banner banner banner
Трусиха Мария: бегом через войну
Трусиха Мария: бегом через войну
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Трусиха Мария: бегом через войну

скачать книгу бесплатно

Трусиха Мария: бегом через войну
Катрина Камбург

Всю жизнь я была ужасной трусихой: я боялась и когда мне впервые нужно было перевязать раненых, и когда осталась наедине с расчлененным трупом, и когда меня, беременную, отослали на «секретный объект», за тысячи км от семьи. А когда внучка предложила записать мою историю в виде дневника, я опять испугалась,что это никому не будет интересно. Несколько лет она пыталась переубедить меня, ведь про тружеников тыла, которые втихую совершали свои великие подвиги, написано ничтожно мало. И еще она попросила приправить все это секретами долголетия. Что из этого вышло, судить вам. Таллер-Медовая, 95 лет.

Предисловие

Всю жизнь я была ужасной трусихой: я боялась, когда мне впервые нужно было перевязывать раненых, а потом стирать их пропитанные гноем бинты. Я жутко перепугалась, когда осталась наедине с расчлененным трупом на первом курсе медицинского факультета. И когда в начале 50-х меня, беременную, послали работать на «секретный объект», за тысячи километров от семьи и мужа, я тоже боялась.

В общем, я так и прожила свою жизнь обычного советского, а потом российского гражданина: глаза боялись, а руки делали. Пятьдесят лет работы детским врачом пролетели, как один миг, и потом я испугалась совсем другого: остаться на пенсии не у дел, когда меня «попросили» из больницы по состоянию здоровья. Особенно потому, что это совпало со сменой целой эпохи, и не у дел оставались не только больные и пожилые, но и вполне дееспособные люди.

И вот прошло еще двадцать лет уже не столь тяжкой, но совершенно непонятной мне жизни. Только два человека не позволили мне оставаться за ее бортом: дочь и внучка. Да еще несколько верных учеников и благодарные родители уже выросших детей, которых я когда-то вытаскивала из болезней.

И когда внучка предложила мне записать мою историю в виде дневника, который вы сейчас держите перед собой, я опять испугалась, что это никому не будет интересно. Несколько лет она пыталась меня переубедить, аргументируя тем, что столько всего понаписано про героев ВОВ, а про тружеников тыла, которые не менее, чем те, несли на себе все тяготы войны, голодали, мерзли и, несмотря на все это, работали в две смены, да еще и умудрялись учиться, написано ничтожно мало.

Внучка настояла на том, чтобы я просто повторила поподробнее все, о чем я частенько вспоминала в последние годы, а она бы записывала. Я пошла на это, ни сколечко не считая себя какой-то выдающейся личностью. Но время, в которое я жила, заслуживает того, чтобы напомнить о нем еще раз. А может быть и найти в нем что-то еще, оставшееся незримым для прочих свидетелей.

Что из этого вышло, судить вам.

Мое умирание и воскрешение

Я лежала в своей некогда уютной постели, но теперь она представляла для меня поле боя. Кто кого: либо я, либо моя смерть. В нее мне не очень сильно верилось, хотя доктор Гардвик уверял, что шансов у меня совсем мало.

Но в восемь лет мысли о возможной смерти, когда рядом любящие мама и папа, казались мне какими-то выдуманными и малореальными. Вернее, мыслей у меня тогда почти не было. После нескольких дней отчаянной борьбы они почти испарились, и наступило отупение, смешанное с равнодушием – будь что будет. Хотя пожить еще очень хотелось…

В конце 1920-х скарлатина наступала на Россию, как когда-то в средневековье чума и холера на Европу, забрав с собою множество невинных душ. Зеленый стрептококк, подкашивающий всех, кто попадался на его пути, распространялся и убивал с невиданной скоростью. Врачи оказались против него совершенно безоружными. Раньше как-то удавалось избегать стольких летальных исходов. Считалось, что, поболев, человек уже приобретал иммунитет, и поэтому беспокоиться было особо не о чем. Но сейчас люди, и в основном дети, гибли, не успевая выработать тот самый иммунитет.

