скачать книгу бесплатно
Золотой треугольник
Kalakazo
Новая книга автора Kalakazo «Золотой треугольник» представлена сборником циклов эссе, целиком посвященных Петербургу и его окрестностям, в которых он одновременно выступает и в качестве летописца Северной Пальмиры, беспристрастно запечатлевающего парадоксы в истории создания города-парадиза, застывшего в мраморном великолепии дворцов и парков, и в качестве писателя – исследователя человеческой души, через феномен двойничества приобщающего читателя к глубинным смыслам тайных знаков, кодов и ключей, отраженных как в парадных символах Петербурга, городских легендах и мифах, так и в непарадных – приоткрывающих его иное лицо, выпевающееся в «минорных речитативах» одинокой души, бесконечно скитающейся и растворяющейся в лабиринтах и мистических зонах улиц и площадей таинственного града.
Мотив двойничества, ключевой для творчества Kalakazo, «благодаря воображению и способности автора оперировать реальными лицами, историческими персонажами и конкретными событиями», получает в книге новое звучание через редкий дар словотворчества и восстановление «русских культурных кодов», соединяющих расползающиеся края культуры и цивилизации.
В книгу включены циклы эссе из интернет-журнала «kalakazo»: http:llkatakazo.tivejournat.coml
Kalakazo
Золотой треугольник
Из цикла «Золотой треугольник»
Начало
За окном ели, припорошенные новым снегом.
Бегущие облака по развидняющемуся небу.
Ожидание зимнего солнца.
Новая, точно снова первый раз, встреча с лесом.
Именно там, в лесной чащобе,
приходит ощущение реальности.
Обретение
Обретение Дома – всегда оставалось недостижимым чаянием.
И чем больше
с годами
я обрастаю недвижимостью,
тем более выстуженными оказываются мои ночлежки.
Уже на второй день моего пребывания в городе:
«о Петербургъ, и я бегалъ въ твоiхъ просшпектахъ» —
меня начинает тошнить
от стилизованного под Art nouveau моего «кабинета»,
от вида из моих окон на замызганные барельефы дома,
построенного Чевакинским
на месте петровской Тайной канцелярии,
где в подвалах
строители уже в 70-х годах
осьмнадцатаго столетия
все еще находили
посаженные на цепь и
свернувшиеся калачиком
скелеты гостей боярина Ромодановского;
от хлюпающей жижи под ногами,
от театральной публики,
по вечерам курящей у моего подъезда;
от актерок, бегущих на метро
с букетами цветов в ядовито цветном целлофане и
банками варенья от благодарных поклонниц;
от также ядовито подсвеченного Спаса на Крови,
от шлюх у гостиницы «Европа»;
от «бомонда»,
ночью опять курящего под моими окнами,
с наркотическими интонациями в выкриках:
«Максик! Ну, иди сю-юда!» —
и в пятом часу утра
разъезжающегося на лимузинах после тусовок и скачек.
Потому из городской ночлежки
уже на третий день я бегу в ночлежку загородную,
тоже с ледяным подражанием модерну,
но там есть лес.
Только в лесу я становлюсь самим собою:
после нескольких минут оцепенения
вдруг открываются зарницы
той Живой Жизни, ради которых и стоит еще жить.
Хладное бурчание…
Множество раз я в свой лес прибегал,
очередной раз выпотрошенный или
отутюженный асфальтным катком,
обложенный со всех сторон
посвистной облавою и ищейным гоном.
И лес ласково утаивал меня в своей чащобе
от двуногих волков,
бережно пеленал мои раны,
укрывая от житейских бурь и непогодицы.
Много раз я приползал в свой лес,
вывернутый на дыбе иль колесованный,
в гнетущих предчувствиях ещё большей беды
и совсем уже близкой жизненной катастрофы.
И уже почти бездыханным
повалившись на ложе из мха,
муравы и сосновых иголок,
в шуме крон я находил ответ и разрешение
всей мой бытийственной непрухи.
А в хладном бурчании порожистой и бурливой
(никогда не стягивающейся ледяным панцирем)
и беспечно весёлой Юли-Йоки
вдруг простыми стекляшками обнаруживались
те велия украшения,
каковыя я полжизни почитал
за реликвии и драгоценности…
Берендеево царство…
Утром в своём лесу я просыпаюсь
от оглоушивающей тишины —
не энтропийной и вся мертвящей
апокалипсной гибелью всего живого,
а той, что повязывается в один узелок
с гармонией, ладом, благодатию.
Избёнка моя на курьих ножках
на семи ветрах за нощь
выстуживается до семи градусов,
и первым делом я натаскиваю берёзовых полешек,
растапливая берестою печь,
приношу ведёрко с родниковой водицей
и пью свой утрянной кофий,
просматривая картинки в полинявших журналах.
А в восемь, когда наконец-то развиднеется, прямо
у порожика становлюсь на свои
дровяные самоходы
и, отталкиваясь бамбуковыми палками,
обхожу своё Берендеево царство…
Возвращение
Возвращение в Петербург давно
уже стало отработанным и привычным ритуалом,
но всё одно для меня остаётся событием.
Возвращаюсь зимой из Териок
непременно с толпою лыжников и лыжниц
(сухоньких старичков и бабуль),
каким самим хоть ужо под восемьдесят —
всё ещё на дровяных финских лыжах
с бамбуковыми палками.
Здесь же и пестрядная толпа налёдных сидельцев:
в валенках, кургузых тулупах, облезлых шапках-ушанках,
с ледовёртами и ящиками-самоделками.
Опосля подлёдного клёву
и основательного сугреву
они дружненно в вагоне электрички
вдыхают кислород и выдыхают спирт.
Улову с гулькин нос, зато целый день
долгожданной свободы
от занудственного ворчания собственной старухи.
В Келломяках бодренно, скачуще мальчиковой походкой,
в оранжевых штанцах и
в кудловатом кепи на слипшемся паричке,
в вагон подсаживается Олег Каравайчук —
единственный на всё Комарово
сохранившейся гений.
Он садится поодаль от меня
и начинает согбенной головушкой
в такт покачиваться,
временами конвульсивно вздрагивая и подёргиваясь
от очевидно слышимых им
стальных поскоков
диссонирующей музы…
Хороводны пляски
С трудом переношу все «праздники»,
но ещё более невыносимо,
когда народ неделю-другую «отдыхает».
Сам никогда в жизни
не ходил каждодневно на работу,
да и не работал, по существу, никогда,
если понимать под работой
труд по найму
за положенную пайку хлеба,
однако сам
не люблю ни праздношатаев,
ни стёбных поскоков,
ни шальных выкриков в середине ночи
под моими окнами,
когда я честным образом
ворочаюсь,
измученный
очередным приступом бессонницы.
Не люблю толпы
и тем более «народа» —
его массовой культуры,
его ряженых петрушек
и клоунады на сцене и в жизни.
Доподлинно знаю, что свобода губит,
скажем, того же актёра,
и без узды и лямки
его жизнь и его творчество
часто прогорает
подобно бикфордову шнуру.
Совсем не понимаю,
что такое демократия
или даже соборность
и тем более не понимаю
этого навязчиво надуманного
Михаилом Бахтиным
мира карнавальных хороводов,
пародию на каковые
ещё целый месяц
придётся созерцать
на моей площади «Искусств»:
балаган,
слюнявая цыганщина
и видимость разухабистости,
«широта русской души»,
безумолчная скороговорка
