скачать книгу бесплатно
…Молчи! Слюнтяй и слабак!..
…Надо найти её и умолить простить меня и вернуться…
…Надо найти её, чтобы примерно наказать! Наказать! Прибить до смерти! Задушить! Убить её!!! Убить!..
…Умолять… умолять…
Но найти не так-то просто. Прошёл год, никто из предвечных не знал, где она, ни её гонцы: птицы, рыбы, другие животные не являлись ни к кому из нас.
Прошло ещё несколько лет, прошло десять и тридцать лет, прошло и пять сотен и ещё… Вообразите, что это значит…
Я объехал весь мир не один раз. Я летел самолётом, я плыл на кораблях, шёл с караванами, я много раз обошёл весь мир, все страны. Людей прирастало, страны становились многочисленнее, насыщеннее. Поднимались и падали династии, золото поднимало и губило народы. Последователи Ивуса, назвавшиеся христианами, превозмогли Рим настолько, что теперь гордая империя, что топтала и рвала христиан на части, империя, владеющая всем миром, как им казалось, потому что за пределы побережий Срединного моря они не хаживали и не знали, что помимо их земель существуют тысячи других стран и островов, теперь та империя управлялась христианами, словно в насмешку над прежними гонениями. А недавно они вовсе рассорились, не поделив, кто правильнее превозносит Ивуса, которого они же когда-то предали лютой казни. Это было забавно, днесь наблюдать за этим со стороны.
Встречаясь с другими предвечными, мы обсуждали это, и я ни разу не пускался рассказывать, что сам являлся ученикам Ивуса после его гибели. Все теперь верили и даже знали, что Ивус преодолел смерть проявлением Божественной силы в себе. Я не разочаровывал никого не потому, что я был так уж благороден, вовсе нет, а потому что я и делал всё это некогда только с этой целью: не дать имени и стремлениям Ивуса кануть в реку забвения, которая своими волнами стирает все имена и лица. В своё время я сделал это, потому что чувствовал свою вину перед ним.
Все имена и лица стирает время, все, кроме одного, кроме её… Аяиного. Так много времени мы ещё не оказывались на расстоянии друг от друга. За эти сотни лет я прошёл все стадии по кругу несколько раз: от ненависти и желания отыскать для того, чтобы убить, до отчаянного бессилия и желания упасть в пыль пред её ногами и умолять, умолять быть со мной, снова быть со мной. Или хотя бы позволить видеть себя. Хотя бы видеть. Хотя бы это. Я словно не вижу солнца сотни лет, я всё это время не живу…
Эрик отказывался видеться со мной. И это тоже было тяжело, если всегда прежде он больше скучал по мне, я это знал, и всегда было приятно встречаться после разлук, потому что я знал, что мой брат ждёт меня и будет счастлив встрече. То теперь, после того, как я почти выгнал его из нашей долины, куда по сию пору продолжаю возвращаться из всех своих скитаний, то ли в надежде, что застану там Аяю, то ли чтобы спрятаться от мира снова, я не видел его ни разу. Едва он узнавал, что я прибуду туда, где они теперь снова жили с Дамэ, Рыбой и Агори, он скрывался и не встречался со мной. Даже Эрик…
Никто ни разу не спросил меня об Аяе, вокруг меня словно образовался заговор молчания. Но я уверен, что и все остальные не знают, где она. Потому что даже Орсег ни разу не взглянул на меня победоносным взором, да и Вералга или, тем паче Басыр непременно сообщили бы мне, что Аяя теперь соединилась с кем-либо или предвечных, или смертных.
И всё же вечно так продолжаться не могло. Право… я устал уже и от жён, с которыми сходился лет на тридцать, снова рождались дети, мои жёны кто больше, кто меньше, любили меня, потому что я был богат, я продавал свои толковые идеи и даже разработки разным богатым и знатным вельможам для строительства в городах мостов, колодцев, водопроводов и иных полезных вещей, или новым учёным, и все они щедро платили золотом.
Я никогда не был расточителен, как мой брат, и склонен к роскоши, хотя на жён не жалел, но я не брал тех, кто привык сорить деньгами, мои жёны были вполне образованны, домовиты и очень красивы, из простых семей, иногда из купеческих. Из аристократок я не брал, что было делать мне с праздной красавицей? Дворцов для них строить мне не хотелось, а иначе ни один отец за лекаря, али алхимика, коим я представлялся и продолжал являться, свою дочь никогда не отдал бы. Так что мои избранницы были из середины. Да и не пристало и нельзя предвечному быть вблизи тронов, это всегда оборачивается бедой. Наш с Эриком трон навеки поглотил Байкал, а иные прочие вовсе не про нашу честь.
За эти годы я жил во многих концах мира, почти во всех странах, лишь на краткие промежутки возвращаясь в свои горы, где потихоньку развалилась пристройка, потому что никто больше не следил за ней и не подновлял, где сам дом я перестраивал уже несколько раз, ведь без меня и он хирел и косился, заваливаясь то на один бок, то на другой.
Шли годы, десятилетия, сотни лет утекали, я всё будто в том же дне, когда я проснулся и обнаружил, что Аяя ушла от меня…
И в то утро я едва не сломал зубы, кусая себе кулаки и плача, сорвал голос, пока кричал во все концы её имя, а после изрыгал ругательства, а после выл, упав на землю и катаясь, как больной зверь. И снова ругался и снова кричал. Я хотел броситься в погоню, но я не знал, куда? Никто и ничто не подсказывало больше мне. Её птицы и бабочки молчали, всё омертвело вокруг меня, как и я сам.
И теперь я не стал живее. И боль в моей душе не утихла, и одиночество только усиливалось с каждым днём. Причём в семейном кругу я чувствовал его только сильнее.
И вот я разыграл свою смерть для очередной своей жены, изобразив лихорадку, принял капли, которые замедлили мой пульс и остудили тело, и сказал ей и детям, «умирая», чтобы не держали тело, а похоронили в семейном склепе в тот же вечер, и «почил», сквозь ресницы наблюдая за всем, что происходило дальше. К счастью, никто не ослушался меня, мои сыновья, младшему из которых исполнилось тринадцать, а старший должен был жениться будущей осенью, уже и невесту сосватали из семьи богатого и уважаемого купца. Я решил «умереть» на этот раз раньше, чем обычно лет на десять, мне хотелось вернуться в горы и побыть там, в одиночестве и уединении несколько лет. И вот, несомый в гробу на кладбище и оплакиваемый своей доброй семьёй, я думал, до чего долгими мне кажутся эти часы, пока меня не оставят одного здесь…
Едва стихли погребальные песнопения, и я услышал, как, заскрипев, закрылась дверь склепа, я был готов выбраться уже наружу и сбежать, а жили мы на благословенной земле Италии, одной из прекраснейших стран из всех известных мне, но надо полежать немного, дождаться темноты. Странно, прежде я не испытывал такого нетерпения. Бывало, и вздремнуть успевал в своём произвольном оцепенении, сей же день, ни сон не шёл мне, ни хотя бы просто покой.
Полежав, как мне казалось, достаточно, я отодвинул крышку саркофага, что подалась легко моей силе. Верно, было уже темно, сумерки сгущались, еще немного и летняя ночь завладеет миром. Здесь, в склепе, я заранее спрятал злато и одежду, чтобы не убираться в похоронной, к тому же распоротой на спине для удобства одевания покойника. Переодевшись, набросив дорожный плащ на плечи, я оставил свою погребальную одежду и саван в гробу, снова задвинул крышку и поднялся по ступенькам к выходу. Дверь, однако, оказалась заперта, и я был вынужден выбраться, вылетев через окно – узкое как бойница, но всё же достаточное для того, чтобы я протиснулся в него.
И… надо же такому произойти, кому-то не спалось в эту ночь, а точнее вечер, и меня увидели, вылетающим из склепа. Крики ужаса окатили всё кладбище и меня самого, как кипятком, заставив взмыть как можно выше и быстрее. А понять этих людей легко: в темноте я показался им гигантским нетопырём. В ужасе зеваки побежали к воротам, возвещая, что из склепа Парелли вылетел демон с чёрными крыльями, а там сей только день похоронили отца семейства…
А намного позднее узнал, что я, оказывается пил кровь после этого несколько недель у всего города, от чего люди и особенно молодые девушки делались одержимыми кровью, что в склепе моём позднее всё же застали меня и, пронзив грудь осиновым колом, покончили с моими похождениями. И ведь десятки людей готовы были поклясться, что не только видели упыря Парелли, но и пострадали от него, показывали укусы, впадали в слабость или буйство, а одна даже понесла от негодника-кровососа… В общем, моя неосторожность стала причиной долгих волнений в небольшом городке, где я прожил двадцать лет…
Но я к тому времени забыл и думать и о прекрасной Италии, и о семье, что оплакивала меня вполне искренне. Я на моем самолёте уже добрался в мою долину. Была ночь, а здесь у нас в чаше между скал она темнее, чем где бы то ни было, зато отменно видны звёзды, чем я пользовался все эти годы. Наблюдая за ними, и знал положение каждой в каждый день года. А Аяя, я знаю, вела наблюдения, зарисовывая. Её рисунками я руководствовался, сверяя свои наблюдения и её. Её были точнее, записаны не только даты, но и время до долей минут, когда восходило каждое светило.
Я не знал, что Аяя думает, будто я не интересовался её изысканиями. Я следил за ними, и просматривал её записи и рисунки, всякий раз, когда она не могла видеть, я хотел знать всё, что ей интересно, что она изучает. Сам я был не в силах продолжать с ней вместе делать то, что мы делали сотнями лет, и так успешно, моё ослепление ревностью отодвинуло меня от неё, всякий раз, когда я смотрел на неё, я вспоминал, как они вернулись с Орсегом, как хороша она была, он унёс её больной, не похожей на саму себя, а вернул здоровой и цветущей. Мог я это перенести? Мог я забыть об этом?! Как она вернулась, улыбаясь… улыбаясь… даже не заметив времени, которое прошло. Не мог забыть, не мог не думать, не мог выбросить из себя отравленное семя этих мыслей, и оно поросло в то страшное и уродливое древо, что своими корнями и сучьями разрушило монолит нашей с ней жизни, нашей общей жизни, всего, что всегда объединяло нас, соединяло, сплачивало, что когда-то сделало нас с ней одним целым, что не могло разрушить ничто, ни разлуки, ни расстояния, ни даже Смерть. А я сумел…
Но я ли? Я ли это сделал? Или она? Не она ли? Ведь она осталась со мной, но продолжала ли она меня любить? Не вспоминала ли Орсега? Или, быть может, Эрика? Я не пропустил ни одного её рисунка, ни одной строчки её записей, а после её бегства я и вовсе выучил их все наизусть, потому что это было всё, что осталось мне от неё здесь, да ещё несколько платьев и украшений. Она оставалась со мной, потому что Орсег не позвал её быть с собой. Вот и всё, а любить меня она уже не могла… Поэтому, в конце концов, и сбежала. Но куда?
…Арий, ты противоречишь сам себе, как настоящий безумец…
…Станешь безумцем, когда почти десять веков живёшь не наполовину, а и не на десятую часть, а так, словно умер и смотришь из могилы…
И вот я в нашей долине. Я продолжал называть её «нашей», потому что для меня это был наш с Аяей дом, где я чувствовал хотя бы частицу, хотя бы что-то от неё, её отпечаток на всём, даже в воде озера, наверное, поэтому здесь было единственное место на земле, где я теперь чувствовал себя дома. Хотя мой дом и был пуст…
Сразу с устатку я отправился спать. Я давно не был здесь, дом пропах пылью, и было как-то странно тепло во всей долине, конечно, лето, но здесь, высоко в горах, всегда сохранялась прохлада. Я распахнул окна и лёг спать, теперь я спал только на печи или на лавках, потому что кровать я сломал тогда же, после бегства Аяи. Я проспал до полудня следующего дня.
Когда я вышел на двор, я вдруг почувствовал, что здесь что-то не так. То есть с самой долиной стало вдруг что-то не так. И… многое. Во-первых: площадка, на которой был наш сад, треснула поперёк и покосилась, краем упав на то, что было некогда тропинкой к озеру. Мы с Аяей почти не пользовались той тропинкой, потому что слететь было куда проще, но, как это ни странно, тропинка не зарастала, хотя по ней ходили только наши гости, которых не бывало здесь многие сотни лет. Но теперь тропинка была завалена обрушившейся частью площадки.
Я подошёл к краю, думая, слететь к озеру и окунуться в его воды, а после растопить баню и выпариться от души, но… оказалось, что озера больше нет. То есть чаша его была на месте, такая же правильно круглая, как отпечаток от шара, словно искусственно сделанная или оставленная каким-то телом правильной формы, но теперь совершенно пустая. Я подлетел туда, на берег, здесь было ещё теплее, и, более того, чаша озера была не только пуста, она был сухой. То есть, когда Орсег поднял отсюда всю воду, чтобы ударить в битве ею, как кулаком, озеро тут же начало наполняться снова, потому что на его дне сохранялись и били источники, а теперь, похоже, они иссякли.
Этого мало, деревья и кустарники, что росли по берегам в изобилии, покрываясь инеем зимой, теперь все оказались мертвы, они засохли и листья их сжурились на ветках, превратившись в коричневые трухлявые комочки. Это случилось недавно, иначе они уже облетели бы. Больше того, не только засохли листья, ветви и даже стволы стали хрупкими и рассыпались от прикосновения. Что тут случилось? Куда ушла вода, и почему иссякли источники? Я растерянно разглядывал дно, пытаясь понять причину странного происшествия? Трещина? Почему она вдруг образовалась здесь?
Я не видел трещины, но, вероятно, она была, просто я был неспособен разглядеть. Но, если вода ушла через трещину, то почему престали бить ключи? И тем более, почему засохли деревья? Среди лета? Эта вода поддерживала в них жизнь? И без неё они погибли или что-то иное так губительно повлияло на них?..
Но всё оказалось не так странно. В следующее мгновение, после того, как я подумал, что вода поддерживала жизнь в окружающих его растениях, а может быть, и во всей долине, не исключая и меня самого, я вдруг услышал какой-то тяжкий, словно утробный гул у меня под ногами. В первый миг мне даже показалось, что он не под ногами, а во мне, внутри меня. И в этот момент земля подо мной задрожала и качнулась, по этому только я и понял, что всё происходит на самом деле, а не во мне, не в моей голове.
Монолитный базальт дна озера, на котором, между прочим, не было никаких водорослей, абсолютно гладкая поверхность, как чашка, из которой выплеснули воду, вдруг треснула, словно на неё наступили, но наступили откуда-то снизу, то есть из-под земли. Да-да, оттуда прорывалось что-то очень горячее и сильное, и такое громадное, что вся наша долина затряслась. Из трещин засвистел воздух, но я быстро понял, что это был не воздух, это газ и газ ядовитый, вот отчего погибло всё живое вокруг. Я вдруг осознал, что здесь нет ни птиц, ни коз, ни бабочек, даже каких-нибудь мух, думая, что меня избегают все возможные посланцы Аяи, я не сразу догадался, что дело неладно. Я отпрянул от струй газа, которые ко всему прочему были ещё и горячи, и, взлетев повыше, подумал, глядя, как дрожит земля, трясутся и осыпаются, разрушаются скалы, камни покатились вниз. Ещё немного и…
Надо успеть забрать хотя бы золото из дома, а не то я останусь не только бездомным и одиноким, но и нищим… я бросился к дому, всё раскачивалось и содрогалось, балки скрипели с жалобными стонами, как будто дом был живой и плакал. С разламывающегося потолка посыпалась труха, я успел вытащить золото, покидав мешки на плащ. Подхватил его, связав узлом, в это время пол затрещал, расходясь в стороны, и, если бы я не умел летать, то тут бы мне и настал конец, потому что вместо подпола, где мы когда-то хранили овощи и крупы, образовалась громадная дыра, бездна, куда полетели обломки пола, а через мгновение стены накренились внутрь, ещё миг, и меня завалит здесь. Я бросился в окно, в котором со взрывом лопнуло стекло.
Подо мной открылась страшная картина: наша долина с пустой, и теперь растрескавшейся чашей в центре, осела, и будто подтаяла, сквозь трещины, ставшие теперь громадными разломами, внутрь стала втекать, а чуть позже врываться, брызгая и взрываясь, расплавленная порода, раскалённая и сжигающая всё на пути, шипя газом и брызгами… Всё, вся долина осела и утонула, в бурлящих волнах лавы. Всё кончено, всё… нашего убежища больше не существовало. Словно было мало окончания моей жизни, теперь и от мира мне спрятаться негде…
Я отлетел подальше от вулкана, разверстым жерлом которого оказалась наша долина, а мы прожили в ней столько лет и не подозревали об этом . Теперь вулкан извергался, потоки магмы текли во все стороны, и стало невыносимо жарко. Все мои самолёты сгорели, как и дом и вся долина, от которой не осталось ныне и следа, как некогда не осталось и следа от моей счастливой жизни. Ведь я прожил счастливо и безоблачно так много лет, не одну тысячу, почему мне это кажется теперь мигом, по сравнению с этим тоскливым существованием, которое я влачу эти сотни лет, уже больше тысячи лет без неё?..
…Нет, с этим теперь придётся что-то сделать. Я больше не могу оставлять всё так, как есть. Как было…
Глава 6. Новгородский конюший
Когда пришла весь о том, что всех предвечных собирают, потому что произошло кое-что весьма важное и примечательное, и к тому же весьма редкое, мы с Виколом уже довольно долгое время жили в Новгороде.
В число «всех» не входили только те, кого не было при принятии соглашения, которое объединило нас после битвы в горной долине. Потому что те предвечные, что Мировасор привёл некогда с собой на ту самую войну, уже умерли. Одного из них задрал ягуар, а второго подопечные того же Мировасора пленили и убили, вырвав сердце из живого, как у них было принято. Кое у кого возникло подозрение, что и ягуар был ничем иным, как посланником Мировасора, точнее сказать, что его вовсе не было, а обычное убийство было объявлено нападением зверя.
– Но зачем Миру убивать их? – спросила я.
– Затем, что они видели его слабость, его ложь и его поражение, – сказал Викол.
– Мы тоже видели, – возразила я.
– Мы – другое, мы с ним наравне, всегда были и остались. А те были своего рода подданными. Так что… участь их была предрешена, когда он проиграл битву. Они сбежали, опасаясь, что он убьёт их, вероятно, в надежде, что он погибнет в той битве, но просчитались. Вот и поплатились.
Я ничего не сказала тогда, не хотелось снова говорить о Мире. Мне не хотелось и встречаться с ним снова, но назрела необходимость. Мы с Виком нашли предвечного. То есть, не то, чтобы нашли, никто не искал, разумеется, но мы встретили его здесь, в этом городе, более чем по полгода засыпанном снегом, но удивительном во всех отношениях. Уже то, что он звался Новым городом и управлялся голосом жителей, или Вече, уже было необычно, потому что даже в Греции некогда всё было не совсем так. И в Греции весь год тепло и солнечно, как в раю, люди поэтому терпимее и добрее, как мне казалось, а Викол с этим всегда спорил, говоря, что суровый климат закаляет не столько тело, сколько дух, и делает людей борцами, потому что даже каждая лепёшка хлеба здесь стоит куда больше, чем в краях с благодатным климатом, к терпимости и доброте тепло солнца и моря не имеют отношения. Я много размышляла над его словами, но думала, что вскоре нам всё равно придётся убираться отсюда, мы живём здесь уже двадцать два года.
Так вот, здесь нам попался на глаза юноша, он был сиротой, всего лишь одним из учеников конюха, но однажды Викол приметил, как этот мальчик, а звали его Василько, справился с взбесившимся вдруг жеребцом. Молодой жеребец, недавно доставленный в княжие конюшни, и не объезженный как следует, сбросил конюшего, стал отбрыкиваться и кидаться во все стоны, грозя потоптать всех, кто был в это время на дворе. А Василько спокойно вышел ему навстречу, ещё щуплый, и длинноногий голенастый мальчик, лет семнадцати, едва ли более, протянул руку и взял за болтающуюся уздечку. Конь взвился было на дыбы, но тут же будто передумал и снова опустился на все четыре копыта, внимательно глядя в лицо Васильку, словно между ними шёл немой разговор. Жеребец смотрел вначале изумлённо, но потом словно кивнул головой и опустил её, полностью успокаиваясь и затихая, а потом спокойно пошёл за Васильком обратно в конюшню.
– Ишь ты, Васька! Как ты его?! – начали расспрашивать со всех сторон, подходя к нему, когда он вышел из конюшни снова.
– Да што… не в первый раз… – отвечали другие.
Оказалось, действительно, Василько не впервые обуздывает коней, и не только к лошадям он имел особенный подход. Выяснилось, что и лечить животных он мастак. Заинтересовавшись, я решила понаблюдать за ним, и даже поговорить с ним. И выяснились и ещё более странные вещи, да, мальчишка умел лечить животных и при том он сам не понимал, как это делает, не помнил даже, с каких пор он это умеет. Но и это было не самым удивительным. Куда страннее, что юноша-сирота, хоть и выросший при княжом дворе, но не в тереме же, так вот, он не только разумел грамоте, что в-общем, встречалось повсеместно и среди простолюдин в этом городе, но, в свои семнадцать, уже успел прочесть почти все книги, что хранились в здешней библиотеке, причём на греческом и латыни, а свейский и немецкий знал с детства и даже не помнил откуда. Об этом поведал Виколу, здешний монах-хранитель и летописец. Ему нравился Василько и он хотел замолвить за него слово князю, чтобы тот приблизил его, подняв из конюшен в свои приближённые.
Вот это и заставило меня сказать Виколу:
– Тебе не кажется, что этот юноша не простой человек?
Вик лишь пожал плечами.
– Одарённых и незаурядных людей хватает в мире, Вера, они временами встречаются и нам.
Тогда я сказала уже без обиняков:
– Тебе не кажется, что он предвечный?
Викол с изумлением посмотрел на меня.
– Что ты выдумываешь, Вера? Ну и что, что у него способности к учёбе и он умный, к тому же имеет подход к животным, он вырос в хлеву.
– То-то, что он вырос не в хлеву, а вовсе на улице, он сирота, что с голоду ушёл из своей деревни, где умерли все его родичи, и добрался до Нова города. А к конюшне его приставили всего пару лет назад. И при всем том он успел выучить языки так, что читает на них, – возразила я. – Мы, все предвечные, вовсе не учим языков, это врождённый дар понимать все наречия мира, с которым мы рождаемся.
– Вот именно, не учим, а он…
– Ты тоже, думаю, некогда делал вид, что учишь языки, чтобы не показалось подозрительным твоё знание, – сказала я.
Викол посмотрел на меня, не споря дольше, и сел рядом. В этом тереме мы жили как книжник-грек и его жена, которым пора было уже начать стареть, потому что на людской счёт нам было лет под пятьдесят, и если Викол обычно так и выглядел, то я все же казалась сильно моложе своих сорока семи лет, как тут считалось. Так что мы намеревались вскоре уехать отсюда. И оставить Василько, не выяснив, что он такое на самом деле, было, по меньшей мере, опасно.
– Это глупости, Вера… Забудь думать о том. Мы уезжаем по весне, как только просохнут дороги, потому что меня уже спросил здешний епископ, не ходишь ли ты к ведуньям и волхователям, чтобы сохранять твою младость.
Я кивнула.
– Стало быть, у нас время до будущей весны, только бы он был рожден не зимой, иначе мы рискуем опоздать, ежли ему успеет исполниться осьмнадцать.
Вик лишь покачал головой, делая вид, что сокрушается моей глупостью или наивностью, уж не знаю. Но прошла всего седмица, и мы получили доказательства.
Затеяна была охота, гнали лисиц, мы с Виколом были в числе тех, кого князь почтил честью пригласить. Мы скакали в числе прочих, то, отставая, то, обгоняя остальных, загонщики были далеко впереди с дудками и трещотками, за ними бежала свора, а далее князь, его сыновья, невестки, ну мы, все остальные вперемежку с конюшими и другой чадью, допущенной к охоте. Каким-то удивительным образом мы опередили большую часть охотников, оказавшись едва ли не впереди самого князя. И вот рядом я увидела Василько. У него в глазах вовсе не было охотничьего азарта, как можно было предполагать, и какой был у остальных, только беспокойство. И это заинтересовало меня, я подала знак Виколу, и мы поскакали за странным пареньком.
Знаете, что мы увидели? Если бы я сама не была предвечной и не видела самых разных чудес, в том числе творимых моими близкими, но то предвечные, а это совсем юный, курносый белокурый парнишка, в котором сомневается Вик, и уже почти перестала сомневаться я. Так вот, впереди мелькнула рыжая спинка лисы, в ужасе бегущей от нас, не только мы, но и остальные уже увидели её, и полетели стрелы. И Василько… не оглядываясь и даже не глядя, он просто поднял руку и поймал на лету несколько из них, другие, я слышала, со свистом пролетели мимо и воткнулись в стволы или просто в землю. Я обернулась на Викола и по тому, как он побледнел, я поняла, что и он увидел то же. Василько не дал убить лису…
– Почему ты остановил не все стрелы? – спросил Викол, когда мы ночью пришли к Василько, который ночевал в конюшне, как и положено.
Василько, спавший в сене, прикрытый тулупом, приподнялся на локтях, недоумённо моргая спросонья. Но до того как он попытался возразить, Викол поднял руку и произнёс:
– Не пытайся спорить, мы видели, – Вик обернулся на меня, стоявшую за его спиной, и я кивнула, подтверждая его слова.
Василько сел, со вздохом всплеснув руками.
– Меня выпорют или… как казнить станут?
– Не станут. Не видел больше никто, – сказала я.
А Вик продолжил:
– И никто ничего не понял. Так почему ты остановил не все стрелы?
Василько посмотрел на нас снова и сказал:
– Не все летели в лису.
Я усмехнулась, когда Викол посмотрел на меня.
– Так ты знал, куда точно попадёт каждая стрела?
Василько пожал плечами и кивнул, опустив голову.
Тогда Вик с видом мудрого наставника сел рядом, и сказал, многозначительно почистив горло:
– Вот что… Мы должны открыть тебе одну тайну, Василько. Но… это потребует времени. Мы должны уехать отсюда вскорости, мы выкупим тебя у князя…
– Я свободный, не раб, – с достоинством сказал Василько, выпрямляясь.
– Ну тем паче. Тогда спрашиваю тебя напрямую, коли ты свободный юноша, а не раб, поедешь с нами?
– Зачем мне с вами ехать, я ведаю про вас только, что вы книжники. И что в церковь ходите, но молитесь, будто не как все… А вдруг сманите на что дурное, вроде чернокнижия. Это я не согласный.
Вик посмотрел на меня, потому что в том, что касалось молитв, это была правда, нам с ним трудно было молиться на кресты и иконы, изображавшие тех, кого мы знали в лицо… Но заметить это можно было, только если очень внимательно вглядываться, если быть, по-настоящему, проглядливым и очень умным. За столько веков, что христиане правили Европой, никто ни разу не заметил, что в том, как мы с Виколом крестимся и кладём поклоны, есть что-то не как у всех. Притом, не могу сказать, что мы были неискренни, я уважала память об Ивусе, и к самому Ивусу я относилась с сочувствием и симпатией, но за прошедшие века люди успели так много навертеть вокруг него и всей той истории, так много переврать и извратить, что самому Ивусу, светлому человеку, это совсем не понравилось бы. А уж, сколько было пролито уже крови, и прольётся ещё, якобы во славу его имени… Вот, например, раскол церквей, произошедший больше века назад, когда, поспорив, как правильно возносить Христа, восточная и западная ветвь рассорились навсегда, и начались Крестовые походы один за другим, якобы для освобождения Гроба Господня… Ох, войн становилось всё больше и всё чаще их прикрывали благими целями и самыми светлыми именами.
– Что же ты заметил?
– Заметил. Но… то, что узрел я, смогут узреть и все другие. Вы какие-нибудь… демоны? Или нет, колдуны?
– Нет, Василько. Мы такие, как ты, а ты, такой как мы. Мы – предвечные. Не колдуны, не боги, мы люди, но мы… немного особенные, – сказала я, улыбаясь.
– И ты такой. Поэтому тебе не надо бояться, – сказал Вик.
– Я и не думал бояться вас, – хмыкнул Василько, высокомерно, как и положено юнцу, вроде него, а светло-голубые глаза при этом тревожно блестели, он, думается, решал в голове, сразу убежать от двух опасных чернокнижников или безумцев, он не понял пока, или всё же дослушать.
– Не боишься, и отлично. Если ты не боишься и поедешь с нами, мы сможем рассказать тебе многое о тебе самом, и…
– И ты узнаешь других, таких как мы, как ты. Для начала я дам тебе несколько книг об этом, о нас.
– Книг? Если есть такие книги, почему никто о вас не знает? Я не слышал ни разу…
Викол засмеялся:
– Это тайное знание, только для тех, кто посвящён. Обычный человек не способен даже увидеть те письмена. Так, что нам не придётся доказывать, что ты наш, ты сам поймёшь это.
– А если нет?
Викол усмехнулся:
