скачать книгу бесплатно
От Сайгона до Треугольника (сборник)
Коллектив авторов
Сборник рассказов «От Сайгона до Треугольника» познакомит читателей с жизнью обитателей легендарного заведения на углу Невского и Владимирского проспектов – кафе «Сайгон» и проведёт по знаковым местам неформального Ленинграда конца 80-х годов XX века.
Книга даст возможность почувствовать атмосферу это живого человеческого сообщества, объединенного не столько общим местом, сколько общим образом жизни и мысли. Сайгон жив до сих пор, несмотря на то, что кафе давно закрыто и даже той страны, в которой кафе находилось, уже нет. Слишком много мифов и легенд создается вокруг и авторам хотелось бы оставить «залог достойнее себя», рассказать о людях и местах, которые сами о себе уже ничего не скажут.
От Сайгона до Треугольника
© Коллектив авторов., 2012
© ИТД «СКИФИЯ», 2017
* * *
Тут дело не ново – словить это Слово,
Ты снова, и снова, и снова лови.
Тут дело простое – нет тех, кто не стоит,
Нет тех, кто не стоит любви.
СашБаш
– Видите – растет дуб?.. Вон тот, огромный… Прекрасный собеседник для вас: ему тоже лет пятьсот…
– Уже пятьсот? Боже! Я ведь помню его еще желудем…
Г. Горин, «Дом, который построил Свифт»
Друзьям-восьмидесятникам, с любовью и ностальгией, – посвящается.
Дом у железной дороги
Саше-Джону, дорогому моему другу
Интересное свойство памяти: оглядываясь назад, вспоминается что-то совсем обыденное, что, однако, несет на себе особенный отпечаток того периода – обычно это детство или юность, так как зрелость можно вспоминать лишь в старости, когда память уже совсем плоха, а воспоминаний о старости не бывает по определению.
Вот, например, один самый обыкновенный день из жизни Дома у Железной Дороги. Конец восьмидесятых, Ленинград, железнодорожная платформа «Озерки».
Русличек, отрок с золотистыми локонами галисийского ваганта до плеч, допив при первых проблесках зари вермут, надевал косуху и забивал косяк, коих круглым счетом с утра бывало до семи кряду: это называлось – «на ход ноги». До сих пор для меня загадка, как ему удавалось после этого сохранять подвижность членов, довольно изрядную, если судить по грохоту его мартинсов на лестнице. Снизу раздавался зычный бас: «Ребята, еб вашу мать, дом спит!», затем появлялся его обладатель – хозяин нашего пристанища Митрич, могучий старикан в неизменных майке, выцветшей до неопределенно-сизого цвета, и труселях со вполне определенными желтыми разводами по всей поверхности.
Кроме шаляпинского баса, Митрич был обладателем справки дурака, что давало ему право на пенсию и разные причуды. Одной из них, не самой опасной, зато наиболее заметной, была дубовая домовина посреди нижней общей комнаты, аккурат над дырой в полу, откуда, отчаянно суча лапами по осклизлым крашеным доскам, заходили с улицы наши кошачьи – Ниггер и Шишка. На домовину Митрич накопил, собирая с многочисленных гостей по рублю за каждое посещение уборной: следил он за этим строго, зорко сторожа отхожее место.
Довоенный, собранный из заготовок для шпал, а потому пропахший креозотом дом, доставшийся Митричу от отца, железнодорожного служащего, стоял прямо на станции «Озерки» – с платформы два раза налево, угловой участок. К обеду он заполнялся брейгелевскими персонажами – выползали те, что остались с ночи, приползали новые в поисках вписки, какой-нибудь жратвы или просто чтобы день не прошел зря: охота к перемене мест была в этих кругах признаком хорошего тона, поэтому легкость на подъем ценилась особенно среди прочих видов бытийной легкости. Митрич, удовлетворенно крякая, сшибал целковые. Раз в кислотном приходе он примерещился мне в тоге и венце императора Веспасиана, тоже большого любителя отхожих, так сказать, деньжат. Позже я увидел бюст античного героя в Лувре – сходство оказалось разительным, от мясистых ушей и горбатого шнобеля до обширной плеши на лбу.
Легко быть лириком в Сорренто, когда справа Тирренское море, а слева – Везувий и Помпеи. А если выпало родиться и жить на Дыбенко, или, скажем, Электросиле, так элегично воспетой Игорем Рыжовым, то лиризм сам по себе – почти подвиг. Решившийся на него приобретает моральное право на нонконформизм, анархические склонности и социопатию вместе взятые. Мне, с моими южными корнями, было еще свойственно жизнелюбие, и нужно было сообразить, как комбинировать вновь приобретенные свойства с присущими. Получался странный гибрид – на косуху впору было нашивать газыри, отросшие жесткие волосы не укладывались в понятие «хайры» – и вообще никак не укладывались.
С нашим естественным гормональным стремлением к непохожести мы стали выражением идеологического бессилия режима, внедрявшего суровую походную эстетику. Да оно бы и ладно, и в поход за лазоревые дали мы, может, и согласились бы, отдавать землю неведомым крестьянам в загадочных и прекрасных Гренаде, Севилье или, скажем, Гватемале. Беда была в том, что власть разучилась (а может, никогда и не умела толком) организовывать походы – афганский макабр зримо это подтверждал. Надменное безмолвие седых отрогов Гиндукуша было ответом на агитпроповскую трескотню. Черные знамена Хорасана стали новыми символами планетарной революции – и вполне закономерно: пролитая кровь перестает быть алой и чернеет спустя недолго, как известно.
Сайгон был нашей отправной станцией. Мы выбрали трип на запад, где джинса, винил, хайры, герлы, мэйк лав нот вар – и не ошиблись. Мы победили в этом трипе, но вернулись из него не все – лучшие остались на полях сражений, их косточки разбросаны на огромном пространстве от Котласа до Чуфут-Кале, и, кроме нас, некому их помянуть нечастыми тихими встречами, нет, не пью, спасибо – доктора, да, курить тоже запретили, ничего, нормально все, детишки, работа, а помнишь Бегемот под калипсо с крыши на Володарского сиганул, все высадились жутко, а он внизу на чужом балконе в отключке, еле вызволили, там тетка мусоров вызвала, но Руст дверь парадной шваброй заблокировал, да… Давно уже нет Бегемота, похоронен он на пригорке винного совхоза «Темпельхоф» среди тучных виноградников степного Прикумья, и та его смерть понарошку, долго веселившая нас после, вспоминается чаще, чем настоящая – тихая, в нищете, от истощения и передоза…
Помню тот поздний июльский вечер, и мою первую настоящую любовь, последнее долгое объятие перед разлукой, бегом к платформе, свист отходившей электрички, станция «Удельная» – Мосбан – кисловодский поезд – война – внезапная страсть к репортерству – эмиграция – и вдруг пронзительное, до судорог, желание увидеть то, о чем и думать забыл, откуда ушел много лет назад, не зная, что больше никогда сюда не вернусь…
С тех пор я не был в Доме у Железной Дороги. Говорят, его уже нет, сейчас там – престижный район, и новым декорациям нужны другие персонажи, а прежние исчезают, как бывает при печатании фотографий, если передержать их в проявителе. Остались только несколько фенечек, потертая бандана и пачка перевязанных бечевкой писем. И что-то еще, из-за чего я сейчас, через почти четверть века, пишу эти строки.
М. Темиров, поезд Минск – Варшава, …надцатые
Что такое был сайгон, или преамбула для непосвященных… (Эта книга о «пионерах» и написана «пионерами»)
Город каменный дождик вымерзил,
Душу вымучил, мысли – вон.
Гой-еси, проспект ты Владимирский,
Гой-еси, родимый Сайгон!
Мразь питейная, окаянная
Матерится в табачный смак –
Эх, Литейная, ох, Стремянная,
Мне бы тросточку – да в кабак!..
Где же взять ее, эту тросточку,
Подскажи ты мне, милый друг?
Боже, смилуйся!.. Только Господу –
Недосуг, видать, недосуг…
Тимофей Животовский
«…Они все уйдут. Сказав: до свидания, ты переходишь через мост, но оборачиваешься и пытаешься с другого берега Фонтанки поймать нервный взгляд своего друга. А его там нет. Ни друга, ни взгляда. Только голый бронзовый мужик пытается удержать своего коня.
На улице Рубинштейна ты примеряешь на себя другой образ жизни. И тени Пяти Углов перестают быть стихами молодого поэта. Они становятся пьяненькой реальностью. И ты плохо различаешь лица своих собутыльников из-за разъедающего глаза табачного дыма».
Катя Зац Лебедева
Перед тем, как пуститься в пространные разъяснения, я обращаюсь к своим замечательным сайгоновским друзьям:
– Друзья! я не спятила, со мной все в порядке! У меня нет звездной писательской болезни или приступа «олдомании» – тяжелое и практически неизлечимое заболевание, свойственное людям со стажем тусовки; я – пионер, им и умру! И я не собираюсь вступать в ряды специалистов, рассуждающих о «культуре неформального Петербурга». Боже упаси!
Просто недавно один хороший человек, прочитавший книгу Рыжова «Питерский битник» вдруг задал мне вопрос:
– А что такое «Сайгон»?
И тут я малость подрастерялась. Дело в том, что мы, сайгоновцы, ужасно боимся этого вопроса. Когда мы его слышим, то, или впадаем в слезливый пафос, восклицая в духе Паниковского:
– Бендер! Вы не знаете, что такое Гусь, пардон, Сайгон!.. – после чего у нас начинается длительная словесная диарея.
Или же второй вариант: мы мрачнеем, скрещиваем на груди руки и запираем болтливые рты на замок (пытай гестапо партизана, где – он не скажет никогда!). И тогда выдавить из нас хоть каплю полезной информации практически невозможно. Разве что напоить, но тогда мы придем к варианту № 1.
Поэтому мне хочется избежать и первого, и второго.
Перед тем как начать писать эту заметку, мне стало интересно: а что говорят об оном месте другие хорошие люди? И обнаружила нечто забавное. Большинство статей написано или мэтрами, Ставшими Великими, или же стремящимися туда же. Читая их, создалось впечатление, что «всяк туда входящий», без исключения, был на короткой ноге с Цоем, БГ или Курёхиным (бывало, говорю ему: «Ну что, брат Пушкин?» – «Да так, брат, – отвечает, – так как-то все…»), а вообще, «скучненько, место как место». Что ж, то взгляд «сайгоновцев солидных». И он имеет право быть.
Мы же знали совсем иной Сайгон – немузыкальный, нелитературный, бытовой, наш собственный. Мы были пионерами Сайга, его молодой шпаной.
И так как время в этом плане нас ничуть не изменило, мы подумали, что неплохо было бы издать свой собственный сборник – как альтернативу толстенному академическому талмуду «Сумерки Сайгона» (2009 г.). По правде говоря, люди, прочитавшие «Сумерки Сайгона» от начала и до конца, вызывают у меня такой же трепет и уважение, как и те, кто смог осилить всего «Улисса» Джойса.
Мы решили, что не хотим остаться в глазах потомков «учеными обезьянами» (пусть авторы «Сумерек» не обижаются, это образ собирательный, не личный!). Кроме того, у нас появился шанс показать себя такими, какие мы есть – живыми, со своими достоинствами и недостатками, рассказать о тех, кто про себя уже ничего не скажет никогда; чтобы не было иллюзий относительно ушедшего сайгоновского века, но чтобы дух его остался.
Мы не хотим приукрашивать или поэтизировать реальных персонажей, в этом нет необходимости. Мы лишь попытаемся рассказать: каким БЫЛ Сайгон, ТА жизнь, ТОТ город в наших глазах. Добавлю еще, что Сайгон мы решили показать «разными глазами», так как авторов у нас четыре: Викша, Мать Наталия, Бэм Счастливый и Игорь Рыжов (названные имена – это не только тусовочные прозвища; например, Счастливый и Рыжов – настоящие фамилии – прим. редактора), пишут они в разной манере, и одни и те же места или герои у них тоже получились разные. А если нас потом упрекнут, что кроме пьянства, блядства и дешевого эпатажа, мы ничего лучшего там не разглядели, отвечу – и эта сторона медали у Сайгона тоже была, и отрицать сие невозможно. Другое дело – что, прочитав книгу, каждый увидит в ней свое. Нам же близка позиция Бабеля, что Солнце, освещая выгребную яму, всегда остается солнцем.
Я постоянно использую слово «Сайгон», но подразумеваю здесь не только кафе на углу Невского и Владимирского. Это и Эльф, и Казань, и Треугольник, и Паперть, и многочисленные вписки-сквоты-коммуналки, где можно было переждать ночь, а утром опять вернуться туда, к престолу.
Мы пришли в восьмидесятых, за несколько лет до его закрытия. Мы были его последней, девятой волной. И волна эта оказалось такой мощной, что прокатилась сквозь все последующие годы.
Значит, в этом месте все-таки что-то такое было?! А иначе, зачем бы нам до сих пор встречаться на «Маленьких двойных» (низкий поклон Кэт за их организацию!), дружить, любить друг друга? Мы были больны Сайгоном и не захотели излечиться.
О нас говорили, что мы развалили и испортили своими розовыми пионерскими щеками это прекрасное место, что мы чуть ли не варвары, хлынувшие ордой на обломки Империи. Но мы любили Сайг, и Сайг любил нас.
Нас трахали, и мы трахали. Мы пили и курили всякую дрянь по окрестным сайгоновским параднякам, мы писали паршивые стихи, да и вряд ли с годами они стали лучше. Мы были прекрасны, несмотря на свои драные штаны и слишком юный вид…
Мне запала в память чья-то фраза, что «Сайгон был как суррогат семьи». Но «суррогат» означает неполноценную замену, а Сайг, наверное, и был нашей Семьей.
В день закрытия Сайгона время остановилось. Я помню, как мы стояли у закрытых дверей, и народ все подходил и подходил, и все чего-то ждали. Чуда, наверное? Никто не мог поверить, что вдруг все так закончилось. А потом потихоньку начали разбредаться – кто в Гастрит, кто ближе к Мосбану, кто-то перебрался в «Крысу» на Литейный. Было такое ощущение, что нам подрубили ноги.
Я неспроста поместила в начале нашей книги эти два отрывка: из стихотворения замечательного поэта Тимофея Животовского и зарисовки покойной Кати Зац. В них, на мой взгляд, заключена вся суть и идея книги.
Их авторы, разумеется, тоже были завсегдатаями Сайгона. Про Тимофея рассказывали в то время хороший анекдот: как однажды он приехал с поэтической компанией на пленэр, в Стрельну или Петергоф, не суть важно, куда там обычно ездят поэты? Важно, что Тимофей был сильно похмелен и утомлен. Один из соучастников подбадривающее сказал Животовскому: мол, Тима, что ж поделать, са ва…(Sa va), – подразумевая трудности жизни вообще. На что Тима вдруг оживился, завертел головой и спросил: – Где СОВА???
Ну вот, начала рассказывать и вдруг вспомнила, как осенью 1988 года я впервые увидела Животовского – круглолицый Тимофей, двигаясь от Эльфа по Стремянной под ручку с Оленькой Карпинской, задвинув шляпу на затылок, громко читал стихи своим картавым голосом.
Меня тогда даже не сами стихи поразили (хотя они были очень хороши, даже сквозь толщу лет это помню!), но что человек вот так, просто, идет по улице и громко читает их вслух – не важно кому, жене, себе, прохожим, собакам… В этом была удивительная свобода, парение над серой, однородной массой. Ведь даже громко разговаривать на улицах было тогда не принято, вся страна жила вполголоса. Читать стихи – исключительно проверенный репертуар – разрешалось лишь на социалистических праздниках, да на пьяных свадьбах. А тут было нечто совершенно новое, как глоток свежего пива или чистого воздуха, кому какое сравнение больше нравится.
Со стороны Сайгон напоминал муравейник – единый живой организм, наделенный разумом. Люди входили внутрь, выходили с чашками кофе, закуривали сигарету, заговаривали друг с другом, что-то спрашивали, снова заходили – такое броуновское движение продолжалось целый день, усиливаясь в вечерние часы и затихая утром или днем. Наверное, ни в каком другом городе, окромя Питера, ничего подобного не могло возникнуть. Знаю, сейчас закричат про КГБ, и что «так за нами было удобнее следить», я все это слышала. Знаю. Но речь сейчас не об этом.
Кто-нибудь здесь еще помнит, что такое в 80-х годах было выглядеть «не как все»? Вас в отделение милиции «за облик, порочащий…» не приводили? Волосы на улице ножницами постричь не пытались? Из школ и институтов не выгоняли? От гопников на Казани или Ротонде не отбивались?
Одиночки не выживают в этом мире, таков закон. Их калечат и добивают. Мы не были одиноки, потому что у нас был Сайг! У нас были мы.
Пролетели годы. Сайгон давно уже стал мифопоэтическим явлением, частью питерских сказок и легенд.
Казалось бы, Его больше нет, есть лишь миф, сильно приукрашенный очевидцами. Но этот миф такого рода, что без него немыслима музыкально-поэтическая архитектоника Города.
Вне всякого сомнения, рано или поздно о Сайгоне начнут писать серьезные исследования и научные работы, примерять и одевать на него различные одежды и маски. Пускай же наша книга будет самой несерьезной в этом гипотетическом ряду.
Сайг не закрыли, как нам когда то казалось. Он есть, он существует в той стране за гранью – Стране питерских Мифов и Легенд.
Персонажи его хроник давно уже сами стали частью Города, местными genius loci. Забавные, если вдуматься, Ангелы у Петербурга.
Они ушли и растворились в нем навсегда, вошли в его туман, они пролетают над Треугольником и Мойкой, их шаги до сих пор звучат по брусчатке мостовой, следуют проходными дворами, мостами, льдами Екатерининского канала…
Я хочу закончить свою вводную часть, а значит, наконец, начать саму книгу словами одного из ее авторов и героев – Игоря Рыжова. Он тоже ушел, но оставил свои зарисовки и материалы для этой книги, потому что предвидел ее появление. А значит, за него это сделаю я.
«Жить, вообще – вредная привычка. Особенно, когда пристрастишься, а на отходняках – ломает…
Просто приятно, никуда не торопясь, не спеша идти от “Маяковской” вниз, бесцельно… Маленький двойной, вечная сигарета рядом с телефонной будкой, постоянное предчувствие ВСТРЕЧИ с кем-то (то ли с Заппой, то ли с Буддой), и обтекаемость противного, но относительно милого, гегемона, пока он без поддержки сподвижников в погонах и в штатском, струится тихо по домам, а не по нашим харям и карманам…
Вся жизнь становилась ближе, ей-Богу, здесь, а не в Париже! Нога утопает в точке возможных вариантов развития сегодняшнего вечера, но бифуркация хороша у Павича или Кундеры: возврат домой, к престолу неизбежен… Иллюзия освобождения и экзистенции, если угодно, то есть реального существования и воплощения сущности – вот чем был и останется Сайг!..
Он просто был Мечтой, и ею будет. Убью того, кто позабудет!»
Александра «Джон» Ширяева, 2012 г.
P. S. и о «глоссарии»:
Посовещавшись, мы, то есть авторы, пришли к единому мнению: словарику быть! Иначе непосвященные или слишком юные читатели (ведь могут быть и такие, теоретически!) начнут тормозить в процессе прохождения книги, путаясь в непонятных «географических» названиях и оборотах речи, ставших уже анахронизмами.
Тормозить, ей-Богу, никому неохота, вкупе с подспудным желанием авторов не прослыть окончательными жлобами!
Словарь будет недлинным, не бойтесь! В конце концов, почти в каждом доме сейчас есть интернет, и он подскажет вам, если мы что-то пропустили.
• «Эльф» – одноименные кафе и сквер на углу Стремянной улицы и Дмитровского переулка.
• «Казань» («Собор») – Казанский собор, его ступени и сквер напротив.
• «Треугольник» – три скамейки на Адмиралтейской набережной, напротив дома № 6. Белыми ночами там собирался народ, и обязательно кто-нибудь играл на гитаре.
• «Паперть» – католическая церковь св. Екатерины, рядом с которой в 80-х годах собиралась питерская неформальная тусовка, художники и музыканты. Церковь находится на Невском проспекте, дом 32–34.
• сквот – нелегально занятый дом с неформальными обитателями, нечто вроде арт-коммуналки (см. рассказ Бангиса Счастливого «Голод»).
• «Гастрит» – «кафе-автомат» на углу Невского и улицы Рубинштейна. Место заправки халявными ништяками (см. рассказ Н. Полянской – Токаревой «Гастрит и ништяки») и изредка бутылочным пивом.
• «Крыса» – «Кофе по-восточному» – кафе на Литейном проспекте, недалеко от ул. Белинского. Славилось Пьяным садиком за «спиной» кафе. Действие фильма «89» начинается как раз в «Крысином дворике».
• «Ротонда» – круглое помещение парадной лестницы в бывшем «доме Евментьевых», легендарное тусовочное место с отличной акустикой на углу Гороховой, 57 и набережной Фонтанки, 81.
Виктория винтер (Викша)
«Пруха или непруха?»
Горбачев в сопровождении председателя Ленгорисполкома Зайкова проезжает мимо Московского вокзала. На тротуаре валяется пьяный. Горбачев:
– Смотри, что у тебя делается.
– Это не наш, Михаил Сергеевич, – отвечает руководитель Ленинграда, – это москвич.
– А ты откуда знаешь?
– Наши в таком виде еще работают.
Н. Синдаловский, «Мифология Петербурга»
Перефразируя классика, когда мы были моложе, один Сайгон тому назад, была у нас такая чудная штука – прухометр. Дивный прибор (не знаю, чей патент) представлял собой циферблат со стрелками, у кого победней – намалеванный на бумаге, у кого побогаче – купленный в ДЛТ в отделе игрушек. (Кстати, знаете, почему наш фирменный магазин так по-дурацки называется – Дом Ленинградской Торговли, – хотя, по правилам великого и могучего, должен быть Ленинградский Дом Торговли? Да очень просто: во втором случае аббревиатура ЛДТ совпала бы точь-в-точь с инициалами классового врага – Льва Давидовича Троцкого; отсюда и выросла в конце тридцатых годов прошлого века таинственная «ленинградская» торговля). Так вот, детский игрушечный циферблат со стрелками был фирменной фичей именно ленинградской торговли, как волчок с лошадкой чегекашников – московской.
