скачать книгу бесплатно
Поцелуи на ветру. Повести
Иван Сергеевич Уханов
Герои книги И. Уханова – лауреата Международной литературной премии им. А. Платонова и премии С. Есенина – действуют зачастую в экстремальных ситуациях. Но это не изрядно поднадоевшие читателю экстремы криминального и сексуального толка. По мнению литературоведа Э. Софроновой, «от большинства Ивана Уханова отличает редчайшая, можно сказать, гениальная способность потрясать читателя до слёз. Я имею в виду слёзы людей, воспитанных классикой, произведениями Пушкина и Толстого, Бунина и Шолохова…»
Поцелуи на ветру
Повести
Иван Сергеевич Уханов
© Иван Сергеевич Уханов, 2017
ISBN 978-5-4483-9090-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Берендейка
Любовь у нас цвела июньским цветом,
И не спеша шло лето по траве…
Только дорожных строителей не удивляет тот странный факт, что новое шоссе, если по нему не ездить, изнашивается, портится раньше того, которое постоянно находится в деле, под ежечасным давлением сотен и тысяч бегущих по нему, мнущих, бьющих, толкающих, дробящих, колотящих, словно бы жестко массажирующих его тяжелых и легких колес. Дорога работает, живет, кого-то радует, кого-то огорчает, стирается, крошится, но живет: в летнюю пору податливо мягкая, теплая, будто пластилиновая, вытопками черной вязкой смолки смазывающая свои же морщины, ссадины, щербинки; в мороз – чугунно-твердая, гулкая, монолитная; в осенне-весеннее ненастье – сырая, особо ранимая. Но живет!
И преждевременно хиреет, умирает, если вдруг остается без неустанно беспокоящих, травмирующих ее колес. Дорожники знают: стоит даже ненадолго, на год-другой закрыть какой-то участок шоссе, как оно, словно оказавшись не у дел, сразу же начинает терять свой накатанный, натертый миллионами резиновых шин живой гончий блеск, жухнет, коробится, крошится; асфальтовую его толстую кожу там и тут протыкают снизу, изнутри кустистые побеги повители, подорожника и полыни – мягкие на ощупь, но чудовищно сильные своим упрямым жизнелюбием растеньица, рвущие, проламывающие на своем пути к воздуху и свету тяжелый асфальтобетонный панцирь. И вот уже тело дороги изуродовано точно нарывами, этими бесчисленными бугорками, из которых прут наружу, как бы вырываясь из погребенья, молодые зеленые стебельки. И разбегаются в разные стороны от этих лопающихся нарывов сетчатые трещины, открывая воде и солнцу пути для разрушительного нашествия на теперь уже как бы беззащитное, разбронированное полотно дороги.
В тот день я добирался на «газике» в отдаленное прорабство и, чтобы сократить расстояние, свернул с шоссе на узкую асфальтированную дорогу. Она вела к некогда стоявшей в степи газораспределительной установке. Полотно было уложено здесь года три назад. Когда газ в скважине иссяк, установку сняли, а дорогу к ней, сиротливо оставшуюся без работы, разрывали теперь вдоль и поперек разбойничьи заросли бурьяна и чертополоха. Потрескавшаяся, шишкастая, местами вспученная, она серыми плешинами выглядывала из этой бойкой степной растительности. Земля будто старалась скинуть с себя бетонное покрытие как ненужную, старую кожу. Прошиваемая снизу травой, размываемая дождями, бетонка гибла в юношеском, можно сказать, даже в детском своем возрасте.
Я ехал и думал о том, что в безгранично свободной холостяцкой моей жизни бывают, однако, минуты, когда чувствуешь себя дорогой, на которой нет движения. Идешь иногда вечером с работы, смотришь издали на окно своей одноместной комнаты нашей строительной общаги, и даже не хочется смотреть. Всегда одно и то же: наполовину задернутые белые занавесочки, а за ними темнота. И завтра, и послезавтра, и через неделю те же занавесочки и темнота.
