скачать книгу бесплатно
Стоящая у моей постели Юйтань боязливо позвала:
– Сестрица!
Поспешно вытерев глаза, я подняла голову, собираясь выдавить улыбку, но не успела: слезы вновь покатились по щекам.
Я смахивала их снова и снова, но они продолжали течь. Бросив попытки утереть их, я обхватила голову руками и разрыдалась. Юйтань опустилась возле меня на постель и тихо сидела рядом. Я плакала очень долго, прежде чем слезы мало-помалу начали иссякать. Кашляя, я спросила:
– Скажи мне, Юйтань, почему жертвами всегда становятся именно женщины? А самое странное то, что от нас никогда не исходит ни капли упрека. В конечном счете стоит оно того или нет?
– Когда мне было семь лет, мой отец скончался, – тихо заговорила Юйтань после долгого молчания. – Хотя мы никогда не жили богато, все же нужды мы не знали. Когда отец заболел, мы заложили все, что было в доме, чтобы заплатить за лечение, но никакого улучшения не последовало. Матушка каждый день плакала, а мои младшие братья и сестры были слишком малы и почти ничего не понимали. Я ужасно боялась, что отец оставит нас одних. Однажды я услышала историю о том, как один человек срезал кусок плоти со своего бедра, чтобы вылечить родителей[17 - «Человек срезает кусок плоти со своего бедра, чтобы вылечить родителей» (кит. ????) – устойчивое выражение (чэнъюй), дословно переводится как «отрезал [кусок плоти с] ноги, чтобы вылечить родных». Поговорка о степени сыновней почтительности, к которой все должны стремиться.]. Люди говорили, что если искренняя почтительность к родителям тронет бодхисаттв, то они помогут больному отцу или матери излечиться. Тайком от родителей я срезала кусочек плоти с собственной руки и сварила его вместе с лекарством, однако отец все равно скончался.
Я потрясенно разглядывала лицо Юйтань, спокойное, будто водная гладь. Та слабо улыбнулась:
– Говорят, что при долгой болезни дети перестают быть почтительными. Я, впрочем, знаю лишь, что такое долго жить в бедности, не получая помощи от родственников. После смерти отца мы с матушкой зарабатывали деньги: она – с утра до вечера стирая белье, я – занимаясь шитьем. Однако жили мы впроголодь. Вскоре из-за того, что матушка слишком часто плакала, ее зрение сильно испортилось. Она почти ничего не видела, но, желая скрыть это от меня, притворялась, что видит. Мы подыгрывали ей, потому что не хотели ее расстраивать.
Я протянула руку и, схватив ее ладонь, зажала в своих. Девушка продолжала:
– Я каждый день тяжело трудилась, зарабатывая нам на пропитание, но денег на лечение матушки по-прежнему не хватало. Вскоре младший брат тоже заболел из-за того, что уже очень долго не ел досыта. В тот год зимние морозы были необычайно жестокими, первый снег не успел растаять, а сверху уже падал новый, и снежный покров был толщиной в три или четыре цуня[18 - Цунь (кит. ?) – китайская мера длины, составляет 1/10 чи, около 3,5 см.]. Надев легкие туфли и тонкую ватную курточку, которую еще в юности носила моя матушка, я отправилась обходить наших родственников, чтобы занять немного денег. Самые жестокие, открыв дверь, сразу же закрывали ее, увидев меня на пороге. Те же, кто был немного добрее, начинали жаловаться на жестокую зиму еще до того, как я успевала открыть рот. Пробегав по снегу весь день, я так и не смогла взять взаймы ни единой мелкой монетки, зато замерзла и проголодалась. К тому времени уже совсем стемнело, но возвращаться домой было страшно. Матушка с младшим братом были больны, и я боялась того, что они, как отец, покинут меня. Потому бесцельно бродила по улице. Находясь в глубоком оцепенении, едва не попала под повозку, и возница поднял кнут, собираясь ударить меня.
Прекрасно осознавая, что Юйтань сейчас сидит здесь, рядом со мной, я все равно сильнее сжала ее ладонь:
– А что было потом?
Опустив голову, Юйтань немного помолчала, а затем, обворожительно улыбнувшись мне, продолжила рассказ:
– А потом сидящий в повозке молодой господин остановил его, сказав: «Это всего лишь девчонка, врезалась – и ладно!» После этого он выбранил возницу за невнимательность и за то, что стоило чему-то случиться, как он тут же принялся искать виноватых. После этого молодой господин опустил занавеску и велел вознице трогать, но я бросилась вперед, преграждая им путь, упала на колени и стала умолять господина дать мне немного серебра. Не знаю, откуда во мне тогда взялось столько смелости. Возможно, оттого, что я никогда доселе не слышала такого спокойного, мелодичного голоса, как у того молодого господина, который, даже бранясь, делал это без всякой горячности. А может, оттого лишь, что я сочла его богачом, которому ничего не стоило бы пожертвовать мне немного, и тогда я бы смогла удержать матушку и брата на этом свете.
Увидев на лице Юйтань по-настоящему теплую улыбку, я поняла, что ее желание осуществилось, но все же с тревогой спросила:
– А потом?
С улыбкой взглянув на меня, девушка ответила:
– Возница начал браниться: «Вот наглая девица! Да знаешь ли, чью повозку посмела задержать?» А тот молодой господин рассмеялся. Подняв занавеску, он бросил взгляд на меня, сидящую на коленях в снегу, и сказал: «Я уже достаточно взрослый, однако впервые кто-то осмелился так прямо просить у меня денег. Расскажи-ка, почему это я ни с того ни с сего должен дать тебе серебра?»
С этими словами Юйтань склонила голову и засмеялась.
– Что ты ему сказала? – спросила я, тряся ее за руку.
– Я сказала: «Мне нужны деньги, чтобы заплатить за лечение больной матушки и брата». И тогда он ответил: «Не припомню, чтобы я открывал дом призрения. Какое мне дело до того, что кто-то болен?» Тогда я сказала, что если молодой господин даст мне денег, то я вечно буду его верной служанкой. На это он ответил, что уж кого-кого, а слуг у него дома хватает с избытком. Я попыталась снова, пообещав, что я очень работящая и многое умею, а если даже чего-то не умею, то смогу научиться. Молодой господин расхохотался, сказав, что у него есть много способных людей, которые выполняют его поручения. Опустив занавеску, он велел вознице трогать. Тогда я потеряла всякую надежду. Мне казалось, будто та повозка увозит с собой мою матушку и брата. Внезапно меня взяла такая злость, что я подбежала, схватилась за оглоблю и стала изо всех сил тянуть ее на себя, мешая им ехать. Придя в ярость, возница начал непрерывно стегать меня кнутом, но я не разжала бы рук, даже если бы умерла. Когда повозка проехала некий отрезок пути, протащив меня за собой по дороге, молодой господин вдруг закричал: «Довольно, останови повозку!» Высунувшись в окно, он посмотрел на меня. К тому моменту мое тело уже волочилось по снегу, но руки по-прежнему держали оглоблю мертвой хваткой. Одобрительно кивнув, он спросил, сколько мне лет, и я ответила, что восемь. Улыбнувшись, молодой господин произнес: «Хорошая девчушка, стоит моих денег». С этими словами он дал мне банкноту, и я взяла ее, не смея верить своему счастью. Никогда не держала в руках банкнот, но знала, что даже одна такая означает большую сумму. Я торопливо отвесила ему земной поклон. Он ненадолго задумался, после чего велел вознице: «Отдай ей все серебро, что при тебе». Тот поспешно вытащил все деньги и отдал мне. Там было больше двадцати лянов серебра – достаточно, чтобы большая семья могла есть на них год или два. Я тут же протянула банкноту обратно господину, но тот сказал: «Она твоя, и серебро тоже твое. Ты наверняка сразу же побежишь за лекарем, однако уже совсем стемнело, а банкнота довольно крупная. Боюсь, сейчас ты уже не сможешь найти, где ее разменять». Он говорил разумные вещи, и, выслушав его, я тут же снова отвесила ему земной поклон, пряча банкноту и серебро. «Делаешь все ловко и споро», – похвалил молодой господин и, сев обратно в повозку, приказал вознице ехать. Развернувшись, я побежала было прочь, но тут внезапно раздался его крик: «Вернись!» Я тут же примчалась назад. Он бросил из повозки на снег накидку со словами: «Завернись в это». Лишь тогда я с испугом осознала, что моя одежда была изорвана ударами кнута.
Юйтань глубоко задумалась, словно все еще брела среди царства холода и стужи.
– А потом? – легонько подтолкнула я ее.
Насилу выйдя из оцепенения, Юйтань закончила свой рассказ:
– Не было никакого «потом». Я больше никогда не видела того молодого господина. Банкнота, которую он мне дал, была очень крупной. Кроме того, когда матушка излечилась, она продолжила зарабатывать стиркой, а мы с сестрами занимались шитьем. Так мы смогли прожить до того, как я попала во дворец.
– Выходит, вы виделись всего раз, – проговорила я с досадой.
– Тогда я была совсем мала и понятия не имела, как разузнать хоть что-нибудь о нем, – тихо сказала Юйтань. – А после того как я стала служить во дворце, мне уже не позволялось видеться с посторонними.
Затем она крепко сжала мою ладонь со словами:
– Сестрица, стоит оно того или нет – сможешь понять только ты сама. Взгляни на меня: все подруги моего детства уже давно обзавелись семьями, родили детей, и они наверняка испытывают ко мне жалость, но я сама не считаю, что достойна жалости. Зато знаю, что теперь моя матушка может не проводить целые дни, стирая белье в ледяной воде, что теперь мне не нужно волноваться о том, чтобы нам хватало на еду и одежду. А заболев, могу позволить себе пригласить лекаря, а все мои братья смогли пойти в школу. Я считаю, что тогда приняла правильное решение и все, что сделала, стоило того. Если бы даже я могла вновь сделать выбор, охотно поступила бы точно так же.
– Стоит оно того или нет – смогу понять только я сама, – пробормотала я со слезами на глазах. – С сегодняшнего дня мы с тобой останемся вдвоем.
Только я это произнесла, как сдерживаемые слезы вновь заструились по щекам.
– Сестрица, не говори чепухи, – с легкой улыбкой сказала Юйтань. – Его Величество непременно устроит тебе хороший брак.
Я горько рассмеялась. Будь что будет! Я использовала все оставшиеся у меня крохи сил без остатка и больше не хочу сопротивляться. Слишком устала!
Я уже шла на поправку, но тем вечером у меня снова резко начался жар. Юйтань плакала, беспокойно сжимая мою руку. Лежа в полузабытьи, я думала: «Как хорошо, что от жара путается сознание и не чувствуется душевная боль».
Я барахталась между сном и явью, и мне мерещилось, что на меня постоянно устремлен пристальный взгляд холодных иссиня-черных глаз. Они глядели мне прямо в душу, видели все мои мысли, и от их взгляда было больно, будто он протыкал меня насквозь. Я изо всех сил пыталась прогнать их, но они не исчезали, продолжая терзать меня болью, и я могла лишь в голос плакать, громко всхлипывая. В этом полусне мне хотелось уснуть навечно, ведь, уснув, я перестала бы чувствовать боль, будто там, впереди, совсем рядом, есть некое абсолютно тихое, темное место, где наконец можно будет отдохнуть.
Юйтань, казалось, непрерывно напевала народные песни прямо у моего уха, одну за другой. Пела, не останавливаясь, тянула меня, не позволяя мне окончательно уснуть. Ее «Сестрица!» вытянуло мое сознание наверх, не дав ему угодить в то место, где царил непроглядный мрак.
Когда я открыла глаза, она заплакала от радости, и ее слезы друг за дружкой капали мне на лицо. Мой жар спал, но Юйтань словно похудела вдвое, а ее горло совсем осипло, и она могла говорить со мной только жестами. Стоило мне подумать о том, что она провела у моей постели всю ночь, пела песни и звала меня, как я тут же возненавидела себя. Заболела, будучи во дворце, и моя сестра жила вовсе не так хорошо, как я. У меня есть Юйтань, есть сестра, так почему я так себя веду?
Болезнь понемногу отступала, но мне по-прежнему было лень шевелиться, и большую часть дня я проводила в постели. Лежала с отсутствующим взглядом, поигрывая табачным пузырьком в руке и пребывая глубоко в своих мыслях, и по моему лицу нельзя было понять, рассмеюсь сейчас или заплачу.
Толкнув дверь, вошла Юйтань. Присев у кровати, она сообщила:
– Его Величество заключил господина наследного принца под стражу.
Я лишь угукнула в ответ, не произнеся ни слова. Она продолжила:
– Его Величество собрал всех принцев и объявил: «После возвращения наследному принцу Иньжэну его титула он так и не излечился от своего безумия. Он сильно разочаровал нас, и мы поняли, что он не тот, кому можно передать дело наших предков, а потому заключаем его под стражу». Хоть ты, сестрица, и не видела этого, поверь – страшное было зрелище!С принцев сняли шапки и связали им руки. Несмотря на мягкое и спокойное выражение на лице императора и легкую улыбку на губах, тон, которым он говорил с принцами, был весьма холодным.
Я тихонько вздохнула.
– Почему ты вздыхаешь, сестрица? – удивилась Юйтань. – Я думала, ты обрадуешься, услышав такие вести.
– Подобный исход был очевиден еще тогда, когда Министерство наказаний расследовало дело о заговоре на пиру и дело о вымогательстве в Хутане, так что это все равно произошло бы рано или поздно, – ответила я. – Кроме того, кто знает, быть может, и меня саму в какой-то день постигнет его судьба. Так чему же тут радоваться?
– Сестрица, ты снова говоришь чепуху, – испуганно воскликнула Юйтань.
Я промолчала, лишь едва заметно усмехнувшись. Разве в этом дворце есть хоть что-то невозможное?
Когда я полностью выздоровела, на дворе уже был конец десятого месяца. Казалось, волнения, вызванные вторым лишением наследника его титула, давно улеглись, но на деле разгорелась еще более ожесточенная борьба.
Четвертый принц постепенно все более отстранялся от государственных дел, проявлял себя вяло и в целом держался как очистивший сердце и умеривший желания богатый и знатный бездельник, ведущий спокойную, размеренную жизнь. Претендуя на звание отшельника, отрешившегося от мирской суеты, он целыми днями сидел в своем поместье, обсуждая с буддийскими монахами канон и толкуя сутры. Каждый день, посещая дворец, он ограничивался тем, что приветствовал императора Канси и выполнял ритуал вежливости, очень мало участвуя в обсуждениях, касающихся государственных дел.
Время от времени мы с ним сталкивались. Его лицо всегда было спокойным и не выражало никаких чувств, а я лишь с легкой улыбкой приветствовала его, почти не разговаривая с ним, будто между нами никогда ничего не происходило и он всегда был тем холодным циньваном Юн. Лишь колющая боль в душе то и дело напоминала мне о том, что это неправда. Подавляя эту боль, я уверяла себя: нет, это правда, ничего на самом деле не было.
Однажды четвертый принц пришел, чтобы поприветствовать Его Величество. Когда я принесла чай, он стоял сбоку от императора Канси, развернув перед ним свиток с картиной. Расставив чашки с чаем, я хотела удалиться, но император с улыбкой проговорил:
– Жоси, подойди и тоже взгляни.
Отозвавшись торопливым «Слушаюсь!», я подошла к Его Величеству и взглянула на картину.
– Видишь что-нибудь? – улыбнулся Его Величество.
Изо всех сил стараясь подавить горечь в душе, я ответила:
– Разве этот человек, что на волах вспахивает поле, не сам четвертый господин? А там, на меже, стоит четвертая госпожа!
– А еще? – все так же настаивал император Канси.
Я уже догадалась, к чему он клонит, но вслух тоже с улыбкой сказала:
– Больше ваша покорная служанка не может ничего разглядеть, лишь думает, что картина вышла из-под руки мастера. Однако понять скрытый смысл очень трудно.
Повернувшись к Ли Дэцюаню, Его Величество распорядился:
– Найдите ксилографические «Картинки сельской идиллии» Лоу Чоу времен Южной Сун, что были отпечатаны два года назад.
Ли Дэцюань тут же вышел, чтобы отдать необходимые указания. Вскоре евнухи внесли сборник, и Ли Дэцюань медленно развернул его на столе. Картина, продемонстрированная принцем, и та, что на свитке, были похожи как две капли воды, различались лишь лица персонажей.
Хлопнув себя по лбу, я воскликнула:
– Ваша покорная служанка действительно заслуживает побоев! Она каждый день проводит рядом с Его Величеством, но была так невнимательна, что даже не узнала его любимую картину.
Император Канси с одобрением взглянул на четвертого принца и едва заметно улыбнулся, ничего не сказав.
Опустив голову, Его Величество внимательно разглядывал обе картины. Четвертый принц скользнул взглядом по моему лицу и тут же отвел глаза, я же продолжала тихо стоять, усмехаясь уголком рта. Император Канси вчитался в стихотворение, что четвертый принц надписал на картине, и кивнул:
– «Важнее неба пища для народа, лишь после пахоты ее дарит природа». Каждую весну мы приносим жертву на алтаре Шэньнуна[19 - Шэньнун (кит. ??) – обожествленный основоположник земледелия.], молясь ему и всем богам, а также лично руководим засевом императорских полей. Также мы часто обращаем внимание придворных чиновников на то, что мы надеемся, те, кто держит в руках бразды власти, будут придавать особенное значение земледелию. Это основа государства!
Четвертый принц с поклоном ответил:
– Подражая царственному отцу, ваш сын выделил несколько участков земли в садах Юаньминъюань, чтобы на собственном опыте познать все радости и тяготы возделывания земли.
Император кивнул и спросил:
– Расскажи-ка, в чем радости, а в чем тяготы?
– Жизнь на лоне природы вольготна и приятна, – ответил четвертый принц. – Помимо того, что на душе становится легко и хорошо и человек, меньше думающий об убытках и приобретениях, становится открытым и великодушным, его тело при занятии земледелием также расслабляется, становясь более здоровым. Сложно выразить словами то счастье, что я испытывал, собирая в последние несколько дней урожай фруктов и овощей, выращенных собственными руками. Тяготы же в том, что ваш сын, возделав всего несколько участков земли, уже настрадался: сегодня опасаешься, что солнце слишком сильно печет, а завтра беспокоишься, что дождь слишком сильно льет. Я не мог удержаться от печального вздоха, думая о том, как простой народ трудится круглый год то под палящим солнцем, то на жестоком ветру, но стоит случиться засухе или наводнению – и никто не соберет и зернышка риса.
Император Канси молча кивнул. Поклонившись ему, я тихо покинула зал. Теперь четвертый принц действует скрытно, каждым своим действием прощупывая, как настроен Его Величество. Доводит до крайности сыновнюю почтительность, не выказывая и тени неповиновения. Разумеется, подозрения императора Канси на его счет еще не рассеялись, однако при условии, что так будет продолжаться и дальше, вода будет по капле точить камень, и, коль принц не будет совершать ошибок, Его Величество рано или поздно перестанет тревожиться. Даже если восьмой принц снова задумает что-то против отца, тот просто не сможет найти у четвертого принца ни одного проступка.
Восьмой же принц, по-видимому, и хотел бы спрятать когти, да не мог. Продолжая налаживать контакты с сановниками при дворе, он тем не менее велел им перестать рекомендовать его как кандидата на титул наследника, иначе он «охотно предпочтет быть прикованным к постели». Услышав об этом, император Канси испытал отвращение и немедля высказался в строгой манере, порицая его: «Ты всего лишь бэйлэ, разве можно тебе вести подобные, выходящие за рамки приличия речи, пытаясь выведать наши намерения?» Кроме того, император полагал, что восьмой принц «чрезвычайно нагл и сумасброден, совершенно не осознает, кто он такой! Когда бэйлэ имеет столь недостойные намерения и действует безрассудно, стремясь во время доклада прощупать нас, разве это не великое зло?». Таким образом, восьмой принц неосторожно усугубил неприязнь к самому себе, которую вызвал у императора Канси еще в те времена, когда наследный принц впервые был лишен титула.
Порой я испытывала крайнее недоумение: восьмой, девятый и четырнадцатый принцы очень умны, а помимо этого, на их стороне много неплохих советчиков. Так как же они допускали действия, вызывающие гнев Его Величества?
Тщательно поразмыслив, я пришла к выводу, что император Канси просто-напросто уже давно опасается его. Его Величеству уже хватило одного наследника, который собрал собственную клику, а восьмой принц еще и заводит знакомства среди сплошь именитых придворных чинов. Поэтому неважно, как он поступает, – в глазах императора Канси любые его действия будут проступками. Когда он приходил во дворец, Его Величество тут же начинал бранить его за недолжные намерения. Когда уходил, Канси продолжал ругать его за попытки выведать ход мыслей императора, говоря, что если бы он поучился у четвертого принца, в корне изменил свое поведение и полностью отстранился от общения с придворными сановниками, то его, императора Канси, отношение к нему могло бы измениться. Однако разве мог восьмой принц, потративший столько лет на воплощение своих планов в жизнь, все бросить? Кроме того, все люди разные и он бы ни за что не смог перенять у четвертого принца его манеру отрешаться от мира, пребывая в гармонии с самим собой. В противном случае он не смог бы стать тем «добродетельным восьмым господином», что относится с уважением к мудрецам и милостиво – к просто образованным людям.
По-видимому, тем, кто больше всего выиграл от повторного лишения наследника его титула, был четырнадцатый принц. Четвертый принц жил в уединении и почти не принимал участия в государственных делах. Восьмого император терпеть не мог, а потому совершенно не благоволил ему. Зато к четырнадцатому принцу, хоть и наказанному в прошлом Его Величеством из-за тринадцатого принца, император впоследствии вопреки ожиданиям не только не охладел, но, напротив, стал оказывать больше внимания, часто поручая ему государственные дела, а кроме того, нередко вызывал к себе для приватных бесед.
Глава 6
Забудем друг друга. Кто первый?
Последний день пятьдесят первого года[20 - 1713 год.] эпохи Канси все провели спокойно и мирно, с верой в светлое будущее.
Глубокой ночью я, долго ворочаясь с боку на бок, никак не могла заснуть. Перед моими глазами встала сцена нашей встречи с сестрой на праздничном ужине, посвященном празднованию Нового года. Мы смотрели друг на друга, не произнося ни слова. Ее глаза были полны слез, а меня терзали муки совести. Казалось, она многое хотела мне сказать, но лишь выслушала мое приветствие, даже не вставая, и проводила взглядом, когда я ушла. Сидящие спереди от нее по диагонали восьмой принц и восьмая госпожа, не прекращая мило беседовать и улыбаться, покосились на нас, но тут же отвели глаза. Все присутствующие разговаривали и весело смеялись, встречая Новый год, одни мы с сестрой смотрели друг на друга, сидя в разных концах зала, печальные и подавленные.
Я хотела написать сестре, несколько раз бралась за кисть, но не знала, с чего начать. Хотела сказать ей, чтобы она не волновалась за меня. Но как она могла не волноваться в нынешнем положении? Хотела сказать, что у меня все хорошо, но знала, что не смогу ее обмануть. Если хорошенько подумать, мне совершенно нечего было написать ей. Сейчас я совсем не уверена в собственном будущем, живу по принципу «день прошел – и ладно», сижу и жду, когда свершится моя судьба.
Зиму сменила весна, весну – лето. Мне исполнилось двадцать два года, и, согласно традиции, уже на будущий год я должна была покинуть дворец. Я часто задумывалась над тем, когда же император Канси выдаст меня замуж. Порой чувствовала себя такой измотанной, что думала: «Вот бы это поскорее случилось, и я была бы счастлива». Иногда же молила о том, чтобы Его Величество вовсе забыл об этом, позволив мне жить во дворце до конца моих дней. Вспомнив, как мечтала о том, что покину Запретный город и буду путешествовать по стране, не смогла удержаться от горькой улыбки. И как я могла строить подобные иллюзии? Теперь я жаждала лишь одного – спокойной и безмятежной жизни в Запретном городе. Во дворце жило множество мамушек-нянюшек, которые продолжали прислуживать здесь до самой старости, однако я знала, что ни за что не смогу стать одной из них.
Император Канси уехал на север спасаться от жары, и его сопровождали третий, восьмой, девятый, четырнадцатый, пятнадцатый и другие принцы.
Когда мне не нужно было работать, я садилась на коня и бродила по степи. Глядя на бескрайние просторы, чувствовала невыразимую печаль: эти степи хранили слишком много моих воспоминаний. Здесь четвертый принц насильно целовал меня, учил ездить верхом и беседовал со мной при луне. Здесь мы с восьмым принцем бродили рука об руку, мчались верхом на лошадях, громко смеялись и горько плакали. Здесь тринадцатый принц открыто противостоял Миньминь, чтобы спасти меня, а потом мы двое смеялись, сидя в шатре… На этой мысли я внезапно вскочила на коня и, вхолостую хлестнув воздух нагайкой, бешено помчалась вперед, будто выпущенная стрела.
Быстрее, быстрее, еще быстрее! Я непрерывно подстегивала коня, слыша лишь, как ветер свистит у меня в ушах.
Пока я неистово неслась вперед, сзади раздался стук копыт. Топот все приближался, пока со мной не поравнялся всадник.
– С ума сошла? – закричал наездник, которым оказался четырнадцатый принц. – Взяла и ни с того ни с сего понеслась верхом так быстро! Давай помедленнее!
Не обращая на него никакого внимания, я продолжала подхлестывать коня, и принцу оставалось лишь подгонять своего, чтобы не отставать.
Мало-помалу мой конь выдохся и замедлил бег. К тому времени моя тоска немного рассеялась, и я, позволив животному идти куда глаза глядят, повернулась к четырнадцатому принцу.
– Как так получилось, что ты сейчас ничем не занят? – спросила я, едва заметно улыбнувшись.
Принц улыбнулся в ответ и спешился. Мне пришлось последовать его примеру.
– Присядем? – предложил он.
Я кивнула. Найдя местечко поровнее, мы уселись прямо на землю, и я, сорвав несколько стеблей щетинника, от нечего делать начала сплетать их между собой.
– Вспомнила о чем-то, что расстроило тебя? – спросил четырнадцатый принц.
Я рассеянно кивнула.
– Помнишь, что сказал тебе лекарь Ли?
Я снова кивнула.
– Некоторые вещи, – начал он, – давно прошли, и их следует отпустить. Есть вещи, с которыми ты больше ничего не можешь поделать, ведь ты уже сделала все, что могла. А есть вещи, которые от тебя совсем не зависят. Так к чему воевать с самой собой?
Я покивала. Тогда принц толкнул меня и воскликнул:
