скачать книгу бесплатно
Утром, проклинающий на чем свет стоит своего кореша, Лемешев угрюмо доставал заранее припасенные лампочки, раздавал часовым, чтобы те вкрутили их на место, и никто из вышестоящего начальства случайно не заметил того, что натворил его друг. Потом он шел домой к Стасову, который каялся, клялся и божился, что больше капли в рот не возьмет. Вот такой был капитан Стасов, которого ласково и уважительно называли в солдатской среде «батей».
– Ну что, капитан, не углядел. Сидишь себе в караулке, чаи попиваешь, а у тебя под носом друг друга убивают! – «Батя» тяжелым взглядом смотрел на меня, ожидая реакции на сказанное.
– Виноват, товарищ капитан! Но при первом же предупреждении оператора «тревожная группа» вместе со мной вышла на периметр…
– А мне насрать – при первом или при втором! Превратили армию в дерьмо на палочке! Да за такое в наше время имели, как худых свиней! … – орал в сердцах «батя», а у меня отлегло от сердца. Если Стасов перешел на отвлеченные темы дисциплины и «ихних дней», это означало, что я вызван для проформы.
Я стоял и слушал отборнейший мат на тему зеленых салаг и их поведения.
– Ладно, капитан, хрен с ним, со всем этим – просто пацана жалко, ведь так и не понял, что натворил, салага херов. – Стасов устало взглянул на меня. – Сейчас придет старший лейтенант. Вместе с ним проведешь разъяснительную работу среди служащих. Кропиленко! Лебедя сюда!
Дверь открылась, и в кабинет к Стасову вошел мой знакомый Константин.
– Знакомьтесь! Капитан Степан Карташов, – Стасов церемонно указал рукой на меня, потом кивнул в сторону Кости, – Лейтенант Лебедь. Доложите о результатах работы лично мне. Свободны. … Оба!
Мы переглянулись с Костей, отдали честь Стасову и вышли из кабинета. На следующий день «батя» ушел в очередной запой…
Есть люди, которые как бы «прошивают» собой твою жизнь. Их можешь долго не видеть. О них можешь долго не слышать. Но вдруг они появляются в твоей жизни. Появляются ненавязчиво, как будто случайно. Проводят с тобой какое-то время и снова исчезают. И у тебя не возникает, как бывает часто в других случаях, вопроса – «почему их так долго нет?». Потом, а может и никогда, ты понимаешь, что на самом деле они делают на твоей жизни очередной стежок собою. И тогда ты начинаешь ожидать их появления, но при этом удивляешься, если они появляются чаще обычного. Я их называю «люди-стежки».
Таким «человеком-стежком» был для меня Костя Лебедь. Я всегда хорошо к нему относился. Он не был со мной особо откровенен, да и я тоже не открывал ему душу, но мы симпатизировали друг другу.
… Разъяснительную работу среди состава мы провели в тот же день. Наш лексикон и стиль мало чем отличались от стиля разъяснений, которые сделал мне Стасов у себя в кабинете. А вечером я сказал Косте, что не плохо бы было отметить нашу встречу. К тому времени мне выдали служебную квартиру, и мы решили посидеть у меня. Костя предложил пригласить свою знакомую, работающую продавщицей в магазине, а у знакомой, естественно, оказалась подруга. И мы в предвкушении приятного вечера, купив нехитрую снедь и несколько бутылок «Столичной», отправились ко мне. Девушки должны были прийти позже.
Зайдя в квартиру, Костя чинно осмотрел ее:
– Хоромы! … Очень даже! Вот, что значит звание… – он хитро улыбнулся.
– Да брось ты… – отмахнулся я. – Времянка, она и есть времянка. – И достав бутылку водки, стал ее открывать.
– Ну что, … по пятьдесят за встречу, а потом накроем стол? – не дожидаясь ответа, я уже разлил водку в две рюмки. Одну с напускной важностью вручил Косте, вторую взял сам.
– А что? … Больные что ли! – Костя взял рюмку. – Ну, за встречу! За удачу! … В общем, будем! – и, чокнувшись со мной, лихо по-гусарски, залпом выпил водку.
– Будем. – Откликнулся я и опрокинул свою рюмку. – Так, а теперь за работу, лейтенант Лебедь!
– Есть, товарищ капитан!
И Костя комично взял на караул кухонным ножом.
Поскольку сам жилой район городка был маленький, то встречать знакомую Кости с ее подругой было незачем. Они и так прекрасно сориентировались в надиктованном Костей адресе, и вскоре раздался звонок в дверь. Костя пошел открывать, а я поспешно довел до ума созданный нами на столе натюрморт.
