скачать книгу бесплатно
Золочёные горы
Кейт Маннинг
Сквозь стекло
В начале двадцатого века франко-канадская семья Пеллетье переезжает в Колорадо вслед за отцом, устроившимся на работу на мраморный карьер. Пеллетье-старший, возмущенный принятой на карьере потогонной системой, пытается объединить рабочих в профсоюз, но сталкивается с яростным сопротивлением владельцев компании. Его дочь, семнадцатилетняя Сильви Пеллетье, умная, дерзкая и решительная девушка, которая сотрудничала с местной газетой и писала статьи о невыносимых условиях труда в каменоломне, искренне хочет следовать идеалам семьи, но почти против воли влюбляется в наследника мраморной империи и оказывается в кругу сильных мира сего, разрываясь между возлюбленным и родными, едва сводящими концы с концами.
Сильви верит, что справедливость на ее стороне, и готова бороться за нее до конца, но хватит ли у нее сил и упорства?
Кейт Маннинг
Золоченые горы
Посвящается Роберте Бейкер и Эми Виленц
В монументах мертвым, которыми пестрит наша история, похоронен я сам.
Симона де Бовуар
О мертвых нужно говорить только правду.
Вольтер
Kate Manning
GILDED MOUNTAIN
Copyright © Kate Manning, 2022
All rights reserved
© Е. Н. Шинкарева, перевод, 2024
© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательская Группа „Азбука-Аттикус“», 2024
Издательство Иностранка®
Часть первая. Мунстоун
Положи, Господи, охрану устам моим и огради двери уст моих.
Псалом 140: 3
Глава первая
Ни разу не обмолвилась я ни единой живой душе о деньгах. Ни слова не сказала ни о замужестве, ни и о событиях, которые привели меня в его объятия. В те дни я была юной и благочестивой: мать готовила меня к монастырской стезе. Но я мечтала о любви и беспечной жизни и, когда мы отправились на Запад, начала поиски. Там, в острых зубах Золоченых гор, где снега и убийственный холод ведут непримиримую войну с женской красотой, я утратила возможность стать утонченной леди – одной из тех болонок, которыми переполнены салоны красоты и светские клубы. Зато меня арестовали за радикальные взгляды, а словарный запас мой приобрел особую изысканность, свойственную погонщикам мулов, пьянчугам, шахтерам и продажным женщинам. И я об этом не жалею: за те два года получила я хоть какое-то представление о хорошей и плохой сторонах жизни. Теперь, роясь на чердаке памяти и открыв сундук с призраками, сижу, сжав пальцами ручку, и пытаюсь отразить на бумаге давно минувшие дни, проведенные в Мунстоуне, штат Колорадо, поведать наконец о преступных деяниях, включая мои собственные, связанные с сердечными увлечениями, и не только с ними, и о том, как они едва не сокрушили нас.
Не стоило подниматься туда в месяц лавин, в апреле 1907 года, но мы и так прождали почти два года, прежде чем отправиться к отцу. Вот каков был состав нашего небольшого отряда: я сама – рослая чудаковатая девчушка, которой еще не исполнилось семнадцати; моя мать Шери; мой двенадцатилетний брат Генри и малыш Франсуа, благополучно доживший до полутора лет – в этом возрасте он уже мог перенести путешествие. Звали мы его Фрэнки, а еще Кусака: ему очень нравилось пробовать на всем едва прорезавшиеся зубы. Мы уже проехали две тысячи миль по стране в веренице потрепанных вагонов, петлявших по рельсам, опоясывавшим горные склоны, устремляясь все выше к поражающим воображение западным пикам.
Позади, в маленьком квебекском приходе в городке Ратленд, штат Вермонт, осталась свора брюзжащих родственников, теснившихся в темных комнатушках. Протоптанная ими дорожка к церкви Святой Марии, дым ладана и нескончаемые мессы на латыни. Рельсы уводили нас все дальше от гранитных городков Новой Англии, а я воображала жизнь на новом месте как череду цирковых приключений или повесть о Диком Западе, где я превращусь из благочестивой, прилежной девочки в бесстрашную наездницу в блестках на выполняющем хитрые трюке скакуне.
Вскоре мне предстояло очнуться от этих смехотворных грез.
Мы добрались до принаряженного шахтерского городка Руби в Колорадо, и оставалось проделать всего восемь миль до зубцов гряды Золоченых гор, поднявшись на высоту десяти тысяч футов. Мой отец Жак Пеллетье переехал в Мунстоун в 1905 году, чтобы избежать «неприятностей»: так его боссы обозвали трудовой конфликт. Они выяснили, что отец подбивал шахтеров объединиться в борьбе за достойную оплату труда, и выпроводили его из Вермонта под дулом пистолета. Теперь он работал в каменоломне компании Паджетта, добывая белый мрамор высшего качества для статуй, колонн и памятников. В том числе и могильных.
