottawa, 2009; Denmark, Greenland and the Faroe Islands: Kingdom of Denmark Strategy for the Arctic 2011–2020 / Danish Ministry of Foreign Affairs. Dept. of Foreign Affairs, Government of Greenland. Ministry of Foreign Affairs, Government of the Faroes. Copenhagen, 2011.]. Даже беглый анализ этих документов позволяет выявить наличие новых подходов к развитию Севера, обусловленных влиянием общего глобального тренда перехода к принципам управления экономической активностью и социальным развитием, характерным для инновационной экономики. Фундаментальными и во многом универсальными принципами инновационного развития регионов Арктики и Севера в настоящее время становятся:

1) Форсирование политики демографического, геополитического и экономического присутствия как основы поддержания суверенных прав государств на северные территории и ресурсы; для большинства арктических государств (Норвегия, Канада, Дания, Россия) поддержание прочного суверенитета над своими арктическими территориями становится важным аргументом и упреждающим средством в отстаивании прав на прилегающие морские акватории с их стратегическими транспортными артериями и богатыми шельфовыми запасами углеводородов.

2) Переход к стратегиям устойчивого, ответственного и сбалансированного развития Арктики, что подразумевает применение интегрированных систем менеджмента, учитывающих необходимость гармонизации целей экономического, социального, экологического и культурного развития. В этих условиях ключевыми элементами развития северных регионов становятся всеобъемлющие программные подходы (вроде норвежского Плана интегрированного ресурсного менеджмента для Крайнего Севера[9 - The Norwegian Government’s High North Strategy. P. 23–24.]) и институциональные преобразования, предусматривающие создание специализированных экономических агентств, ответственных за развитие Севера и обеспечиваемых для этого соответствующими объемами стратегических инвестиций (канадская программа Strategic Investments in the Northern Economic Development[10 - Canada’s Northern Strategy: Our North, Our Heritage, Our Future. P. 14.]). Общая тенденция состоит в выдвижении на первый план в ближайшей перспективе задачи построения сильных и эффективных институтов, которые позволяли бы управлять развитием Севера не в «ручном» режиме, на основе случайного и конъюнктурного выбора приоритетов, а на базе твердо установленных, транспарентных и предсказуемых правил. Особенно важное, критическое значение такое направление институционального развития имеет для сбалансирования интересов защиты хрупкой окружающей среды Севера и интересов ускорения экономического развития.

3) Тенденция к охвату национальных сегментов Крайнего Севера и Арктики интегрированными институциональными системами природоохранного, инфраструктурного или экспертно-научного назначения, в обеспечении которых роль государства является определяющей, отнюдь не означает усиления централизованных подходов к северному развитию. Скорее, наоборот, можно говорить о том, что на современном этапе развитие регионов Крайнего Севера во всех приарктических странах характеризуется заметным усилением управленческой плюрализации и децентрализации. Это означает, что складывающиеся в арктических государствах современные системы управления арктическим развитием предусматривают продуманное и апробированное на практике функциональное разделение ответственности как по «вертикали» управленческой иерархии (федеральное или центральное правительство – субъекты федерации или губернии – муниципалитеты), так и по «горизонтали» основных групповых интересов (федеральное или центральное правительство – индустриальные корпорации – общины аборигенов и их ассоциации).

Как можно заметить, инновационная арктическая политика, наряду с совершенно новыми технологическими, экономическими и институциональными подходами, предполагает частичное «возвращение», разумеется, на новом качественном уровне, к уже, казалось бы, пройденным и давно преодоленным подходам. Например, вновь получает популярность идеология создания постоянных поселений в Арктике, но при этом принципиально изменяются господствующий тип поселения и сама конфигурация поселенческих сетей; достаточно устойчивым вновь становится интерес к комплексному освоению Арктики. В связи с этим вновь возникает повод обратиться к углубленному исследованию советского опыта освоения Арктики, в котором, как можно ожидать, обнаружатся новые интересные грани.

Еще одно важное требование к изучению и оценке советского опыта освоения Арктики заключается в учете его глобального контекста. Сохраняющееся за Россией лидерство в арктическом развитии – не только результат целых десятилетий повышенного внимания и экстраординарных усилий СССР по освоению Арктики, но и продукт мощных глобальных влияний, той геополитической конъюнктуры, которая всегда делала Арктику для России чем-то гораздо бульшим, чем просто сырьевым резервуаром. Начиная с эпохи Великих географических открытий (XV–XVIII вв.) Северная циркумполярная область – при всех признаках периферийности – являлась ареной значительной международной активности, что в одних случаях заставляло Россию удерживать свои арктические окраины под неослабным вниманием и контролем и с неизбежностью вовлекаться в «гонку» за лидерство в изучении и освоении Арктики, в других – с выгодой для себя использовать Арктику для включения в систему международной торговли, в третьих – предпринимать экстраординарные усилия по обороне своих арктических окраин. В то же самое время в годы двух мировых войн российская Арктика служила почти единственным «окном» для поддержания военно-экономических связей с союзниками и одним из наименее защищенных флангов, уязвимых перед военными силами противника. Если брать более широкий временнуй горизонт, то в течение нескольких веков процесс знакомства человечества с Арктикой происходил в теснейшем переплетении международного сотрудничества и соперничества, что, в общем-то, наблюдается и сегодня. Столь же «вечной» была и стоявшая перед страной дилемма: как с максимальной выгодой использовать для развития арктических окраин структуры международного сотрудничества и как при этом избежать геополитических рисков и эффективно поддерживать государственный суверенитет в Арктике. Советский опыт освоения Арктики и в этом плане весьма поучителен и интересен, поскольку даже в периоды обострения отношений СССР с капиталистическими странами советское государство вынуждено было принимать во внимание высокую степень интернационализации Севера. Арктика в этом смысле формировала и особый кодекс международного поведения, и особенную логику принятия решений. Логика эта иногда весьма трудна для понимания в привычном нам контексте, например в ситуациях, когда особая щепетильность и подозрительность в отношении привлечения иностранного концессионного капитала к арктическим проектам соседствовали с широкими «дружескими» жестами, вроде разрешения на прохождение в советских арктических водах немецких военных кораблей. Учет внешних факторов принципиально важен еще и потому, что с определенного момента, а именно, когда Арктика и ее ледовые поля перестали восприниматься как естественный защитный барьер России, в программах ее экономического освоения было необходимо, явно или неявно, учитывать императивы национальной безопасности, что требовало порой широкого глобального видения проблемы. Поэтому научное переосмысление отечественного опыта освоения арктических регионов необходимо вести в широком историческом и геополитическом контекстах, с учетом такого важного измерения арктической стратегии, как международно-политическое. Это предполагает взгляд на эффективность арктических стратегий как с позиций национальной безопасности и поддержания суверенитета в российской Арктике, так и с точки зрения использования структур международного сотрудничества в Северной циркумполярной зоне в интересах России. Можно предвидеть, что успешность современной арктической стратегии РФ во многом будет зависеть и от того, насколько эффективно глобальный контекст экономического развития будет учтен и использован для усиления позиций России в Арктике. Исторический опыт, на наш взгляд, позволяет адекватно взвесить преимущества и риски глобализации для развития российской Арктики, а также понять, как глобальные факторы соотносятся с задачами поддержания безопасности и суверенитета в арктической зоне РФ.

Хотя комплекс проблем, связанных с выбором направлений и приоритетов арктического развития, принято (и, в определенном смысле, справедливо) относить к региональной политике, по своим масштабам и значению вопросы освоения российской Арктики выходят далеко за рамки односложных «центр-периферийных» отношений и за пределы типичных региональных проблем. И по размерам своих пространств (четверть национальной территории РФ), и по богатству ресурсов, имеющих стратегическое значение для экономики страны, и по своей роли в обеспечении безопасности страны, и по многоаспектному влиянию «северности» на традиции, культуру и менталитет страны, Арктика представляет собой важнейшую и в чем-то системообразующую составную часть России как цивилизации, силовой стержень ее национальной судьбы. Позиции России в Арктике в существенной степени определяют и будут определять международный вес и влияние страны, будущее ее экономики, ее экологическое благополучие. В то же время, как можно судить по истории освоения Арктики, ее восприятие в национальном сознании всегда было весьма противоречивым, порождая подчас две противоположные друг другу крайние реакции: либо излишне идеализированное видение ее как «территории подвига» или «сокровищницы», либо избыточно пессимистический взгляд как на «край света». Эту контрастность нельзя расценивать как нечто абстрактное, не имеющее отношения к практическим аспектам освоения Арктики. Из нее, как показывает исторический опыт, могли проистекать принципиально разные политические подходы к развитию Севера: не всегда явному противостоянию между горячими энтузиастами строительства «нового Севера» как максимально комфортного места для жизни человека и ревнителями сухих экономических калькуляций, склонных ограничивать северное развитие лишь «вахтовыми» методами извлечения ресурсов и выставлением пограничных постов, можно найти, как постараются показать авторы, немало примеров и в советской, и в новейшей российской истории.

Исходя из всего вышесказанного, можно констатировать, что советский опыт освоения Арктики выглядит в высшей степени противоречивым, требующим основательного переосмысления с учетом обозначенных позиций. Под этим углом зрения должны быть проанализированы и использованные авторами источники, и вся предшествующая научная литература, посвященная советскому освоению Арктики, которая настолько обширна, что даже беглый ее обзор представляет собой неподъемную задачу. Важно подчеркнуть, что исследующая советскую стратегию освоения Арктики литература отличается широтой тематики, детальным воссозданием исторической реальности, обстоятельностью анализа и выводов; обобщающие труды по истории советской Арктики таких авторов, как В.Ю. Визе, М.И. Белов, С.В. Славин, А.И. Арикайнен, Ю.П. Прибыльский и др.[11 - Визе В.Ю. История исследования Советской Арктики. Карское и Баренцево моря. Архангельск, 1935; Белов М.И. Истории открытия и освоения Северного морского пути. Т. III, IV. Л., 1959, 1969; Славин С.В. Освоение Севера Советского Союза. М., 1982; Арикайнен А.И. Транспортная артерия Советской Арктики. М., 1984; Прибыльский Ю.П. Советский Север в годы Великой Отечественной войны (1941–1945 гг.). Томск, 1986; и др.], давно стали классическими. Однако этой литературе, в силу условий и обстоятельств времени, была свойственна вполне определенная установка: история освоения Арктики «рассматривалась в русле социалистического строительства через призму побед и преимуществ социалистической системы», а в связи с этим процессы, происходившие в советской Арктике, зачастую оценивались как единственно возможная и верная форма развития[12 - История Ямала: в 2 томах. Т. II. Кн. 1. Екатеринбург, 2010. С. 18.]. Советский опыт освоения Арктики, наиболее крупные транспортные и экономические проекты СССР в высоких широтах заинтересованно, довольно критично – и очень часто в русле широких сопоставлений с опытом других приарктических государств – изучались и в зарубежной историографии[13 - Armstrong T. Russian Settlement in the North. Cambridge, 1965; Horensma P. The Soviet Arctic. L.; N.Y., 1991; McCannon J. Red Arctic. Polar Exploration and Myth of the North in the Soviet Union. 1932–1939. N.Y., 1998; Josephson P.R. The Conquest of the Russian Arctic. L., 2014; etc.]. Такой взгляд на советские проблемы очень интересен и полезен, а некоторые сюжеты, поднятые западными авторами, еще практически не отразились в новейшей российской историографии. Это касается прежде всего сюжетов, связанных с формированием восприятия Арктики в Советском Союзе и идеологии ее развития.

Фокус анализа в предлагаемой читателю монографии обусловлен наиболее значимыми современными проблемами освоения Арктической зоны РФ, которые в ретроспективном ключе будут сопоставляться с анализом советских достижений и просчетов в освоении Арктики. Это касается прежде всего таких вопросов, как выработка пространственных стратегий арктического развития, социально-территориальное планирование, защита окружающей среды, соотношение государственного планирования и рыночных механизмов в развитии Севера, основные направления социальной и миграционной политики, принципы организации и стимулирования труда, выработка политики, касающейся взаимоотношений индустриальной цивилизации с коренными малочисленными народами Севера и т. п.

Опыт освоения советской Арктики отличался разнообразием институционально-организационных форм, призванных обеспечить реализацию комплексных подходов к сферам транспортно-экономического строительства, администрирования, социально-культурного развития. Всестороннее изучение советских плановых стратегий освоения Арктики, концептуальных замыслов и организационных решений, сопутствовавших им достижений и просчетов, представляет громадный интерес и на современном этапе, когда развитие глобальной арктической периферии привлекает широкое внимание международного сообщества. Этот опыт, в частности, помогает понять, насколько эффективными при освоении Арктики могут быть крупномасштабные государственные стратегии, присущие им методы планирования и механизмы управления. Это одна из центральных тем настоящей монографии.

Оценку советской практики освоения Арктики в широком историческом и геополитическом контекстах предполагается сосредоточить на наиболее значимых проблемах: изучение ресурсного потенциала и особенности планирования его использования на разных этапах советской истории; развитие институционально-организационных форм реализации арктических программ и проектов; поиск оптимальной транспортной схемы и формировании перспективных векторов экспортных и межрегиональных грузопотоков; обеспечение более тесной экономической интеграции регионов, задействованных в реализации проектов, диверсификации их экономики; сравнительный анализ советского и зарубежного опыта освоения Арктики; переориентация стратегии «освоения» на стратегию «обживания» Арктики. Тем самым авторы предполагают внести свою скромную лепту в повышение обоснованности в определении современных концептуальных ориентиров развития арктических территорий России, исходя из длительной ретроспективы. Такой подход к исследованию проблем освоения Арктики соответствует современным мировым тенденциям.

Научно-техническая и практическая значимость предполагаемых исследований состоит в расширении объема научных знаний в пределах изучения основополагающих сфер социально-экономического, институционально-политического развития российской Арктики, в углублении оценочных характеристик исследуемых проблем. Ретроспектива стратегий регионального развития представляет собой поучительный предмет исследования региональной социально-экономической политики и практической ее реализации, поскольку затрагивает огромное богатство мотиваций, идей, аргументов, рациональных соображений, связанных с выбором стратегических решений, на длительный период определяющих траекторию регионального развития. Речь идет о модернизационном потенциале Арктического макрорегиона. Стратегические идеи и возникавшие вокруг них дискуссии в историческом прошлом представляют интерес для органов государственной власти и местного самоуправления в части получения исчерпывающего материала для лучшего понимания достоинств и издержек системных решений.

Фокусом исследования авторы выбрали Крайний Север Урала и Западной Сибири, регион, который, находясь на стыке Европейской и Азиатской Арктики СССР, воплощал в своем развитии характерные черты обеих этих частей. Выбор предопределен еще и тем, что если в первой половине XX в. этот сегмент советской Арктики отличался некоторыми типичными чертами отдаленной, бедной экономическими и культурными силами арктической окраины, то вторая половина столетия связана со вступлением этого региона в этап крупномасштабного индустриального освоения, в результате которого арктические части Западно-Сибирского нефтегазового комплекса определили современные рубежи экономического и социального прогресса всей российской Арктики, являются одной из немногих ее динамично развивающихся «точек роста». Одновременно, чем более динамичным было такое развитие в позднесоветский период, тем в большей степени оно воплощало наиболее сложные и критические проблемы освоения. На наш взгляд, эта временная близость сделает и более предметным сопоставление советского опыта с современными проблемами.

Глава I

Многообещающий старт: итоги изучения и освоения российской Арктики к началу XX в

Итоги открытия и освоения российской Арктики в эпоху «первой глобализации» (XV–XVIII вв.)

Российская традиция освоения Арктики имеет давние исторические корни. При самом беглом взгляде в этой традиции обнаруживается определенная двойственность. С одной стороны, российскую Арктику следует рассматривать как часть Северной циркумполярной зоны – глобального «фронтира», который длительное время считался нераздельным достоянием человечества и к которому в минимальной степени могли быть применены принципы национального суверенитета и классической колониальной практики раздела сфер влияния. Периферийность Арктики, ее слабая освоенность и удаленность от основных центров цивилизации заставляли воспринимать арктические акватории (а с ними и протяженные арктические побережья) как mare nullius («ничейное море») – как пространство свободной, не ограниченной ничьей юрисдикцией исследовательской и коммерческой активности. Поэтому на арктической периферии вопросы международного сотрудничества и ожесточенной межгосударственной конкуренции, тесно переплетаясь, всегда были наиболее подвижными, далекими от застойного равновесия. Длительное время невозможность обеспечить стабильное экономическое присутствие на арктических окраинах Земли, а тем более установить над ними сколько-нибудь бесспорную государственную юрисдикцию делали лидерство в исследованиях, хозяйственном и транспортном освоении Арктики практически единственным средством гарантированного контроля того или иного государства над прилегающими к его территории арктическими побережьями, островами и акваториями.

В этом контексте на российское освоение Арктики можно смотреть как на составную часть глобального процесса вовлечения арктических окраин мира в русло развития мировой цивилизации. Этот процесс подчинялся определенным универсальным закономерностям, которые были актуальны и для России, и исходно обнаруживал высокий уровень международного взаимодействия в освоении этого региона. Можно даже видеть известный парадокс в том, что Арктика, являющая собой слабо освоенную и редконаселенную периферию мира, довольно рано – уже в XVI в. – стала входить в орбиту глобальной экономики и политики. Рассматривая эпоху Великих географических открытий (конец XV – середина XVII в.) как первую в истории человечества «глобализацию», специалисты включают в нее Арктику как одну из важнейших и интенсивно развивающихся арен. Это значение Арктики в развертывании первой «глобализации» было обусловлено двумя основными факторами (как ни удивительно, имеющими прямые аналогии с современной глобализацией): во-первых, стремлением европейцев использовать арктические акватории как резервную транспортную артерию для развития коммерческих связей с Индией и Китаем; во-вторых, повышенным спросом формирующихся международных рынков на специфические северные ресурсы, прежде всего пушнину (в меньшей степени – на продукты китобойного промысла, рыболовства и оленеводства). В рамках этой стадии так называемого «доиндустриального колониализма», развивавшегося в русле экономической философии меркантилизма, важнейшими результатами освоения Арктики стали, с одной стороны, обогащение метрополий, а с другой – начавшаяся трансформация промыслового хозяйства туземцев Севера из нерыночной домашней экономики в объект коммерческой и фискальной эксплуатации пришельцами с юга[14 - Globalization and the Circumpolar North / еd. by L. Heininen and Ch. Southcott. Fairbanks: University of Alaska Press, 2010. P. 30–32.].

С другой стороны, существовал целый ряд своеобразных национальных, специфических для России факторов, которые обусловили не только ее чрезвычайно рано пробудившийся интерес к освоению Арктики, но и превращение последней в интегральную часть национально-государственной территории, важнейший компонент внутренней региональной структуры страны. Без учета роли северного фактора на отдельных исторических этапах невозможно адекватно осмыслить общий ход развития страны, закономерности ее позиционирования в системе мировых отношений.

Органичный и последовательный характер вхождения арктических окраин Евразии в круг русских земель обнаруживается задолго до эпохи Великих географических открытий. В качестве наиболее раннего и яркого исторического примера этой тенденции С.Ф. Платонов приводит развитие Великого Новгорода, чье экономическое благосостояние уже с XI в. зиждилось на его роли торгового посредника в сложной схеме товарообмена Руси со странами Европы: новгородцы получали продовольствие в «низовых» русских землях в обмен на «заморские» товары, шедшие из Европы, а последние, в свою очередь, выменивали на ценные ресурсы, добываемые в своих северных землях (на Двине и Печоре), – пушнину, ворвань, моржовую кость, соль и др.[15 - Платонов С.Ф. Прошлое русского Севера: Очерки по истории колонизации Поморья. Пг., 1923. С. 9.] Этот экономический стимул привел к широкому размаху первоначальной новгородской колонизации Севера, которая велась под патронатом крупного боярства и носила промысловый, «капиталистический» (т. е. коммерческий) характер, сочетая устройство факторий и промыслов с организацией походов ушкуйников за данью в самые отдаленные северные земли. К 1364 г. относится свидетельство в Новгородской четвертой летописи (1113–1496 гг. – Ред.) о том, как «дети боярьскии и молодыи люди» под предводительством воевод Александра Абакумовича и Степана Ляпы «воеваша» зауральскую Югру по течению Оби[16 - Полное собрание русских летописей, изданное по Высочайшему повелению Археографической комиссией (ПСРЛ). Т. IV. Новгородские и Псковские летописи. СПб., 1848. С. 65.].

В Средневековье суровые арктические окраины были еще окутаны плотной завесой самых причудливых мифологических представлений, которые оказывали определенное регулятивное воздействие на характер и темпы проникновения человека в Арктику. Так, первые плавания европейцев в акваториях Белого и Баренцева морей, в том числе к Новой Земле, с середины XVI в. в немалой степени подогревались слухами о существовании где-то далеко на Севере большого острова, где якобы находится высочайшая гора мира[17 - Ратцель Ф. Земля и жизнь. Сравнительное землеведение. Т. I. СПб., 1905. С. 21.], в которой без труда узнается известная из западноевропейских легенд о Граале «полярная гора» Монсальват (Montsalvat), отождествляемая с «Землей Бессмертия», «земным раем»[18 - Генон Р. Царь Мира / пер. с фр. Коломна, 1993. С. 36.]. Еще раньше сведения о расположенном на высоких горах посреди Ледовитого океана «земном рае» можно обнаружить в «Послании Феодору Тверскому о Рае» новгородского архиепископа Василия (1347 г.)[19 - См.: Памятники литературы Древней Руси. Вып. 4. XIV – середина XV века. М., 1981. С. 42–49.]. Перед нами в данном случае хорошо знакомая с времен античности, многократно подвергнутая переосмыслениям и причудливо контаминированная с реальными географическими открытиями на Севере Евразии гиперборейская тема. Любопытно, что новгородская традиция, не порывая в полной мере с подобными мифологическими представлениями, доносит до нас уже иные, проверяемые опытом, мотивы – представления о Севере как крае исключительного богатства, где в изобилии водятся редчайшие звери, рыбы и птицы, где прямо из небесных туч падают на землю в бесчисленном множестве новорожденные векши (белки) и «оленцимали»[20 - Платонов С.Ф. Прошлое русского Севера: Очерки по истории колонизации Поморья. С. 14.].

С политическим упадком Новгорода в XV в. его колонизационные усилия на Севере сменили более массовые и широкие колонизационные движения из «низовых» русских земель, поощряемые Москвой и представленные сразу несколькими «потоками» – монастырской, удельно-княжеской и стихийной крестьянской колонизацией. Еще большему оживлению Русского Севера способствовало перемещение сюда – в Двинское устье, в Колу и Печенгу – в XVI в. основных центров морской торговли России с Западной Европой[21 - Чиркин Г.Ф. Историко-экономические предпосылки колонизации Севера // Очерки по истории колонизации Севера [В 2 вып.] / Комитет Севера Русского географического общества. Вып. 1. Пг., 1922. С. 11–13, 17.].

Уже эти предварительные замечания подводят к пониманию, что развитие российской Арктики должно рассматриваться и осмысливаться на пересечении воздействия структурных зависимостей и факторов, имевших, с одной стороны, глобальный характер, а с другой – тесно связанных с потребностями и тенденциями национального развития России. Удивительный для эпохи первой «глобализации» экономический, политический и культурный подъем на арктических окраинах Русского государства, постепенно угасающий к XVIII в., объясним как раз уникальным сочетанием благоприятных для этого развития глобальных и национальных факторов. Это, в свою очередь, заставляет смотреть на освоение Арктики начиная с позднего Средневековья и раннего Нового времени не как на поступательное, равномерно прогрессирующее развитие, а как на процесс, имеющий изменчивую, волнообразную траекторию подъемов и спадов, существенно зависимый от конъюнктуры, создаваемой на определенных исторических отрезках комбинацией благоприятных условий и факторов. Поскольку даже применительно к заре Нового времени еще невозможно говорить о формировании в отношении Арктики какой-либо определенной, далеко идущей стратегии действий ни в России, ни в просвещенных странах Западной Европы, ее субститутом в эпоху первой «глобализации» можно – в известной мере – считать комбинации целого ряда объективных условий и факторов, заставлявших государства по разным причинам и поводам обращать свои интересы и усилия в сторону Арктики.

О формировании такого отчетливого арктического вектора в политике России, конечно, уместно говорить лишь в отношении той эпохи, когда территория Арктики, преодолев критический барьер изолированности, вошла в орбиту актуального политического развития Русского государства и Европы как зарождающегося «ядра» мировой системы. Важным индикатором, характеризующим эту переходную эпоху, может считаться постепенное вытеснение различных отвлеченно-фантастических представлений о Севере достоверными географическими отчетами и практически ценными сведениями о ресурсных богатствах северных окраин и их возможном значении для мировой торговли. Начиная с XV–XVI вв. в развитии российской Арктики (шире говоря, русского Севера) можно выделить несколько наиболее существенных условий и факторов, придававших ее освоению значение жизненно важного императива – как с точки зрения хозяйственного развития, так и в аспекте безопасности.

Прежде всего, Север в самой существенной степени обусловил сам генезис русской государственности – по крайней мере на этапе перехода в режим устойчивого территориально-политического роста и создания единого государства с централизованным управлением. С времени вхождения Севера Евразии в орбиту непосредственного политического влияния Русского государства он играл в течение последующих двух-трех критических веков формирования европейской и международной системы роль одного из ключевых стабилизирующих факторов территориально-политического развития России. В конце XV – первой половине XVII в. Русское государство последовательно расширялось преимущественно на северо-восток, по линии наименьшего сопротивления, распространяя свое влияние на те пустынные, неосвоенные территории, принадлежность которых не могла быть оспорена другими державами[22 - История Европы. Т. 3. От средневековья к Новому времени. М., 1993. С. 118–119.]. В то же время этот вектор экспансии в целом следовал той геополитической инерции, которая определилась уже с XII в. в виде перемещения основной области хозяйствования (еще сугубо натурального типа) с приднепровского юга в лесные районы Верхней Волги. Можно в основном соглашаться с мнением В.О. Ключевского, полагавшего, что это перемещение хозяйственного центра ослабляло значение внешней торговли для жизнедеятельности русских земель и предопределяло тем самым преимущественно самодовлеющий, «континентальный» тип их развития[23 - Ключевский В.О. Сочинения в 9 т. Т. 1. Курс русской истории. Ч. 1. М., 1987. С. 310.], однако нельзя не принимать во внимание и происходившего параллельно с угасанием пути «из варяг в греки» формирования новых маршрутов внешнего товарообмена – с Ганзой через Новгород и со Скандинавией через Белое море[24 - Кулишер И.М. История русского народного хозяйства. 2-е изд. Челябинск, 2004. С. 35–36.], которые еще больше усиливали северный геополитический градиент территориального роста России. В детерминирующей связи с этим движением на север находится и расширение ареала промыслового освоения (солеварение, железоделательный промысел, рыболовство и добыча морского зверя и др.), что разнообразило фундамент хозяйственной жизни страны и ее возможности в сфере внешнеторговых обменов.

Ситуация геополитического «ухода», в которой Московская Русь смогла превратиться в устойчивое «ядро» будущей евразийской державы[25 - См.: Зубков К.И. Геополитический и цивилизационный прафеномен России // Региональная структура России в геополитической и цивилизационной динамике: Доклады. Екатеринбург, 1995. С. 36–38.], подчеркивает колоссальное значение окраин, прежде всего северо-восточных, в этом процессе. Р. Коллинз усматривает в этом проявление одного из универсальных законов геополитической динамики, который для XV–XVII вв. можно интерпретировать таким образом: в этой решающей с всемирно-исторической точки зрения фазе складывания национальных государств те из них, что находились на международных «перекрестках», в зоне пересечения и конфликта геополитических интересов, имели тенденцию к распаду и дестабилизации (Польша, Германия). И, напротив, со всей силой в этот период выявляется преимущество окраинной позиции. Окраинные территории не только становятся центрами «кристаллизации» устойчивых государственных образований, но и образуя за «фасадом» этих государств своего рода «тыловую стену» и неисчерпаемый до времени ресурсный резервуар, создают возможность сосредоточивать превосходящие силы на ограниченном количестве географических направлений, способствуя дальнейшей территориальной экспансии[26 - Коллинз Р. Предсказание в макросоциологии: случай советского коллапса // Время мира. Вып. 1. Новосибирск, 2000. С. 238.].

Конкретизируя этот тезис, можно выделить несколько геостратегических проекций роли Севера и Арктики в становлении Русского государства и стабилизации его государственно-политической организации:

1) Вплоть до конца XVI в. Север сохраняет свою роль стратегического тыла России – территории возможного отступления, в наименьшей степени подверженной геополитическим рискам и внешним нападениям. Геополитический тыл Московского государства долгое время описывался широтной «оборонительной дугой», выходящей из междуречья Оки и Верхней Волги на Русский Север и оттуда, огибая Вятку, спускавшейся через Великую Пермь на «строгановский» Урал и в земли Югры. Стратегическое оборонительное значение этой «конструкции» хорошо прослеживается через географию эвакуационных отходов, совершавшихся московскими правителями и населением в периоды наиболее крупных, достигавших Москвы и отдаленных русских земель, татарских набегов. Н.М. Карамзин, со ссылкой на норвежский источник, упоминает, например, о бегстве жителей Перми от вторгшихся «чрез Казанскую Болгарию» татар в норвежские пределы, где им «Королем Гаконом» (по-видимому, Хаконом V Магнуссоном, правившим в 1299–1319 гг.) были даны «земли для поселения»[27 - Карамзин Н.М. История государства Российского: в 12 томах. Т. IV. М., 1992. С. 56.]. Отнесение этого события к периоду правления Хакона V позволяет предположить, что речь идет о северном побережье Кольского полуострова, которое Норвегия в то время активно оспаривала у новгородцев[28 - См.: История Норвегии. М., 1980. С. 157.]. В 1382 г. во время нашествия Тохтамыша на Москву Дмитрий Донской спасается бегством в Переяславль, а затем Кострому; в 1408 г. этим же маршрутом вынужден был уходить от отрядов хана Едигея великий князь Василий Дмитриевич и его семья[29 - См. подробное описание этих эпизодов в: Соловьев С.М. Сочинения. История России с древнейших времен. Кн. II. Т. 3–4. М., 1988. С. 279, 361–362.]. А в 1480 г., при подходе золотоордынского хана Ахмата к Угре, ситуация столетней давности была близка к повторению: сам еще склоняясь к тому, чтобы остаться в осаде в Москве, Иван III заблаговременно отсылает свою жену, «римлянку» Софью, вместе с казной в Белоозеро, «давши наказ ехать далее к морю и океану, если хан перейдет Оку и Москва будет взята». По-видимому, с этого времени, как о том свидетельствует духовная Ивана III, часть великокняжеской казны стала храниться «на Белоозере и на Вологде»[30 - Соловьев С.М. Сочинения. Кн. III. Т. 5–6. М., 1989. С. 75, 143.]. Весной 1571 г. при опустошительном набеге крымского хана Девлет-Гирея на Москву Иван Грозный спасался бегством в Александровскую слободу, а оттуда в Ростов. По сообщению «Вологодского Летописца», когда Москва была сожжена, Иван Грозный «был тогда на Вологде и помышляше в Поморския страны, и того ради строены лодьи и другия суды многия к путному шествию»[31 - ПСРЛ. Устюжские и вологодские летописи XVI–XVIII вв. Т. 37. Л., 1982. С. 195.]. Поразительное, наблюдаемое от века к веку, совпадение общего северного вектора этих оборонительных отступлений позволяет видеть в нем проявление геополитической структурированности процесса территориального роста России.

Заметим, что и позднее, в период присоединения Сибири к Русскому государству, ее северные окраины, прежде всего – обращенные к Ледовитому океану речные магистрали, обеспечивали первым немногочисленным партиям русских первопроходцев наиболее безопасные, по сути, «тыловые» маршруты отхода из зоны непосредственного соприкосновения со степняками. Как сообщает Есиповская летопись, после гибели Ермака остатки его отряда, остававшиеся в Искере («граде Сибири») (по-видимому, вместе с людьми воеводы Ивана Глухова), «видяше, яко наставника злочестивыи тотаровя убиша и з дружиною его, с прочими казаками, и убояшася жити во граде, изыдоша из града тай поплыша вниз по Иртишу и по великой Оби, и через Камень бежаша к Руси»[32 - ПСРЛ. Сибирские летописи. Группа Есиповской летописи. Т. 36. Ч. 1. М., 1987. С. 63–64.]. Уходили казаки из Сибири, как уточняется в Сибирском летописном своде, хорошо знакомым русским людям северным путем: «Обию до реки Соби, и через Камень». В 1585–1586 гг. тем же маршрутом, но с зимовкой в устье Иртыша, у Белых гор, совершил отход на Русь и отряд воеводы Ивана Мансурова[33 - Там же. С. 64–65, 185.].

Стратегическое значение севера Западной Сибири существенно повысилось в 1590-е гг. – в период активного создания опорной сети русских острогов в этом регионе. В 1593 г. воеводой князем Петром Горчаковым был основан и заселен ссыльными угличанами Пелымский острог; в этом же году воеводы Никифор Траханиотов и князь Михаил Волконский поставили в нижнем течении Северной Сосьвы Березовский острог. В 1594 г. во владениях остяцкого князя Бардака построили Сургутский острог, куда был переведен гарнизон упраздненного царским указом Обского городка[34 - Там же. С. 139–140.]. В 1595 г. казаками и стрельцами под главенством Никифора Траханиотова на месте туземного Носового городка был построен Обдорский острог[35 - Щеглов И.В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири. 1032–1882 гг. Сургут, 1993. С. 48.] (хотя, строго говоря, единой версии относительно точного времени основания Обдорска пока не существует).

2) Север в эту эпоху русской истории выступает не только пространственным резервом, но и емким ресурсным тылом, позволявшим в конечном счете преобразовать окраинное положение страны в «наступательную» позицию или по крайней мере компенсировать иные стратегические слабости и уязвимые места в геополитическом положении Русского государства. Лежащие к востоку от Печоры богатые пушниной и морским зверем северные территории стали мощным катализатором развития торговых и дипломатических связей России со странами Западной Европы, способствуя повышению международного престижа Русского государства и его включению в систему европейских отношений. Сведения о принадлежащих России островах на северном «море-океане», «где водятся кречеты и соколы-пилигримы», вывозимые отсюда «по разным странам света», и о поразительном изобилии дорогих мехов, добываемых в соседней с Россией «стране Тьмы» и также в больших количествах поставляемых на внешние рынки, содержатся уже в сочинении Марко Поло «О разнообразии мира» (1298 г.)[36 - Книга Марко Поло. Алма-Ата, 1990. С. 208.], ясно свидетельствуя о довольно раннем включении Русского Севера в международные торговые связи.

Растущий спрос на пушнину северных районов Сибири на рынках Запада и Востока дал значительный толчок сначала землепроходческой активности предприимчивых феодалов, купцов и промышленников, а затем и «предпринимательству» на этом поприще самого государства. Вступление его в прибыльное дело эксплуатации сибирских ресурсов с конца XVI в. дало, по словам С.В. Бахрушина, «новый оборот» всей политике захвата зауральских земель[37 - Бахрушин С.В. Научные труды. Т. IV. М., 1959. С. 9.]. Товарные ресурсы, поступавшие в казну от непосредственной эксплуатации государством инородческого населения северных и восточных территорий, в частности сибирская пушнина, составлявшая своеобразный «валютный резерв» государства, активно использовались в торговле с Западом. Получаемые в итоге богатства расходовались не только на удовлетворение потребностей господствующего класса, но и на проведение в жизнь широкой программы общегосударственных мероприятий, включая военное строительство и реализацию целей внешней политики. Эту сторону сибирской пушной торговли особо отметил американский историк Н. Фрейшин-Чировски: «Доходы от пушной монополии и ясака не только финансировали содержание сибирской администрации, но и доставляли центральному правительству значительный избыток для оплаты других общественных начинаний»[38 - Freishin-Chirovsky N. The Economic Factors in the Growth of Russia: An Economic-Historical Analysis. N.Y., 1957. P. 97–98.]. Монопольное положение казны в развивающейся торговле с Западом отнюдь не отменяло важности последней для развития русского предпринимательства. Из доходов от «мягкой рухляди», в частности, кредитовалось московское купечество, торговавшее с Персией и Западной Европой[39 - Бахрушин С.В. Научные труды. С. 11.]. Само открытие Русского государства Западной Европе и установление с ней прочных торговых и дипломатических связей произошло под мощным давлением коммерческого интереса европейцев к скупке мехов на русских рынках или достижению «соболиных» мест. Высокий спрос на пушнину позволял довольно отсталой в то время – по сравнению с Западной Европой – России расширить свои международные экономические позиции, избегнув окончательного оттеснения на периферию европейской цивилизации, т. е. решить жизненно важную для ее государственного существования историческую задачу. В контексте русско-западноевропейских отношений земли Сибири и Севера уже к началу XVII в. фигурировали в числе наиболее доходных и стратегически ценных для Русского государства территорий. Голландец Исаак Масса сообщал, что после убийства Лжедмитрия в мае 1606 г. бояре, сторонники Василия Шуйского, объясняя народу причины низвержения самозванца, инкриминировали ему, среди прочего, заключение с «воеводой Сандомирским» Юрием Мнишеком договора, по которому он, самозванец, сыну воеводы, брату царицы, обещал «отдать всю землю Сибирь, а также Самоедскую и соседние земли»[40 - О начале войн и смут в Московии / Исаак Масса. Петр Петрей. М., 1997. С. 125.].

Для XVII в. можно констатировать уже как геополитическую реальность возникновение устойчивой структурной зависимости между функционированием западноевропейского «мира-экономики» и горизонтами территориальной экспансии России. П.В. Стегний, например, отмечает заметную в царствование Алексея Михайловича активизацию внешней политики России, связывая этот факт именно с решительным разворотом прежде изолированного Московского царства в сторону Европы и с характерным для абсолютизма смыканием интересов государства и купечества. В этот период взаимоотношения России с Европой начинают подчиняться новой экономической логике – логике меркантилизма. Чем больше в критических пунктах торговли России с Западной Европой – на Белом море (через Архангельск) и на Балтике – утверждалась фактическая монополия европейских государств, – соответственно, Англии и Швеции, – тем более активно, с удвоенной энергией Россия должна была компенсировать проигрыш в торговых доходах, наращивая темпы территориальной экспансии как условия продвижения к новым, почти недосягаемым для европейцев рынкам, прежде всего – на северной периферии Евразии, где уже в 1648 г. Семен Дежнев открывает пролив между Азией и Америкой, прокладывая морской путь в Тихий океан[41 - Стегний П.В. Геополитические императивы российской внешней политики: ретроспективные аспекты (1648–1991) // Десять лет внешней политики России: Материалы Первого Конвента Российской ассоциации международных исследований. М., 2003. С. 93–94.]. Скорость же продвижения русских землепроходцев на Севере в значительной мере подчинялась темпам истощения пушных богатств на каждой вновь присоединяемой территории. В этом контексте вполне объясним тот факт, что экспансия России на восток, шедшая особенно энергично по северной кромке Евразии, в среднем на 20–30 лет, если не на полстолетия, опережала закрепление за Россией более южных территорий Сибири, расположенных на сопоставимой долготе. При этом Север как бы создавал стратегический «навес» над южными территориями, предопределяя тем самым их дальнейшее вхождение в состав Русского государства. Сколь бы ни были рискованны такие аналогии, можно сказать, что в геополитическом смысле пушные ресурсы северных окраин Евразии играли в поддержании структур взаимозависимости в развитии России и Западной Европы роль, вполне подобную той, какую сегодня приобрели в этих отношениях топливно-энергетические ресурсы Сибирского Севера.

3) Освоение Севера следует также считать одним из важнейших факторов внутренней трансформации политической организации Русского государства. Как уже отмечалось, пушные ресурсы Севера, пополняя государственную казну, позволяли государству решать целый ряд задач модернизационного плана, которые в зачатке содержали в себе элементы «прото-» или «quasi-буржуазного» развития – если, конечно, рассматривать абсолютизм как политическую организацию, компенсирующую усилением самостоятельной роли государства отсутствие в обществе ощутимых импульсов в направлении буржуазной эволюции. На этапе становления абсолютистской формы правления территориальный рост государства функционально предопределяет и его значительное политическое усиление. Присоединение к России обширных северных и восточных территорий происходило в основном в русле расширения собственности абсолютистского государства (поскольку эти территории, как правило, образовывали «государеву вотчину»), установления на этих землях различных видов его экономической и торговой монополии и системы бюрократического контроля. Все это усиливало могущество монарха, резко возвышая его над старой феодальной структурой социальных и политических отношений[42 - Алексеев В.В., Алексеева Е.В., Зубков К.И., Побережников И.В. Азиатская Россия в геополитической и цивилизационной динамике. XVIXX века. М., 2004. С. 545.].

По-видимому, уже в такой крупномасштабной социальной реконструкции, как начатая Иваном Грозным на рубеже 1564–1565 гг. опричнина, можно видеть в какой-то степени опережающую свое время и осуществляемую варварскими методами территориальную (а во многом и геополитическую) реорганизацию государства – реорганизацию «абсолютистского типа», которая безошибочно соотносила территориальный состав опричнины с богатством и геостратегическим положением отдельных русских земель. С.Ф. Платонов в свое время уделил значительное внимание именно территориальному аспекту этой политики Ивана Грозного. Он, в частности, отмечал: «Царь последовательно включал в опричнину, одну за другой, внутренние области государства (здесь и далее курсив наш. – Авт.), производил в них пересмотр землевладения и учет землевладельцев, удалял на окраины или попросту истреблял людей, ему неугодных, и взамен их поселял людей надежных». И далее: «С развитием дела опричнина получила огромные размеры. Она охватила добрую половину государства, все его центральные и северные области, и оставила в старом порядке управления, “в земском”, только окраинные (главным образом на юге и западе. – Авт.) уезды»[43 - Платонов С.Ф. Иван Грозный. Пг., 1923. С. 122–123.]. Подведение под здание абсолютистской монархии соответствующего территориального фундамента уже в полной мере происходило с присоединением Сибири, где государственная монополия распространялась не только на землевладение, но и практически на все виды наиболее ценных ресурсов, находящихся на этой территории. По-видимому, становление имперского государства в России следует связывать не только с включением в ее состав ранее вполне «суверенных» иноэтничных компонентов, но и с принципиально новым, характерным для абсолютизма отношением власти к вновь приобретаемым территориям.

В этой политике нельзя видеть что-то исключительное. Нечто похожее, как отмечает норвежский историк У. Ристе, было характерно для датских королей Кристиана IV и Фредерика III, которые проявляли свой «имперский» инстинкт после проигранных войн с Швецией тем, что предпочитали делать территориальные уступки победителю за счет Дании, а не Норвегии, которая, являясь их наследственным владением, была для них гораздо ценнее как территориально-силовой ресурс, подкрепляющий «независимость» королевской власти перед лицом крупных феодалов – членов Государственного совета, владевших землями в основном на датской территории[44 - Ристе У. История внешней политики Норвегии. М., 2003. С. 50.].

4) В XVI–XVII вв. российский Север переживал по-своему уникальный период в своем развитии, который, благодаря развернувшейся эпопее Великих географических открытий, отмечен его ранним, но весьма неустойчивым вхождением в формирующуюся глобальную структуру «мир-системных» отношений. Первоначальной и поразительной по силе мотивацией к тому, как известно, послужили настойчивые поиски западноевропейскими морскими державами «второго эшелона» (Голландия, Англия, Франция) т. н. Северо-восточного прохода в Индию, Китай и к легендарным Молуккским островам («Островам Пряностей») как альтернативы монопольному контролю португальцев и испанцев над важнейшими морскими подступами к азиатской континентальной массе. Это и предопределило стремительное по меркам того времени расширение географии этих поисков и следовавшей за ними колониальной торговли, что и дает исследователям основания считать эту волну активности первой «глобализацией». Подчеркнем, что речь в данном случае идет о действии структурных зависимостей глобального уровня, которые «управляли» активностью западноевропейцев безотносительно к историческому движению России в северо-восточном направлении. Можно лишь – вслед за Х.Дж. Маккиндером – действием единого закона экспансии объяснить отдаленную «корреляцию» между первыми заморскими завоеваниями португальцев и испанцев и походом Ермака в Сибирь как двумя типами исторической мобильности – морской и сухопутной[45 - Mackinder H.J. The Geographical Pivot of History // The Geographical Journal. 1904. April. Vol. 23. № 4. P. 421–422.] или вслед за Ф. Броделем объяснить связь между «изобретением Америки» европейцами и «изобретением Сибири» русскими специфическим давлением на «окраины» Европы общих потребностей роста европейской экономики и расширения международной торговли[46 - Бродель Ф. Время мира. Материальная цивилизация, экономика и капитализм, XV–XVIII вв. Т. 3. М., 1992.С. 468.]. Но и в том, и в другом случае речь идет скорее о параллельных усилиях, чем о чем-то, напоминающем совместное предприятие. Лишь на российском Севере эти два отдельных потока экспансии были приведены географией в непосредственное соприкосновение, а затем и в известный резонанс. С учетом этих обстоятельств рассказ русского посла в Риме Дмитрия Герасимова писателю Павлу Иовию Новокомскому о возможности пройти в Китай через «северное море» (1525 г.) можно считать скорее удачным «информационным поводом» к организации первых западноевропейских экспедиций на поиски Северо-Восточного прохода, чем их первопричиной.

Значение такой информации, конечно, не стоит недооценивать. В числе еще более ранних западноевропейских ссылок на успехи ознакомления русских с районами Арктики Л.С. Чекин упоминает датируемое 1493 г. письмо Нюрнбергского врача Иеронима Мюнцера португальскому королю Жуану II, в котором сообщается об открытии «немного лет тому назад» (!) подданными «великого герцога» Московии под «сухою звездой арктического полюса» большого населенного острова «Груланд», имеющего длину береговой линии в 300 лиг[47 - См. об этом: Чекин Л.С. Открытие арктического острова русскими мореплавателями эпохи Колумба (Сводный анализ источников) // Вопросы истории естествознания и техники. 2004. № 3. С. 3–42.]. Появление этого известия в письме, призванном убедить португальского монарха обратиться к поиску пути через Атлантику в «Восточный Китай», может в какой-то мере служить указанием на попытки просвещенных европейцев подстегнуть таким образом дух соперничества в географических открытиях, в частности в прокладке торгового пути к вожделенным богатствам Индии и Китая. Исследователь, по-видимому, прав, полагая, что упоминаемый в письме арктический остров не может в полной мере быть отождествлен ни с Новой Землей, ни с Гренландией, ни со Шпицбергеном (Грумантом) и что скорее всего в данном известии в искаженном виде отражен этноним «угры», «Югра», связываемый с нижним течением Оби (т. е. Груланд как «земля угров»)[48 - Там же. С. 23.]. Это предположение можно считать убедительным, если учесть, что за десять лет до времени написания письма, в 1483 г., состоялся большой поход московских воевод князя Федора Курбского-Черного и Ивана Ивановича Салтыка-Травина, которые, пройдя по Пелыму, Тавде и Иртышу, «Сибирьскую землю воевали», а затем выйдя «на Обь реку великую, в Югорскую землю, князеи Югорских воивали и в полон повели»[49 - ПСРЛ. Т. 37. С. 49.]. Совершенный московскими ратями по речным магистралям «круговой обход» Югорской земли (которая, заметим, еще отчетливо отделяется от «Сибирской земли» и могла бы поэтому считаться вновь открытой), действительно, создает впечатление «инсулярности» вновь приобретенной территории.

Важно в этой связи подчеркнуть и другой момент, в какой-то степени объясняющий, почему негостеприимные, суровые окраины российского Севера на время стали довольно оживленной магистралью международных связей. Исключительно функциональная природа зарождающихся «мир-системных» зависимостей в какой-то степени делала относительными реальные расстояния и географические препятствия, подменяя их на каждом шагу «ментальным картированием». Значение могла иметь только общая географическая конфигурация Ойкумены. Известно, что расчетам европейских мореплавателей проникнуть к сокровищам Азии северо-восточным путем были присущи те же судьбоносные ошибки, которые совершил Колумб, исчисляя расстояние до «Индии» западным путем. Ф. Ратцель подчеркивал огромное регулятивное значение, какое имела для Великих географических открытий внутренняя история географии, стремившаяся выявить «закономерные взаимоотношения составных частей земного шара» (сейчас мы бы с полным основанием определили этот метод анализа как геополитический), стимулируя развертывание внешней истории географии, т. е. эмпирическое обозрение и освоение земной поверхности. Карта мира флорентийца Паоло Тосканелли, гипотетически намечая поразительно короткий, западный, путь к берегам Индии и Китая через Атлантику, сыграла поистине судьбоносную роль в эпохальном открытии Христофора Колумба[50 - Ратцель Ф. Земля и жизнь. С. 4.]. И наоборот, Птолемеева картина мира, предполагавшая где-то далеко, в безжизненной экваториальной зоне, соединение Юго-Восточной Азии с Восточной Африкой (а следовательно, и замкнутость Индийского океана), долгое время оказывала на умы европейских мореплавателей парализующее влияние[51 - Всемирная история. Т. IV. М., 1958. С. 86.].

Подобным образом упорство, с которым европейцы искали северо-восточный путь в Китай, во многом объяснялось картографическим курьезом, убеждавшим в близости вожделенной цели: на многих западноевропейских картах середины – конца XVI в. широкая, полноводная Обь изображалась непосредственно вытекающей из мифического «Китайского озера», и у ее же истоков помещали город Канбалык (т. е. Пекин)[52 - См., например, относящуюся к 1596 г. и в основном воспроизводящую сведения Сигизмунда Герберштейна карту Московии Йоханнеса Магинуса, опубликованную в: Bagrow L.A. History of the Cartography of Russia Up to 1600. Wolfe Island (Ontario), 1975. P. 117.]. Протяженный эстуарий Оби и значительная часть ее течения к тому же часто изображались на картах в виде глубоко вдающегося в континентальный массив «Тартарии» морского рукава. Г.Ф. Миллер, относя к числу таких же вожделенных для европейцев, но достоверно не подкрепленных целей поиска нанесенный на многие карты пролив Аниан, долженствовавший соединять Северный Ледовитый океан с Тихим, остроумно замечал, что «их старание о сыскании пути в Китай и в Индию по Ледовитому морю основано было наибольше на том, что объявленной пролив находится действительно», что должно было как-то помочь преодолеть парализующий страх перед неизвестностью[53 - Миллер Г.Ф. Сочинения по истории России. Избранное. М., 1996. С. 19.]. Это отчасти и объясняет, почему одного из наивысших пиков поисково-экономическая эксплуатация западного участка Северного морского пути (конечно, в пропорции к исторически определенному уровню развития экономики и накопления общественного богатства) достигла в XVI–XVII вв., когда плавания в суровых арктических водах могли опираться лишь на самую примитивную мореходную технику. Пожалуй, лишь в одном отношении представления европейцев относительно плаваний в арктических морях опирались на непреложные и точные научные знания. Смещению поисков морских путей в страны Азии на далекий север в сильнейшей степени способствовало стремление мореплавателей получить колоссальный выигрыш в расстояниях и во времени, с учетом существенной разницы длины одного градуса земной параллели на экваторе (111,3 км) и в Арктике (от 38,2 до 55,8 км между 60-й и 70-й параллелями)[54 - Зубков К.И. Между глобализмом и закрытостью: у истоков стратегии освоения российской Арктики // ЭКО. 2017. № 8 (518). С. 62–63.]. Соблазн найти кратчайший путь к берегам Азии и Америки как бы уравновешивал риски плаваний сквозь арктические льды.

Поиски Северо-Восточного прохода превратились в целую серию экспедиций с целью обнаружения альтернативного морского пути в Китай и Индию, которые в реальности имели мало шансов на достижение этой цели. Успехи арктической навигации и главные географические открытия в Арктике в этот период сродни своего рода историческому парадоксу, поскольку являлись лишь побочным результатом стремления к совсем иной цели – открытию альтернативного пути в сказочно богатую Азию[55 - Emmerson Ch. The Future History of the Arctic. N.Y., 2010. P. 5.]. Однако эти побочные результаты со временем становились более важными с практической точки зрения, чем главная цель. Стремясь в Китай, западноевропейские мореплаватели открывали совершенно новый мир, частью которого для них являлась, в известной мере, и сама Россия. Симптоматично, что уже самые первые устойчивые дипломатические контакты Московской Руси с европейскими державами обнаруживали огромный интерес последних к сибирским владениям великого князя. Об этом может свидетельствовать просьба прибывшего в Москву во второй половине 1492 г. имперского посла Михаила Снупса проехать на реку Обь для изучения тамошних народов и их языков, в чем ему, однако, было отказано под предлогом дальности пути[56 - Базилевич К.В. Внешняя политика Русского централизованного государства. Вторая половина XV в. М., 1952. С. 277–278, 403.]. Свидетельства такого возрастающего интереса относились не только к Северу Сибири, но и подступам к нему, в частности к малоизвестному тогда для европейцев побережью Белого моря и устью Северной Двины. В 1553 г. отправленная на поиски Северо-Восточного прохода английская экспедиция Хью Уиллоуби и Ричарда Ченслера вынуждена была зазимовать у Лофотенских островов, однако в результате шторма плавание на восток смогло продолжить лишь судно «Эдвард Бонавентура» под командованием последнего. Прибыв в устье Северной Двины, Ченслер положил начало дипломатическим и торговым связям России и Англии. С этим событием, как известно, связаны основание Московской (Русской) компании в Лондоне и закладка Архангельска, являвшегося вплоть до последних лет царствования Петра I главным морским «окном» России в Европу. В 1556 г. экспедиция Стивена Барроу, отправившаяся к устью Оби, но достигшая лишь о. Вайгач, составила первую английскую карту северного побережья России до меридиана Уральских гор, а на составленной в 1562 г. Энтони Дженкинсоном карте России уже были указаны Обь, «область Самоедов» и город «Сибер» (Искер, столица Сибирского ханства)[57 - Massey S.J. The British in Siberia: 1581–1978 // Asian Affairs. 1979. June. Vol. X. Part II. P. 132–133.].

П.Н. Милюков за период с 1553 по 1625 г. насчитывает до полудюжины одних только английских исследовательских экспедиций по поиску Северо-Восточного прохода[58 - Милюков П.Н. Очерки по истории русской культуры: в 3 т. Т. 1. М., 1993. С. 492.]. Однако очень немногие из них были хотя бы отчасти результативными, – если таким результатом считать достижение устья Оби. Информация о плавании в Обскую губу в 1580-х гг. английского торговца Фрэнсиса Черри (служившего одно время переводчиком у Ивана Грозного) опирается на крайне ненадежный источник. Гораздо больше доверия вызывает сообщение Джерома Горсея о том, что плененный русскими татарский «царь Сибири Чиглик Алот» (по одной из версий, это был царевич Маметкул, плененный на Вагае около 1582 г.) сообщал ему о его соотечественниках, захваченных вместе с кораблем, артиллерией, порохом и другими припасами при попытке отправиться вверх по Оби на поиски легендарного «Катая»[59 - Джером Горсей. Записки о России. XVI – начало XVII в. М., 1990. С. 106–107, 198.]. (В исторической литературе это известие о гибели в устье Оби западноевропейского судна с вероятностью связывают только с английской экспедицией Чарльза Джэкмена, снаряженной в 1580 г. на разведку Северо-Восточного прохода в Китай, зимовавшей на судне «Уильям» на севере Норвегии и в следующем году пропавшей без вести на пути к Оби.) Помимо англичан, путь к устью Оби прокладывали голландцы и скандинавы. Почти одновременно с сибирской экспедицией Ермака, в 1584 г., на поиски Северо-Восточного прохода в Китай морем двинулся находившийся на службе у известных промышленников Строгановых фламандец Оливер Брунель, до этого уже посещавший (и, по-видимому, неоднократно) устье Оби[60 - Bagrow L. A History of the Cartography of Russia Up to 1600. P. 105.]. Три собственно голландские экспедиции под руководством Корнелиуса Ная и Виллема Баренца (1594–1597 гг.), как известно, имели пределом своего продвижения на северо-востоке берега Новой Земли.

Трудно с определенностью сказать, насколько поиски Северо-Восточного прохода заслоняли от европейцев их непосредственную заинтересованность в неконтролируемом доступе к богатствам Севера, прежде всего к пушнине и морскому зверю. Ф. Ратцель упоминает, что первая экспедиция Ная и Баренца имела на борту золотых дел мастеров и шлифовщиков алмазов, явно рассчитывая незамедлительно приступить в случае удачного прохождения Северо-Восточного прохода к обработке драгоценного индийского сырья на месте[61 - Ратцель Ф. Земля и жизнь. С. 22.]. В то же время С.М. Соловьев, подробно освещая просьбы прибывшего в Москву в 1614 г. для переговоров с русским правительством (которые состоялись в полном формате в 1616–1617 гг.) английского посла, купца Джона У. Мерика, настойчиво просившего разрешения Москвы на отыскание «Обью рекой ходу в Индию и Китай», упоминает и о другой просьбе англичанина: отрядить из государевой «отчины» лопарей (саамов) для обучения морским промыслам и оленеводству англичан, уже успевших обосноваться на «новой земле» «Гирлянь», которая «пуста, людей нет, а промысел – бьют китов, моржей, берут сало и зуб морской и иного в ней угодья много, и оленей очень много»[62 - Соловьев С.М. Сочинения. Кн. V. История России с древнейших времен. Т. 9–10. М., 1990. С. 67, 88–89.]. Л.С. Чекин полагает, что вновь открытая англичанами «Гирлянь» – это искаженная передача английского Greenland, хотя в действительности речь, скорее всего, идет о Шпицбергене, который летом 1614 г. англичане попытались оккупировать и колонизовать, объявив его «Новой землей короля Якова»[63 - Чекин Л.С. Открытие арктического острова. С. 40.].

Что касается других европейских держав, то несомненно, что со стороны соседствующего с Россией Датско-Норвежского королевства интерес к ее северным землям был по преимуществу прагматическим и определялся прежде всего возможностью развертывания там высокодоходной торговли продукцией морских промыслов. В свое время В.С. Барашкова убедительно доказала, что сведения западноевропейских путешественников о присутствии уже в середине XVI в. в норвежском Вардегусе голландских купцов (Dutchmen, по сообщению С. Барроу), прибывших для торговли с русскими, плохо согласуются с фактической монополией, которую в этом важном пункте северной торговли установили норвежские власти. Последние, в частности, в 1564 г. подвергли репрессиям антверпенских купцов, рискнувших прибыть сюда для торговли с русскими, взяв с них обещание больше не появляться в этом месте. Скорее всего, под названием Dutchmen в источниках фигурировали допущенные к северной торговле ганзейские купцы из Бергена, т. е. «немцы», а не голландцы[64 - Барашкова В.С. К вопросу о русско-норвежских связях в XVI в. // Средние века. Вып. 43. М., 1980. С. 227.].

И.В. Щеглов, ссылаясь на сведения французского врача и путешественника П.-М. де Ламартиньера, датировал одну из последних западноевропейских экспедиций (на этот раз датскую) по отысканию Северо-Восточного «прохода» 1653-м годом. По его версии, экспедиция бесславно возвратилась домой, найдя пролив Югорский Шар забитым льдами[65 - См.: Щеглов И.В. Хронологический перечень важнейших данных из истории Сибири. 1032–1882 гг. Сургут, 1993. С. 79.]. Современный датский историк М. Енсен относит к 1653 г. вполне успешную промысловую экспедицию датчан, которая уже не ставила перед собой каких-либо разведывательных или исследовательских задач: по мнению Енсена, начиная с основания королем Кристианом IV Печорской компании (1619 г.), забираться на далекий и пустынный северо-восток датчан заставляло исключительно стремление пробиться к богатым ресурсам сибирской пушнины, минуя русский таможенный контроль и русских посредников. Организованная этой экспедицией в устье Оби скупка мехов у местного населения за табак, водку, ткани и деньги отчетливо несла на себе характерную печать зарождающейся колониальной торговли[66 - См. об этом: Дания и Россия – 500 лет. М., 1996. С. 96.]. К завершающей фазе западноевропейских плаваний, связанных с поисками Северо-Восточного прохода в Индию и Китай, можно отнести безуспешную и в чем-то курьезную голландскую экспедицию 1675 г. под руководством Корнелиуса Снобергера. Для этой экспедиции цель отыскать Северо-Восточный проход имела, по-видимому, чисто формальный характер. У берегов Новой Земли Снобергера увлек богатый улов китов и моржей, но он, однако, бросил его, нагрузив свое судно найденной горной породой, которую ошибочно принял за золотоносную. Самой последней экспедицией по отысканию Северо-Восточного прохода Ю.М. Шокальский считал английскую, состоявшуюся в 1676 г. под руководством капитанов Вуда и Флауэса, сумевших достичь лишь Новой Земли[67 - Шокальский Ю.М. Морской путь в Сибирь. СПб., 1893. С. 8–9.].

По-видимому, прежняя цель добраться северным путем до Индии и Китая постепенно все больше уступала место прагматическому стремлению европейцев получить контроль над торговлей с Россией через Белое море и найти прямой доступ к пушнине Севера Сибири. Активность европейских мореплавателей на Русском Севере была столь значительной, что уже Ивану Грозному приходилось до известной степени регулировать конкуренцию англичан, голландцев и французов в этом стратегически важном районе, приносившем внушительные прибыли от торговли с Россией[68 - См. об этом подробнее: Малинин В.А. Русь и Запад. Калуга, 2000. С. 363–387.].

Уже к началу XVII в. в прилегающих к России арктических акваториях активность западноевропейцев по разведке удобных путей к «соболиным» местам пришла в соприкосновение с деятельностью русских поморов-промышленников, результатом чего явился не только рост коммерции, но и прогресс в освоении арктической навигации. Устойчивость и относительную интенсивность русскому морскому пути на сибирский Север сообщало наличие опорного пункта русской пушной торговли – Мангазеи, возникшей в Тазовской губе как промысловый район, по-видимому, еще в 70-х гг. XVI в. Обобщенные В.А. Александровым сведения о промысловой активности в районе Мангазеи и ранних арктических плаваниях русских людей к Оби и Енисею не оставляют сомнений в том, что эта северная территория стала объектом «массового освоения» вольными промышленниками задолго до обретения ею статуса «государьской вотчины»[69 - Александров В.А. Начало хозяйственного освоения и присоединения к России северной части Енисейского края // Сибирь в XVII–XVIII вв. Новосибирск, 1962. С. 7–29.]. Сообщение Сибирского летописного свода, относящее отправку в «Мангазейские земли» воеводы Федора Дьякова с тобольскими целовальниками к 1598 г., указывает лишь на стремление правительства эту промысловую активность взять «под государскую руку» и обложить местное населением ясаком. Пушные богатства Мангазейского края заставили русские власти уже в 1601 г. поставить там «город» и назначить первых воевод[70 - ПСРЛ. Т. 36. Ч. 1. С. 140, 141.].

«Жизненный цикл» «златокипящей» Мангазеи, причины ее расцвета и последующего запустения нельзя объяснить одним лишь исчерпанием временной конъюнктуры богатого пушного промысла. Мангазея не только контролировала обширные промысловые территории, но и служила перевалочной базой для выхода к устью Енисея (через р. Турухан), куда русские промышленники проникли уже к 1610 г. Значительные обороты торговли пушниной в Мангазее, достигавшие, по некоторым данным, нескольких сотен тысяч рублей (что по тем временам было колоссальной суммой), притягивали, как магнит, самые разные стороны в процесс освоения этого края, что обусловило довольно сложную комбинацию государственных и частных интересов. Причем последние были представлены не только русскими промышленниками, но и иностранцами, что, в свою очередь, привносило в экономическую конкуренцию охранительно-политические соображения. Немаловажно и то, что на степень активности каждой из указанных групп интересов оказывали самое серьезное влияние технико-географические условия освоения северных окраин.

Условием процветания мангазейской торговли и связанного с ней морского пути на Сибирский Север во многом являлась как раз периферийность полярного побережья Сибири, его относительная изолированность от остальной территории страны, что было причиной отсутствия здесь эффективного правительственного контроля и довольно долго позволяло торговцам фактически беспошлинно вывозить пушнину на европейские рынки и, наоборот, ходить кочами «со всякими немецкими товары» в Мангазею[71 - Всемирная история. С. 99.]. Возникало нечто похожее на русско-западноевропейский торговый транзит, неподконтрольный русскому правительству. Сыграли в этом свою роль и естественные для рубежа XVI–XVII вв. пределы русской колонизации Сибири. До того как русское правительство приступило к более или менее активной политике присоединения Сибири и прокладке волоковых (сухопутно-речных) дорог, ручейки русской колонизации неизбежно должны были тяготеть к ее полярным окраинам. Даже ограниченный периодом навигации морской путь с короткими волоковыми перебросками и удобными переходами «море – река» мог в то время выдерживать конкуренцию с любой из сухопутных трасс, прокладываемых через глухие и неисследованные горно-таежные местности. Рост беспошлинной торговли пушниной и боязнь иностранной конкуренции в конце концов привели к тому, что после введения ряда ограничительных мер в 1620 г. указом царя Михаила Федоровича был окончательно закрыт «Мангазейский морской ход» вдоль северных берегов Сибири, дабы «Немецкие люди от Пустаозера и от Архангилского города в Мангазею дороги не знали и в Мангазею не ездили»[72 - Русская историческая библиотека, издаваемая Археографической комиссией. Т. 2. СПб., 1875. Стлб. 1072–1074.]. Однако эта мера, устранив возможность проникновения иностранцев на сибирский Север, рикошетом ударила и по русскому полярному мореходству, что привело в конечном итоге к угасанию «златокипящей» Мангазеи – крупнейшего русского центра пушной торговли на севере Сибири.

Закрытие «морского хода», постепенное (и в ряде случаев принудительное) смещение основных путей в Сибирь на юг, наряду с исчерпанием наиболее богатых ресурсов пушнины, постепенно изменили баланс преимуществ и трудностей, связанных с освоением «Мангазейской земли»: насколько беспрепятственный морской торговый транзит и временный характер присутствия здесь подвижного промыслового элемента способствовали процветанию Мангазеи, настолько же трудности внедрения здесь более планомерных методов освоения территории и закрепления постоянного населения (например, регулярная доставка хлебных запасов) вели к ее угасанию. В результате Север на длительное время превращался в территорию «отложенного исторического спроса», которую государство охраняло от внешних притязаний, но само еще не было способно эффективно использовать.

Однако прежде чем российский Север на долгие десятилетия застыл в своем развитии, он с начала XVIII в. испытал еще один конъюнктурный взлет активности, на этот раз почти целиком связанный с государственными проектами освоения полярных окраин, в которых уже угадываются черты формирующегося стратегического подхода. С середины XVII в. когда-то возбуждавший умы иностранцев дискурс о поиске путей в Индию и Китай вдоль северо-восточных окраин Евразии постепенно становится актуальным и в самой России. К этому времени даже иностранные наблюдатели почти целиком связывали возможность отыскать Северо-Восточный проход с заинтересованностью в этом русского правительства. Это было обусловлено рядом обстоятельств. Во-первых, гораздо более полным становится знание и русскими, и иностранцами географических пределов Русского государства. В частности, тот факт, что русская территория непосредственно примыкает на востоке к Китаю, уже не был покрыт таким мраком неизвестности, какой окутывал подобные сообщения столетие назад. Англичанин Сэмюэл Коллинс в своем сочинении «Нынешнее состояние России» (1667 г.) уже не только определенно знает, что Сибирь примыкает «к стене Китайской», но и приводит важные сведения, полученные им от торговавшего с китайцами человека, который «видел за Сибирью море, на котором были корабли и люди в странных одеждах, сходные с китайцами, богатые парчой и драгоценными каменьями и носящие бороду только на верхней губе»[73 - Утверждение династии / Андрей Роде. Августин Мейерберг. Самуэль Коллинс. Яков Рейтенфельс. М., 1997. С. 210.]. Другой источник – «Сказание о Московии» Якова Рейтенфельса (1680 г.) – дает нам едва ли не полную энциклопедию русской жизни, в значительной своей части развенчивающую многие прежние, откровенно фантастические, представления о России. Рейтенфельс не только вполне реалистично для своего времени обозначает границы Русского государства (на востоке и севере он указывает следующие рубежи: «тюменцы, китайцы, тунгузы, мангазейцы, река Пясида, Татарское и Ледовитое море, пролив при Новой Земле, Белое море и мыс Мотка»), но и как о факте огромного значения пишет об однородности и связности всех русских земель, об отсутствии между ними «владений какого-либо постороннего властителя». По его мнению, по этой причине на русской территории «путешественникам предоставляется во всех направлениях совершенно открытая и свободная дорога». Касаясь волновавшей европейцев темы поисков северного пути в Китай «вокруг Новой Земли, которым тщетно до сей поры пытались проплыть англичане, батавы и датчане», Рейтенфельс подчеркивает, что «совершить это дело может всего легче сам царь, у которого оно, так сказать, всецело в руках: ибо ему известна и подчинена вся та северная полоса, простирающаяся далеко по ту сторону Оби до самого Татарского моря…». Предлагаемый Рейтенфельсом проект освоения северного пути в Китай замечателен тем, что в нем развивается мысль о необходимости при его прокладке опираться на изучение лежащих вдоль его трассы местностей («исследовать положение тех мест как на суше, так и на море, начиная с реки Оби и Вайгачского пролива, и свойства самой почвы») с тем, чтобы усилить северное мореплавание созданием опорных баз на всем пути следования, а также торговых пунктов, где «могли сойтись купцы с той и другой стороны»[74 - Там же. С. 338.].

Л.С. Берг, обсуждая вопрос о том, в какой степени иностранные проекты морского пути в Китай влияли на политику русского правительства по развитию связей с этой страной, упоминает анонимное «Описание чего ради невозможно от Архангельского города морем проходити в Китайское государство и оттоле к восточной Индии», впервые опубликованное в 1893 г., но относящееся ко второй половине XVII в. По мнению ученого, это сочинение могло принадлежать перу Николая Спафария, который в 1675 г. отправлялся послом в Китай. Возможно, русское правительство рассматривало и вариант отправки посольства морским путем, через Ледовитое море, в связи с чем и появилась на свет записка, живописующая нечеловеческие трудности прохождения морем через льды и стужу. Примечательно упоминание в записке и другого направления плавания в Китай – поперек Ледовитого океана, через полюс, в чем слышатся отголоски западноевропейских идей о наличии свободного моря в высоких широтах Арктики[75 - Берг Л.С. Очерки по истории русских географических открытий. М.; Л., 1946. С. 17–18.].

Нельзя, однако, в полной мере согласиться с Л.С. Бергом в его оценке мнения Юрия Крижанича о возможности развития северного судоходства и прокладки морского пути в Китай и Индию. Позиция Крижанича в том виде, в каком она представлена в его «Политике», отнюдь не сводится к отрицанию возможности северного мореплавания. Взгляды ученого хорвата скорее близки предложениям Рейтенфельса. Юрий Крижанич, отмечая транзитное положение России на путях торговли между европейскими и восточными странами как ее преимущество, призывает создавать «новые большие торжища» не только на южных и восточных рубежах России, но и на севере («подобные Архангельску»), тем более что «со стороны Студеного моря это царство не боится никакого врага». Но особое значение Крижанич придает крупнейшим речным артериям страны, в числе которых упоминает Обь и Иртыш. Он предлагает обратить большое внимание на судоходство, особенно на сибирских реках, «ибо вся сила сибирской земли в ее реках, и [тот] кто хозяин рек, тот хозяин и этой земли». Идея широкого развития водных путей сообщения и более умелого использования рек для прокладки новых торговых маршрутов («в Даурию, в Китай и в Индию и от Мангазеи и от Оби к Архангельску») у Крижанича предполагает не преуменьшить значение морских путей, а скорее напротив, усилить его за счет комбинирования с речными трассами[76 - Крижанич Ю. Политика. М., 1997. С. 175–176.].

Несомненно, что появившиеся во второй половине XVII в. качественно новые взгляды на возможное устройство северных морских путей в Китай и Индию в существенной степени повлияли на проекты Петра I. В преобразованиях Петра I отчетливо видны черты широкой геополитической программы. Ее обобщенным выражением можно считать попытку царя-реформатора позиционировать Россию на единственно выгодной тогда позиции в международных отношениях – посредницы между Западом и Востоком (борьба за Балтику и выход в Черное море, операции на Каспии, рекогносцировочные экспедиции А. Бековича-Черкасского и И.Д. Бухгольца в Среднюю Азию). В ряд этих начинаний должна быть вписана и идея организации Петром первой Камчатской экспедиции, призванной исследовать гипотетический тогда еще (а на самом деле, основательно забытый после открытия С.И. Дежнева) пролив Аниан, отделяющий Азию от Америки. Подтверждение существования такого пролива должно было иметь критическое значение для обоснования принципиальной возможности плаваний через Ледовитый океан в Китай и Индию. Изученные Л.С. Бергом свидетельства позволяют установить несколько источников идей, которые лежали в основе петровского проекта Камчатской экспедиции. Среди них особое место занимает поданная в 1713 г. записка-«пропозиция» агента русского правительства в Европе Ф.С. Салтыкова, посланного во Францию, Голландию и Англию для закупки кораблей. Чрезвычайно внимательный ко всему полезному, что могло быть заимствовано Россией у европейских держав, Салтыков предлагает использовать – по примеру последних – создаваемый русский морской флот для организации торговли с Востоком: «Велеть построить корабли на Инисейском устье и на иных реках, понеже онои реки устие позади Ледоватого моря, и в Сибири от Енисеского устия до Китаи все надлежит Вашему владению онои морскои берег. И теми кораблями, где возможно, кругом Сибирского берега велеть проведать, не возможно ли наити каких островов и не сыщется, мочно на таких кораблях там купечествовать в Китаи и в другие островы…»[77 - Цит. по: Берг Л.С. Очерки по истории русских географических открытий. С. 22.]

Салтыков указывает на коммерческую выгоду от подобного предприятия, обосновывая свое мнение тем, что через порты Востока в Европу можно перевозить русские товары (мачты, доски, смола, деготь), производство которых обеспечивается богатыми сибирскими лесами. В другом своем сочинении – записке «Изъявления прибыточные государства» (1714) – Салтыков конкретизирует свой проект. Он предлагает построить судостроительные верфи в низовьях Северной Двины, Оби, Лены и Амура и приступить к детальному поэтапному описанию морского берега и устьев рек на отдельных участках («От Двинского устья до Обского устья, а от Обского до Енисейского, а от Енисейского до Ленского и до последнего речного устья, которое обыщется удобное близ Амуры реки, и по устье Амурское и вдоль между Епоном и Китаеми»). Эти предложения почти в точности соответствуют свидетельствам англичанина Джона Перри (1716) о замыслах Петра I «строить корабли для отправления к берегам Китая, Японии и пр.» на берегах «Татарского моря» к востоку от Оби. Перри отмечает, что «в таком случае открылся бы путь для перевозки груза и товаров, частью сухим путем, частью водою, к тому порту, где царь решит устроить заведение для постройки кораблей», и где бы корабли из Европы могли получать товары из Китая и Японии, не совершая долгого пути через экватор[78 - Берг Л.С. Очерки по истории русских географических открытий. С. 21.]