скачать книгу бесплатно
Оберег на любовь. Том 1
Ирина Лукницкая
В этой книге живет ЛЮБОВЬ. Огромная, как мир, сильная, как земная стихия, нежная, как мелодия, пробирающая до мурашек, чистая, как горный родник. И всегда новая. Ни капли фальши. Ни капли расчета. Ни капли гламура. Скажете, не бывает? Бывает! Ведь именно такая Любовь однажды поселилась в сердце автора и осталась там навсегда. Любовь и только любовь подсказала ей сюжет этого романа.
Ирина Лукницкая
Оберег на любовь. Том 1
© Лукницкая И. 2015
* * *
В этой книге живет ЛЮБОВЬ. Огромная, как мир, сильная, как земная стихия, нежная, как мелодия, пробирающая до мурашек, чистая, как горный родник. И всегда новая. Ни капли фальши. Ни капли расчета. Ни капли гламура. Скажете, не бывает? Бывает! Ведь именно такая Любовь однажды поселилась в сердце автора и осталась там навсегда. Любовь и только любовь подсказала ей сюжет этого романа.
Восьмидесятый год. Еще живет страна Советов. Еще читает по бумажке свои длинные речи дорогой Генеральный секретарь. Еще народ по привычке ходит на демонстрации. Еще жив Высоцкий! Пытливый ум юной героини замечает много косного, нелепого и откровенно вредного для человека в эпоху «развитого социализма».
Но света в ее жизни гораздо больше. Ей улыбается судьба. Все те, кто ее окружают и встречаются на жизненном пути, в большинстве своем – замечательные люди. Потом она будет скучать по тем славным временам, когда главной ценностью было общение, а деньги значили только то, что они значили; когда дорога в будущее казалась прямой и светлой, а деревья были большими. Автор и сам вспоминает о той поре с ностальгией и большой теплотой. Ведь это – пора ее юности.
Обычные городские девчонки с многоэтажных окраин живут себе вполне благополучно, дружат самой крепкой на свете дружбой, читают хорошие книги, беспечно проводят каникулы, и в целом – живут, не горюют.
А еще им часто снятся одинаковые сны. И вдруг, как это бывает, взрослеют за одно только лето! И начинают замечать все вокруг и постигать этот сложный мир. Им раскрывается природа и характеры людей. И познается боль первой утраты. И проверяется на прочность дружба. И приходит ОНА – большая ЛЮБОВЬ. Любовь на грани фола, всепоглощающая, мучительная, опасная, безрассудная, трепетная и чистая, как слеза ребенка. У влюбленных свои чудеса и талисманы. Дерево, церковный крестик, старушка-фея с ее сентиментальными ценностями и добрыми пророчествами. Но главный оберег их любви – это память. Драгоценная память. Она в каждом счастливом дне, проведенном вместе.
Любовь перевернет души и судьбы героев, жизнь разбросает влюбленных, но останется тот заветный берег и – НАДЕЖДА.
Дорогое сердцу время не повернуть вспять. Хотя, как знать? Иногда все возвращается. Героям не дано предугадать, что там впереди.
О будущем они смеют лишь мечтать. Но, возможно, тихая комната с белой постелью, залитая ярким утренним светом, где на потолке играют веселые тени, а в форточку врывается свежий ветер – это совсем не утопия.
Книга для тех, кто любит, любим, хочет любить. Или для всех тех, кто был когда-то молод.
Учитесь любить, друзья!
Моим дорогим родителям, которые неразлучны вот уже более пятидесяти лет, посвящаю…
Часть первая. Варенье из лепестков роз
Глава 1. Сон в руку
Мама, расскажи мне о дожде…
…Синий дождь раскрасит сливы у тебя в саду;
Синий дождь – он самый сильный, от него растут…
Из колыбельной песни
У нас в Сибири июль – обычно самый жаркий и относительно стабильный месяц в году. Его ждут, словно манну небесную, ведь наша зима с ее куцыми, как заячий хвост, днями, со снегами, в которых можно увязнуть по уши, да подчас просто экстремальными морозами испытывает наше терпение и угнетает. Говорят, недостаток солнечного света, белое однообразие и лютые холода даже могут вызвать настоящую депрессию!
Не подвел июль и нынешним летом – погода установилась просто отменная: вот уже с неделю целыми днями ни облачка, и легкий ветерок, прилетевший к нам с юга, ласково обдувает разгоряченную кожу. В заросших дворах такая обильная листва, что кажется – кое-где зелень сомкнулась плотно, без зазора. Но солнце упрямо, его веселые соломенные лучи пробьются через любые, даже самые непроницаемые кроны. Потоки золотистого света то тут, то там пронзают насквозь парковые кущи, отчего по аллеям скачут юркие пятнистые тени. В скверах многоструйные фонтаны, своими хрупкими нитями похожие на серебристые струны каких-то сказочных водяных арф, разбрызгивающие вокруг мини-радугу, работают исправно, что само по себе большая редкость.
Но в городе пустынно: то ли народ дружно отправился в отпуска, то ли поголовно валяется на пляже – желающих погреть впрок свои кости да запастись на зиму ультрафиолетом всегда хоть отбавляй. Массы горожан обычно скапливаются в районе центрального моста, на берегу Оби, по обе стороны массивной опоры. Там, на истоптанном множеством голых ступней горячем песке, в такую пору негде упасть даже яблоку.
С высоты проезжей части городской пляж смотрится огромным пестрым покрывалом, сотканным из тел: черных, будто доставленных с Африканского континента; бронзово-коричневых, под цвет скорлупы зрелого кедрового ореха; пунцово-красных, подпаленных жаркими лучами, а также пока не тронутых загаром девственно-белых, почти фарфоровых – с добавлением в это живое полотно ярких фрагментов купальников и плавок всех мастей. Так что и у нас в Сибири бывает как в Сочи в бархатный сезон!
Конечно, щедрое солнце порой весьма докучает населению своим непривычным постоянством. Коварство местного светила заключается в том, что неподготовленная кожа сгорает почти мгновенно, а человек, не замечая подвоха, продолжает торчать на солнцепеке, обугливаться дальше и радоваться, как ненормальный – нет, чтобы вовремя нырнуть в тень. Днем с неба жарит так, что местами даже плавится асфальт, зато почти каждую ночь, как по заказу, город навещают безмятежные теплые ливни.
С вечера жители распахивают настежь окна в домах, в надежде получить вожделенную порцию прохлады. В сумраке мигают сполохи молний и доносятся звуки очень далекой грозы, но раскаты грома настолько слабы и неотчетливы, что утомленных зноем горожан они не беспокоят. Неторопливый дождь размеренно шелестит и шелестит листвой, мнет ее в незримых мокрых руках, уютно барабанит по крышам, редея и выдыхаясь лишь к рассвету. Но потом еще долго вкрадчиво и ритмично накрапывает по металлическому подоконнику, зачем-то иногда выделяя отдельные капли усиленным ударом о жесть, словно кто-то невидимый выстукивает тайный шифр. Под эту азбуку Морзе спится удивительно сладко…
Вроде, только сомкнешь ресницы, а короткая душная ночь – раз, и пролетела. Многообещающее утро бодрит и радует своей свежестью недолго, максимум часов до девяти: сразу после завтрака солнышко начинает припекать так, что глянцевые от влаги листья на глазах становятся матовыми, лужи исчезают бесследно, а к обеду в мегаполисе опять воцаряется жара. В общем, лето в полном разгаре.
…В ту ночь мне приснился сон. Он был продолжительный и чудный: снилось, будто за окном хлынул ливень, долго-долго поливал землю, а когда стал утихать, я успела подставить ладошки и поймать ускользающие струи. Пробуждение совпало с полным моим изумлением. Кажется, кисти рук по-настоящему охладились, и в ушах стоял все тот же шуршащий дождевой фон, хотя на улице уже не капало. И пахло… как во сне! Только там, я помню, влажный древесный дух источали гигантские, в три обхвата, стволы в сказочном непроницаемом лесу. Наяву же в наличии имелись лишь старый тополь, одиноко торчащий посреди двора, два деревца рябины да живой бордюр из кустов шиповника под нашим балконом. Странно, как мог реальный дождь, посетивший город ночью, просочиться в мое сознание? И к чему вообще людям снится дождь? Я задумалась. Сама по себе вода, это, скорее всего, хорошо, поскольку очищает мир от грязи, – пришла в голову пафосная, но довольно здравая мысль. Значит, все-таки, к добру? Ого! Это ж сколько богатства должно мне сразу привалить – воды в моем сне было предостаточно! А вдруг – к слезам? Тогда уж определенно – к крокодильим. Да не к фальшивым, если кто подумал, а к самым искренним, чистейшей воды, слезам в изрядном количестве.
В принципе, валяние в кровати – занятие для меня не совсем типичное, но сегодня уж не знаю, что на меня нашло. Вот так бы всю жизнь лежать себе, как Емеля на печи, таращить глаза на детский коврик с мишками, висящий над кроватью, и думать свою думу. Я еще немножко покумекала, и вдруг меня осенило: так это к каникулам! К счастливым беззаботным каникулам! Ведь мой ливень был спокойным, без грома и молний, потрясений и брызг. Обрадовавшись, что так удачно расшифровала свои же сновидения, я решила больше не забивать себе голову чепухой и вставать.
Тут в комнату вошла мама, немножко заспанная, но вполне счастливая. Голова взъерошена, в светлых кудрявых волосах застряло нечаянное перышко, а на правой щеке осталась помятость от подушки, похожая на голую кисточку от винограда. От нее еще сладко пахло сном. Синие мамины глаза сияли: ей явно некуда было спешить, поскольку была она в обычном домашнем одеянии и смешных мохнатых тапках.
Я подвинулась, высвобождая ей местечко на своей постели. Мама присела на край, прямо на разрисованный радугой треугольник льняной простыни – подарок не до конца задернутых штор, солнечного луча и стеклянного шарика, венчающего крышку графина, стоящего на подоконнике и так удачно преломляющего свет, – смеясь, схватила мои руки и стала выпрямлять меня, будто пружину.
– Потягу-у-ушечки, потяну-у-ушечки, – нежно пела она, растягивая слова и мое вялое туловище, – вот наша Полюшка и проснулась.
От ее голоса веяло чем-то родным и очень далеким: кажется, из закоулков памяти всплывала колыбельная, под которую когда-то, в раннем детстве меня качали на руках, хотя, по идее, помнить себя в столь незрелом и беспомощном состоянии я не должна.
Кисти у мамы были теплыми и полурасслабленными, но массажные движения она выполняла довольно бодро. Впалому животу и бокам тоже досталось – неплохая разминка. Подобные опыты раньше поутру проделывались над моей младшей сестрой Ирой, пока та находилась в младенческом возрасте и запросто помещалась поперек стола. Надо заметить – моего стола! Его тогда временно приспособили под пеленальный комод, а я была вынуждена мыкаться с тетрадками на кухне. Мои воспоминания о грудничковом периоде сестры были слишком свежи и где-то даже болезненны…
Под чуткими мамиными руками туловище стало послушным и длинным. Мне захотелось вытянуться до предела, стать нейлоновой струной от гитары, что я и попыталась сделать незамедлительно, но, видимо, переусердствовала: в шее что-то хрястнуло, ребра сразу обозначились, хоть считай, а ноги плотно уперлись в деревянную спинку. Мама была сильно удивлена:
– Гляди-ка, какая дылда вымахала! Кровать ей уже мала. Хотя, чему удивляться – мебель-то подростковая, к школе брали. Это что же, к осени прикажешь тебе новую кровать покупать? Ну, ты даешь, Полинка!
Я скорчила рожу, выражающую великие муки совести, пожала плечами и извинилась:
– Простите, пожалуйста. Не знала, что так получится.
– Да-а… Бежит время. Помню, лежим мы с тобой, как-то, под этими пожилыми мишками, – мама махнула рукой на потускневшую от времени гобеленовую ткань с избитым шишкинским сюжетом, – книжку про Мойдодыра читаем, а ты вроде и не слушаешь меня совсем, а все чего-то думаешь, думаешь и вдруг выдаешь…
– А что, что сказала? – нетерпеливо спрашивала я, хотя слышала эту историю, наверное, раз сто.
– Показываешь пальчиком на наши вытянутые ноги и лепечешь: «Смотри, мамочка, ты такая длинная, как поезд, а я совсем короткая, как электричка».
Я была благодарна маме за то, что она совершенно не коверкала язык. Почему-то у женщин принято сюсюкать, когда они рассказывают о своих чадах в младенчестве. Тем более эта тема – не сказать, чтобы была моим больным местом, но слегка меня напрягала. Да, в нашей семье ходила еще одна легенда, будто до трех с половиной лет я не выговаривала чуть ли не половину звуков.
Мама, гордая моим ранним интеллектом, заключила:
– Ведь только-только говорить начала, а уж ясно было нам всем: аналитический склад ума у ребенка! Вот Ирочка, та у нас, видно, чистый гуманитарий…
Про Ирку слушать было неинтересно.
– Мам, а дождь к чему снится? – остановила я ее, вспомнив свои необычные ощущения, которые пережила накануне ярко, как вспышку.
– Не знаю. Надо бы сонник глянуть.
