banner banner banner
Сорок лет среди грабителей и убийц
Сорок лет среди грабителей и убийц
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Сорок лет среди грабителей и убийц

скачать книгу бесплатно

Сорок лет среди грабителей и убийц
Иван Дмитриевич Путилин

Слово сыщика
«Сорок лет среди грабителей и убийц» – это воспоминания первого начальника Санкт-Петербургской сыскной полиции Ивана Дмитриевича Путилина (1830–1893), гения русского сыска, который в своё время стал человеком-легендой. Талантливого сыщика ценили все: начальство – за высокий профессионализм; простой народ – за стремление бескорыстно помочь попавшим в беду; преступный мир – за честность и исключительную даже по тем временам порядочность. Воспоминания начальника сыскной полиции увидели свет в 1889 году, незадолго до смерти самого автора – Ивана Дмитриевича Путилина. С того времени книга несметное количество раз переиздавалась – вплоть до Великой Октябрьской революции. В это издание вошли двадцать интереснейших рассказов.

Иван Дмитриевич Путилин

Сорок лет среди грабителей и убийц

© ООО «Издательство АСТ», 2018

Вещий сон под Рождество

События, о которых я хочу рассказать, происходили давно и как раз под Рождество. На льду речушки у Средней Рогатки полиция нашла убитого и ограбленного, в одном белье, мужчину. Голова у него была проломлена, на шее затянута веревка, к концу ее привязан черенок от деревянной ложки.

Я подъехал в одно время с властями. Осмотрев труп, я подумал, что убивали в другом месте, а сюда его приволокли, для того и черенок пристроили – легче тащить. А следов нет, снегом запорошило.

Вначале никто из местных не мог опознать убитого, только вдруг бежит женщина, красивая, лет сорока пяти, беременная. Подбежала, увидела труп, всплеснула руками и заголосила:

– Сын мой, сыночек! Колюшка мой родной!

Я к ней.

– Позвольте узнать, кто вы будете?

– Я Анна Степанова, а это сын мой Николай.

Говорит так бойко, ясно, а сама трясется.

– А кто вы такая?

Она объяснила, что живет в получасе ходьбы от этого места и имеет маленькую сапожную мастерскую.

– Пойдем, – говорю, – к вам, пока его уберут да доктор осмотрит.

Пошли. Она плачет, убивается, а я ее утешаю. Приходим. Домик такой чистенький, две комнатки и большая мастерская, а при ней кухня. Вошли мы в комнату, я снял шубу, сел и повел с ней беседу.

– Как звать вас? – спрашиваю.

– Анна Тимофеевна.

– Что же, Анна Тимофеевна, любили вы сына вашего?

Она опять залилась слезами.

– Господи, – говорит, – как же не любить-то! Один он у меня. Покойник умирал, только о нем думал…

– Так вы вдова? – спрашиваю и на ее фигуру смотрю.

Она смутилась.

– Вдова. Восьмой год.

Я сделал вид, что ничего не заметил, и дальше про сына спрашиваю, любил ли он ее, путался ли с кем, пил ли.

– Смирный был, непьющий, почтительный. На Путиловском заводе работал и жил там, комнатку имел. По субботам прямо ко мне, и все воскресенье у меня. А в понедельник поднимется в пять часов – и на завод. И теперь шел, голубчик, да не дошел!.. – и снова плачет.

– А получал много?

– Какое! Восемь гривен в день.

– Как же так? Сына любите, достаток у вас, видимо, есть, а он за восемьдесят копеек работал?

– А вот подите! Такой почтительный. Покойник мне заведение оставил и деньгами двадцать тысяч. Я говорю ему: «Куплю тебе домик, землю, женись и мать утешай». Нет! «Не хочу вам в тягость быть». Так и уперся.

Рассказала, во что сын был одет. Пальто с воротником, шапка, сапоги, брюки, жилет, часы и пиджак теплый, нанковый. Сама ему шила. В этом пиджаке она по его указанию внутренний карман с левой стороны на правую перешила, да за неделю до его смерти новую пуговицу пришила. Таких-то уже не было, так она большую приспособила.

Все расспросил я, а под конец говорю ей прямо:

– А теперь назовите и покажите мне вашего любовника!

Она так и зарделась. Молчит.

– Вы, – говорю, – мне уж все по совести, как на духу.

– Василий Калистратов, у меня в подмастерьях.

– А повидать его можно?

– Можно. Он дома, надо полагать. Вася! Василий! – позвала она в дверь.

– Сейчас, Анна Тимофеевна, – голос такой приятный, откровенный.

Через минуту вошел. Рослый, красивый, лицо открытое. Я поглядел на него, и он мне сразу понравился. Заметил только, что он очень бледен. Поговорили по пустякам, и я уехал.

Дело мне показалось неважным, и я поручил его своему помощнику.

– Знаете, – говорит он, – Иван Дмитриевич, убийца – Калистратов! Все укладывается так. Он любовник, у нее деньги и прочее, сын – наследник, да еще она его любит. Убрать сына, и этот Васька – хозяин. Надо разузнать, где он был в эти часы.

Я и сам думал так же, только сердце не соглашалось. Так-то так, а не похож он на убийцу.

Я велел собрать сведения об убитом.

Ушел Николай Степанов с завода двадцать четвертого декабря в шесть часов. Ходу ему до дому не больше часа, а до этой речонки – с полчаса. Значит, убийство совершилось между шестью и семью часами.

Стал узнавать, где этот Василий был.

Ходил в Шереметьевку, и именно в эти часы. Путь его лежал именно через это место. Когда он вернулся, хозяйка очень беспокоилась о сыне, а он спокойно так сказал:

– Ничего ему не сделается, придет!

Все складывалось против Калистратова, но я велел Теплову вида не подавать и только следить за подозреваемым.

* * *

Надо вам сказать, что было у меня обыкновение: возле того места, где преступление совершилось, в народе толкаться да прислушиваться. Иногда пустое слово на след наводит. Так и тут. Хожу я, брожу, со всеми говорю, иных допрашиваю. И наткнулся тут на железнодорожную сторожку, что у Средней Рогатки.

Сторожей было два. Один черный, а другой рыжий. Черный – человек как человек, а рыжий мне сразу не понравился.

Я его на допрос. Начинаю расспрашивать, где он был в эти часы, не слыхал ли криков, не видал ли чего подозрительного, когда именно поезда проходят, много ли работы у него, знал ли он этого Степанова, в чем одет был?

Отвечает он мне и все время сбивается. То говорит, что на пути был и ничего не видел, то утверждает, что в сторожке сидел. Потом уверяет, что путь осматривал, а то вдруг вспоминает, что с приятелем, другим сторожем, сидел. Путается, а как ему скажешь, он запрется.

– Я этого не говорил…

– Как не говорил? Ведь записано.

– Не могу знать. Я – человек темный, грамоте не учен, а говорить того не говорил.

Сделал у него обыск – ничего подозрительного, но чувствую я, всем естеством чувствую, что связан он с этим делом. То ли пособлял, то ли сам сработал.

Позвал Теплова и говорю: так и так, рыжий этот – преступник, и его надо арестовать. А Теплов умоляет, чтобы я Василия арестовал.

– Никуда от нас не уйдет Василий, – говорю я, – надо за рыжего взяться.

– Нет, Иван Дмитриевич, – отвечает он, – рыжего вы тоже можете арестовать, а Василия – уж для меня, пожалуйста.

Ну, мне что же – арестовал.

Василий побледнел как полотно.

– Если, – говорит, – насчет убийства, то Богом клянусь, не повинен!

Анна Тимофеевна плачет, рекой разливается. Жалко мне их, а забрал, но забрал и рыжего.

* * *

Прошел, наверное, день, как я арестовал их обоих, и вдруг приходит ко мне сама мать убитого, Анна Степанова.

– Здравствуйте, я к вам!

– Здравствуйте, – отвечаю. – С чем пришли? Новости есть?

– Не знаю, как и сказать вам, – начала она, садясь возле стола. – Теперь вот, как я одна осталась да все думаю про горе свое, так мне многое припомнилось, о чем раньше и невдомек было. Соседка моя, Агафоновна, говорит: «Иди да иди», – я и пошла. А теперь думаю, может, глупости все это.

– Никаких, – говорю я ей, – глупостей быть не может, потому что иногда самый пустяк вдруг все дело проясняет. Пожалуйста, рассказывайте.

Она начала рассказывать. Поначалу тихо, спокойно, а потом очень разволновалась.