Знакомую Кости звали Зиночка – стройная, невысокая, с пышно взбитой прической и миловидным лицом она оставляла очень приятное впечатление, чего трудно было сказать о ее подруге. Сам Костя, видно тоже не ожидал такого расклада и, судя по всему, был разочарован не меньше моего. Шура, как представилась подруга, выглядела противоположностью Зиночки. Дородная, с химией на голове и тяжелыми чертами лица она могла вызвать только желание подчиняться. Работала она, как потом выяснилось, врачом в местной поликлинике, и, возможно, была даже врачом хорошим, но в создавшейся ситуации ее профессионализм интересовал нас с Костей меньше всего.
Костя, бросив на меня виноватый взгляд, воскликнул нарочито бодрым голосом:
– Ну! Присаживайтесь за стол, познакомимся поближе, – и снова взгляд в мою сторону.
Галантно улыбнувшись, я пододвинул стул Шуре. Та, церемонно кивнув, неловко подтянула юбку и села. Костя уже поспешно разливал водку, что-то весело щебеча своей Зине. Я невольно с завистью посмотрел в их сторону.
– За наше знакомство! – Костя поднял стакан, и все выпили.
– Шурочка, закусывайте, не стесняйтесь. – Костя, видимо, решил взять инициативу в свои руки, так как я ее не проявлял ни в какой форме.
Словом, вечер прошел весьма весело для Кости с Зиночкой и весьма напряженно для меня. Я налегал на водку, впрочем, так же, как и Шура, но это никак не отражалось на моем настроении. Веселости мне не прибавляли и пьяно-похотливые взгляды доктора, которая, по-видимому, считала, что я должен как-то проявить себя, в том числе и как мужчина. Завязавшийся между нами весьма вялый разговор большей частью сводился к ее работе. Костя с Зиной отошли покурить на кухню, и мы остались одни. И тут Шурочка, по-видимому, решив, что мне мешает раскрыться моя природная стеснительность, сказала:
– Налейте мне лимонада, Степан. – При этом она придвинулась ко мне и, тяжело дыша в лицо перегаром, придавила, как бы невзначай, своей большой тяжелой грудью мою ладонь. Осторожно освободив руку, я налил Шуре лимонаду и улыбнулся через силу. Ситуация очень напоминала совращение малолетнего, но я ничего не мог с собой поделать. А когда дама для пущего эффекта решила продемонстрировать свои налитые и небритые голени, как бы случайно приподняв юбку, я с виноватой улыбкой предложил ей выйти покурить на балкон.
Словом, вечер был для меня безвозвратно испорчен, и я чуть ли не с благодарностью посмотрел на Зиночку, когда та засобиралась домой. Дамы попрощались со мной и ушли в сопровождении Кости. Последнее, что я заметил, был презрительно-разочарованный взгляд Шуры, брошенный в мою сторону.
Утром меня разбудило громкое урчание холодильника. Иногда, особенно в выходные, я даже подумывал отключать «ЗИЛ» на ночь, потому что когда он включался, было такое ощущение, как будто в нем сидит джинн и пытается изо всех сил выбраться наружу. Проснулся я, естественно, с головной болью и, наспех позавтракав, вышел на службу.
С Костей я встретился днем и ругал его на чем свет стоит. А он беспечно смеялся, когда я описывал сцену своего обольщения Шурочкой.
– Ну, извини ты меня, капитан! Я и сам не знал, что так будет, – задыхался от смеха Костя. – Во всяком случае, бюллетеней тебе не видать никогда.
Вот так мы и сблизились с Костей. Иногда встречались по службе, иногда устраивали нехитрые холостяцкие застолья. И тот период моей жизни всегда ассоциировался у меня с ним. Через полгода меня перевели в спецотряд охраны на четвертый этаж ГРЗ, а там, в условиях строгой изоляции, с Костей мы уже не встречались.
За окном, по улице, завывая сиреной, пронеслась одинокая «скорая», освещая округу сюрреалистическим светом «мигалки».
… Я не фаталист. Хотя с моей профессией трудно им не стать. Следующая наша встреча с Костей состоялась только через пять лет в Анголе. Там, в 19… году был развернут советский госпиталь с целью оказания квалифицированной медицинской помощи по линии интернациональной дружбы. Естественно, в состав госпиталя входили военные специалисты, поскольку в основе советского альтруизма (в прочем, как и любого другого) лежали вполне прагматичные задачи других, совсем не медицинских служб. Мне тогда было 35 лет, и я был назначен заместителем начальника госпиталя по хозяйственной части с инструкциями весьма далекими от медицинского хозяйствования.
