скачать книгу бесплатно
Дилижанс продолжал катить на север. Навстречу несколько раз попадались конные повозки. Их возницы уважительно притормаживали, весело приветствовали экипаж почтовой кареты. Солнце продолжало слепить глаза и жечь тело даже через одежду, и Эномото, вновь погружаясь в дрёму, подумал о том, что до вечера надо бы перебраться на внутренние места в карете.
Убаюкивающее покачивание почтовой кареты внезапно сменилось шумом, треском, лошадиным ржанием и многоголосой итальянской руганью. Дремавший пассажиры-японцы мгновенно пробудились, покрепче ухватились за поручни и заозирались по сторонам, пытаясь понять – что случилось?
Вплотную к их остановившейся карете стоял другой, встречный почтовый дилижанс. То ли кучера обоих карет задремали, то ли не пожелали оставить для встречного экипажа побольше места на узкой горной дороге – кареты не смоли разъехаться и встали, сцепившись осями задних колёс.
Встречный дилижанс был в худшем положении: его правые колёса почти повисли над пропастью, а рывки возбуждённых лошадей мало-помалу сдвигали его в сторону бездны. Кучера, не сходя со своих мест, были всецело увлечены взаимными обвинениями и не замечали этого – лишь перепуганный форейтор встречного дилижанса сполз со своего коренника и убежал подальше, к скале. Лошадей успокоить было некому.
Первым опасность в полной мере оценил Уратаро Сига. Он спрыгнул со своего сиденья, ухватил под уздцы переднюю пару лошадей встречного дилижанса и принялся успокаивать их – поглаживать и похлопывать по взмыленным шеям, что-то тихонько говорить по-японски.
Постепенно лошади успокаивались, перестали рваться вперёд. Затих и зловещий шорох песчано-каменного «ручейка», сыпавшегося в бездну из-под колёс экипажа. Спрыгнувшие следом Эномото и Асикага, не сговариваясь, ухватились за задние колёса своего дилижанса, пытаясь сдвинуть его ближе к скале, – однако карета была слишком тяжела.
Тут спохватились и другие пассажиры. На помощь из кареты выскочили двое мужчин, ехавшие на откупленных японцами местах, стражники обоих экипажей. Совместными усилиями задние колёса кареты, наконец, удалось немного сдвинуть, и тогда Эномото дал знак Уратаро. Тот осторожно потянул лошадей, оси экипажей расцепились, и дилижансы разъехались.
Опомнившиеся кучера, осторожно заглянув в пропасть там, где на краю дороги остались следы колёс, поспешно отступили подальше и дружно закрестились. А потом наперебой принялись предлагать японцам вином из своих бутылей, дружески хлопать их по спинам, обнимать за плечи.
Эномото, уже знакомый с этим бесцеремонным обычаем европейцев, терпел панибратские объятия и похлопывания с лёгкой улыбкой. Однако, наблюдая за своими соплеменниками, он пришёл к выводу, что те в любой момент могут отбросить руки простолюдинов, сделать какие-то угрожающие движения. Особенно это касалось побледневшего от гнева Асикага, никогда близко не сталкивавшегося с европейцами и их обычаями.
Сохраняя на лице улыбку, он громко по-японски предупредил спутников:
– Господа, не обращайте внимание на проявление панибратства! Это ни в коей мере не проявление неуважения к вам! Так в Европе благодарят людей за помощь. Прошу вас, улыбайтесь и не отталкивайте этих тёмных людей, не знакомых с правилами японской вежливости!
Это распоряжение прозвучало вовремя: итальянцы, простодушно и от всей души благодарившие иностранцев за помощь, уже начали обращать внимание на то, что невесть откуда взявшиеся чужестранцы с трудом переносят их вполне дружеские прикосновения. И даже отталкивают их от себя… Самурайская дисциплина и привычка повиноваться старшим заставила молодых японцев хоть и через силу, но вполне дружески поулыбаться в ответ.
Наконец инцидент был исчерпан, пассажиры обоих дилижансов разошлись по своим местам, кучера поднесли к губам свои рожки – и кареты разъехались. Асикага, поджав губы, перебрался внутрь кареты.
Эномото, устаиваясь на своём прежнем «мостике» поудобнее, на этот раз прихватил с собой из чемодана мощный швейцарский бинокль, и теперь через его линзы с удовольствием рассматривал развернувшуюся слева по ходу движения морскую акваторию. Не исключено, что вон тот далёкий белый клочок, почти исчезнувший за линией горизонта, и есть парус уходящего в обратное далёкое плавание японского клипера, догнавшего их корабль позавчера.
Стоило ли, подумал Эномото, на мгновение отводя от лица окуляры бинокля и смаргивая. Стоило ли высокочтимому правительству допускать столь высокие траты, чтобы передать направляющему в Россию послу утверждённые правительством эскизы парадного мундира вице-адмирала? И не мелочная ли сие опека – сопроводить эскизы приказом непременно заказать мундир в Париже?
Мундир Эномото собирался шить где-нибудь по дороге в Россию – в той же Швейцарии, либо в Берлине. Зачем делать такой крюк? Но приказы не обсуждаются – тем более что возможность побывать в Париже чрезвычайно его обрадовала. Как говорят в Европе, нет худа без добра: визит в столицу Франции даст ему возможность увидеться с Жюлем Брюне – если непоседливого солдата удачи не сманили, конечно, в какую-нибудь новую заграничную авантюру.
Эномото и предполагать не мог, что приказ шить мундир именно в Париже и преследовал именно эту цель: подтолкнуть его к встрече с Жюлем Брюне. А если бы он забыл о существовании француза, либо посчитал встречу с ним в своём новом дипломатическом качестве неуместной, то лейтенанту Асикага Томео было приказано, насколько возможно, способствовать этой встрече…
Тем временем почтовая карета всё мчалась и мчалась на север итальянского «сапога». Ещё трижды менялись на станциях лошади, и когда уже ночь раскрыла над Апеннинами свой чёрный бархатный купол, кучер сжалился над утомлёнными пассажирами. Остановив взмыленных коней во дворе пятого по счёту заезжего дома, кучер выкрикнул слово, понятое и без перевода:
– Баста!
На этой станции путников ждал ужин и ночлег.
Эномото сверился с картой, удовлетворённо кивнул головой:
– Как я и предполагал, за сегодняшний день мы преодолели ровно треть пути до Турина. Ещё два дня – и мы в бывшей столице Италии! Там мы пересядем на поезд и далее поедем в гораздо больше комфортных условиях!
Через два дня на третий, прибыв на почтовую станцию Турина, японцы оказались столь вымотанными путешествием, что решили задержаться в местной гостинице, чтобы выспаться и отдохнуть. Правда, предусмотрительный Эномото счёл нужным оставить хозяину распоряжение послать прислугу за билетами на послезавтра – в спальный вагон до Парижа.
Убедившись, что заказанные билеты куплены и доставлены в гостиницу, сопровождавшие японцев сыщики немедленно отбили подтверждающую депешу в Неаполь, и поспешили на заслуженный ими отдых в другую гостиницу.
Электрические сигналы в проводах, прежде чем превратиться в неровные строчки букв, проделали большой путь – сначала в Неаполь, потом, несколько изменившись, в Женеву. Там смысл телеграфного сообщения из Италии, прежде чем оно отправилось в Берлин и Варшаву, изменился уже довольно сильно. И некий мелкий варшавский чиновник, упрятав полученную депешу в особую папочку, отправил в русский Кронштадт совсем другую телеграмму. Эта депеша донельзя огорчила сначала курьера местной телеграфной конторы Осипа Петренко, а следом и… главу Министерства иностранный дел Российской империи, светлейшего князя Горчакова.
– Кондратий Степанович, побойся Бога! – скулил курьер, которому до смерти не хотелось выходить в глухую заполночь на улицу, где свирепый ветер с Финского залива рвал крыши с домов и выл в трубах совсем не по-весеннему. – Какая ж тут срочность у депеши ентой? Ну, ребятёнок бы народился или, скажем, наследствие агромадное кому-то подвалило – ну, тут понятно! Надо идтить – и побежишь. А тут? Купчина пьяный резвится, не иначе! Пишуть про какого-то племянника, ни дна ему не покрышки. Не желает тот племянник ехать туды, а желает сюды… Ну и пусть его – нешто до утра получатель не дотерпит? Кондратий Степанович!
– Осип! Ты меня удивляешь! Депеша под литером «внеочередная», в рупь слово – отправитель деньги уплатил, и нам дела нет, что там писано! А ты ведь экзамен, Осип, в прошлом годе держал на младшего телеграфиста – провалил, правда, но ведь стремился! Как же ты с таким пониманием своего долга должность телеграфиста исполнять бы стал, а? Видно, Бог шельму-то и вправду метит! Бери депешу и ступай, говорю! Доставляй!
Осип, поняв, что никакой отсрочки до утра не выплакать и не вымолить, принялся укутывать тощую шею в поднятом воротнике шинелишки башлыком.
– Полтора часа, как полночь пробило, – бормотал он. – Гляди-ка, срочная кака депеша! Ну, срезал меня почмейстер на екзаменте том – так что же? Всё одно лучше меня географию расейскую никто не отбарабанил, все признали! А тут? Не желает, видите ли, ехать племяш беспутный в Полоцк, а едет в Таганрог. Где на карте Полоцк, а где Таганрог? То-то, пьяный в зюзю купчина тешился, а люди тут страдай!
– Шагай живее, страдалец, – начал не на шутку сердиться телеграфист. – Я вот утром-то начальству доложу, что ты на цельную половину часа доставку «внеочередной» задержал! Погляжу тогда на тебя, географ хренов!
Добравшись до места проживания адресата в каких-то четверть часа – слава богу, Кронштадт невелик! – Осип приготовился долго колотить в парадную двухэтажного особняка, а потом терпеливо убеждать прислугу отпереть двери в глухую ночь. Однако ночного курьера будто бы ждали: после первых же ударов по двери из-за неё послышалось ворчливое: «Кого нелёгкая носит?»
– Телеграмма господину Крапивину, из Варшавы…
Загремели замки и запоры, и лишь в последний момент, перед тем как распахнуть дверь, прислуга посветила в смотровое окошко фонарём: точно ли телеграфный курьер? Фуражка с кокардой, на которой были выбиты две скрещенные молнии, убедила. И дверь распахнулась.
– Давай свою книгу, болезный! Распишусь сам, а барина будить не стану.
Повеселевший Осип охотно протянул открывшему дверь слуге разносную книгу, вручил конверт со сложенным особым манером телеграфным сообщением, и, не удержавшись, по-извозчичьи попросил строго запретное в почтовом ведомстве:
– На чаишко бы с вашей милости. Погоды-то эвон какие: ветрище просто с ног сдувает!
– Получи двухгривенный, страдалец! – слуга сунул Осипу монету и недвусмысленно распахнул входную дверь: выметайся, мол!
А Осип, которому неохота было снова выходить на стылую улицу, медлил:
– Слышь, мил-человек, а барин-то твой кто будет? Из купцов али как?
– Из купцов, из купцов, – скривил губы «мил-человек». – Ты давай, шагай, не студи фатеру-то! Дай двери закрыть…
Поправив башлык, Осип, поджавшись, мелкими шашками побежал обратно в телеграфную контору, с горечью и грустью размышляя о том, что не привёл вот Господь его родиться в купеческой семье. Или, скажем, в семействе большого почтового начальника – нешто он бегал бы вот этак-то, ночами, разнося дурацкие телеграфные депеши?!
Между тем «дурацкая» депеша из Варшавы дала основание прислуге разбудить барина «из купцов»:
– Ваш-бродь, депеша из Варшавы! – бережно потряс барина за плечо прислужник. – И заканчивается словами: «Хвала господу нашему». Ваш-бродь…
– Да встаю уже, встаю, – застонал, заворочался барин – не из купцов, конечно, а из секретных чиновников одного из департаментов МИДа. – Точно там – «Хвала Господу нашему»? Или просто – «Хвала Господу?»
– Нашему, ваш-бродь!
– А-а, ну сейчас!
Очень сильно удивился бы курьер Кронштадтской телеграфной конторы Осип, если бы увидел дальнейшие действия получателя срочной телеграфной депеши. Прочитав и перечитав текст, «барин» накинул тяжёлый халат и проследовал в особую комнату особняка, где был установлен… новейший приёмо-передающий телеграфный аппарат. Включив и настроив его, «барин» отбил положенный на нынешнее число пароль, и, поминутно сверяясь с текстом телеграммы из Варшавы, отправил свою депешу единственному адресату на другом конце провода – светлейшему князю Горчакову.
Таким образом, по прошествии следующего часа, депеша со срочным сообщением из Неаполя была доставлена получателю.
Разбуженный под утро камердинером, принёсшим на подносике сложенный в четверть лист писчей бумаги, светлейший легко поднялся, надел заботливо протянутые очки, развернул бумагу. Камердинер поднёс поближе шандал со свечами: в своём доме новомодного электрического освещения канцлер пока не признавал.
Прочитав и перечитав депешу, Горчаков приказал подать одеваться. Камердинер тихонько вздохнул, понимая, что обращать внимание светлейшего на то, что нонесь только четверть пятого утра, бесполезно. Слава богу, что карету не приказывает заложить – стало быть, домашним телеграфом обойдётся…
В своём кабинете Горчаков, брызгая пером, написал половину странички убористого текста, позвонил в колокольчик:
– Значит, всё-таки Париж, – расстроено бормотал канцлер себе под нос. – И зачем он вам сдался, японские господа самураи? Что вы хотите показать нам, убогим?
В дверях возник помощник министра. Горчаков глазами указал ему на только что подписанную бумагу:
– Это отдайте в первое отделение нашего шифровального департамента, барону Таубе. Пусть самым срочным образом отправят в Париж, графу Орлову. А в Кронштадт для Неаполя по прямому проводу отправьте, голубчик, только имя.
– Будет исполнено, ваше сиятельство…
При канцелярии министра иностранных дел существовал шифровальный департамент, структурно поделённый на два отделения. В первом обрабатывались письма и директивы министерства, адресованные послам и консулам за границу. Второе отделение, руководимое тайным советником Долматовым, занималось более деликатными делами: здесь разбирались копии шифротелеграмм, которые удавалось добыть из дипломатической почты иностранцев. «Добыча» производилась двумя путями: перлюстрацией корреспонденции и методом прямого подкупа курьеров, перевозящих почту иностранных послов и консулов, аккредитованных в России.
Читая чужую переписку, и канцлер, и все чиновники МИДа от мала до велика, отдавали себе отчёт в том, что и российскую засекреченную почту заинтересованные в том иностранцы читают не менее старательно. Системы шифровки, коды и ключи к ним периодически менялись, но это вызывало лишь временные затруднения. Проходила неделя-другая, и добывались новые коды и ключи к ним. Причём добывать их в Европе труда не составляло: во второй половине XIX века в Берлине, Женеве, Брюсселе и Амстердаме сложился настоящий рынок шпионской атрибутики со своими расценками, со стабильными спросом и предложениями.
Именно по этой причине совсем недавно Горчаков, по совету барона Таубе, и завёл несколько неизвестных большинству сотрудников МИДа секретных телеграфных контор, одна из которых и переслала ему нынче шифровку из Неаполя. Из тайного фонда министерства были выделены деньги на покупку домов в непосредственной близости от Петербурга. Купчие, естественно, были оформлены на подставных лиц. Инженеры военного министерства протянули из «контор» прямой провод в МИД. В самих же «конторах» поселились самые обычные люди – где отставной офицер, где скромный рантье, где торговый представитель зарубежной фирмы.
Об установленных в «конторах» новейших телеграфных аппаратах знала только доверенная прислуга, тоже, впрочем, числящаяся по штату внешнеполитического ведомства.
Время от времени по этим адресам приносили депеши из настоящих телеграфных контор – как правило, вполне с виду безобидные и бесхитростные. На самом деле эти телеграммы были своего рода мидовскими молниями. Обработанные депеши по прямому проводу уходили в министерство, а там, как правило, незамедлительно докладывались высшему руководству.
Так случилось и на сей раз. Получив подтверждение о необъяснимом пока повороте японского посланника во Францию, Горчаков немедленно отправил в Париж шифровку о приоритетной необходимости установить самое тщательное наблюдение за персонами, имена которых графу Орлову будут сообщены дополнительно из другого источника. Имя персоны было надёжно зашифровано в другой депеше, совсем короткой, которая начала свой долгий обратный путь из Кронштадта во французскую столицу через Варшаву и Берлин.
Не сомневаясь, что официальная директива на имя графа Орлова уже сегодня будет расшифрована и ляжет на столы европейских коллег, Горчаков надеялся, что к истинному объекту его интереса «дорожки» у них пока нет.
Глава четвертая
Хозяин кабинета впёр в посетителя тяжёлое пламя единственного глаза, и тот, испытывая большие неудобства, тихонечко заёрзал на стуле, однако свой взгляд, удерживаемый на уровне коротких бачков высокопоставленного собеседника, отводить поостерёгся. Граф Николай Алексеевич Орлов, хоть и слыл, в отличие от своего отца, либералом, однако с преклонным возрастом старые раны и постоянное дурное самочувствие стали давать о себе знать. Более всего же граф не любил, когда собеседники в разговоре с ним отводили глаза в сторону. Николай Алексеевич в таком случае мог резко вспылить, наговорить кучу обидных предположений, а то и просто выгнать. Не поглядит, не вспомнит, что Александр Александрович Мельников – не губернский секретаришка, а чиновник 5-го класса, статский советник…
Чрезвычайным посланником в Париж генерал-лейтенант граф Орлов был назначен три года назад, в декабре 1871 года, ранее исполняя такие же должности в Австрии и Великобритании. Мельников прекрасно знал послужной список посланника и глубоко уважал этого человека за былые заслуги на полях сражений. В турецкой кампании 1854 года, будучи ещё в чине полковника, Орлов руководил штурмом форта, и в одну ночь получил девять тяжёлых ран и лишился левого глаза. Обласканный за личную храбрость императором, граф не пожелал доживать дни где-нибудь на покое и уже через самое малое время попросил у государя «живое дело». Чтобы не обидеть старого вояку, государь и направил его на дипломатическое поприще.
Но и тут генерал предпочитал действовать по-кавалерийски, не желая порой даже слышать об азах дипломатического искусства, чем приводил в отчаяние и начальство МИДа и коллег. Со временем граф стал прислушиваться к отеческим увещеваниям государя, осторожным подсказкам коллег из внешнеполитического ведомства. И хотя в узком кругу семьи либо друзей по-прежнему говорил о глубочайшем отвращении к обычным в дипломатической среде увёрткам, недоговоркам и хитростям, на службе он стал использовать во благо дела даже свой имидж прямого, бесхитростного служаки-генерала.
Но вот к чему Николай Алексеевич Орлов за всё время службы посланником так и не смог привыкнуть, так это к насущной необходимости чтения чужой почты, добывания шифров и кодов, тайного наблюдения за иностранными коллегами, а паче чаяния – использование попавшего в руки компромата к вящей пользе отечества.
Вот и сейчас он касался принесённой Мельниковым папки с материалами оперативного наблюдения кончиками пальцев, с явным отвращением. Когда речь шла о тайных операциях, даже густая щётка усов над верхней губой графа шевелилась как-то осуждающе.
– Скверно, милостивый государь! Скверно! Шестой день изволите азиатов под наблюдением держать, а результатов нет! Нету, Александр Александрович! Что прикажете канцлеру в Петербург докладывать?
– Помилуйте, ваше сиятельство! – Мельников позволил себе чуть улыбнуться. – Чего ж тут скверного, если наблюдение не выявило никаких нежелательных контактов? Это ж хорошо! И начальство наше в Петербурге наверняка довольно будет…
– «Не выявило»! – перебил Орлов, по-птичьи чуть склонив голову и недобро щуря глаз на собеседника. – Вот именно: не выявило! Может, просто плохо выявляли-с? А? Вам не приходило в голову, милостивый государь, что у нашего петербургского начальства были все основания подозревать японцев в неких злоумышлениях? Начальству, я вам доложу, всегда чуточку виднее, нежели нижестоящим чинам! Никакой полковник, даже семи пядей во лбу, просто не может представлять себе общей диспозиции войск на поле боя так, как генерал, а тем паче фельдмаршал. Что, не согласны, сударь мой?
– Совершенно с вами согласен, ваше сиятельство! Но у нас-то случай совершено иной! Японский посланник, направляющийся в Россию, в Италии вдруг неожиданно меняет маршрут следования и поворачивает в Париж. Учитывая наши непростые нынче отношения с Францией, это чревато всякими неожиданностями в дальнейшем. И нет ничего удивительного в том, что Петербург, обеспокоенный этим неожиданным поворотом, настоятельно просит нас понаблюдать тут за парижским времяпрепровождением японского посланника! Вот мы и стараемся! И ничего, слава богу, пока не выявили. Вот отправился японец третьего дня к известному французскому мэтру мундир заказывать – может, он и вправду только ради этого в Париж завернул!
– Не знаю, не знаю, Александр Александрович! А встреча с неким французским военным, о котором в сегодняшнем отчёте говорится? Как его там…
– Жюль Брюне, – подсказал Мельников.
– Да, Жюль Брюне, милостивый государь! Разве это не официальное лицо? Не представитель военного министерства?
– Первые сведения о полковнике Жюле Брюне для нас вполне утешающие. Некоторое время тому назад он в составе французской военной миссии пробыл в Японии, в городе Иокогама несколько лет. Там же служил на флоте в чине капитана первого ранга и наш японец, Эномото Такэаки. Так что, скорее всего, это обычная встреча старых друзей, ваше сиятельство! Впрочем, помощник префекта Парижа, известный вашему сиятельству господин Мерсье, обещал в самое ближайшее время предоставить нам по полковнику Брюне подробнейшую справку.
– Не знаю, не знаю, – Орлов забарабанил пальцами по столу. – Я не слишком доверяю французам – легкомысленная какая-то нация! И этот Мерсье – да он просто щёголь светский, да и всё тут! Говоришь с ним о серьёзных вещах, а он всё пылинки с сюртука сдувает, складочки разглаживает… Ногти, извините, подпиливает!
– Напрасно вы этак, ваше сиятельство! Французская тайная полиция едва ли не первая в Европе среди прочих держав! А господин Мерсье, глава её парижского департамента, при всём внешнем лоске имеет высочайшую результативность в своём деле! Вот и за японцами нашими наблюдение организовал – любо-дорого! Я, грешник, подстраховался ведь – параллельно с французами частное розыскное бюро «Бинт и Самбен»[23 - Реальное розыскное бюро, созданное в Париже на средства Департамента полиции и подчинённое по линии секретного политического розыска МВД России за границами империи. Автор позволил себе лишь некоторую хронологическую вольность: бюро «Бинт и Самбен» было создано позже описываемых событий.] на японцев напустил!
– Ну и правильно, – буркнул Орлов, однако при упоминании о розыскном бюро с отвращением пошевелил усами. – Нечего им тут даром хлеб есть, под нашей «крышей» на адюльтере «лягушатников» серебреники свои зарабатывать… Ну, так что они?
– И Генрих Бинт, и Альберт Самбен – из бывших агентов наружнего наблюдения, ежели помните, ваше сиятельство. То есть люди суть многоопытные. И в отечестве нашем поработали, и тут изрядно уже. Так вот, они докладывают, что французские сыскные настолько японцев плотно опекают, что, как говорят, «пальца не сунуть». Пока те в гостинице жили, только раз и удалось нашим «наружнякам» незаметно в их номер пробраться. С пользой, правда: тогда наши агенты вперёд французских обратили внимание на переполненные газетами мусорные корзины в номерах, занимаемых самураями. И унесли тот мусор для подробного и детального осмотра и анализа.
– Оставьте ваши мусорные малопривлекательные подробности, милостивый государь! – крылья горбатого породистого графского носа затрепетали, будто бы при обонянии мусорных корзин.
– Виноват-с… В общем, по многочисленным отчёркиваниям в газетных объявлениях и по сделанным на полях газет пометкам удалось определить, что японцы озабочены поиском достойного мастера по пошиву военного мундира. Что и получило полное подтверждение при дальнейшем наблюдении. Найдя мэтра Ворта, японцы вскорости съехали из гостиницы на меблированную квартиру – либо в видах экономии, либо не желая, чтобы им лишний раз докучала назойливая гостиничная прислуга. Французская полиция, кстати говоря, и там очень оперативно сработала: по докладам наших агентов, прислуга в снятой квартире была моментально заменена агентом полиции. Напротив квартиры японцев, в зеленной лавке, под видом приказчиков также постоянно находятся полицейские агенты наружнего наблюдения. В непосредственной близости от дома дежурит фиакр, извозчик также заменён агентом. Как только японцы выходят из дома, в улице появляется сей экипаж…
– Ловко! – фыркнул Орлов, не маскируя всё ту же брезгливую гримасу. – И во сколько же, позвольте полюбопытствовать, нашей казне обходится такое усердие французских полицейских? Впрочем, не желаю знать! Слава богу, что никаким боком ко всей этой возне не причастен. Вы мне лучше скажите с полной ответственностью, Александр Александрович: могу я со спокойной душой рапортовать в Петербург об отсутствии подозрительных контактов японского посланника?
– Пока да, ваше сиятельство! Зафиксирован лишь визит посланника в военное министерство, к упомянутому мсье Брюне, да к мэтру Ворту, у коего заказан пошив мундира вице-адмирала. Всё остальное время господин Эномото тратит на пешие и конные прогулки по Парижу. Никаких встреч, никаких визитов в официальные учреждения. Что же касается спутников посла, то один из них и вовсе на улицу носа не кажет. Второй ограничивается короткими прогулками в районе проживания.
– Хорошо. Ступайте, милостивый государь!
Покинув личные апартаменты Чрезвычайного посланника во Франции графа Орлова, Мельников спустился на первый этаж особняка на улице Гренель, где размещалась канцелярия и присутствие посольства. Неприметная дверь, завешенная к тому же тяжёлой драпировкой, сообщала посольство со смежным помещением, где и располагалось Заграничное розыскное бюро Департамента полиции. Его ещё называли Парижским – по месту дислокации.
Статский советник Мельников, заведывающий всей Заграничной агентурой, в служебной переписке именовался «командированным министерством внутренних дел империи для сношения с местными властями, а также русскими посольствами и консульствами». В подчинении Мельникова находились также агенты, охраняющие за пределами отечества высокопоставленных лиц и монарших особ.
Главным объектом интереса Заграничного бюро была, разумеется, укрывшаяся в Европе неблагонадёжная русская эмиграция, революционеры всех мастей и калибров, а также прочая, по выражению тогдашнего министра внутренних дел Александра Егоровича Тимашева, «нигилятина». Необходимость отслеживания инакомыслия за пределами России проявилась тогда, когда в Европу переместились революционные лидеры, когда стала очевидным то, что именно тут зреет всё то, что потом «взрывается» в родном отечестве.
Однако очевидность меняющейся диспозиции с революционными и террористическими элементами не способствовала решению проблемы как таковой. Присмотр за инакомыслием, а тем паче проникновение внутрь законспирированных организаций и революционных ячеек за рубежом оказались делом гораздо более трудным, нежели в родном отечестве. Причём трудности начинались уже на границе: ни одна из европейских держав не приветствовала легального появления у себя чужих агентов тайной политической полиции. К тому же многие весьма небесталанные у себя на родине агенты просто не могли работать за рубежом из-за языковых проблем.
Во Франции проблему попытались решить за счёт привлечения местных, как принято говорить, кадров. По согласованию с префектом Парижа Луи Андрие, главой русской резидентуры здесь стал его первый помощник Мерсье – шеф секретно-наблюдательной части парижской полиции. С русской революционной спецификой у него, конечно, было немало проблем. Но когда возникла необходимость плотного оперативного наблюдения за прибывшими в Париж японцами, тут французская тайная полиция проявила себя в полном блеске!
Сегодня, кстати, у Мельникова была назначена встреча с префектом, и он ожидал от этой встречи окончательного разъяснения роли полковника-артиллериста Брюне. Поглядев на часы, статский советник решил по пути в префектуру заглянуть в «Бинт и Самбен».
* * *
В это же самое время из небольшой гостиницы папаши Трибо по другую сторону Сены на парижскую улочку вышел молодой человек в тёмно-синем статском сюртуке, таких же брюках со штрипками и в венском котелке. Глянув в обе стороны узкой кривой улицы с рядами мрачных двух-трёхэтажных домов, он вопросительно обернулся к провожающему его хозяину:
– Ну, чистый Петербург, милейший! Такая же теснотища! Разве что потеплее тут у вас… В какую же сторону мне идти?
– Налево, налево, мсье Берг! Не более десяти минут лёгким шагом, и вы увидите купол Гранд-опера, а сразу за ней – бульвар Капуцинок, являющийся частью Больших бульваров, мсье! Там – истинный Париж! Так вам точно не нужен провожатый, мсье Берг? Вы уверены?
– Разберусь и сам с вашим Парижем, мсье Трибо!
Прикоснувшись двумя пальцами к полям котелка, Берг легко зашагал в указанном направлении, стараясь держаться середины скверно мощённой улицы, где грязи было поменьше.
Подумать только – он в Париже! ещё позавчера, передав сопровождаемую им команду офицеров своего батальона попечению русской военной миссии в Женеве и, тепло простившись с товарищами, он поспешил в билетные кассы железнодорожного вокзала и взял место в спальном вагоне до французской столицы. Поезд прибыл в Париж вечером, и, добравшись до гостиницы, Берг сдержал нетерпение и не отправился тут же на первую «вылазку», решив прежде как следует отдохнуть.
По зрелому размышлению, он ещё в Петербурге решил отказаться на время заграничного вояжа от военного мундира гвардейского батальона – тем паче что устав гвардейских частей требовал неукоснительного ношения мундира только в своём отечестве. Сменив в Париже мундир на статское платье, Берг почувствовал себя в нём хоть и свободней, но несколько неуютно. Более всего он опасался привлечь к себе насмешливое внимание истинных парижан своим провинциальным видом и заранее решил потратить первый день во французской столице на свою модную экипировку.
О Париже Берг много слышал от армейских товарищей, которым посчастливилось здесь побывать, собираясь в «европейскую экспедицию», молодой прапорщик-сапёр не поленился разыскать несколько новых и старых путеводителей. И тайком, опасаясь насмешек товарищей, несколько вечеров подряд штудировал их. Расставшись с командой офицеров в Женеве, он перестал маскировать брошюрки, и к прибытию во французскую столицу считал себя основательно подкованным по части её географии.
