скачать книгу бесплатно
Девочка-ветер
Кира Бартоломей
У сложных натур и в отношениях все непросто. Чем умнее и талантливее героиня, тем больше трудностей возникает на ее пути к счастью, да и избранник непрост и сам не всегда может вовремя осознать, чего же он действительно хочет. Казалось бы, достаточно одного откровенного разговора, чтобы все решить, но на практике недопонимание и недомолвки оборачиваются драмой, и все же надежда на счастливый финал остается.Именно такие истории предлагает читателю Кира Бартоломей, которая прекрасно разбирается в тонкостях человеческих характеров. Ее повествования увлекательны, заставляют сопереживать героям и вместе с ними надеяться на лучшее.
Кира Бартоломей
Девочка-ветер
Одиночество для двоих
…Он рыжий, как солнце на закате! Таких еще поискать! Может, он сродни осени, потому что у него такие золотые волосы и ярко-синие глаза, словно небо в пору бабьего лета? Подобные экзотические личности – слабость моей кузины, грозно предупредившей по телефону: «Не вздумай на него глаз положить!» Очень в стиле Танюши. Какой там глаз положить! Она прекрасно осведомлена о моей полной несостоятельности в вопросах очаровывания и завлекания, но в этом вся Танюша: необходимо при малейшей возможности подчеркнуть свое превосходство. Один – ноль в ее пользу. Я прочувствовала и в очередной раз про себя отметила, что такого рода индивидуумы при мне по собственной инициативе никогда не станут исполнять роль извозчика. Кузинин гонец, по-видимому, привык к восторженной реакции со стороны другой половины человечества, и его лицо осталось непроницаемо-спокойным. Признаться, не только Танюшу может сразить сие творение природы наповал. Я глазею на него как идиотка! Где они, мамочкины уроки хороших манер?
– Илья Зимин, – произнес он наконец. Мне показалось, что с того момента, как он появился, прошла вечность, и все это время я, совершенно не смущаясь, нахально разглядывала его, как распятое насекомое под микроскопом, он же милостиво позволял таращиться, демонстрировал себя во всей красе. Ну что уж там, вот он я, смотрите разинув рты, проглотив языки от восторга. Жар-птица: мне смешно и в то же время неловко. Зимин? Хоть один знак того, что он такой же смертный, иначе кому бы пришло в голову назвать самого рыжего в мире мужчину подобной фамилией. Я уверена, такие вот не ходят по улицам, а рекламируют исключительно «Шанель Эгоист» по телевизору.
– Танюша просила заехать за вами… – начал он едва слышно. – Надеюсь, за всей этой суетой она не забыла предупредить…
– Если вас не затруднит, говорите громче, – сказала я, указывая на левое ухо.
– О, простите!
Конечно, все мои недостатки, коих великое множество, известны этому Золотому Мальчику. Танюша наверняка с горестной миной доверительно сообщила, что время от времени я глуха как тетерев, что в семье рак-отшельник, книжный червь, что с молодыми людьми проблемы и некий летчик вот уже добрых три года небезуспешно морочит мне голову… Впрочем, делает она это не со зла, а просто так. Может, на фоне бестолковой и неустроенной кузины сама себе кажется внушительнее и солиднее? Отлупить бы ее, как в детстве, но теперь это так же невозможно, как достать луну с неба.
– Я подожду в машине, – сказал Танюшин знакомый громко, с расстановкой, с искренним желанием быть услышанным и понятым.
Verdammt![1 - Проклятье! (нем.)] Это же тот самый молодой, золотой, о котором Танюша столько рассказывала в студенческие годы! Сподобилась, узрела. Его так долго прятала милая кузина, что все разговоры скорее походили на очередную выдумку, которыми она всегда славилась в семье. Кажется, Танюша не все рассказала тогда. Или с возрастом он стал еще интереснее?
Зимин помог сесть в машину, поинтересовался, удобно ли. Добрый доктор сразу оценил ситуацию и уже не станет бормотать себе под нос, может быть, в беседе еще и поможет себе жестами для большего эффекта. Он, наверно, очень старательный, этот Золотой Мальчик: не кричит, пытается произнести каждое слово с расстановкой, словно всю жизнь общался исключительно с глухими.
Я не глухая, просто иногда накатывает. Моя подруга Инка называет это «здесь слышу, здесь не слышу», а когда особенно сердится, говорит, что я слышу только то, что хочу. Инка не права, и если на меня находит, то слышу лишь гул, слов не разобрать. Мое постоянное переспрашивание бесит продавщиц и прочих гражданок из сферы обслуживания. А на вопрос, оглохла, что ли, – я послушно киваю головой и предлагаю взглянуть на справку. Те, кто не окончательно оскотинился, осекаются, ну а самые закаленные в боях с клиентами начинают орать, что лечиться надо, а нет – дома сидеть. Инка резвится, присутствуя при этих сценах, искренне сожалея, что подобных экземпляров становится все меньше и меньше, то есть не вымерли как мамонты, просто им запретили раскрывать рот. Времена меняются: народ борется за свои права, депутаты – за избирателей, а продавцы – за покупателей. Инка грозится уехать куда-нибудь в теплые страны жить и сокрушается, что вот этого самого народа ей будет не хватать. Бахвальство! Никуда она не уедет. Будет так же, как и я, сидеть в своем музее, глотать пыль в библиотеке и фантазировать на тему: вдруг открывается дверь и входит Он… Это наше любимое занятие, кроме, естественно, борьбы за качество обслуживания инвалидов и примкнувших к ним.
Солнце село. Мой спутник молчит. Он, естественно, не из тех, кто болтает о прекрасной погоде и политической обстановке в стране. Я же скорее откушу себе язык, но ни за что не стану приставать с дурацкими разговорами и расспросами.
Осень. В небе кружатся желтые листья, падают с легким шорохом, устилая землю разноцветным узором. Скоро начнется сезон затяжных дождей, вокруг запахнет тоской и безнадежностью, станет пасмурно и промозгло. Утром, поеживаясь, выходя из домов, народ будет смотреть на небо и обреченно вздыхать, станет казаться, что это навсегда, что солнце никогда больше не выглянет и потоки воды окончательно смоют все краски в жизни. Мне грустно. Нет, мне отвратительно и ужасно тоскливо. Я буду ждать весны, проклинать холода и мечтать о пылающем камине в моем доме, кресле, книге и полной тишине, нарушаемой лишь тихим потрескиванием поленьев и дождя за окном. Если бы у меня был дом, дожди я способна пережить, даже если они продлятся год. Моего характера не хватило отказать, поэтому пока у меня нет моего дома.
Мы приехали на дачу к Танюше, где предстоит вынести муку под названием День Рождения Хозяйки. Танюша и Валюша снимают у меня дачу, в чем, конечно, никогда и никому не признаются под самой страшной пыткой. Для друзей и партнеров это дом прадеда и она, Танюша, так сказать, оберегая наследие предков, первозданность архитектуры, никогда и ни за что не сможет, рука не поднимется, разрушить родовое гнездо и выстроить что-нибудь более комфортабельное, просторное и современное. На самом же деле ей просто запрещено что-либо менять и перестраивать. Танюшу все еще греет надежда, что, устав от не очень обеспеченного существования преподавателя и невольной родительской нахлебницы, я обменяю кусочек наследия предков на кусочек благосостояния из кадушки Валюши.
Впрочем, если быть объективной, надо отдать должное Танюше, вовремя понявшей, что, орошая слезами умиления прогнившее крыльцо и облупившийся подлокотник кресла-качалки, я палец о палец не ударю, чтобы «принять меры», и буду смотреть, как перекашивается беседка и медленно врастают в землю стены, буду стареть вместе с этим домом, вспоминая прежние беспечные времена и счастье прожитых дней. Я не смогу прикрикивать на рабочих, ходить подбоченясь и тыкать кого-то носом в каждую трещину… На это есть Танюша и муж, активно подыгрывающий. Ей доставляет величайшее удовольствие прикрикивать, повелевать, царствовать. Моего ума хватает только на повальное обучение студентов-медиков иностранным языкам. Здесь равных мне на кафедре нет. Танюша корит меня за пассивность, предлагая найти хорошее место, «большие» деньги и не тратить время попусту в бесперспективном вузе. Бесперспективность состоит в том, что два года назад я пришла в мединститут, потому что надо было куда-то уйти, но всем торжественно обещала, что не стану зарывать свои способности, а только отдохну от интриг и брошусь снова в бой. Никуда я не бросилась, так и осталась сидеть у медиков и уже не ни с кем воевать. Все куда-то делось, испарилось и больше не интересует. Запал кончился. Сданная дача обеспечивает мне вполне сносный уровень жизни, и я не лезу в драку, просто плыву по течению и ничего не жду. Вранье. Жду, и еще как! Некоего, очень привлекательного и весьма популярного у женщин летчика, который не торопится вернуться ко мне.