Был сухой ветреный день. Мне отдали приказ сопровождать группу врачей, срочно вылетавших на вертолете в какую-то богом забытую деревню для оказания медицинской помощи местному царьку. Этого требовало не столько здоровье царька, сколько политические соображения. Поэтому группа состояла из начальника хирургического отдела Сергея Ивановича, невысокого худощавого и очень опытного 60-летнего хирурга, начальника нейрохирургического отдела (не помню, как его звали) 39-летнего мужика и меня. За десять минут до вылета я был отозван в госпиталь по какому-то срочному делу и вместо меня с врачами по приказу вылетел Витя Петренко, курсант службы наблюдения. У нас были хорошие с ним отношения, и перед полетом мы обменялись парой дежурных шуток насчет здоровья наших черных братьев. Витя спешил вернуться, поскольку у него был четырехлетний ребенок и жена на сносях. Я пожелал другу удачи и умчался по своим делам, договорившись встретиться с ним, как только все утрясется.
В тот же день вечером я стоял, онемевший, приблизительно там же, где состоялся наш с Витей дневной разговор, и молча смотрел, как раскладывают на расстеленном на земле брезенте обезображенные части тел Вити, Сергея Ивановича и пилота. Тело нейрохирурга еще не было найдено, хотя и велись очень интенсивные поиски. Вертолет разбился над каким-то ущельем. Причиной стал то ли сильный порыв ветра, снесший вертолет на скалы, то ли что-то иное. Но ужасный смысл произошедшего от этого измениться не мог. Вместо Вити на том брезенте должен был лежать я, если бы слепой случай за десять минут до фатального полета не предопределил мою судьбу. Из-за прихоти какого-то полуграмотного царька, которому вдруг взбрело пожаловаться на разболевшуюся голову, и из-за идиотизма командования, пожелавшего подольститься к правительству Анголы – иначе ничем не объяснить срочность вылета – у Вити осталась вдовой беременная жена и сиротой – сын. Об остальных пассажирах вертолета я не говорю – их я знал только в лицо.
На следующий день в госпиталь приехала специальная поисковая группа из Союза, и каково было мое удивление, когда в руководителе группы я узнал Костю Лебедя. Костя возмужал, заматерел. В нем чувствовалась та особая спокойная уверенность, которая отличала опытных офицеров специальных войск от обычных армейских служак. Подойдя ко мне, он, слегка улыбнувшись, подал мне руку, и мы поздоровались. Судя по всему, в отличие от меня Костя знал, кого он здесь встретит. Так что особых чувств на его лице я не прочел.
– Капитан Константин Лебедь, – полушутя представился он с особым ударением на слове «капитан».
Я решил поддержать предложенный тон разговора:
– Капитан Степан Карташов, – ответил я. – Пройдем внутрь, капитан, поговорим.
Я решил не менять тона разговора, хотя меня начала раздражать манера поведения Кости.
– Да брось дуться, Степа. – Костя хлопнул меня по плечу, как только мы вошли и закрыли дверь. Он словно понял, что со мной происходит. – При всех просто как-то неудобно было … Что ты нос повесил? Да и столько лет прошло…
– Тоже мне, актер Большого Театра. – добродушно пробурчал я. – Садись, придется сегодня организовать поисковую группу. Ты-то с какими указаниями здесь насчет поисков?
– Да, просто. Поискать. Посмотреть… ну, найти кое-что, – как-то неопределенно ответил Костя.
– Ладно, – я достал фляжку. – Давай по пятьдесят на дорогу, за встречу. А там – вперед.
Залпом выпив водку, мы принялись к организации поисков.
Только на пятый день мы смогли обнаружить тело нейрохирурга. Его то ли выбросило взрывом из кабины вертолета, то ли он сам в последний момент успел выброситься. Труп невозможно было бы опознать, если бы не форма и документы. Он был объеден животными, и из распоротого живота свисали полусъеденные кишки.
Прочесывая очередной квадрат на вертолете, мы заметили над одним местом скопление грифов. Благодаря этому и нашли тело. Когда подошли, то были почти оглушены жужжанием огромных зеленых мух. За большим камнем, где по описаниям должны были находиться останки, мы вспугнули двух гиен, которые недовольно покряхтывая, отбежали на безопасное для себя расстояние. Запах разложения был настолько сильным, что одного из нас вытошнило тут же. Вид у трупа был страшный: выклеванные глазницы, выеденные щеки… словом, как ни кощунственно это звучит – тем троим повезло больше.
Что произошло на самом деле с вертолетом, я так и не узнал. Но пока одна часть приехавшей группы во главе со мной искала тело пропавшего нейрохирурга, вторая часть группы во главе с Костей обследовала то, что осталось от машины, и, забрав с собой какие-то детали с вертолета, уехала обратно.