– Был у сына моего сон, – сказала она, – тогда-то был пустой, а теперь выходит, что был он от Господа ангелом-хранителем ему внушен. Говорила я вам раньше, что он завсегда в праздники у меня ночевал, а утром в пять часов вставал и на завод шел?

Я кивнул, а сам, пока она говорила, приказал, чтобы рыжего привели. Хотел его еще порасспросить кое о чем.

А она продолжает:

– Ну вот, был он у меня, голубчик, в последнее воскресенье. Он спал завсегда подле меня, в чуланчике. Сплю я это и вдруг слышу страшный крик. Я вскочила, зажгла огонь и пошла к сыну. А он, голубчик, сидит на постели, бледный, как наволочка у подушки, весь в поту и трясется. «Колюшка, говорю, – что с тобой?!» – «Страшное, – говорит, – маменька, привиделось. Будто пошел я от вас на завод, и на меня подле самого железнодорожного полотна пять человек напали и бить стали. Вот до сих пор дрожу». Перекрестила я его и говорю: «Сон сном, а только ты, сыночек, не ходи сегодня по своей дороге, а пойди по другой». Он так больше и не заснул, а в пять часов ушел.

– И все? – спрашиваю я.

– Нет, дальше еще страшнее и изумительнее, батюшка. Весь день мне было страшно за Колюшку. Я даже Василию об этом говорила. Потом легла спать и вдруг тоже сон вижу. Будто темная ночь, и снег крутит. Пусто кругом так. Сторожка стоит, а вокруг ни души. Гляжу, идет мой Коля и так-то торопится, и вдруг как выбегут пять человек, таких страшных, и с ними один рыжий, высокий. Замерла я от страха, хочу крикнуть, а они уже на него напали и душат его… Я побежала к нему, кричу, зову на помощь…

Тут меня Василий разбудил. Проснулась я сама не своя, дрожу вся. На следующий же день к сыну пошла. Он здоровый, веселый. «К празднику, говорит, – ждите…» Я и ушла.

Она перевела дух, вытерла вспотевшее лицо и опять начала рассказывать.

– Жду я его в тот-то день, двадцать четвертого, кофей сварила, а он не идет. Василий ушедши, ребята тоже, и так-то жутко, и все о Николаше беспокойство. Ждала, ждала и все думала, что это он запоздал… Вдруг…

Тут она побледнела и почти шепотом заговорила:

– Как что-то загремит, загукает мимо окон. Словно бы пожарные пронеслись. Дом так весь и затрясся. Я обмерла. С нами крестная сила!

Сижу ни жива ни мертва и не знаю, как Василия дождалась. Он пришел, я ему говорю, а он усмехается.

Был мне праздник не в праздник, и тоскую я, и боюсь, и сама не своя спать легла. Сплю, и опять сон. Пришел ко мне будто тот рыжий, что с другими четырьмя тогда привиделся, две капли он. Пришел и со смехом говорит: «Ну, покончили мы твово сына, приказал тебе долго жить!» Я закричала и проснулась.

В то время, как она рассказывала, привели ко мне рыжего. Она к двери боком сидела, а он у порога стоял. Кончила она говорить, повернула голову, да вдруг как закричит! У меня даже волосы дыбом.

– Он! Тот самый рыжий, что я во сне видела!

Я тотчас велел его увести и стал ее успокаивать. Она все трясется и все твердит – он да он!

* * *

Позвал я опять Теплова и рассказываю все, а тот только улыбнулся.

– Эх, – говорит, – самое обыкновенное дело. Не видите вы, что баба пришла просто следы замести? Сына уже нет, его не вернуть, а любовник жив и в беде. Вот она его по-своему и выручает.

Повозился я еще месяц с рыжим сторожем и Василием и за недостатком улик отпустил их, а дело следствием прекратил.

После этого прошло так месяца два, а то и три.

И вдруг… Из пересыльной тюрьмы, подпилив решетку, через окно сбежали четверо арестантов.

На другой день получаем из Петергофа телеграмму, что задержаны четыре молодца, сказываются бродягами, но головы бриты, и, надо думать, они и есть те беглые арестанты.

Написали мы, чтобы их доставили к нам, и вдруг меня мысль осенила: нет ли кого из них в нанковом пиджаке на вате, а если есть, то какой пиджак, какая подкладка и пуговицы? Сел, написал это и велел тотчас ответить подробно.

Через день пришел ответ, и в нем как по заказу: