скачать книгу бесплатно
Чтобы никто не трогал его вещи, то есть не повыкидывал их, на двери кабинета Давыдова висел дорожный знак кирпича дорожных же размеров. Этих его вещей было немного. Вышедшие из моды галстуки – несколько бабочек и селедок. Разношенные точно под ногу любимые башмаки его позеленели кожей и поржавели шляпками гвоздей, а один из них – не поймешь, левый или правый – был готов уже снова просить каши.
Знак кирпича действовал на Давыдова больше, чем на остальных в доме. Он поднимался по лестнице с таким обреченным видом, будто там за дверью не его кабинет, а маленькая городская старомощеная площадь, где уже разбирают эшафот. Будто он опоздал на собственную казнь. Толпа зевак давно разошлась, и не дождавшийся разочарованный палач плетется к себе со своим тяжелым инструментом; свой длинный острый клобук с прорезями для глаз он стянул с потного лица на самый затылок, потому что при переноске тяжестей он сразу начинал тяжело дышать.
Когда Давыдов открыл кирпич своего кабинета, он сразу съежился при виде пачки бумаг на столе у негасимой лампы. Двигаясь к светлому пятну, он словно становился меньше на фоне гигантски разраставшейся своей тени сзади. Он регулярно смотрел текущие дела. Не с целью вмешаться или найти упущения. Ему не нравилось на них смотреть ни снаружи, ни изнутри. Он как будто глядел в картину, на бурлаков на Волге. Все дела, так же как и баржа в какой-то степени, шли по инерции, рожденной тупо глядящей перед собой малой силой, но ему доставляло удовольствие, что он тоже может впрячься и тупо-глядя-потянуть – попасть на картину к бурлакам в их упряжку. Но воображением ощущений удовольствие заканчивалось. Финансовые детали не поддавались его приемам восприятия, они оставались непостижимыми. Он деньги видел, только когда не пытался понять их бухгалтерию, и старался о них не думать как о деньгах в том смысле, что в нашем мире слывет за смысл денег. Если подумать, страх за еще не сбывшиеся доходы – источник чистой глупости во всем остальном. Но доходы Давыдова сбывались всегда, и это рождало его страх.
Он разбогател давно. В то время все богатели бесплатно. Насколько он разбогател, он затруднился бы и сам сказать. Хотя первый образчик своего способа, если можно так сказать, достигать удачи в делах он показал очень рано. После каждого резкого роста доходов ему казалось, что он должен что-то и уступить кому-то или куда-то, ну хотя бы округлить в меньшую сторону. Но именно эти недостаточно ясные экономические убеждения вызывали вокруг еще больший переполох, и всё у него двигалось наоборот – в сторону большую. Расходы поскальзывались и куда-то падали, доходы тоже поскальзывались и падали на него сверху. Он, конечно, знал, что несмотря на то, что оно спотыкается, оно, то есть время, всё равно идет вперед. Но остальные вещи, например деньги, он верил, все же, могут идти назад.
Эту веру подрывали сами деньги. Он тратил их, они к нему возвращались, как отскочивший от стены мячик. В приступе подозрения он как-то записал даже номера нескольких купюр, с тем чтобы позже сверить их с получаемыми в банке. Чем больше росли доходы его конторы, тем больше внутренне смущался Давыдов, не понимая, как он этого добивается, что? он делает та?к – он грыз ногти и скреб лицо, кривился и смешно гримасничал. Безнадежные дела оказывались в порядке, когда он их с неохотой и за бесценок выкупал. Рост там и тут был уже невероятен, но был. Хотя ведь всё, что росло когда-либо стремительно, на своем невидимом пределе истории лишь стремится удержать позиции. Его рост стремительным оставался. Этот одинокий локомотив несся к концу недостроенных путей и прибавлял ходу. Всерьез казалось, что Давыдов из сочувствия давал приют вконец одураченным деньгам, которые от отчаяния уже не знали куда податься.
Иногда деньги так благополучно, без всяких тревог со стороны Давыдова исчезали, что он, затаив дыхание, ждал повторения подобного счастливого случайного освобождения. Ведь деньги тем приятны, что их никогда не видишь дважды. Их можно тратить. Они приходят, уходят и исчезают навсегда. Но не у него. Исчезают у других, но при этом должны же где-то появиться. Но не обязаны искать новые места своего появления. Они просто повадились к нему и привычек по своей лени не меняли. Ему самому было чуточку смешно, какое отвращение и страх вызывают у него деньги. Назойливые и даже наглые в своем нетерпении, как какие-то жадные толпы поклонников, готовые в мгновение растерзать своего кумира из жажды любви к нему. Все вверх тормашками. Как будто не деньги, а сам Давыдов был золотым тельцом для самих денег. И от денег ведь не откупишься: «Мы сами – деньги. Мы тем и знамениты, что не нуждаемся в деньгах».
Тут была подмешана некая вторичная случайность, которая, внутри тупого ленивого случая и ему наперекор, действует чуть тоньше и чуть изящнее с намеком на пустой, то есть буквально бездушный, холодный черный юмор, который морозом продерет любую толстую спину. Неослабевающая движущая сила доходности в какие-то мгновения обретала для Давыдова и некую телесную плотность в окружающем воздухе (разумеется, такую, какими люди не бывают). Это постороннее присутствие, это тело денег даже меняло свое положение в пространстве, иногда очень резво и подвижно. Оно ощущалось то справа, то слева. То зайдет сзади, пока он разбирает бумаги, – да так, что очень хочется обернуться. То запросто забежит вперед и заглянет прямо в лицо. Или опустится рядом, как присевшее невидимое облачко; и опять встанет.
В истории его обогащения не всё, конечно, шло гладко. В том смысле, что рост богатства был иногда похож на катаклизмы астрономические. Редко, но происходили толчки, похожие на те, при которых звезда вдруг увеличивает свой объем. В такие моменты казалось, что сами банковские счета, по самой своей природе не материальные, все же треснут под чудовищным напором по своим материальным швам. Давыдов постоянно отгонял эти воспоминания, они могли довести до судорог. Деньги проталкивались хоть и рывками, но огромными сгустками. Загромождали простор сериями бесформенных куч. И холмами. Виделись какие-то курганы под нависшим хмурым небом. Тут царили демоны денег. Он всерьез опасался, что они в него вселятся.
Как будто большая черная птица сначала осторожно и безболезненно запускает когти в его белую толстую спину и, взмахнув широко черными крыльями, поднимает и плавно несет его на дух перехватывающей высоте. Но это бывало иногда, а всегда бывало только предчувствие этого. Он всегда находился в когтях предчувствия, что когти подцепят его в широкий воздух неба, и он увидит краями глаз трепещущие на ветру концы черных крыльев. И тонкие кончики непостижимых огромных перьев будут развеваться необъятным течением голубого воздуха.
Иногда он всерьез чувствовал себя обманутым этими демонами: намеренно сделав ошибку, намеренно сделав что-то наоборот в абсолютно сходных ситуациях он получал не убыток, не обратный результат, а абсолютно ту же сумму дохода. Поэтому у него редко возникало желание намеренно одурачить деньги, если уж они не поддавались ему даже по его неуклюжему незнанию.
Ему мерещилось уже, что попроси он кого угодно заплатить – любой, знакомый или не знакомый, партнер или конкурент, должник или кредитор, свой или чужой, все тут же заплатят. И забудут. То есть именно забудут, что заплатили, что в финансовом мировоззрении вообще не вероятно. А если этого мало, то молча еще и доплатят. А если Давыдов сам это забудет, то с деревянным взглядом поверят и в это. И с угрюмым любопытством будут ждать, а не понадобится ли ему еще. А если он заикнется вернуть им всё, ошибочно им полученное, то они, чутко предчувствуя, заранее с зевком отвернутся, в тайне сгорая от стыда и будто не слыша его. Хотя только что пялили на него глаза.
Чтобы выйти из порочного, как он его понимал, круга, одним из вариантов было купить фальшивые усы как у того другого Давыдова. Чтобы не все узнавали, а, следовательно, и не все платили.
Конечно, можно было разом покончить со всем этим, и просто все раздать. Но ему казалось, что и быть бедным тоже будет хлопотно.
Но он не помнил зла. Он иногда сам пытался оживить воспоминания о прошлых денежных страхах, но не мог – денежная жизнь многократно перегружала его память. И его мнение о деньгах уже было неподвижным. Его ранние записи в ежедневнике вселяют чувство какой-то непостижимой обездоленности: учет сумм доходов и расходов в крупные столбики, ужасающе однообразные, к которым он не раз возвращался, делая пометки, не понятные для него самого, судя по тому, что они были обведены несколько раз, и самые жирные были, наконец, зачеркнуты. Судя по всему, все эти страницы с пятнами сала от пальцев принесли ему в своей сумме немало. Ближе к носу вся потрепанная книжонка эта слегка отдает кислятиной. Совсем не похоже на запах денег. Во всех этих его смешных каракулях сквозит какая-то мука, вызванная изнурительным отчаянным непониманием, откуда все берется, и куда все катится. На последней странице нацарапаны палочки. Те самые черточки-зарубки. Их не так много – видимо, они относились к разным записям, и все эти чернильные заборы строчек этих подсчетов успели быстро перепутаться. Лишь однажды его заметки сошлись, видимо, со смыслом отчета по какой-то мелкой сделке. Об этом говорит радостная надпись на этой пожелтевшей страничке «посвящается моей жене».
Вместо заверенных по всей форме таблиц с числами он предпочел бы фотографии денег в качестве подтверждающих документов. Он бы очень удивился, если бы узнал, что знатоками политэкономии и теми, кто умеет смотреть сначала налево на актив, потом направо на пассив, некоторые его действия были уже тогда названы примерами небывалого предвидения и самыми дальновидными из известных, самыми долгосрочными, даже долгоотсроченными, инвестициями. Причем инвестиции эти были настолько очевидны задним числом своим простым планом и настолько прозрачны и легки в исполнении, также задним числом, что впоследствии легко же поддались и детальному описанию и попали в учебники. К счастью, Давыдов их не читал. Но многих они научили крайне опасной уверенности и наглой смелости в денежных делах. То есть именно в той области, где Давыдов был всегда потерянно одинок и беспокоен.
Вполне осознавая свое ужасающее невежество, Давыдов стеснялся высказываться по любому вопросу. Но если его где-то ловили журналисты и каким-то образом вынуждали сказать что-то, что всегда звучало невпопад, его слова влияли на верхние котировки не менее чем на полтора процента. И он приходил в ужас от такого эффекта от слов, которые он даже не хотел говорить, но почему-то их промямлил, и именно их. Давыдов был чувствителен к подобным мелочам. От удач тоже устаешь.
Лавина доходов так укротила в нем то естество, от которого в каждом происходит обычная человеческая радость от всякой, какой угодно, человеческой деятельности, что он принял бы с жадностью и наслаждением жестокие убытки и как пользу и урок воспринял бы катастрофический финансовый провал. И, как обычно бывает, когда чего-то желаешь и ждешь, именно этого как раз и не происходило. Поэтому усталость от непрерывной работы он считал усталостью от ожидания чего-то чудесного, то есть просто дурным настроением. И поэтому на усталость внимания не обращал и продолжал работать. Так, как он умел – медленно и нудно и скучно. И непрерывно. Упорно и скрытно истребляя в себе надежду обрести понимание элементарной сути и общей цели.
Сознательно и непринужденно он делал вещи, которые другие сочли бы финансовым самоубийством. Его равнодушие к деньгам многие сочли бы безнравственным. А некоторых его глубоко скрытая жестокость в обращении с деньгами повергла бы в ужас. Но когда бы доходы не умели обращаться в расходы, чем бы они были для Давыдова – лишь безответно расширяющимся вакуумом в ледяной черной бездне. Однако прослыть расточителем не всем по силам. Способность тратить больше, чем зарабатываешь, так же необходима, как сохранять богатство, и так же трудно дается. Иногда это дело нескольких поколений упорного воспитания расточительства. Давыдов и перед стихией расходов чувствовал свое бессилие. Но из предосторожности он двигался навстречу своим страхам.
Финансовые отчеты вселяли смятение. «Вот так угораздило», – только и думал он, не останавливая своих попыток расчетов, раз за разом не совпадающих с итогами в отчетах. На нетронутую грустную пачку на углу стола он старался вовсе не смотреть, там числа были еще гуще. Перед ним на мгновение возникла одна счастливая мысль, но поставить девятый месяц впереди шестого казалось не естественным, и поэтому даже она потухла. Бывало желание смешать все бумажки – если ему не видно, то пусть и другие ничего не высмотрят. Слегка пощипывая грустящую нижнюю губу, он смотрел на летний вечер за оконным стеклом. Недолго мешкая, он принимался заново. Ведь непрерывное давление при непрерывном времени обречено на положительный исход. Хотя бы и через миллион лет. Но итог почему-то никогда не бывал окончательным, после суммы следовала опять сумма и опять промежуточный итог со ссылкой на другие разделы, где следовала опять дополнительная сумма. Одна из этих сумм, когда Давыдов на нее наткнулся, взвилась из колонки других лишними звеньями. Он даже тихо вскрикнул от неожиданности. В примечании было сказано, что на днях разорился один из его конкурентов.
Давыдов сидел и неподвижно смотрел в пространство. В глазах его стоял ужас. Как будто человек, его конкурент, пусть и посторонний, но все же человек, загадочно исчез, был похищен потусторонними силами. Вот так – хлоп! левой ладошкой о правую. И всё. И не переделаешь. И хотя теперь эти деньги конкурента уже не могли его обидеть извне, для Давыдова банкротство конкурента означало лишь еще одну неизвестную напасть. Не то чтобы он испугался, просто область непостижимой части мира выросла, что не добавляло ни интереса, ни удовольствия, ни азарта, ни, тем более, спокойствия в его жизнь, и без того переполненную волнением по чему ни попадя. Давыдов даже пытался сесть боком к столу, чтобы подставить под глядящие на него со стола бумаги с растущими рядами цифр как можно меньше поверхности своего тела. Числа тянулись, как сосиски в непрерывной связке. Он чувствовал себя очень маленьким и ни на что не влияющим на фоне этого астрономического явления, когда баснословное богатство грубо валилось, как лавина звезд другой галактики, на его? баснословное богатство, на его и без того не постижимую галактику. Улизнуть не было возможности. Танец галактик обещал длиться миллиарды лет.
Давыдов кубарем скатился с лестницы и запалил камин. Огонь костра отвлекал и чуть-чуть успокаивал.
– Вы так вдвоем устроились, я хочу к вам, – прихватив пледы, Мила натянула на мужа и любовника теплые клетки, плотно облепив ими им шеи под самые подбородки. И сама, подогнув под себя ноги, свернулась в щель между ними на диване, щурясь на костер.
Перед тем как разойтись по своим окончательным углам следовал ежевечерний ритуал. Мила всем сует под язык витамин. Кое-кто уже даже ленится делать вид, что глотает.
С утра пораньше все трое наследников одновременно поняли, что это нынешнее лето действительно пройдет. Они стали больше понимать смысл слова завещания. Они глядели на летнее небо, они глядели на цветы, они стали приглядываться к деду, они глядели на его зубы, когда он им улыбался, они глядели на его руки, когда он пил с ними кофе. Деду не очень-то нравились их задумчивые внимательные лица. Все эти их предупредительные жесты, подставляющие ему стул за ужином, или подкладывающие ему на тарелку побольше его любимых печеных на углях баклажан, которые приготовлялись теперь ежедневно. Все эти руки вдруг мягко подставляемые ему под локоть, когда он спускался по лестнице со своим командировочным саквояжем. И он, кстати, чуть не упал именно от неожиданности такого внимания, но кто-то успел хватануть его еще и за шиворот, ловко и крепко просунув сзади холодные пальцы под ошейник воротника рубашки.
Несмотря на отрицание дедом ложного прогресса, который успешно осуществлялся, несмотря на его презрение к противоестественным увлечениям и к уже запатентованным извращениям науки, крупнейшие комитеты и все ассамблеи под разными предлогами и всеми уловками приглашали деда и всегда с нетерпением его ожидали. Бытие деда было заполнено почти круговым маршрутом, на остановках которого народ не успевал заметить, что он уезжал. А дед успевал. Успевал забыть их всех. Однако не забывал их в массе, и при любой новой встрече он не терялся. Они для него были общим темным силуэтом с темными кругляшками голов сверху. Этот силуэт был узнаваем, привычен. Деталей в этом силуэте, то есть своих именитых, как и он сам, коллег, он не собирался выделять. Неузнавание распространялось на всех. В этой толпе он не заметил бы и свою внучку. И своему отражению в зеркале он бы лишь высокомерно кивнул.
Когда он краем уха слышал или краем глаза читал, что кто-то говорит о его книгах, его разъедало какое-то злорадство, что вся эта его чушь въелась и продолжает въедаться во все поверхности. Когда же и в беседах в его присутствии ссылались на его труды, дед сам мог вспомнить едва ли пару строк из самих своих текстов. Выручал любовник внучки, который знал их вдоль и поперек. Но дед отмахивался: «Оставьте эти посторонние мысли. Все спрашивают, как я ухитряюсь писать столько книг. Я им отвечаю одно: я не помню ни одной предыдущей». Лёва одобрительно кивал всем вокруг: я, мол, помню. Лёва точно цитировал труды деда. Но деду было невыносимо подозрение, что Лёва держал при этом в руках чью-то чужую книжонку.
– Похоже, он заучил все ваше наизусть, профессор, – все кивали на Лёву.
– В конце концов, он заставит меня в это поверить.