Семья Таллеров приготовилась к худшему. Злостный вирус проявлял себя каждый раз по-разному, словно насмехаясь над знаниями врачей: то он атаковал горло и ноги, вызывая рожистое воспаление, и тогда теплилась надежда, что все обойдется, как было в случае с сестрой Бэлой. Но чаще всего он нападал прямиком на сердце, ослабляя ход за ходом все жизненно важные органы: почки, печень, легкие, и наступал мучительный конец.

Видимо, Миррочке, которая в документах именовалась Марией, дабы не испортить всю ее последующую жизнь слишком уж очевидной принадлежностью к еврейской нации, был уготовлен подобный исход. Сил ни на что не оставалось: не хотелось ни есть, ни пить – да в опухшее горло уже ничего и не лезло. Температура не сбавлялась, дышать становилось все труднее – началась интоксикация всего организма…

– Маночка, – ласково обратился ко мне доктор Гардвик на свой необычный лад. – Я постараюсь сделать все, чтобы тебя спасти.

«Я, конечно, ничего не обещаю. Шансов очень мало, но я буду бороться до конца», – потом я услышала едва уловимый шепот, когда он прощался с родителями.

Доктор Гардвик был немцем, сбежавшим со своей родины в предчувствии чего-то очень нехорошего. Мне нравилось, что говорил он со мной, как со взрослой, объясняя каждое свое действие. Я до сих пор помню его белесые, почти незаметные брови, которые хмурились или расслаблялись, в зависимости от того, что он обнаруживал на данный момент. Говорил он хоть и с акцентом, но четко и доходчиво.

– Эта инъекция камфары облегчит работу твоего сердца. Горлышко помажем вот этой мазью, чтобы оно перестало болеть. И водички надо побольше пить, чтобы вся эта гадость выходила. Давай я тебе помогу. Вот так.

Он меня и поил, и гладил голову после всех этих малоприятных процедур, когда его ложка забиралась куда-то далеко за небо, вычищая слизь и гной, а меня чуть не выворачивало наизнанку. Каждый день домашние ждали переломного момента в болезни, а он все никак не наступал.

И, наконец, это случилось. Нет, не улучшение, а резкий спад всей жизнедеятельности. Доктор Гардвик сегодня лишь грустно покачал головой. «Положение очень, подчеркиваю, очень тяжелое, – сказал он родителям, которые в растерянности стояли перед ним навытяжку. – Требуется радикальное вмешательство, или я уже ничем не смогу вам помочь. У Маночки сильно воспалены шейные железы и миндалины. Первые нужно вскрыть, вторые удалить».

Мама Лиза нервно теребила платок, накинутый на вышитое по последней моде бисером платье. «Где же нам найти сейчас хирурга?» Она лихорадочно перебирала в уме все возможные варианты и тут же их отметала. Отец лишь молча сжимал ее локоть. «Я не знаю, где вам искать хирурга, – доктор Гардвиг смотрел родителям прямо в глаза, – но единственное, что я вам могу предложить, что я сам сделаю эту операцию».

«Вы? – воскликнули они хором и смущенно переглянулись. – А Вы…Вы умеете?» «Если бы не умел, то и не предлагал бы», – отрезал немец, и они смутились еще больше.

На завтра доктор Гардвиг склонился надо мной в новом обличии: с марлевой маской, закрывающей нижнюю часть лица, и очень серьезно сдвинутыми бровями. Он еще раз сосредоточенно осмотрел меня и сказал:

– Маночка, сегодня тебе придется потерпеть, но потом наступит облегчение. Будь умничкой и ничего не бойся.

Я хотела спросить, а насколько будет больно, но сил на этот вопрос у меня не хватило. Все остальное происходило в каком-то полузабытье, сотканном из нестерпимой боли и желания, чтобы все немедленно прекратилось. Но сопротивляться сил не было тоже. И я терпела.

Вначале я еще пыталась следовать умом за комментариями доктора, который все подробно объяснял:

– Сначала я обезболю вот этот участок. Так, подождем чуть-чуть. Теперь я должен добраться до твоих миндалин, в которых сидит инфекция. Мы же не хотим, чтобы она и дальше тебя травила, правда? Поэтому сейчас мы их уберем, потерпи капельку.

Но «капелька» обернулась жгучей болью, как будто изнутри отсекали часть горла, и обезболивание почти не срабатывало. Я даже крикнуть не могла, лишь вцепилась вспотевшими руками в простыни и скомкивала их, насколько позволяли мне мои жалкие потуги. «Так, с одним покончено, осталось совсем чуть-чуть». И пытка повторилась.

Но даже когда обе миндалины были удалены, мне не удалось отдохнуть. Оказывается, это была только часть операции.

– Сейчас я вскрою железы, чтобы через разрез вышли гной и слизь.

Я не знаю, находилась ли я в сознании во время всего этого процесса, или оно периодически покидало меня. Я только видела, как банка, подставленная мне под шею, все наполнялась и наполнялась зелено-коричневой жидкостью.

Наконец, доктор оставил меня в покое. И, несмотря на то, что я была крайне измучена, мне показалось, что дышать стало легче.

Но испытания на этом не закончились. Через несколько дней у меня отказали почки. Доктор предвидел и этот поворот событий, поэтому даже не удивился, когда увидел мой вздутый, как у беременной, живот. «Асцит, – спокойно констатировал он. – Это когда моча практически не выводится из организма». Но и тут он придумал блестящий ход.

Сделав иголкой прокол в животе, он провел от нее трубочку, которая выводила в рядом стоящем тазу все излишки воды.

– Победу праздновать еще рано, – предупредил он родителей. – Эта процедура может оказаться бесполезной, если организм так и не начнет приходить в норму. И все придется повторять.

Однако на этот раз его мрачные прогнозы не оправдались, и я уверенно пошла на поправку, встав с постели спустя месяц нахождения в ней. Единственное, в чем доктор оказался опять прав, так это то, что скарлатина ослабила мое сердце, которое с тех пор уже никогда полностью не восстановилось.

Особая школа и пророчества доктора

Я сильно переживала, что мне пришлось пропустить целый месяц школы. Школа была не абы какая, а экспериментальная, и я ее очень любила. Там, помимо обычных школьных предметов, девочек учили кройке и шитью, в котором я, к слову, не очень преуспевала, готовке и даже бальным танцам!

Нас было поровну: 17 мальчиков и 17 девочек, и все мы были необыкновенно дружными. Кроме того дружили и наши родители, а ведь, несмотря на так называемое равенство, семьи были совершенно разными: семьи врачей, учителей, рабочих и местных богачей.

Тем не менее, никто не чувствовал каких-то социальных различий, ни во время поступления, ни во время учебного процесса. Поэтому я и не хотела ударить лицом в грязь и решила, во что бы то ни стало быстренько наверстать пропущенную программу.

Родители мне в этом особо не могли помочь: мама Лиза (нареченная Лея) – добрейшая женщина, обладающая множеством достоинств, которые непременно пригождались в семейной жизни. Но она была абсолютно не образованна, то есть официальную школу никогда не посещала. Откуда она умела читать – а в доме всегда было множество книг, к которым мы все имели пристрастие, – для меня до сих пор остается загадкой. Она даже изобретала слова, и никто не ставил под сомнение их право на существование.