Но, бывало, предчувствие радостное вдруг заторопит тебя, пообещает: вот подойдешь сейчас к дому, а в окошке уж занавесочки раздвинуты, свет горит! Кто-то там ждет… Но, увы, в окне темно… Ключ только у тебя в руке. Входишь, зажигаешь свет, и… в комнате все на прежних местах лежит и стоит. Такой нетронутый, идеальный, ужасный порядок. Как в музее. И везде пыль – тусклая, неживая, будто в книгохранилище… И не пыль даже, а что-то неосязаемое, словно осадки этой самой пустынной тишины…
И хотя жил я вроде бы здорово – работал, учился, успевал еще на стадионах, в кинотеатрах бывать, в девичье общежитие захаживал, однако все чаще чувствовал щедрую бесхозность своей личной жизни.
Трудился я техником на строительстве шоссейных дорог, вечерами учился в институте, экстерном сдал госэкзамены, оставалось защитить диплом.
Перед финишным броском – защитой диплома – захотелось мне вырваться хотя бы на недельку, на две из городской коловерти, сделать продых, уехать куда-нибудь.
Только не в деревню, к родственникам, где не дадут поработать с книгой, и не в дом отдыха, где весь твой день почасно распланируют, насытят казенным весельем.
– Махни в Бузулукский бор. Пять часов поездом – и ты в сказке: вековые сосны, березы, тишина, безлюдье! – посоветовал один знакомый. – Остановись, вот адрес, у Черниковой Анастасии Семеновны. Чистенькая бабуля, коровка у нее, огород.
Я поблагодарил его и решил ехать.
На перроне меня поджидала Людмила Сячина, студентка-второкурсница мединститута – веселое, голубоокое существо. С Люсиком, так она просила себя называть, мы встречались нечасто, в свободные от ее и моих институтских занятий вечера. Что-то у нас проклевывалось навстречу друг другу, хотя каких-либо трепетных чувств я пока не испытывал; вообразить Люсика своей будущей женой или хотя бы невестой мне не удавалось. Впрочем, озариться таким воображением мешала мне сама же Люсик. В отличие от большинства своих подруг она вовсе не жаждала замужества, хотя близки с ней мы были уже несколько месяцев. «Веселись, пока молодая да незамужняя. Только та из нас и бывает доброй женой, которая в девках вдоволь нагулялась», – в порыве откровения поделилась однажды Люсик этой, будто бы слышанной ею от родной тетки мудростью.
Мы были свободны, как ветер, и в то же время неназойливо принадлежали друг другу.
Мне нравились широко, как-то бесстрашно распахнутые, светлые глаза Люсика. И если бы она не «стреляла» ими, глаза ее, возможно, стали бы редким, несуетно-благородным украшением широкоскулого простоватого ее лица.
Несмотря на то, что не всякий день у меня водились деньги, Люсик желала, чтобы маршруты наших встреч проходили через кафе, бары, танцплощадки. Любила она посидеть в людном месте с красивым фужером вина в одной руке и сигаретой в другой.
…Обвив мою шею длинными руками, Люсик томно глядела мне в лицо и, приподнимаясь на цыпочки, целовала меня в губы, в подбородок, в щеки.
Поцелуи были вялые, с ленцой, и я тихонько вертел головой, словно норовя кого-то разыскать в пестрой толпе людей, чьи-то глаза, чье-то лицо, услышать чьи-то слова – смутное беспокойство каждый раз завладевает мною уже при одном виде всякого вокзала с его сложными запахами и звуками, с особым воздухом, насыщенным тревожными отголосками беспрерывно творящихся встреч и расставаний…
Дали сигналы отправления. Я обрадованно сграбастал Люсика и, словно перечеркивая все ее усталые поцелуи, жестко впился ртом в ее губы.
Поезд тронулся. Вскочив на подножку, я оглянулся на Люсика. Она плакала. Но не так, как плачут на вокзалах. В ее глазах застыло выражение сытого котенка, у которого отняли, вырвали из лапок лакомство, каким он только что тешил, забавлял себя.
На полустанок Сосновку поезд прибыл в четвертом часу. Плавно притормозил, задержался всего на минутку, чтобы словно за какую-то провинность вытряхнуть из своего сонного чрева единственного пассажира-бедолагу, вздумавшего сойти в такой неурочный час…
У позевывающего железнодорожника я спросил, где живут Черниковы, и по щебеночному перрону хрустко зашагал в ближайший переулок. Потемневшие дома-срубы стояли вперемежку с высоченными строевыми соснами; дальше, впереди, за последними домами они толпились непроглядно густо, сливаясь верхушками в сплошную темно-зеленую, почти черную зубчатую стену могучего бора. Оттуда тянуло запахом хвои, пронзительной свежестью заревого леса. Среди старых домов кое-где выступали невысокие, манящие сливочной желтизной свежевыструганных досок заборы и резные крылечки, маленькие, похожие на сказочные избушки-терема темно-коричневые баньки в дальних углах придворий – все деревянное, грубо древнее, простое, замечательное!
С проулка я свернул на широкую улицу, идущую от центра к окраине поселка. Впереди меня на песчаную дорогу нехотя вышли дородные рыжие коровы и, сотрясая тишину сердитым, каким-то беспричинно-тревожным мычанием, направились в конец улицы, в сторону леса, где, видимо, собиралось стадо.
Третий дом от края, как мне и было сказано, помечался двумя белыми деревянными конями на створках тесовых некрашеных ворот. Я подошел к ним и остановился, заслышав, как за ними, где-то в глубине двора, глухо дзинькали о подойник струйки молока. Это, наверное, Анастасия Семеновна доила корову. Я поставил чемоданчик на траву и сел рядом на узкую, отшлифованную до стеклянного блеска скамейку. От широких досок забора, от взобравшейся до чердачного окна поленницы, от охристого ворошка опилок на обочине дороги веяло спиртовым запахом древесины. К нему примешивался такой же, по-утреннему тонкий аромат перевесившихся через забор росистых бутонов сирени. Эти запахи влияли на меня подобно какой-то неслыханной радостной музыке. «Да, да! – тихонько трепетало все мое тело. – Вот то самое место, где я поработаю и отдохну».
– Ну, ступай… но, но, милая. Дай бог час добрый, – послышался за воротами глуховатый, чуть шепелявый женский голос.
Калитка отворилась, и на волю грузно вышла, задев боком дверной косяк, черная, в белых звездах крупная корова. Она нехотя сделала несколько шагов и, оглянувшись на ворота, трубно замычала, словно прощаясь с хозяйкой и объявляя себя всей улице.
– Па-ашла! – строго-ласково прикрикнула на корову вышедшая из калитки пожилая женщина с подойником в одной руке и с полотенцем в другой.
Увидев меня, не удивилась, будто я и должен был в столь ранний час сидеть здесь, на скамейке.
– Это не Андрей ли Васильевич?.. – приветливо сказала она.
– Он самый. – Я встал со скамейки и слегка поклонился.
– Меня еще вчера телеграммой из города оповестили о вашем приезде. – Женщина с улыбчивым прищуром цепко оглядела меня, словно норовя с первой же встречи оценить, что я за человек есть.
– Вот, значит, здравствуйте… будем знакомы… Ну и как?.. Найдется свободный уголок? – смущенно заговорил я, глядя на заветренное, в редких оспинках лицо хозяйки.
– Найдется. Чего ж… Вон какой домяка! Где облюбуете, там и отдыхайте.
Анастасия Семеновна провела меня в дом. Не прошло и получаса, а мы уже познакомились самым, казалось, исчерпывающим образом: рассказывать о своей, в основном уже прожитой жизни ей было вроде бы и нечего – всегда, пожалуй, стоял здесь этот рубленый дом, всегда во дворе дремал, как и сейчас, старый колодезный журавель, и десять и двадцать лет назад так же цвела под окнами сирень. Еще недавно, сколько-то годов назад, Анастасии Семеновне в домашних делах помогали муж Егор, шофер местного лесничества, две дочери – Наталья и Светлана. Муж скончался, старшая дочь вышла замуж и переехала в районный городок, а младшая, Светочка (вместо буквы «с» Анастасия Семеновна из-за нехватки передних зубов произносила букву «ц»), в эти часы находилась в Оренбурге, поехала купить кое-что из нарядов.
Я пожелал жить не в самом пятистенке, а в глубине двора – в маленьком однооконном домишке.
– Пожалуйста, где хотите… Только я там приберу. Цветочка в нем ночует, пока отдыхающих нет.
Мы вошли в домик, и Анастасия Семеновна начала сдергивать со спинки стула кое-какие вещицы девичьего туалета, понову застлала кровать, взбила кулаками по-сельски большую подушку.
– К нам одни и те же приезжают. Одна семья из Оренбурга, другая – из Москвы.
– Даже из Москвы?! Но в Подмосковье такие же сосново-березовые леса.
– Такие, да не такие. Сырости в них много. А наш бор, гляньте-ка, звонкий да ядреный! А воздух?! Прошлое лето москвичи мальчонку с собой привозили. Хиленький, бледный, ангина и кашель, слышь, совсем доконали. А вот на свежем молочке да при таком воздухе он за лето так поправился, что никакая хворь, писали, целый год к нему не приставала.
Протерев влажной тряпкой подоконник, столик у окна, Анастасия Семеновна, уходя, уже с порога сказала:
– Днем будет жарко, – ставни прикройте. Можно в Боровке выкупаться. Речушка вон за околицей махонька, но как слезинка, по желтому чистому песочку течет, вся насквозь видна. Чуть повыше колен глубина, но поплескаться можно… А плавать захотите, так до Мишулинского озера недалеко. Километра три. Вот приедет Цветочка, она вас проводит, покажет… А сами заблудитесь. Лес-то наш не только обойти, его объехать сколь времени надо.
Анастасия Семеновна ушла, я разделся и поверх одеяла прилег на кровать. Стены домика, пол дышали сухой древесиной, над дверным косяком торчала высушенная ветка с красной гроздью рябины, на ней сидела какая-то очень нарядная птичка-чучело. Форточка и дверной проем были занавешены марлей – от комарья. Нескольким комарам, однако, удалось проникнуть. Невидимые, они где-то тонко, просительно ныли. Крупный, длинноногий комар сел мне на грудь и своим хоботком-шильцем стал опробовать, где удобнее впиться в тело. Я с удовольствием рассматривал кровососа, дал ему насытиться вдоволь. Комар не знал меры и, пожалуй, умер бы на моей груди, если бы я не ткнул его пальцем. Переполненный кровью, он едва взлетел и сразу же, почти отвесно спикировал вниз, на пол.
Я вспомнил, что в чемоданчике среди кое-каких городских припасов есть шоколад и хорошая колбаса. Встал, оделся и пошел к Анастасии Семеновне вручить гостинец. Хозяйка сидела на стуле в прихожей и крутила ручку сепаратора. Увидев меня, предложила свежих сливок, подставила под белую струйку стакан.
– Звездочка наша восемнадцать литров дает. А куда столь молока?.. На масло сгоняю. В райпо ношу, будущему зятьку талон на «Жигули» выхлопатываю. Как триста кило сдам, так и талон вручат – иди, покупай машину.
Шоколад Анастасия Семеновна не взяла, а колбасу приняла. Ответно вымахнула передо мной на стол мед, сметану, масло, творог, сырые яйца… Я выпил стакан сливок и, выйдя на крыльцо, сощурился от лучей солнца, уже желтого, по-дневному слепящего. Всюду еще жила тишина деревенского красного утра, лишь в кустах сирени верещали какие-то пичуги да на задворье глухо вскрикивал петух… Радовали глаз молодая, блестящая, июньская трава во дворе, зеленые всходы редиски, огурцов, лука на огородных грядках, густо-синее, кроткое небо, высоко подпертое там и тут округлыми верхушками гладкоствольных мачтовых сосен. Идти в затененный домик и наверстывать не доспанные часы мне расхотелось. Я вышел за ворота и вдоль стоящих поодаль друг от друга домов зашагал по песчаной тропинке мимо пасущихся на лужайке молоденьких телят.
Поселок я обошел за полчаса, ознакомившись со всеми его скромными достопримечательностями. И маленький, на полсотню рабочих, цех – филиал районной мебельной фабрики, и прилипшие к нему такие же приземистые кирпичные строения, помеченные вывесками «Столовая», «Сельмаг», «Пекарня», и вытянутое вдоль голубовато блестящих рельсов стандартное, выкрашенное в стандартный коричневый цвет зданьице полустанка с крохотным залом ожидания и буфетом на четыре стола, и продолговатый, похожий на казарму рубленый дом школы – все небольшое, давнее, раз и навсегда построенное не на вырост, а в меру текущей и вместе с тем как бы навсегда устоявшейся здесь жизни. Лишь поезда, тяжело, с железным грохотом проносившиеся мимо станции, сотрясали землю и дремотно зависшую над поселком тишину. Некоторые останавливались на две-три минуты и будто спешили удалиться, увезти поскорее от этого незамордованного пока еще уголка природы глазеющих из окон пассажиров. Бедное меню в столовке и скудный ассортимент товаров в магазине лишь тронули меня свидетельством простоты и скромности жителей Сосновки. Много ли им нужно, думалось, если у каждого есть все свое – и молоко, и масло, и овощи, и мясо? Они довольствовались, имея в магазинчике лишь хлеб, соль, сахар, мыло, спички – товары первой необходимости; они, видимо, постигли простую истину – как бы богато не заваливались прилавки, людям все равно чего-то всегда будет не хватать.
– Хорош поселок. Все тут под рукой, – поделился я первыми впечатлениями с Анастасией Семеновной, вернувшись в дом.
– А что «все-то»! В магазине, сами видели, кот наплакал. За каждой тряпкой в Оренбург за двести верст катаемся. Цветочка-то вот уехала вчера в город. Платьице модное, туфельки авось сумеет приглядеть. Хоть в лесу живем, а девке принарядиться охота… Да и замуж собралась… Правда, жених-то еще далеко, служит. А как демобилизуется, так и свадьбу стряпай.
– Она, Светочка, что ж… учится иль работает? – поинтересовался я.
– Школу кончила в прошлом году, надо бы куда-то дальше… Учительница сказывала: большие способности у Цветочки, особо в математике. Цветочка ухватилась за совет, в институт нацелилась, да по конкурсу не прошла. Теперь в пекарне работает… Про учебу уж не заикается. Ей бы сейчас только разгон в жизни брать, – умна, добра, приглядна, а она как курица на насест спешит.
– Знать, хорош парень, – заметил я, чувствуя, однако, что будущий зять чем-то не приглянулся будущей теще.
– С пеленок его знаю, – вяло качнула прямыми плечами Анастасия Семеновна. – Вон они, Пилюгины, через три двора живут. Смирный паренек, симпатичный для тутошних мест. Парней, женихов-то здесь раз, два – и обчелся. Не до выбора. Подрастают и фьють – упорхнули, кто в армию, кто в город… Я о чем? Зеленые они, Коля с Цветочкой – без специальности, без образования. Я по себе знаю, как плохо жизнь начинать с голыми-то руками… А уж какая смышленая в учении я была-а! И-их! На лету все схватывала. Но маманя по темноте своей меня к большой грамотности так и не допустила. Считать, писать, говорит, выучилась – и шабаш. В семье дел много, нечего на баловство время транжирить. А семья наша была большая, да без головы – деда кулаки убили… Всего-то один годок в школу я походила. Книжки любила, но мамка запрещала читать, окромя букваря. – Анастасия Семеновна доверительно-хитренько улыбнулась, обнажив щербинку в верхнем ряду зубов. – Он у меня был, газетой обернут. Глядит мамка: читаю обернутую книжку, и спокойна, – дочка делом занята. Тогда я стала газетой все интересные книжки обертывать. И читать. Потом маманя букварь под подушкой нашла в тот час, когда я на крылечке другую книжку читала. Хворостиной меня по заду секанула. Столько делов по дому, кричит, а она ишь, барыня, расселась, расчиталась!.. И в кино не пускала. На всем экономила мамка, в бане лишь один раз голову намыливала. Только после войны, вот ужо незадолго перед своей смертью стала по два раза намыливать… Копейку берегла, все норовила нас, детей, обуть, одеть, в люди вывести. И царствие небесное ей, покойнице, за все старания. Жалко, однако, – не понимала она, какой дорогой в люди-то выходят, что у безграмотного все дороги куцые… А теперь чего ж молодым не учиться? И туда, и сюда их зовут, нарасхват приглашают…
Анастасия Семеновна всплеснула руками, спохватившись, что работу свою оставила: она носила ведерком из колодца в железный бак воду – подогреется за день для вечернего полива грядок.
– Ой, извините меня, балаболку. И вас, и себя от дела отрываю, – сказала и бросилась к колодезному журавлю.
– Дайте и мне ведро… да которое побольше.
Я напросился в помощники, скинул ботинки и, подвернув штанины, стал по теплой, сырой тропочке топать нездешне-бледными босыми ногами, изредка обжигая их ненароком льдистым холодком колодезной воды.
После обеда я часа три бродил по лесу, насобирал душистую охапку зверобоя и снопиком подвесил над окном. Навел в домике порядок: выложил на стол конспекты, справочники, папку с неоконченной дипломной работой. О ней я не забывал ни на час. В прикроватную тумбочку я решил переложить из чемоданчика фотоаппарат, бритвенный прибор, кое-какие туалетные принадлежности. Тумбочка была пуста, если не считать стопки писем, отправленных из одной и той же воинской части, и раскрытой тетради. Мои глаза невольно скользнули по строчкам, написанным тем прилежным, округло-женским почерком, каким пишут почти все девушки.
«Коленька, милый, здравствуй! Спасибо за письмо! Я так рада, что ты принял присягу, и теперь настоящий солдат! Поздравляю! Соскучился? Я тоже. И надо нам думать теперь не назад, а вперед, не о прощальном вечере, а о дне встречи, до которого, я подсчитала…»
Я торопливо закрыл дверцу тумбочки, словно застигнутый на подглядывании чужой жизни. Свои вещицы сложил опять в чемодан и сел за рабочий стол. За окном во дворе было так празднично-зелено, так радостно щебетали, верещали, чиликали скворцы и воробьи, так густо лился полуденный жар с неба, что мысли плавились, дремали, а тело просилось на волю.
Я вышел из домика и почти до заката гулял в бору, жадно насыщаясь лесным солнцем и запахами горячей хвои.
За ужином выпил кружку парного молока, которую принесла Анастасия Семеновна, и свалился в постель, весь как бы стонущий от сладкой хмельной усталости.
В оконце заглядывало уже позднее утро. Я встал, поспешно оделся в спортивный костюм, заправил кровать, немного досадуя на себя за эту поспешность… В углу висел рукомойник, я подошел, поплескал в лицо водой и, вытираясь, посмотрел из оконца на веранду. Там метрах в шести от меня стояли лицом к лицу Анастасия Семеновна и невысокая, ладная девушка с орехового цвета заплетенными в крутую косу волосами.
– А это тебе, мам. Овчинная безрукавка. По утрам холодно. Корову доить. Вот накинешь ее на плечи – и рукам свободно, и спине тепло. Ты примерь, мам, примерь, – ласково щебетала девушка, вынимая из парусиновой сумки и прикладывая к груди Анастасии Семеновны поддевку.
– Да что мне, танцевать в ней? – смущенно отстранялась та. – Размер мой, значит, впору. И чего примерять?.. Ты лучше сапожки, ну-кось, еще разок надень. Тютелька в тютельку. А что не взять бы на размер больше? Ведь не на босу ногу зимой наденешь, а на шерстяной носок…
– На любой пойдет, мам. Гляди… – Девушка ловко всунула в черный хромовый сапожок загорелую ногу, застегнула на нем «молнию» и завертела носком сапожка. – Будто по заказу.
Анастасия Семеновна с придирчивой улыбкой оглядывала, ощупывала, видно, очень дорогие сапожки, смиряясь с тем, что говорила дочь, одобряя покупку:
– А главное – вовремя купила, осенью-то их шиш найдешь в магазине. Оно верно: готовь сани летом…
– Да ведь не каждый раз их надевать буду, а для выходов, – дополняя материнскую похвалу, радостно сказала девушка, сняла с ноги сапожок и тут же выдернула из сумки какой-то белый лоскут. – Два часа в очереди стояла, мам. Гляди, какая блузочка! Льняная, с вышивкой, белорусская. Ой, надо же! И опять в самый раз для меня, как по заказу…
Девушка вмиг расстегнула на груди зеленую кофту, хотела было снять ее, но Анастасия Семеновна цапнула ее за локоть, кивнув на домик, в мою сторону. Похватав покупки, женщины заторопились в дом.
Чуть погодя я вышел из своего «скворечника» и, осторожно щелкнув щеколдой калитки, шагнул на улицу. В столовке, в центре поселка, меня ждал завтрак. «Ишь ты… понакупила, – с незлым осуждением думал я о Светочке. – Всякое, что ни наденет, все впору, все ей в самый раз… А что? На такую фигуру только косорукий мастер не сошьет, не угодит».
Когда я вернулся во двор, Анастасия Семеновна и Светочка сидели на веранде затылками ко мне и тихонько разговаривали. Я незаметно прошел в свой домик, разложил на столе бумаги, изготовляясь к работе.
– Здравствуйте, – послышался через некоторое время за спиной у меня мягкий, чуть настороженный девичий голос. – Извините, я тут вещички свои… разрешите, возьму.
Я оглянулся: на пороге стояла босоногая Светочка, в красном, открывающем загорелые руки, плечи и шею сарафане. Она робко посмотрела на меня и, шагнув к тумбочке, вынула из нее толстую тетрадь, стопку писем.
– Извините, пожалуйста, – повторила она и вышла, оставив в комнате, как мне почудилось, едва уловимый запах ромашки.
Дочь подошла к сидящей на веранде матери, и, пошушукавшись, женщины удалились в избу, чтобы разговорами не мешать мне, а может, чтобы я не мешал им.
Вечером, перед приходом стада, Анастасия Семеновна с дочерью вышли поливать огород. Высоко подоткнув подол юбки, Светочка носила двумя ведрами теплую воду из бака, а мать с большой лейкой, чуть прихрамывая, прохаживалась вдоль зеленых грядок и щедро уливала сникшие от жары кустики помидоров, редиса, огуречные плети. Омытые водой, растения тотчас взбадривались, вялые листочки разглаживались и блистали яркой зеленью. Анастасия Семеновна что-то шептала себе под нос, склоняясь над каждой лункой, легонько приохивала, поднимая лейку с водой.
Из своего жилища, душного к вечеру, я вышел к женщинам, загодя разувшись и сбросив рубаху.
– Анастасия Семеновна, я же просил вас всю тяжелую работу в доме – на мои плечи! – с веселым негодованием сказал я хозяйке и отобрал у нее поливалку.
– Это точно, – одобрила Светочка, смерив меня взглядом.
– Давай, мам, поэксплуатируем человека, если это ему нравится…
– Конечно. Вместо физзарядки. В городе рад бы грядки зеленые полить, а где их взять?
– А у нас тут… – Анастасия Семеновна развела руками, помахала как крылышками, – с утра до вечера заряжаемся.
Поливалку я вскоре передал Светочке, а сам взял ведра. Работали молча, лишь изредка, когда я проходил мимо, девушка весело вскрикивала «стойте!» и шлепала мокрой ладошкой мне по спине:
– Опять комар! Меня вот не трогают, а к вам, новенькому, липнут.
Через полчаса мы кончили с огородом и, по колено забрызганные жидким черноземом, подошли к баку, где еще оставалась теплая вода. Светочка поплескала из ковша мне на спину. Пока я вытирался рушником, она энергично обмыла холодной водой из ведра свои крепенькие, красиво загорелые ноги, оголяя их выше колен. На меня она смотрела весело и просто – вот так же моя младшая сестренка Вера по-ребячьи крутится возле меня во время редких моих гостеваний в родном далеком Шаткове, открыто заглядывает мне в глаза с желанием порадовать чем-либо, улестить…
– Эй… простите, вас как зовут? Андрей, да? – окликнула она меня, входя на крыльцо. – Водички бы в избу. Захватите, пожалуйста, вон то ведро.
– Что еще за Андрей? – буркнула прибиравшаяся на веранде Анастасия Семеновна. – Андреем Васильевичем его зовут.
– Ага. Точно, – кивнул я и, взглянув на Светочку, добавил: – Андрей… Зверев, значит.
– Очень приятно. А меня, слышали, Светлана. – Девушка вытерла о подол юбки ладошку и, шагнув навстречу, протянула ее мне. – Только фамилия эта вам ни к лицу, ни к имени. Зверев… Совсем не подходит это вам, Андрей…