Танюша ведет весьма насыщенную светскую жизнь. Она обожает сплетни, тряпки и дружбу со знаменитостями. Ее вечера разбавлены артистами, журналистами, музыкантами, людьми, как правило, не очень известными, но где-то промелькнувшими, которые с удовольствием выполняют роль свадебных генералов, когда за все заплачено. Мне обычно отводится роль переводчика, члена семьи и близкой подруги. У Танюши нет подруг, только приятельницы, общение с которыми каждый раз заканчивается мигренью и понижением жизненного тонуса. Жены «деловых» мужчин из кожи вон лезут, чтобы побольнее щелкнуть любимую подругу по носу, доказав, что супруг maechtiger[2 - Влиятелен (нем.).], богаче и продвинутее. Мне всегда хочется подсунуть Танюше книгу под названием Wir alle spielen Theater[3 - «Мы все играем в театр» (нем.).] или что-нибудь в этом ключе, но она так увлечена играми «кто кого», что, вероятнее всего, давно все сама знает, только не подает виду, ведь надо какими-то способами воздействовать на мужа. Танюша училась. Психология – это мне, потому что ничего другого нет, а у нее красный диплом и дом полная чаша, которую Коняев наполняет усердно. Он пасует перед женой (два семестра Бауманского: математика доконала), преклоняется перед ее образованием, происхождением, постоянно рассказывает сокрушенно, что Танюше помешали интриги расти дальше и сделать блестящую карьеру.
Танюша встретила нас у порога, затянутая в черное трикотажное платье. Имея практически неограниченные возможности, она никогда не научится выбирать платья на пару размеров больше и немного длиннее. Мое дурное влияние сказывается на ее любви к маленьким черным платьям. Мы стоим друг против друга, похожие как близнецы, одному из которых досталась и мощь, и стать в ущерб другому. Танюша смерила меня оценивающим взглядом и осталась недовольна.
Ее приятель поддерживает меня под локоть и слегка подталкивает вперед, словно чувствует мое желание капитулировать перед шумной разгоряченной компанией.
– Я с вами, – шепчет он на ухо.
Танюша чмокнула воздух у моей щеки и подставила Зимину губы для поцелуя. Меня сейчас стошнит от этой сцены. Проще сразу забиться в угол и не подавать признаков жизни до окончания торжества. Тоскливо. Хочется выть на огрызок луны в небе. Но от Танюши никуда не скрыться…
– С днем рождения…
За спиной Танюши появляется Коняев, терзаемый любопытством, и Золотой Мальчик, терзаемый неизвестно чем. Сегодня я особенно не люблю это семейство и всех, кто dazu geh?rt[4 - К ним относится (нем.).].
Моя милая кузина, получив в подарок дореволюционное издание «Руслана и Людмилы», взвизгнула и понеслась хвастаться: из библиотеки прадедушки. Никто не спросил, почему она получает в подарок книги из библиотеки собственного прадедушки от меня. Это мой прадед и моя библиотека, и это мою жизнь она рассказывает, как свою автобиографию. Я у нее в крови. Танюша всегда была очень fleissig[5 - Усидчива (нем.).] и без запинки может сообщить присутствующим всю родословную моей семьи, перечислить ранги и награды, открытия и должности тех, кто никак не может привыкнуть к тому, что она записала их в разряд дорогих родственников.
Моя мамочка величественно позволяет Танюше фантазировать, прозвав ее однажды «баронессой Мюнхгаузен».
– Царский подарок, – хмыкнул Золотой Мальчик и уселся в кресло напротив, – за это надо выпить.
– О, у меня этого добра полон дом, – заявила я, принимая бокал шампанского, – а поскольку Танюша считает, что проживет дольше меня, предлагает отписать ей все в завещании.
Становится смешно от дурацкой ситуации. Все пользуются мной, как хотят: мой замечательный летун, моя мать, Коняевы и даже этот рыжий сидит и смотрит не отрываясь на маленькую кузину своей подружки, подливает шампанского и ждет, что произойдет. Зрелища на сегодня отменяются. Истерики к всеобщей радости я не закачу, вот только напьюсь и упаду, как водится в этой компании, под стол, а там будь что будет…
Золотой Мальчик исподлобья наблюдает, как я приканчиваю в одиночку вторую бутылку шампанского.
– Трудный день выдался, – сказал без тени сомнения на лице.
Наверное, насквозь видит мою тоску. Хочу домой.
– Может, я отвезу вас домой? Они не скоро хватятся.
– Вам виднее. Кстати, как вы думаете, если я подарю ей все, она меня сразу отравит или помучает?
– Помучает, – ответил он спокойно и помог подняться. Ноги не идут, но он прав, надо ехать домой. И конечно же он меня отвезет!
Зимин взял с самого начала на себя некоторые обязательства. Голова идет кругом, и меня укачивает в буржуйской машине на родных ухабах. Шампанское не помогло. Вероятно, мало выпила. Сейчас бы закрыть глаза и никогда больше не просыпаться. Как это люди умудряются напиться и тут же уснуть? Я твержу себе под нос:
Сбылись твои пророчества,
Подкралось одиночество…
Пророчества были мои собственные, а одиночество существовало невымышленное, последние три года…
Соревнование на выживание между мной и очередной упорной подружкой небезызвестного летуна я проиграла. Сошла с дистанции. Уверенности в себе не хватило на то, чтобы стать единственной. Я сдалась без боя, уволокла ноги и еще дрожу от скачки, сомневаясь, правильно ли сделала и, может быть, стоит еще побороться, попытаться взять измором то, что, в сущности, мне никогда не принадлежало. Я вижу движущиеся губы Золотого Мальчика, но ничего не слышу.
– Разве вам Танюша не поведала, что я глуха как тетерев?
Он смутился, покраснев до краев волос. Ей-богу, там, дома, он решил, что я шучу. Какие там шутки! Мой доктор после очередного обострения нарисовал радужную картину будущего: уши нужны будут только для сережек. Проколю себе еще с дюжину дырок, стану похожа на панка, и моя мамочка ничего не сможет поделать, тогда уж точно ее нравоучения пройдут даром, их никто не услышит.
– Не совсем глухая, – примирительно говорю я, – здесь слышу, здесь не слышу. Называется очень длинно и очень некрасиво, впрочем, если вы Танюшин коллега…
У него большие печальные глаза, и мне отчего-то становится его жаль. Он не может знать, что меня утешает в перспективе оглохнуть возможность не общаться с его любимой Танюшей.
Жалеть надо меня, а я сочувствую ему, как последняя идиотка. Он огромен и до безумия красив. От него невозможно отвести взгляда, а я сижу и готова проливать слезу, потому что он печален. Я такая. Мне всегда кого-то жаль. Я могу влезть в чужую шкуру и проникнуться. Но ему подобные вряд ли нуждаются в сочувствии.
– Танюша сказала, что вы двоюродные сестры.
– Раз ей так хочется, – пожала я плечами. – Но она говорит «кузины», это звучит благороднее для чужих ушей.
Танюшина мамочка однажды вышла замуж за пожилого и очень хорошо обеспеченного журналиста, моего дядю, и с тех пор Танюша цепко держится за приобретенных родственников, отпинывая родного папашу, пытавшегося как-то заявить о своих родительских правах. Я так привыкла к званию кузины, что уже не испытываю отрицательных эмоций, как в детстве. Мое присутствие необходимо ей как воздух. Я – ее второе «я». Парадокс. Она срослась со мной против моей воли, как сиамский близнец. Хирургическое вмешательство, необходимое мне, чтобы защитить свое жизненное пространство, для Танюши смерти подобно. Все попытки прекратить с нею отношения приводят к истерикам с морем слез, и я чувствую себя втянутой в странную историю Алисой, захлебывающейся неимоверным количеством влаги, которую способна произвести Коняева в долю секунды. Валюша является с лицом страдальца и умоляет, требовать не вправе, потому что Танюша вечно напоминает ему о «корнях», называя «тамбовским купчиком» или, того хуже, «хитрым евреем». Танюшины попытки воззвать к родственным чувствам терпят традиционное фиаско, и она начинает вспоминать долгие годы дружбы и совместное счастливое детство.
В детстве Фибка, Инка и я вешали на дверь записку: «Иди туда, откуда пришла», а Танюша являлась с листочком в руках и, округлив глаза, наивно спрашивала: «А это кому?» Она была ябедой и шпионила за нами, чтобы было чем шантажировать, а когда не получалось, шла сдавать нашим родителям. Мы ненавидели ее со всей силой детского максимализма и жестокости. Мы ее не принимали! Она была чем-то инородным, странным, неуклюжим и визгливым.
Хромая Инка лазила по деревьям как мартышка, гоняла на велосипеде и дралась с деревенскими мальчишками наравне с нами, а Танюша вечно ныла, что испачкает свое платье или, чего доброго, свалится куда-нибудь. Фибка таскал ее за жидкие косички и орал, размахивая длинными руками: «Иди пожалуйся моему отцу, что я тебе наподдавал!» У Танюши был новый папа, которого она боялась как огня, а так как этот страшный новый папа был моим очень серьезным дядей, Танюша предпочитала давить на жалость в наших домах и искать защиту у родителей своих обидчиков. Родители вытирали чумазое лицо, приводили в порядок одежду, в ужасе хватаясь за голову от безутешного плача малышки, такой тихой и беззащитной, а потом каждый раз нудно и упорно объясняли, что нужно возлюбить ближнего своего. Я готова была любить всех, кроме Танюши. Фибка получал ежевечерний выговор за неджентльменское поведение, а бывало, и трое суток ареста, без подружек, книг, телефона, но с гаммами и этюдами Гедике. Если бы жутко важный папа Фибки не отправлялся каждое утро на персональном автомобиле на службу, сидел бы наш с Инкой друг все лето под арестом и истязал рояль.
Танюша мечтала учиться музыке, но оказалась не музыкальнее жестяного ведра и страшно завидовала нашим мукам. Самым страшным днем был визит учительницы, которую привозили специально из города, чтобы мы не слонялись без дела по садам все каникулы, а планомерно и упорно работали над собой под ее чутким руководством. Танюша, подброшенная на лето моим родителям, с завидным упорством посещала все уроки, сидела тихо как мышь, широко раскрыв рот, и слушала наше «гениальное» исполнение. Ничего нелепее придумать нельзя, чем визит маленькой кругленькой учительницы музыки на дачу. Уроки сольфеджио и фуги Баха. Бедные наши соседи! Они терпеливо сносили это каждое лето до тех пор, пока, посовещавшись, родители не распрощались с коллективной мечтой сделать из нас разносторонне образованных людей.
Спустя много лет, стоя у могилы Баха, я с трепетом вспоминала наше детство, мне было грустно и одиноко. Фибка стал отпетым донжуаном и уже не таскает даже самых некрасивых и противных девчонок за косички. Инка, смешливая и мужественная «мадемуазель де Лавальер», закопала свой талант к сочинительству и пародиям в пыли архива, состоящего из одних изгрызенных мышами, засиженных мухами и покрытых пятнами плесени документов времен Гражданской войны, я… Я не знаю, кто я, но тоже не та, кем мечтала стать. Лишь Танюша с упорством лягушонка выпрыгнула на поверхность из своего кувшина и считает, что победила, наконец, троицу сынков и дочек. Пусть так. Теперь она занимается благотворительностью (как она это называет) по отношению ко мне, протягивает руку, вводит в общество тех, кому принадлежит мир.
Мне плохо. Золотой Мальчик успел вовремя остановить машину, и я не осквернила девственно чистые сиденья его великолепной машины желчью моей души, которую судорожно исторгал желудок. Добрый доктор заботливо придерживал меня за плечи, пока я, согнувшись пополам, пыталась избавиться вместе с шампанским от горечи обиды на моего летуна и на собственную безмозглость.
– Бедная девочка, – сказал он и погладил меня по голове. Вот тут бы расплакаться, чтобы окончательно полегчало, но человеческой натуре просто необходимо найти виноватого. Я взорвалась и начала орать, что он активно «подыгрывал» мне весь вечер и своевременно наливал «бедной девочке» шампанского.
– Я делал только то, чего вам хотелось.
– Вы всегда это делаете?
Мне хочется ударить его по самоуверенной физиономии. Тоже мне скорая помощь. Хотите отравиться? Пожалуйста! Хотите жить? Поможем! Я хочу, чтобы он убрался ко всем чертям, но вместо этого даю спокойно усадить себя в машину и молчу, насупившись, всю дорогу. Голова трещит, и глаза слипаются. Мне плохо. Как же мне плохо. Сегодня я только и могу, что ныть, жаловаться на свою судьбу. Может быть, завтра будет легче.
Я отдала ему ключи, потому что силы покинули меня, потому что ноги стали ватными, а голова раскалывается и каждый шаг отдается миллионами врезающихся в мозг осколков.
Он осторожно довел меня до двери или, вернее сказать, доволок, как санитар в кинофильме про войну (одна рука на плече, другая на талии, голова «раненого» набок), и бесконечно долго возился с заедающим замком. Танюша по этому поводу вечно верещит, что однажды меня ограбят. Я отказываюсь от подарка в виде бронированной двери и обещаю сама себе вызвать слесаря, правда, не знаю, откуда его вызывают.
Добрый доктор не церемонился: снял с меня туфли, плащ, плотно завернул в одеяло и отправился на кухню. На этой кухне, кроме меня и друга Инки Микаэлевны, давно никто не хозяйничает. Ему безразлично, или, как Фибка говорит, фиолетово. Он делает все с видом человека, не сомневающегося в своей правоте. Так должно быть: маленькая кузина его подружки надралась до чертиков и как индивидуум, давший клятву Гиппократа, он просто обязан протянуть руку помощи. Фуй, что за день такой, ни одного доброго слова, ни о ком. А Золотой Мальчик мог, между прочим, высадить меня из машины возле дома или вообще отказаться везти, что более характерно для молодых людей моего поколения. Этот терпеливо выслушал, утер, дотащил, теперь еще пытается привести меня в чувство. Очень жаль, но поплакать не получается. Я всегда завидую нашим кумушкам, способным рыдать по любому поводу, а уже через полчаса чувствовать себя обновленными, возрожденными и готовыми лбом пробивать стену, у которой только что проливали слезы. Мне это не дано. Чуть-чуть спасительной влаги, когда ею оделяли, мне не досталось, поэтому переживания по поводу стычек с шефом, бестолковость и лень студентов, Танюшина жадность – удар под дых, надолго отбивающий у меня охоту зубоскалить с Фибкой или нормально воспринимать окружающее.
Мой доктор спокойно поит меня из ложечки и нежно, как ребенка, поддерживает под затылок.
– Дострели меня, браток, – мрачно прошу я и откидываюсь на подушку.
Мой «юмор» ему не по нутру. Наши врачи – самые гуманные на свете (это у меня из детства), и поэтому я вижу в его глазах решимость бороться за меня до конца.
Зубы стучат, и чудодейственный напиток Танюшиного друга мне на пользу не пошел. Желудок заворачивается и разворачивается кольцами, прошибает холодный пот.
– Это любовная горячка. Дайте мне умереть! – придуриваюсь я. Это все, что остается. Любовная горячка – слишком громко, а вот насчет умереть… Душа точно вон просится.
Я смотрю на его тонкие пальцы, и хочется прикоснуться к ним, хочется, чтобы они погладили меня по щеке, пробежали по затылку. Я хочу, чтобы он остался. Остался не потому, что надо заполнить образовавшуюся пустоту…
– Закрывай глаза, – тихонько шепчет он, и его дыхание касается моей шеи.
Я послушно закрываю глаза и, замерев, жду. Он приподнимается с пола, где все время сидел.
– Не уходи.
– Я не уйду. Спи.
У него зачаровывающий голос. Мне становится неловко, хочется окончательно оглохнуть, чтобы не слышать его мягкий, вкрадчивый тембр. Кажется, я снова маленькая девочка и мне приснился сказочный принц с золотыми волосами.
– Ты мне снишься, – бормочу я, вдруг охрипнув, не открывая глаз, и обхватываю его шею руками, чувствуя мягкость золотых волос и приятное тепло кожи.
От него исходит тонкий, едва уловимый, аромат одеколона и еще чего-то незнакомого, волнующего. Он гладит меня по голове и баюкает, как младенца. Открыв глаза, я вижу его удивленный взгляд, мне кажется, он даже испуган. Больше всего на свете мне нужен сейчас этот рыжеволосый человек с синими глазами, который видит меня насквозь и, похоже, способен чувствовать и понимать меня. Мы так близко друг к другу. Он прячет свое лицо у меня на шее, и горячая волна захлестывает все на свете.
Я уже не думаю о неком П., который может быть сейчас с другой женщиной. Я не вспоминаю о том, что мужчина с золотыми волосами, чьи губы чувствую на своей шее, сегодня утром еще не существовал в моей жизни. Я знаю его целую вечность. Dеj? vu?[6 - Дежавю. Дословно «уже виденное» (фр.).] Кто объяснит чувство тревоги, когда попадаешь впервые в незнакомое место и точно знаешь, что ждет тебя за поворотом или дверью? Как сказать ему, что когда-то давно эти руки уже обнимали, а это тело уже любило тебя? Где ты так долго был? Почему столько долгих лет я провела без тебя? Не сон ли ты? Не исчезнешь ли ты так же внезапно, как и появился?
Он что-то шепчет, осыпая мою кожу горячими поцелуями, но я не слышу, меня окутала плотная тишина. Я способна только чувствовать каждую родинку, каждый изгиб, складочку его тела, от которой все дрожит и стонет во мне. Кажется, это сон и я боюсь проснуться, боюсь, что долгие поцелуи, от которых заходится дыхание и останавливается сердце, – плод моего возбужденного ума. Я схожу с ума от тоски по незнакомому мужчине, с которым так давно пыталась стать одним целым, или безумствую от страсти к единственному и желанному, которого мысленно называю Великой Любовью.
У моих студентов заспанный вид. Они медленно занимают места, рассаживаясь преимущественно на галерке. Еще бы! После часовой паузы, проведенной в буфете или в сквере на скамейке перед центральным входом, надо напрягаться. Иностранные языки будущим Пироговым и Боткиным не даются. На улице мягкая теплая осень, а в аудитории до тошноты пахнет краской. Честно признаться, у меня тоже нет желания торчать здесь. Работа.
Я хорошая тетенька и никого не мордую (любимое выражение Фибки Домбровского), а доверительно, почти ласково пытаюсь объяснить моим тунеядцам, что образованный врач должен время от времени научную литературу в иностранных журналах почитывать.
Опыта убеждения у меня маловато, но все-таки иногда появляются желающие (исключая упорных отличников, конечно) пополнить ряды цивилизованных обитателей этой планеты.
После вступительной речи о пользе Fremdsprache[7 - Иностранного языка (нем.).] прошу напрячься и предлагаю коротенький тест.
– Двоек ставить не буду. Пока. Желающие могут оставить автограф.
За окном беззвучно моросит дождь. Пешеходы прибавили шагу. Море разноцветных зонтов и нескончаемый поток машин. Темно-зеленый «форд» остановился на противоположной стороне улицы, и мне стало ясно, отчего с утра сосет под ложечкой и хочется спрятаться ото всех.
Надо быть полной идиоткой, чтобы переживать, так реагировать на встречу с человеком, который с переменным успехом так давно морочит мне голову.
Появление Павла в моей жизни очень озадачило Танюшу, и она долго относилась к нему как к существу второго сорта, младшему брату по разуму, считала его извращенцем, отдающим предпочтение партнерам с некоторыми уродствами. Поняв, что для Павла я в некотором роде то же, что для нее – Валюша, она успокоилась, простив даже отсутствие интереса к ее персоне. Редкий случай. Танюше как кислород необходимо внимание. Она чахнет, если рядом нет человека, потакающего ее капризам, своего рода вампиризм, которым она страдает, вытягивая из окружающих способность сопротивляться. Павел же относится к числу немногих, владеющих даром смотреть сквозь Танюшу, не замечать присутствия и не морщиться от ее навязчивой манеры общаться.
Глупейшая ситуация. Сейчас он увидит меня у окна и решит, что я караулю его, как верная собачонка. Хотя откуда ему знать, в каком окне маячит силуэт терпеливой и всепрощающей подруги, которая еще вчера была уверена, что сошла с дистанции. Все сначала? Новый день, новый бой? Сколько можно, девочка моя, наверно, пора остановиться и признать, наконец, свое поражение, не питать ложных иллюзий, потому что это все ненастоящее и ничего не вырастет из отношений, кроме того, что есть.
Подтянут, красив, как всегда. Женщины оглядываются. Еще бы! Как с рекламной картинки «Летайте самолетами “Аэрофлота”».
Пускай подождет. Я жду иногда неделями. Не бежать же сломя голову, перепрыгивая через ступеньки. И без того неподъемный портфель догружаю «отчаянными попытками» моих эскулапов и медленно бреду на кафедру. Расписание на завтра. Плащ. Кто-то «одолжил» мой зонтик. Впрочем, прогулка под дождем на сегодня отменяется.
Он стоит у подъезда и широко улыбается. Неотразим. Даже лучше, чем Делон в молодые годы.
– Ты замечательно выглядишь.
Ему очень нравятся строгие костюмы и блузки, которые просто кричат о благосостоянии моей семьи, обувь, стоящая пару зарплат простого коллеги-преподавателя. Он не устает повторять, что Мадам, моя мамочка, – настоящая женщина, если научила меня так одеваться, держаться, разговаривать и прочая и прочая. Иногда кажется, что мы так долго почти вместе только потому, что меня можно показывать не стыдясь, не боясь, что залью вином скатерть, посажу соусом пятно на блузку или скажу глупость.
Он еще не теряет надежды познакомиться с ней. Почему-то я всегда откладывала этот важный шаг, наверно, боялась услышать неодобрение из уст такой безупречной Дамы. Может быть, хорошо, что этого так и не произошло, поэтому не придется придумывать оправдания одно нелепее другого, чтобы не чувствовать себя ущербной и неспособной завязать нормальные отношения с мужчиной, если мы с Павлом окончательно расстанемся. Я оставила себе пожарный выход, подстраховалась, где-то внутренне понимая, что все может прекратиться так же внезапно, как и началось.
Я благодарю за комплимент и, как последняя дура, улыбаюсь в ответ. Это слабость. Или болезнь. Три года встреч урывками, в спешке, в перерывах между бесконечными полетами, какими-то курсами, ремонтом квартиры, до сих пор далеким от завершения, шумными вечеринками и вечными друзьями.
Мне хочется, чтобы он спросил, как я жила без него, чтобы прижал к себе и сказал, как в первый раз: «Я больше тебя никуда не отпущу!» Мне хочется успокоить гложущую тоску и предчувствие приближения чего-то непоправимого, но он слишком перевозбужден, переполнен впечатлениями, ему не до моих «хочу». Сунув небрежно пакет и усадив в машину, весело рассказывает о полете. В пакете чудесный шарф и тонкие перчатки из мягкой замши. Он настолько внимателен. Естественно, на улице осень, а маленькая девочка вечно теряет перчатки и забывает о своем горле. А может быть, все не так плохо и я насочиняла себе страшную историю, в которой нет ни капли правды? Если наши отношения так плохи, если я ему совершенно безразлична, зачем тогда нужны эти встречи, почему дарит подарки, помня мои слабости, привычки и вкусы?
Он мастерски ведет машину, лавируя в потоке, избегая столкновения с пешеходами, выскакивающими тут и там почти из-под машины, и постоянно говорит, не останавливаясь ни на минуту. Я слушаю вполуха и смотрю на грязную, размытую картинку за окном, на потоки воды, разлетающиеся брызгами из-под несущихся автомобилей, на многоцветие зонтов на фоне хмурого неба и никак не могу понять, почему и зачем я еду с ним. Я совершаю поступки против нормальной, здравой логики, веду себя глупо и не могу остановиться. Зачем нужны отношения, которые не приносят ничего, кроме неудобства, неудовлетворения, недовольства собой? Кто пострадает оттого, что они прекратятся? Я понимаю умом, что не нужна ему так, как нужна любимая женщина, он прекрасно обходится без меня!
У дома, продуваемого ветрами, среди чахлых ощетинившихся колючками кустиков, ведущих к канаве, именуемой оврагом или иногда парком, он загнал машину на стоянку, охраняемую дюжиной ободранных дворняжек и помятым дядькой, который тут же высунулся из вагончика. Меня вечно коробит от его наглой физиономии. Он смотрит, прищурившись, усмехается и, вероятно, сплевывает за моей спиной, сравнивая с другими девицами. Для меня не секрет, что этих «других» Павел также катает на своей новой машине и приводит в гости. Я, опустив голову, жду, чувствуя, как нарастает недовольство собой и мое терпение приближается к последней капле.
В обшарпанном лифте многоэтажки он прерывает поток восторженных эпитетов об Испании, чтобы сообщить, что завтра летит в Питер. Но никто не спросит, может, мне тоже прокатиться до замечательного города в компании красивых и веселых людей. Мы могли бы чудесно провести время.
За дверью слышна возня и громкий лай, удары лапами по металлу, упрятанному под тонкий слой дерматина, словно собака Баскервилей поджидает свою очередную жертву. Павел засмеялся и что-то забормотал, торопливо выпуская своего любимого монстра на волю.
Собака, больше похожая на теленка (бог его знает какой породы), прыгает с порога и принимается лизать руку хозяину. Сейчас это чудовище радо даже мне. Собака – единственное существо, которое, очевидно, ему дороже всего на свете. Конкуренцию этому псу я составить не могу. Я привыкла делить его со всеми: с «Аэрофлотом», с друзьями-приятелями, которых не счесть, с женщинами, которые делят его со мной, наконец, с собакой, которая меня игнорирует, очевидно, чувствуя во мне слабого противника.
В квартире все тот же бардак, что и неделю назад. Шаткая конструкция из поставленных друг на друга стульев грозит в любой момент обрушиться на голову в узком коридоре, голые стены хранят еще кое-где остатки старых обоев. Единственное место, где можно жить, – его маленькая спальня, половину которой занимает топчан, застеленный китайским покрывалом цвета бордо, покрытым темными пятнами неизвестного происхождения и затканным разноцветными драконами. Абажур на потолке заменяет кусок обоев, прикрывающий голую лампочку, на стене – плакат какой-то группы, в углу на кресле лежат сваленные в кучу вещи, явно нуждающиеся в стирке, на трюмо с поломанными дверцами рассыпана мелочь и масса всевозможных безделушек. Сегодня я собираюсь изображать этакую брезгливую штучку и не стану наводить порядок.