Папа Миша – а по-настоящему Мойше Абрамович – щуплый невысокий мужчина уже переступивший свой сорокалетний рубеж, хоть и являлся личностью совсем не темной, стремящейся к постоянному культурному развитию, но в школьных делах тоже мне был не помощник. Он работал на лесозаготовках в пригороде Воронежа, в семье местных богачей, для которых стал непререкаемым авторитетом. Ему настолько доверяли, что весь процесс добычи древесины из множества принадлежащих им лесных гектаров, лежал полностью на нем. Никто его не контролировал, и семья не уставала нарадоваться столь толковому и надежному работнику, разбиравшемуся одинаково хорошо и в древесине, и в людях. Однажды жена хозяина заявила: «Дядя Миша, пожалуйста, впредь никаких баночек со своей едой. На обедах мы хотим видеть Вас за нашим столом».

Отец был для меня не только ориентиром, но и безотказной поддержкой. Когда я озвучивала свои стремления, он всегда относился к ним с пониманием, воспринимая меня не просто, как свою дочку или несмышлёную младшеклассницу, а как вполне сложившуюся личность со своими желаниями и мечтами.

Кто еще оказал на меня немалое влияние, так это доктор Гардвиг, который продолжал меня навещать. Под предлогом осмотра, он засиживался со мной за долгими беседами и делился наблюдениями.

Он поведал, как быстро развивается официальная медицина. Он предвидел – и спустя несколько десятков лет его предсказания полностью подтвердились, – что скоро наступит эра медицинских центров с продвинутым оборудованием. И медики научатся предупреждать многие болезни с помощью открытия различных вакцин, которые спасут жизни множества людей. Но в то же время и многих погубят. Он предчувствовал, что совсем скоро появятся новые поколения препаратов, которые смогут бороться со многими болезнями (в те времена в СССР даже пенициллин еще не открыли).

Но есть у этой ситуации и обратная сторона медали: у лекарств будет множество побочных эффектов, которые станут источником новых проблем со здоровьем. Добро может обернуться злом, особенно если использовать эти фармацевтические изобретения неразумно и чрезмерно, и перекладывать на них ответственность за свое здоровье.

Говорил он и о том, как важно соблюдать режим дня, пить много воды. Как важно не переедать и в то же время питаться разнообразной пищей, а не выбирать себе два-три любимых блюда и ими ограничиваться. Но и тот факт, что целые поколения питаются в рамках одних и тех же представлений, для него не означал правильности. Он имел в виду потребление говядины, свинины и прочих мясных деликатесов, таким образом, деликатно намекая на вегетарианство.

Не уставал он повторять и про физические нагрузки – не просто в огороде поработать и прогуляться до колодца, а именно целенаправленные, на разные участки тела. Но и перенапрягаться не советовал.

Он также был уверен в том, что врач должен быть многопрофильным и видеть пациента целиком, а не поделенным на отдельные органы, чтобы не потерять связь между причиной и следствием.

Пожалуй, его беседы и зародили во мне желание стать врачом, этаким земским доктором, живущем при народе и с народом…

Вскоре доктор исчез. Поскольку он жил один, никто не кинулся его сразу же искать. А потом стали ходить слухи, что его арестовали – на дворе свирепствовали 30-е, когда Сталин и его прислужники подозревали всех и каждого в шпионаже. А уж немцев – как пить дать. Мне было грустно потерять такого друга, собеседника и спасителя в одном лице. Тогда я еще не подозревала, что это будет одна из первых в страшной череде потеря.

Семейные тайны

Еще до женитьбы мой папа купил остов дома. Сохранился документ с отцовским каллиграфическим почерком – это при том, что в школу он никогда не ходил, – где подробно описано, сколько и каких материалов было приобретено для его становления. Потом этот дом постепенно достраивался, да так, что соседи заглядывали и дивились, какой невиданный проект затеял мой отец.

Сам дом был не очень большой, но уютный. В салоне две стены были выложены плитами – по тем временам неслыханное нововведение. Зимой они всегда были теплыми, так как по ним проходило тепло от установленной в коридоре печи. В туалете красовался мраморный умывальник – помню, как мама Лиза всегда содержала в чистоте эту семейную гордость.

Другим предметом всеобщего восхищения являлся бамбуковый туалетный столик: в стенках его красиво переплетались прутья бамбука, а поверхность полок была похожа на мягкий мох, который приятно льнул к руке.

Мама Лиза прекрасно вписывалась в этот замысловатый интерьер – красивая молодая хозяйка, всегда в элегантных платьях, то с расшитым поверху бисером, то с открытым декольте, но никогда не в халате или домашних тапочках. Их познакомили, когда ей еще и двадцати не было, и она полюбила не только своего ненаглядного Мишу, который другим мог показаться тщедушным и совершенно невзрачным, но и всю его огромную семью, а точнее еще одиннадцать братьев и одну сестру, ради появления которой дети все множились, и семья разрасталась.

Таллеры не прогадали: появление младшенькой Любы привнесло в мужское население дома особую радость. Она такой и выросла: веселой, шаловливой, невероятной болтунишкой, которой многое прощалось ее старшими братьями. Вот и сейчас, несмотря на то, что она уже была замужней женщиной, что налагало статусом некую степенность, она влетела в наш дом как весенний порыв ветра, не признающий никаких преград на своем пути.

Сегодня был традиционный воскресный обед, на который собирался основной костяк семьи. Иногда мы всеми располагались в гостиной, но когда была хорошая погода, обед переезжал в сад, где столы расставлялись прямо под сенью деревьев.

Сад у нас был замечательный: все, что только могло вырасти в нашем регионе, было высажено и взращено там с любовью. Фрукты, овощи, ягоды и цветы. А в глубине жили курочки, гуси и даже корова с грустно-понятливыми глазами.

А еще мы выезжали летом на пикник около сельскохозяйственного института. Там был потрясающий пейзаж, и мы располагались прямо посреди него: в душистых луговых цветах, которые плавно переходили в лес. В коридоре всегда стоял наготове для этого случая чемоданчик, в который складывалась снедь на всю семью.

Но сегодня мы остались дома, поскольку нас ожидал сюрприз. А пока что первой ворвалась Люба со своим мужем Израилем, чью руку она тут же выпустила, чтобы весело перепархивать с места на место, заливаясь смехом, словно птичка щебетун. Она рассказывала, ни на минуту не умолкая, то анекдоты, то местные сплетни. А потом и вовсе принялась петь.

Незаметно вошедший брат Виктор – директор одного их городских кинотеатров, в который он частенько нас зазывал – подыграл ей на пианино, а потом, видимо не удовлетворившись результатом, взял в руки гитару. Вместе они представляли красивую пару, одаренную и пышущую задором.

Потом подошли еще пять братьев, некоторые с женами. Все они жили в одном дворе, который служил им местом встречи. Там они обсуждали городские новости, играли в шахматы и договаривались о воскресных встречах.

Но главное событие дня должно было произойти после обеда, поэтому сегодня все как-то немного торопливо ели, словно пытаясь побыстрее покончить со столь незначительной по сравнению с предстоящим событием процедурой.

И вот послышался стук двери: « Ура, приехали!», – закричали мы с Бэлой и наперегонки бросились в коридор. Через минуту в гостиной появились дядя Толя и его красавица жена, настоящая актриса. А он – эпатажный исполнитель оперетт. Появление их в Воронеже каждый раз вызывало ажиотаж – это ведь было достаточно редкое явление, так как большую часть времени они проводили на гастролях за границей. Когда они ненадолго возвращались отдохнуть в родные пенаты, их тут же приглашали выступить в местных театрах и кинотеатрах. Однако первым делом они заходили в наш дом.

Ольга, жена Толи, никогда не приходила с пустыми руками. Вот и на этот раз мама Лиза получил в подарок изящный сервиз нежно-голубого цвета, переходящего в бледно-коричневатые цветы, и пакетики с освежающим ароматом для белья.

В своих путешествиях они возили за собой огромный сундук, набитый артистическими костюмами. На обратном пути они под завязку нагружали его местными тканями, из которых шили очередные костюмы, а на подарки и безделушки места оставалось совсем мало. И все же они всегда привозили с собой что-то символическое. А уж выбирать им было из чего: они по пол– года, а иногда и по году выступали в Японии и Китае – такая экзотика нам даже не снилась! Когда они приходили, то дом еще больше оживлялся, вскоре дядя Толя не выдерживал и садился за пианино, а жена подыгрывала ему в опереточных сценках. Самое же интересное начиналось, когда они, усаживаясь за вечерний чай, вспоминали казусы, происходящие с ними в путешествиях, но тут, увы, меня с сестрой ждала незавидная участь:

«Дети, уже десять, вам пора спать», – провозглашала мама Лиза тоном, предупреждающим все возражения, и нам ничего не оставалось, как отправляться в свою комнату. Ах, как хотелось в те минуты побыстрее стать взрослой!..

Первым забрали дядю Виктора. С тех пор в прихожей поселился чемоданчик с заготовленными отцовскими вещами, на случай, если «придут». А в том, что придут – никто уже не сомневался. Безоблачные годы, в которых прошло мое детство, навсегда остались позади.

Чудачества сестры и страшные 30-е

Его я прозвала паралитиком. И никак не могла понять выбора сестры: страдающий какой-то неизлечимой болезнью, с походкой «от груди», не способный связать и двух слов, хотя его квартира вся была забита книгами. Возможно, на это Бэла и клюнула: для нее всегда были важны внешние проявления статуса, а что было за ними, ее мало волновало.

Квартира и в самом деле считалась престижной – в красивом месте прямо в центре Воронежа. Но нынешний ее обладатель в интерьер совершенно не вписывался, он являл собой как бы отдельный, нелепый элемент цельной картины. Скорее всего, квартира досталась ему от родителей, и своей руки он к ней не приложил.

Я думала, что отца хватит инфаркт, когда мы вернулись домой после знакомства с женихом. «Доченька, опомнись, – молил он. – Тебя же ничего не может связывать с этим человеком, вы такие разные! Где ваша точка пересечения? Ты же жизнь себе ломаешь! Тебе так важно жить в центре города? Тебе нужна независимость? Но не такой же ценой! Хочешь, я тебе построю отдельную комнату, целый пристрой сделаю, лишь бы ты не совершала этой роковой ошибки!»

Но Бэла была непреклонна, она наслаждалась своей властью над таким жалким теперь отцом, который валяется в ее ногах. Ей едва исполнилось девятнадцать, и она, так и не получив родительского согласия, расписалась со своим паралитиком. А через девять месяцев вернулась обратно в отцовский дом, уже с грудничком на руках.

Отец не стал ее отчитывать, тут уж не до нравоучений. Лишь стиснул зубы: «что ж, поставим твоего Тольку на ноги». Задача, к слову, предстояла не легкая. Шел 1935-й год. На страну наступил голод. Я полностью погрузилась в учебу и мало чего замечала вокруг. А новоиспеченную мамашу нужно было кормить самым лучшим. Так у нас не стало коровы, как не жаль было ее грустных, всепонимающих глаз. Потом очередь дошла до гусей и кур.

Мы сначала никак не могли понять, в чем же дело, неужели на страну нашел такой неурожай. Потом ситуация разъяснилась: раскулачивание, которым так рьяно занялся товарищ Сталин, принесло свои плоды. Малых хозяйственников сослали или расстреляли, их хозяйства разграбили, хотя официально все раскулаченное отдавалось народу. Вот и последствия не замедлили проявиться. Хотя, может быть, здесь сыграла роль и тогдашняя политика экспорта зерна. Наверняка мы ни о чем тогда не знали, как не знаем, впрочем, и сегодня.

Открыто высказывать свои мысли никто не рисковал, но я частенько слышала, как перешептывались мои родители: покою пришел конец. Из соседей постоянно кого-то арестовывали, в шпионы и враги народа записывались совершенно невинные люди, а уж евреи подпадали под эту категорию в первую очередь.

И началось мучительное ожидание, что «вот-вот придут». Напряжение росло с каждым днем. А моя сестра опять учудила. Не успела она оправиться после первого неудачного замужества, как на горизонте появился очередной жених, которого наличие грудного ребенка ничуть не смутило. Очень бы хотелось заподозрить его в джентльменских намерениях, но реальность оказалась хуже, чем мы могли предположить.

Бэла не делала никаких выводов из прошлого опыта, и на этот раз ее выбор пал на механика Костика, который еще до женитьбы декларировал свое главное пристрастие жизни – выпивку. Работник он был хороший, работал по вызовам, а между клиентами обожал пропустить рюмашку. В результате в конце рабочего дня он, хотя до дома и доходил, но денег частенько не доносил. Они все таинственным образом исчезали посреди пути. А Бэла тем временем уже ждала очередное пополнение новой семьи.

В воздухе стояла напряженная атмосфера. Хотя обстановка с питанием немного выровнялась, вдоволь мы все равно не наедались, полки магазинов были полупустыми, все куда-то сновали с мешками, запасались. В народе поговаривали: войны не миновать.

Наступил 1940-й. В этом году я оканчивала школу и особенно усердно корпела над учебниками: почти все экзамены мне удалось сдать на «отлично». Выпускной вечер больше напоминал прощальный бал, хотя нарядами мы там особенно не блистали, но танцевать умели и любили. Родители накрыли что-то в стиле фуршетного стола, откуда-то взялись давно забытые по тем порам деликатесы. А на следующий день я уже несла документы в медицинский институт на отделение педиатрии – мой выбор был предопределен еще со времен знакомства с доктором Гардвиком.

Конечно, летом мне еще удалось порезвиться – это было последнее беззаботное время в моей жизни. Тогда были модными открытые площадки, где крутили вальсы и фокстроты, и я бегала туда чуть ли не каждый день. У меня даже появились два ухажера. Один, хотя и был приятным молодым человеком, но ничем меня не зацепил. Он усердно приглашал меня, то в клубы, то в кино, даже представлял своим родителям, но мой интерес к нему вскоре угас. А второй, Саша, сразу завоевал мое сердце.

Мы с ним помногу гуляли и беседовали на самые разные темы. Он тогда уже доучивался в институте лесного хозяйства. И скоро я стала встречаться с ним на правах невесты. После танцев мы подолгу стояли в тени аллеи, благоухающей липой и сиренью, и безудержно целовались. Начинался новый этап моей жизни – юность, от осознания чего у меня кружилась голова в предвкушении предстоящих свершений, планов и чего-то прекрасно неведомого.

Могут ли уроки анатомии пригодиться на войне

Первый урок анатомии в институтской анатомички мне запомнился на всю жизнь: я отводила глаза от расчлененного трупа, и меня неудержимо мутило. Я попыталась заткнуть нос, чтобы заглушить приступы тошноты от запаха формалина и еще чего-то примешанного, что именовалось смертью.

Профессор заметил мои поползновения и строго заметил: «Хотите быть медиком, отставьте платочек в сторону. В противном случае Вам лучше сменить будущую профессию». Это был вызов. И я его приняла. После его слов всю мою тошноту сняло, как рукой, и на следующий раз, когда мы уже шестой час находились в анатомичке, я преспокойно перекусила прямо под боком у трупа.

Хорошо сдать анатомию стало для нас делом чести. Естественно, на медицинском было множество других непростых предметов, но анатомия для нас являлась лакмусовой бумажкой: сгодишься или не сгодишься для дальнейшей учебы. В общем, наша группа не подкачала.

А дальше началась война. Аккурат в день, когда мы с этой анатомией наконец-то расправились и, довольные, шли по аллеям, строя планы на ближайшее будущее. День был такой яркий и радостный, мы шли такие воодушевленные, вздохнувшие с облегчением после года напряженной учебы, что известие с запада, которое добралось до нас только к обеду, контрастировало с реальностью настолько, что нами не воспринималось.

Утром объявили, что будет какое-то сообщение, но само сообщение озвучили значительно позже. Мы стояли на улице, будто получив обухом по голове. «Что? Война?» – и хотя слухи о подобном исходе ходили уже не первый год, но поверить в этот было неимоверно трудно, ведь надежда, что все обойдется, теплилась в каждой семье, а Сталин культивировал ее с особым рвением. « Как же так допустили? Ведь Молотов и Риббентроп…»

Я бросилась домой, в такие моменты надо держаться всей семьей. Домашние тоже находились в ступоре, а из динамиков все неслось: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Получается, когда мы узнали о войне, Брест уже вовсю бомбили. Весь день мы пробродили растерянные, двигаясь, как сомнамбулы, и на автомате выполняли какие-то домашние дела.

Пока мест было непонятно, как действовать дальше, я, ведомая духом патриотизма, отправилась на следующий день в военкомат. Там, не сговариваясь, уже собралась вся наша группа девчонок с медфакультета педиатрии. Вообще народу было не протолкнуться, но наконец-то очередь дошла и до нас.

«Чем вы можете пригодиться фронту?», – с испытующим взглядом обратился к нам офицер, который был чуть старше нас. Возникла пауза. «Мы анатомию знаем!», – вдруг выпалила активистка Настена, и офицер, не удержавшись, прыснул в кулак. «Ну, анатомия ваша, положим, не пригодится. По этой части к трупам, а вам предстоит иметь дело с живыми людьми. С ранеными обращаться умеете?», – он опять пробуравил нас серьезным взглядом. Мы потупились.

«Вот что, девоньки, хотите принести пользу фронту, отправляйтесь сейчас в военный госпиталь и разузнайте, нужна ли там ваша помощь. Все, идите».

В госпитале нужды в нас пока не было, и нас отпустили домой, пообещав, что как только мы понадобимся, нам дадут знать.

К слову, нам повезло больше, чем мальчишкам, с которыми я выпускалась. Их призвали в тот же день, но мы их, конечно же, не видели. Их было семнадцать. Ребята, полные надежд на будущее, но и решимости, что они на это будущее смогут повлиять. Ни один из них не знал, как обращаться с оружием – в школе их учили быть предупредительными кавалерами и вести своих дам на танец. Их не учили держать гранаты, разбирать и собирать винтовки, быстро реагировать на воздушную тревогу, зарываться в окопы. Они умели защищать свои точки зрения, изучая научные теории. Но не умели защищать свою собственную жизнь.

Чуть позже их родители получат на руки повестки – выдернутые из школьных тетрадок листы, в виде треугольников: «погиб смертью храбрых» или «пропал без вести». Но в основном получали первый вариант. Говорят, ребята в первую же неделю попали в окружение, из которого пути назад не было. Их было семнадцать – всего-то семнадцать из двадцати растерзанных миллионов, но таких близких, милых и до боли беззащитных. И им навсегда останется по семнадцать…

Вскоре появились вести из госпиталя: привезли первых раненых. Стоял жаркий июль, в другие времена мне бы радоваться каникулам, а я добровольно отдалась в санитарки, хотя понятия не имела, что и как делать. Сокурсниц своих я там не встретила, но скучать мне не давали.

Сначала в мои обязанности входило кормить раненых. Кому-то из них хотелось выговориться, и они рассказывали, кто про свои семьи, оставленных родителей или невест, а кто про саму войну. Контуженные ничего не рассказывали, многие из них продолжали воображать себя на поле боя и орали на всю палату благим матом.

Потом я начала выполнять мелкие поручения: кому-то письмо написать, кому-то судно подставить. Ни лекарств, ни бинтов не хватало, и я взвалила на себя еще одну обязанность – стирать бинты, пропитанные кровью и гноем. Сначала было страшновато и немного противно, ведь все приходилось делать руками, но вскоре я и к этому привыкла.