С Костей нам так и не удалось посидеть по-дружески. Странная это была встреча – каждый из нас, чего-то уже добившийся в жизни и карьере, как будто пытался сохранить свои тайны, боясь, что невольно выдаст их при более тесном общении. Только в конце, когда группа уже отъезжала, выпив еще по пятьдесят на посошок, Костя обронил:
– Ты уж извини, брат. Хотелось бы посидеть с тобой, выпить, вспомнить прошлое. Да сам понимаешь – служба, – Он как-то неопределенно помотал головой, – … Служба…
И он вышел к машине. Я смотрел ему вслед, и какое-то чувство – то ли сожаления, то ли жалости к своему прошлому и к этому человеку – грызло меня. Наконец машина отъехала, и я, махнув ей вслед рукой, зашел к себе, налил водки и выпил, произнеся грустно: «Ну! … Будем» …
Через полтора года я был переведен в Москву в аналитический отдел по азиатскому региону…
Я вытянул затекшие ноги и поудобнее устроился в кресле.
… Шел 19… год, когда меня, офицера из штаба ГРУ, вызвал мой непосредственный начальник – полковник Федосеев. Эти вызовы были обычным делом, и я раз в неделю, по четвергам, докладывал ему, делая выкладки и аналитику по информации, поступающей от нашей агентуры в Штатах и из прессы США за неделю по поводу Вьетнамской военной компании. Однако на этот раз был понедельник, и это было, по меньшей мере, необычно.
Собрав всю имеющуюся информацию за день, я вошел в кабинет полковника.
– Капитан Карташов по вашему приказанию прибыл…
Федосеев взмахом руки предложил мне сесть. Серые пронзительные глаза смотрели на меня из-под седых бровей спокойно и изучающе. Он бросил взгляд на документы, которые я держал в руках.
– Нет, капитан, сегодня мне не нужен твой доклад. Сегодня будет другой разговор …
Я тщетно пытался разгадать по его лицу причину вызова.
… Влажная затхлость тропического леса давила неимоверно и если бы не опыт и тренировки, вряд ли кто из нас, восьмерых офицеров ГРУ, смог бы выдержать темп ходьбы, заданный тремя вьетнамскими проводниками.
Я шел первым, зорко следя за маячившим впереди вьетнамцем с маленьким рюкзачком на спине. За мной шел Костя Лебедь. Как он оказался на этом задании, я так и не понял. Еще одна непредсказуемость судьбы или какой-то ход конторы? На такие вопросы у нас не принято было искать ответы. Костю мне просто представил полковник Федосеев, так же, как и всех остальных. За Костей шел еще один офицер – жилистый сухопарый парень с восточными чертами лица. За ним еще один проводник-вьетнамец. За вьетнамцем – еще двое ГРУ-шников. За ними снова один проводник. И цепь замыкали, зорко присматриваясь к проводнику и окружающим джунглям, еще трое офицеров.
Такое построение каравана было не случайным, ведь местное население относилось к советским «спецам» так же недружелюбно, как и к штатовским. Всем было ясно, что на самом деле происходит элементарное деление зон влияния между двумя сверхдержавами. Именно поэтому мы тщательно следили за своими проводниками, пытаясь предугадать их малейшее отклонение от намеченного маршрута. Вьетнамцы прекрасно об этом знали… Знали и в тот момент, когда вешали на свои узкие спины аккуратные защитного цвета брезентовые рюкзачки, в каждом из которых находилось по полкило отборного тротила с запалом. Знали об этом и сейчас, когда бесшумно скользили под пологом тропического леса: три тени, несущие свои смерти на своих же плечах. Эта была наша гарантия, что нас обязательно выведут туда, куда нам надо. Посмей только кто-нибудь из вьетнамцев исчезнуть или побежать не в ту сторону, посмей только они привести нас в руки противника и тут же от нажатия дистанционного контакта, беспечно болтающегося на груди каждого из нас, взорвется рюкзачок – тот рюкзачок, который мы пожелаем взорвать. Это знали наши проводники, и это знали мы. Поэтому в бесшумной согласованности работали мы и вьетнамцы, поэтому так внимательно следили мы за рюкзачками – залогом нашего возвращения из этого ярко-зеленого ада…
Нас было восемь отлично подготовленных военспецов. Каждый из восьми представлял ценность уже сам по себе, и я прекрасно понимал, что, собирая нас в диверсионный отряд, командование ГРУ осознавало всю трудность возложенного на нас задания. Мы, оснащенные всем необходимым диверсионным оружием, должны были проникнуть в один из лагерей вьетнамцев, любой ценой взять захваченного в плен нашего человека и привести его «живого или мертвого» в дислоцированный на левом берегу Ха Янга лагерь. С нашей стороны потери при этом могли быть любые, и об этом знал каждый из нас восьмерых, знал с того момента, когда вместо документов, оставленных в сейфах ГРУ в Москве, нам выдали маленькие алюминиевые жетончики. Не было уже ни имен, ни фамилий. Было только восемь шестизначных номеров, бесшумно пробирающихся в чаще леса. Мы могли и не возвратиться, но жетончик, аккуратно снятый с трупа, должен был после операции лечь на стол полковника Федосеева. По числу бесхозных жетонов определялось число извещений о гибели при исполнении «интернационального долга». Последняя услуга, которую должен был оказать каждый, это жетон погибшего товарища на твоей шее, болтающийся рядом с твоим собственным. Об этом знали все восемь офицеров, об этом напоминали нам наши жетоны, пока что висевшие каждый на своем месте.
Но лицо человека, ради которого мы рисковали собой, знал только я – командир группы. И только я знал, что это – заместитель министра иностранных дел СССР, Шукшин Федор Моисеевич, которого банда вьетнамцев третий день держала у себя, требуя за него одного из своих главарей и целый арсенал оружия. Эта информация не просочилась никуда – ни в печать, ни на телевидение. Шукшин ехал во Вьетнам с заданием договориться об адекватном союзе между нами и вьетконговскими формированиями, манипулируя пленным вьетнамским главарем. А вместо этого сам попал в засаду, и теперь манипулировали им, желая получить вьетнамца, а заодно и оружие в придачу. Операция была строго засекречена, и от ее успеха зависел политический имидж Союза в этой войне. Живым или мертвым, но Шукшин должен был быть доставлен в Союз в ближайшие три дня. В противном случае вьетнамская сторона, при невыполнении поставленных условий, грозилась выдать его Штатам, а это означало крах так упорно рекламируемой идеи политического нейтралитета СССР. Мертвый Шукшин в Союзе – это еще один умерший от инфаркта «активный партиец-коммунист». Живой Шукшин, возвращенный Штатами в СССР, – это политическая шумиха, ставящая крест на имидже «международного проповедника мира», чего так желала «Империя Зла». Скажу заранее, что впоследствии нигде так и не появилась информация о поездке Шукшина во Вьетнам, только все чаще возникали заметки с требованием мирного урегулирования американской агрессии Штатов в отношении Вьетнама и ноты протеста, регулярно засылаемые министром иностранных дел Семичастным и нашим послом в США Добрыниным.
Ни ЦРУ, ни какая-либо другая иностранная разведка, так и не узнали об этой акции, потому что после нее ни вьетнамцам, ни тем более американцам, нечего было предъявить международному сообществу.
В джунглях нет дорог, и даже если они и бывают, то при сложившихся обстоятельствах их стоит избегать. Для того, чтобы это понять, не надо иметь диверсионную подготовку. Дорога в джунглях – это смерть! Смерть разная, посеянная с чисто азиатской изощренностью. И даже бредя чащей непролазных лиан, в самой непроходимой части зарослей, нельзя быть уверенным, что твой следующий шаг будет так же безопасен для здоровья, как и предыдущий. Вот почему первым в непролазную чащу или на подозрительную поляну выходил проводник, и если он исчезал, то знал прекрасно, не окажись он через несколько секунд вновь в поле моего зрения – он труп. Мы пробирались в чаще за ним след в след, движение в движение. Бесшумно, как тени, не видимые, готовые больше к бою ножами с ртутной центровкой, чем автоматами, оглушительно предательскими в этой хрупкой тишине тропического леса.
Наконец идущий впереди вьетнамец застыл, предупредительно подняв руку – все правильно, мы у цели. Группа мгновенно передислоцировалась, двигаясь бесшумным кольцом. Теперь наши проводники стояли поодаль, и я краем глаза следил за ними. Костя прошел вперед, и по его напряженной поступи было ясно, что там впереди первый пост противника. Справа от меня офицеры медленно, в полшага, прочесывали лес. И я понял по застывшим фигурам каждого, что ближайшие посты противника обнаружены, и каждый выбрал свою жертву. Мне только оставалось дать команду. Я жестом дал знать одному из наших, чтоб он следил за проводниками, а сам медленно стал выходить на лагерь. Перед тем, как начать действовать, надо было определить, хотя бы приблизительно, местонахождение Шукшина.
Я пополз вперед, медленно и аккуратно. Заведомо зная, где находятся ближайшие посты противника, я прошел между ними. Вот за кустом, под деревом, прикорнул вьетнамец, которого «пасет» Костя. Маленький, как подросток, он прикрыл глаза и, по-видимому, вздремнул. Никто из нас, работающих с вьетнамцами, так и не научился отличать их по лицам. Иногда казалось, что ты общаешься с одним и тем же человеком.
Осторожно обогнув кусты, я пополз дальше. Если узкоглазые имеют специальную подготовку, то за внешним кольцом охраны должно быть дублирующее внутреннее, более тщательно отработанное. Зелень пошла резко на убыль, и я заметил «гнездо» с засевшим там пулеметчиком, а за его спиной, в предрассветном тумане влажных испарений, раскинулся маленький лагерь со всей своей атрибутикой.
Котел кухни, штаб, казарма, а вон тот сарай с тремя часовыми, по-видимому, и есть тюрьма, туда нам и нужно добраться. Лагерь был довольно многолюдным, что не удивительно, учитывая тот ценный груз, который в нем содержался.
Теперь нам надо было опять осторожно отступить вглубь леса и подойти к лагерю со стороны сарая. Но сначала следовало довершить начатое, то есть снять этих караульных. Снять тихо, не привлекая внимания. Потом сделать бесшумный бросок, так же тихо снять караульных со стороны сарая, а уж потом войти в него. На все это нам отводилось не больше сорока минут, поскольку самое позднее через это время произойдет смена караула. Я подполз уже вплотную к пулеметному гнезду, когда дверь сарая со скрежетом отворилась, и из-за двери появился Шукшин. Я замер. Его, по-видимому, не охраняли, да это и не имело смысла. Куда бы он убежал со своей партийной подготовкой в этих непролазных джунглях.
Я медленно повернул голову назад и по напрягшемуся лицу Кости понял, что он оценивает ситуацию так же и готов, параллельно со мной, снять своего караульного. Сомнений не было, что остальные шестеро офицеров повторят этот маневр почти одновременно со мной. Я кивнул Косте, и он весь подобрался.
Полог тропического леса и блики, уже игравшие на зелени подлеска, должны были скрыть наши действия. Я осторожно подкрался к караульному, и с этого момента для меня не существовало больше ничего, кроме меня самого и того парня в каске защитного цвета, ощупывающего взглядом какую-то гряду с шевелящимся папоротником напротив. Но я то был у него за спиной! Инстинкты предельно обострились, и восприятие окружающего мира стало намного контрастнее. Любой, даже самый незначительный шорох отдавался в ушах оглушительно звонко.
Надо было снять часового быстро и, самое главное, бесшумно, а залог бесшумности – это только мгновенно перерезанная трахея и выбитый из рук автомат.
Я осмотрелся еще раз, мысленно сосчитал до трех и бесшумно спрыгнул в траншею. Парень боковым зрением заметил движение за спиной, но успел только вздрогнуть всем телом от неожиданности. Левой рукой, схватив его за подбородок, я резко надавил ножом на горло и почувствовал, как по руке ударила теплая струя воздуха из трахеи, так и не ставшая криком. Все описанное произошло почти мгновенно, и одновременно с этим я выбил ногой автомат из его рук – послышался хруст переломанного пальца, застрявшего в спусковой скобе оружия. Рот вьетнамца исказился в болезненном беззвучном крике, и только из перерезанной трахеи вырвался красными пузырями резкий поток выдыхаемого воздуха. Вьетнамец под тяжестью моего тела повалился в траншею, тщетно пытаясь освободиться от меня.
Перерезав горло и выбив автомат из рук, я обезвредил часового, но не обездвижил его. Теперь же резкий хруст шейных позвонков, обмякшее тело и остекленевший взгляд обозначили конец его жизненного пути. Легкий шум за моей спиной означал, что Костя сделал свое дело. Я мог не сомневаться, что остальные сняли караульных так же чисто. В лагере было по-прежнему спокойно, и нужно было приступать к следующему этапу, и как можно скорее.
Лес ожил, и в утреннюю тишину джунглей постепенно начали вплетаться звуки просыпающихся пичуг. Я еще раз бросил взгляд на лагерь вьетнамцев и медленно начал отползать назад, по пути наткнувшись на труп караульного, снятого Костей. По-видимому, Костя сразу же свернул ему шею – чисто, но рискованно.
Группа уже была готова к новому броску. Я окинул взглядом проводников и офицеров – у одного из ребят левый рукав был в крови: по-видимому, вьетнамец трепыхался, прежде чем его прикончили. Кивок головы – и караван в том же порядке заскользил по толстому слою перегноя.
Мы с удвоенной осторожностью стали пробираться по кромке лагеря в направлении, которое указал я. Темп ходьбы снизился вдвое, так как надо было опасаться не только караульных и возможных ловушек, расставленных по всему внешнему периметру лагеря, но также птиц и других животных, которые, вспугнутые нами, могли выдать караван своим криком и шумом.
Вдруг идущий впереди проводник резко остановился, подняв руку, и караван замер, как насторожившееся животное. Я тихо подошел к нему и в солнечном блике, пробившемся из-под кроны леса, увидел две тонкие проволоки, протянутые через кусты от дерева к дереву и исчезающие где-то в лесу. Одна в сантиметрах шестидесяти от земли, другая на уровне приблизительно человеческой груди. Сядь на них птица, ничего бы не случилось. Они были рассчитаны на кое-кого покрупнее – они были рассчитаны на нас. Следуя всем инструкциям, я должен был дать приказ на обход этого препятствия, предварительно исследовав, что скрывается по краям проволок. Но времени не оставалось, и я отдал приказ на «вползание» в ловушку. Медленно, очень медленно заметно побледневший вьетнамец лег на землю и начал проползать под нижнюю проволоку, ощупывая чуть дрожащей рукой землю перед собой. Остальные, застыв, наблюдали за ним. Вдруг большая многоножка, неожиданно вырвавшись из-под опрелой листвы, взбежала на голый локоть вьетнамца, и тот, чуть вздрогнув от неожиданности, коснулся рюкзачком проволоки – та угрожающе дернулась. На мгновение показалось, что все это бутафория на фоне поразительно мирной картины, сотканной из листвы вееролистных пальм и папоротников: и мы, стоящие в напряжении, и эти вьетнамцы, в немом ужасе следящие за своим товарищем, и этот проводник, застывший с позеленевшим лицом, в покорном ожидании неминуемой смерти.
Я нетерпеливо дернул автоматом, и проводник, как бы очнувшись ото сна, пополз дальше. Когда он очутился по ту сторону проволок и, встав на колени, повернулся лицом к нам, по его остекленевшим глазам я понял, что он на грани истерики. Дорога была проверена. Я лег и стал заползать под проволоку, и еще шестеро приготовились вслед за мной испытать свою судьбу…
Еще не успел последний полностью выползти из-под проволоки, как я дал приказ двигаться вперед. Времени не хватало катастрофически, и если смена караула из лагеря обнаружит те трупы раньше, чем мы войдем в сарай, ситуация может выйти из-под контроля.
Передний и задний проводники поменялись местами, и группа двинулась дальше. Там, наверху, солнце светило вовсю; здесь же, во влажном полумраке тропического леса, мы вот-вот должны были выйти на цель.
Наконец-то впереди блеснула светом прогалина. Я осторожно прополз вперед, и в паре сотен метров передо мной оказалась задняя стенка сарая. Я медленно поднял и опустил ладонь, и группа рассыпалась полукругом по периметру лагеря в поисках часовых. Мой же часовой был уже передо мной. Остальных обнаружить не составляло труда, поскольку они располагались так, чтобы видеть друг друга. В свой усиленный бинокль я разглядел три пулеметных гнезда и заодно, по едва приметному покачиванию кустов, понял, что группа заняла исходную позицию. Я знал, что ребята меня видят, а видеть их мне было не за чем, мое поведение уже было для них сигналом. Я подобрался было сзади к пулеметчику, когда послышались шаги, и к гнезду моего часового подошел вьетнамец. Обменявшись парой слов, они произвели смену караула. В двух других точках тоже сменили постовых. Мы опоздали. Очевидно, сейчас обнаружат трупы на том конце лагеря, и будет дана тревога. Надо было действовать немедленно.
Выждав, когда вьетнамец, сдавший пост, ушел, разминая ноги, я достал нож и метнул его, целясь в пространство между левой лопаткой и позвоночником. С глухим звуком нож почти по рукоятку воткнулся в спину караульного, который поднял руку, чтобы поприветствовать того – другого, сидящего в соседнем пулеметном гнезде. Тело вздрогнуло, рука сначала медленно, а затем все убыстряя ход, стала опускаться. Совсем еще детский подбородок вьетнамца дрогнул, как бы в плаче, и тело рухнуло вниз. Второй пулеметчик заметил это. И увидев, как вдруг из листвы появился я и занял место его товарища, он схватил автомат, разинув рот в крике. Но вдруг застыл, и из его рта вытекла ярко-алая струйка крови. Его заменил сухощавый парень с монголоидным разрезом глаз. Третьего пулеметчика уже не было на позиции. Но самое главное, что я увидел – был Шукшин, стоявший с расстегнутой ширинкой у задней стены сарая, и с разинутым ртом смотрящий на нас. Пожалуй, такого совпадения желаний: помочиться у Шукшина, и как-то выманить его из сарая – у нас, не могли предусмотреть никакие аналитики из ГРУ. Я резким взмахом руки позвал его к себе, одновременно краем глаза заметив, как Костя и еще двое пытаются полукругом застраховать его отход. Двое других сидели в пулеметных гнездах, а двое оставшихся, судя по всему, контролировали проводников.
Шукшин никак не реагировал на мои призывы, и только по его блестевшей от пота лысине, я понял, что он находится в состоянии аффекта и не может сдвинуться с места. Я дал знать Косте зафиксировать Шукшина. На кромке прогалины появились и остальные двое офицеров с проводниками.
Костя уже приготовился к рывку, как вдруг завыла сирена, и беспорядочные автоматные очереди оповестили лагерь о нашем присутствии. Трупы были обнаружены. На мгновение все застыло, как в немой сцене «Ревизора». И тут же понеслось в многократно ускоренном темпе.
Пока что наше местонахождение не было известно, и противник поливал беспорядочным огнем кусты на той стороне лагеря, но это было уже не важно. Через считанные секунды мы будем обнаружены, а эти бесценные секунды гробил Шукшин, стоявший с разинутым ртом и расширенными от ужаса глазами. Он даже не убрал рук с расстегнутой ширинки, и его ладони как-то неприлично блестели под солнцем то ли от пота, то ли от мочи.
Из казармы высыпали вьетнамцы. Из-за стены сарая вынырнули двое, по-видимому, часовые, желавшие препроводить Шукшина в безопасное место. Пулеметным огнем я снял обоих, и они, нелепо взмахнув руками, осели как тряпичные куклы. Костя рванулся к Шукшину, но еще раньше него к Шукшину рванулся один из наших проводников. Очевидно, он решил, что поскольку это человек, которого мы должны освободить, то если он будет стоять рядом с ним, мы не приведем в действие детонатор. Как он сумел вырваться незамеченным – не понятно. По-видимому, охрана отвлеклась, наблюдая за происходящим, и упустила вьетнамца из поля зрения.
Вьетнамец рванулся к Шукшину, обнял его за плечи и, толкая того, как безвольную куклу, стал уводить за сарай. Мы были обнаружены, и в нашу сторону рванулся отряд вьетконговцев. Огонь пока что велся неприцельный, но пули уже вздымали мелкие фонтанчики пыли прямо на плато, отделяя нас от Шукшина. А он, подталкиваемый вьетнамским проводником, удалялся от нас все дальше и дальше. Костя взглянул с отчаянием на меня. Я понял его и кивнул. И тут же мощный взрыв потряс стену сарая, раскидав в разные стороны куски человеческой плоти. Стена, от которой вьетнамец уводил Шукшина, стала как бы барьером для взрывной волны и на ней, окрашенной кровью и бог весть какими размозженными частями тел, резко выделялась вколоченная нога вьетнамца и нижняя половина разорванного тела Шукшина.
Взрыв отбросил назад и авангард вьетконговцев. В эту образовавшуюся брешь рванулись я, Костя и еще трое офицеров. Краем глаза я приметил, что шестой занял мою позицию у пулемета, так как это была самая удобная точка для огня «на поражение». Оставшиеся двое сторожили проводников.
Надо было успеть к месту взрыва, пока вьетнамцы не обогнули сарай с другой стороны и не взяли нас в клешни. Пулемет строчил по проходу между сараем и лесом, и учитывая скученность противника в том месте, кинжальный огонь был весьма кстати.
Мы с Костей бросились к месту взрыва, а трое остальных к противоположному углу стены сарая, в ожидании нападения с той стороны. Их задача – задержать противника пока я не дам знать, что пора отходить. Если они не справятся с этим, то мы, взятые в клещи, никогда не выберемся отсюда.
Подбегая к стене сарая, я одновременно развертывал толстый брезентовый мешок, а Костя угрюмо матерясь, уже шарил в груде полузажаренного человеческого мяса, как бы скомканного и забитого в угол сарая. Я знал, что он ищет, и пока он это делал, я быстро сдирал с остатков Шукшина полуобгоревшие штаны с прилипшими к ним кусками плоти. Отодрав штанины местами до кости и запихнув всю эту дикую мешанину из ткани и обгоревшего мяса в мешок, я лихорадочно стал искать остатки костюма и сорочки.
Справа наши начали отстреливаться от вконец остервеневших вьетконговцев. Слева вдруг затих пулемет (патроны, видать, кончились), и застрочил АК (надолго ли?). Надо было спешить!
– Нашел! … Твою мать! … Нашел! – вдруг дико захрипел Костя. И я увидел, как он, вцепившись руками в какой-то лоскут кожи и упершись ногой в полуобгоревшее брюхо вьетнамца, с сочным хлюпаньем вырвал голову Шукшина, оторванную взрывной волной и вбитую в брюхо вьетнамского проводника.
Половина лица Шукшина была обезображена до неузнаваемости. Почти вытекший правый глаз был зажарен как глазунья. Но левая часть лица сохранилась. Костя быстро запихнул голову с обгоревшими волосами в мешок и передал его мне. Я резко выхватил его из рук Кости, опустил в свой рюкзак, завязал его и закинул все это за плечи. Мы исполнили свою миссию, и пора было уходить.