«Приезжайте в апреле, – говорилось в его письме, – когда минуют самые сильные бури».
– Папа ведь обрадуется нашему приезду? – повторяла мама. Она произносила эти слова на разный лад каждый день в течение всего путешествия. И постепенно в ее голосе появлялось все больше придыхания. Папа ведь обрадуется, если все еще жив, если его не придавило камнем, если не замерз в расщелине и не брошен в тюрьму начальниками. Она была измотана и исхудала за время путешествия. И все же не жаловалась. Считала, что «жалобы – семена несчастья». Ее философия так прочно внедрилась мне в сознание, что все свои беды я надежно скрывала в груди за плотным корсетом ребер.
Управлял нашими санями в то утро Хоки Дженкинс. Пряди желтых волос свисали из-под полей его шляпы, такого же цвета борода пряталась под воротник куртки. Холод и ветер придавали его лицу добродушное выражение, не вязавшееся с мрачной ворчливостью.
– Там что, кирпичи? – пробурчал он, загружая наши коробки.
– Книги, – ответила мама и, изогнув бровь, искоса взглянула на меня. Это я настояла на том, чтобы тащить их всю дорогу. Сказки Перро и братьев Гримм, «Тысяча и одна ночь» и «Робин Гуд».
Дженкинс фыркнул, потом подозрительно прищурился на футляр с папиной скрипкой. Скоро папа будет играть нам по вечерам у камина и рассказывать истории про Ти-Жана[1 - Ти-Жан – герой франко-канадского фольклора. – Здесь и далее примеч. пер.] и loup-garou[2 - Человек-волк (фр.).], который управляет летающим каноэ и пожирает детей пастью с острыми клыками. Папа звал меня Пташкой, хоть я давно уже не миниатюрная, а долговязая.
Мы выехали из Руби, когда холодное солнце уже ослепительно сияло на заснеженных просторах, а градусник показывал без малого минус тридцать, и направились по тропе для мулов шириной не больше каната. Дорога вела нас то через голый после зимы лес, где местами мелькала зелень сосен, то через вырубки. Лошади медленно тащились вверх по пологому склону, а мороз при каждом вдохе склеивал ноздри. Мы подняли воротники и глазели на угрожающие, нависающие со всех сторон пики.
– Manifique, n’est-ce pas?[3 - Чудесно, не правда ли? (фр.)] – Мама произнесла это так, словно пыталась продать нам все эти красоты.
– Вы что, френчи? – спросил Дженкинс. – Бельгийцы? Канадцы?
– Американцы, – ответила я, чтобы сразу все прояснить.
– Квебекцы, – поправила меня мама, старавшаяся изо всех сил, чтобы мы не забывали свои корни. – Мы франкоканадцы.
– Китаезы Востока, – заметил Дженкинс. – Здесь канадских френчей негусто. В основном Европа: чехи, пшеки да макаронники. Парочка узкоглазых на железной дороге. И, конечно, всякие свенска-норска и мексиканцы. А негров мало, только несколько рабов в замке.
– Рабы? – переспросила я Генри по-французски. – Не понимаю ни слова из того, что он говорит.
– Ни черта не понимаю, что вы, ребятки, лопочете, – заметил Дженкинс.
Кусака засуетился. Он устал от путешествия и начал извиваться и капризничать. Я взяла его на руки, потом передала Генри, наконец тот снова отдал его маме.
– «Alouette»[4 - «Жаворонок», популярная детская песенка (фр.).]! – потребовал он.
Мама запела тихим, почти молитвенным голосом песенку про жаворонка, которому ощипывают голову и отрывают клюв. Сани продолжали скользить по ухабам, и она пристроила Кусаку под одеяло и укачивала его.
Песенка настроила Генри на мысли об охоте.
– Этим летом заловлю тетерева, – заявил он. – Поставлю силки на куропаток. Что у них тут еще водится. Кролики?
– Хорьки, – отозвался Дженкинс. – Ласки. Компания разрешает даже лося взять, если есть деньги на патроны.
Генри пришел в восторг от услышанного. Его зачаровывали рассказы о наших предках-охотниках, добывавших ценный мех и вырубивших подчистую леса, из-за чего их потомкам пришлось искать работу на фабриках.
– А охотников у вас много? – спросил Генри. – А то моей сестренке нужен муж. Есть до этого охотники?
– Не смешно, – огрызнулась я.
Брат шлепнул меня за спиной у матери.
– Прекрати, arr?tes-l?-tu, – вмешалась она. – Сильви, веди себя прилично.
Я прикусила язык, обиженная тем, что она сделала замечание мне, а не брату.
Впереди громоздилась гряда острых вершин. Тропа стала круче, и наши нервы натянулись от страха. С одной стороны тропы уходил вниз обрыв, с другой возвышалась отвесная скалистая стена. Незадолго до полудня налетел ветер, неистовый и колючий. Сильный порыв ударил по саням, словно предупреждая об опасности. Небо заволокло рваными серыми тучами.
– Вот дерьмо, – выругался Дженкинс и стал торопить лошадей.
Мама перекрестилась и прикусила губу, а лицо ее вытянулось от страха. Для Шери Пеллетье даже солнечный день таил опасность, а грех скрывался в каждой праздной мысли. Но в тот день для страха имелись все основания.
– Возвращаемся. Поворачивайте назад, – попросила она.
– Мы обгоним метель, – буркнул Дженкинс. – Осталось пять миль.
Глотнув из фляги, которую прятал в кармане, он направился прямо навстречу буре.
Снег падал быстро и непрерывно, скапливаясь у нас на шапках и коленях. Ветер швырял в глаза белые хлопья. Мама окаменела от страха. Она протянула мне спящего Кусаку и теребила четки пальцами в теплых варежках. В моем возрасте она собиралась принять постриг, но повстречала Жака Пеллетье, игравшего на скрипке на деревенских танцах, и упаковала религию и монашек в дальний угол чемодана. Сейчас она везла их среди прочих вещей в книге «Жития святых», воспевающей страдания за веру.
Мои страдания были прозаичными и не имели высокой цели. Я мучилась от голода и холода, а ноги мои превратились в ледышки. Я вытянула руку: на ладони лежал сверкающий кристалл.
– Бриллиант для вас, мадам, – показала я его маме.
– О да, бриллиант, – мама растопила его своим дыханием, дабы показать мне, что долговечно, а что нет. – Пуф, исчез.
Снежные звездочки, тая в ладони, будили во мне тайную жажду, рождали в груди бурю, невыразимое желание. Чего именно? Обладания всем этим: изысканными кристаллами, морозным воздухом, искрящимся в нем колючим кружевом. Эта жажда вызывала головокружение. Я сглотнула, чтобы душа не выскочила вместе с сердцем через рот и не упорхнула прочь.
Лошади боролись со слепящими порывами вьюги. Комья снега липли к их гривам и векам. Хоки Дженкинс слез и стер с них примерзшие ледышки.
– Все хорошо, Конфетка, – бормотал он. – Потерпи, Детка.
Он залез назад и щелкнул хлыстом. На боках животных выступила кровь.
– Не бейте их, – прошептала я. – Не надо.
– Тсс, – остановила меня мама. – Так надо, иначе они не сдвинутся с места.
Для мамы выбор между кнутом и пряником всегда был в пользу первого. Кнут помогал, а прянику не было места в этой жизни. «Молчание – лучшее украшение женщины», – учила она меня. И поскольку я любила мать, следовала этому принципу, хоть он мне и претил.
– Ох, голова начинает кружиться, – заметила она.
Проявлялась горная болезнь. Легкие словно сжались, и воздух приходилось втягивать небольшими глотками. Частыми маленькими порциями.
Тропа еще сильнее сузилась, и скалистая стена оказалась так близко, что Генри протянул руку и коснулся ее. С наружной стороны открывался крутой обрыв в овраг. От одного взгляда за край желудок провалился в самый низ живота, нырнув вслед за взглядом на много миль вниз: там сквозь снег проступали темные валуны, и где-то прятался дьявол, чтоб схватить меня своими ручищами.
– Чертово дерьмо, гребаная дрянь, – выругался Дженкинс. Внезапно с тошнотворным визгом сани скользнули к обрыву. Мама вскрикнула и прижала к себе Генри. Дженкинс с силой натянул поводья, но лошади слишком быстро огибали поворот, и сани следовали за ними. Задний полоз наполовину свесился за край. Мы зависли в воздухе.
– Je vous salue Marie, – тихо зашептала мама молитву Богородице.
– Прекратите, – оборвал ее Дженкинс. – Долбаные чертовы твари. Никому не шевелиться.
Мы замерли, опасно балансируя над обрывом. В этот жуткий момент он зашептал лошадям:
– Конфетка, Детка, ну давайте, давайте, милые. – Он заставил их пройти поворот, сани выпрямились и покатились дальше над еще более крутым обрывом. Дженкинс стал рассказывать, перекрикивая завывающую вьюгу: – Как-то целый фургон с людьми здесь хлопнулся вниз, всех убило насмерть. А в другой раз вереница мулов, связанных веревкой: первый оступился.
От страха и холода воздух не попадал в легкие, горизонтально летящий снег хлестал по лицу, бил в глаза и не давал вдохнуть. Впереди ничего не было видно. Потом в белом плотном воздухе послышался сказочный звук колокольчиков.
– Вереница мулов спускается, – пояснил Дженкинс. – Вылезайте.
Мы выбрались и потонули в сугробах, прижимаясь к стене. Кусака захныкал у мамы на руках. Колокольчики все звенели.
– Эй! – предупреждающе крикнул Дженкинс и притянул лошадей к скале. – Не дергайтесь, а то напугаете их. Оступятся и полетят в пропасть.
Колокольчики угрожающе приближались. Из-за густой пелены появился призрачный наездник на призрачной лошади, оба белые от снега. Тропа была такой узкой, что мы могли коснуться его ноги. Попона его промерзла, шапка была плотно надвинута от ветра. Глаза лошади выпучились от страха, ресницы заледенели.
– Дженкинс, ты жалкий дурак, – процедил всадник. – Рискуешь жизнью женщин и детей.
За всадником потянулись связанные веревкой мулы, навьюченные бочками, ящиками и мешками. Они фыркали и покачивали худыми боками, шерсть была вырвана клоками там, где их сковывала жесткая подпруга. У одного кожа стерлась до крови. Когда последний из них спустился, яростный порыв ветра пригвоздил нас к скале, и мама вскрикнула:
– Возвращаемся, месье. Мы возвращаемся.
– Невозможно, – ответил Дженкинс. – Здесь не развернуться. Слишком узко. Теперь уж лучше вперед. Да и мулы немного притоптали снег.
– Жалко их, – заметила я.
– Ха. Спускаться вниз – это легче легкого, – пояснил Дженкинс. – Бочки пустые. Вот наверх их нагружают по полной. Подымаем наверх пианины, печки, печатные станки. Герцог даже мебель красного дерева затащил наверх на мулах.
«Красное дерево» прозвучало для меня словно «зачарованный лес». В письмах отец упоминал, что в нашем новом городке Мунстоуне живет герцог с женой-графиней. И у них там шато с башенками и мраморными колоннами, фонтанами и садами. Фантазии о такой невероятной роскоши отвлекали меня от боли в заледеневших ногах. Хоки Дженкинс посадил нас назад в сани под толстые одеяла. Наши шарфы заледенели от замерзавшего дыхания. Он вытащил из глубин своей шубы флягу и опустошил ее. Мы обхватили друг друга руками и молча двинулись прямо в зияющую пасть метели, вверх по горе Собачий Клык.
В середине дня сани выехали на ровное место, и сквозь снежные вихри проступили очертания зданий. В окнах склада мерцал свет.
– Справа сараи для резки камня, – пояснил Дженкинс. – Мастерские.
– Мы добрались? – спросил Генри.
– Пеллетье выше в городке Каменоломни. А это Мунстоун, – пояснил Дженкинс. – Вон там ваш магазин. Ваша церковь. Цирюльня. Тюрьма. Скоро освоитесь.
Сквозь снегопад пробился запах древесного дыма. И аромат жареного мяса. Показались вывески: «Торговый дом Кобла», «Пекарня Викс». Мы скользили мимо маленьких халуп, зарывшихся в снег. Сейчас бы остановиться, найти уютное теплое местечко и горячий ужин. Но город закончился, а наш путь продолжался под белой завесой снежной бури. Дженкинс подымался дальше, вверх по склону, туда, где ничего не было видно. Мама накрыла нам головы одеялами. Мы сомкнули веки и молча выдержали еще три мили пути.
– Вот и Каменоломни.
Это был никакой не городок. Просто кучка хибар, жавшихся к склону горы; узкая дорожка между ними вилась вдоль пропасти. Похожие на туннели тропки, прокопанные в сугробах, вели к заваленным снегом жилищам, и только жестяные трубы торчали из-под белого покрывала.
Сани остановились.
– Шестая хижина, – Дженкинс махнул рукой в ту сторону.
Мы увидели дверь в снежной стене и торчащую сверху печную трубу. Ко входу вел выкопанный в снегу широкий проход наподобие сеней. Жилище кротов. Или барсуков.