Мы обе дружно рассмеялись. Дело в том, что для нас это был повод для шуток. Не помню, откуда в дом попала тонкая брошюрка в потрепанной бумажной обложке, истонченные уголки которой сами скручивались в трубочку. В книжице предлагалось весьма забавное толкование снов. Например, однажды маме привиделось «страшное»: будто она прямо на работе сломала каблук. Из справочника мы с удивлением узнали – это сигнал к тому, что пора подковать лошадь. Лошадь?! Следом я умудрилась во сне разгрохать мамины любимые духи. Оказалось, и это было напоминание свыше: о том, что девица давненько не посещала храма и не причащалась. Вот чушь-то! Мне кажется, наш народ в большинстве своем даже не знает, где у церкви вход. А если учесть, что расколотила я во сне не абы какой флакон, а духи с воистину легендарным советским названием «Красная Москва», такие… из сюрпризного набора в красивой карминно-красной коробочке с золотой шелковой кисточкой, то наказ пойти замолить грехи показался уж совсем нелогичным.
– Ну его, этот сонник, мам. Наверняка там прописано, что дожди к осадкам, а намокшая земля к хорошему урожаю.
– А и не заглядывай, – согласилась мама, – я и так тебе скажу. Положительный он, сон этот твой, как ни крути. Дождь к тому, что ты растешь, дочка!
Она вздохнула и добавила, как мне показалось, печально:
– Не успеешь оглянуться, уж совсем невестой станешь.
– Ну и хорошо. Жениться можно, – захихикала я, потому что мама как раз начала щекотать мои пятки. Наступил заключительный момент разминки.
– Я тебе покажу… Ишь ты, жениться! – она звонко и дробно похлопала меня ладошками, как аборигены диких племен бьют в там-тамы. Барабаном служила одна из частей моего тела. Хотелось бы надеяться – все-таки пресс, а не пузо.
– Ладно, хватит мне с тобой щебетать да в кровати нежиться. И ты вставай-ка. Идем кофе пить.
Я заметила: в последнее время мама вот так могла меня тискать, только когда мы оставались вдвоем. У нас этот процесс почему-то назывался «спинку чесать». Стеснялась? Не думаю. Скорее, не хотела умалять моего авторитета старшей сестры, добытого непосильным трудом.
Кстати, а где же Ира, беспокойное наше хозяйство? За завтраком все прояснилось.
– Отец сегодня сам ее в сад отвел, – пояснила мама, – хоть в кои веки дали нам с тобой, Полина, выспаться. Эх, почаще бы…
Сказав так, она мечтательно зажмурилась и блаженно потянулась, но с явным перебором, потому что шелк соскользнул с плеча, и наружу выглянула белая лямочка от комбинации.
На ней по-прежнему был домашний халат – славный такой халатик, голубенький, с белыми звездочками по гладкой ткани и настоящими перламутровыми пуговицами. Не шучу, именно с перламутровыми! Дело в том, что моя мама отлично шила и могла позволить себе любые пуговицы. Впрочем, как и всевозможную интересную отделку. Она обшивала нас с сестрой с головы до пяток: начиная от трусиков, сарафанчиков, платьишек, курточек и кончая зимними пальто, капитальными, на ватине и с богатыми шалевыми воротниками из коричневой цигейки. Ценный мех извлекался из старой бабушкиной шубы, которая, собственно, и была пожертвована нам для этих целей. Отдавая вещь, баба Полина философски пошутила, обращаясь к маме: «Вот ведь думала, так в дохе и помру – все ей сноса нет, да больно тяжела стала для меня кольчужка. А у тебя, Люция, руки золотые. Или себе, или ребятишкам что-нибудь да выгадаешь. Вот и будет моей дохе вторая жизнь».
В школе мне завидовали, что хорошо одета, а я, дурочка, не понимала своего счастья. Однажды в раздевалке, увидев меня в эксклюзивном нижнем белье, девчонки просто обалдели, давай щупать атласную ткань, охать, ахать, да расспрашивать: «Ох, какая прелесть! Ах кружева, ах бантики! Полин, раскрой тайну, где такую комбинашку отхватила?» Я, припертая подругами к стенке, беспомощно лепетала: «Мама сшила». Никто, почему-то, не поверил, а у меня с тех пор появился комплекс: лишь впереди замаячит физкультура, я уже озадачена тем, что бы такое попроще надеть под форму, чтоб лишний раз не светиться.
Удивительно, но в бассейне, где я занималась с первого класса, никому и дела не было, у кого чего там «под низо?м». Может, потому, что девчонки в нашей группе были разного возраста, а может – просто видели друг друга чаще полуголыми, нежели одетыми. Но, скорее всего, им, спортсменкам, нацеленным на рекорды, некогда было обращать внимание на такие глупости, как чье-то исподнее. И мне, слава Богу, не надо было думать о всякой ерунде, когда я отправлялась на тренировку…
– Поль, посмотри там коричневую баночку на второй полке. Дотянешься? – попросила мама, расставляя чашки.
Из недр навесного шкафчика на свет Божий я извлекла блестящую банку в форме шайбы – судя по ласковому шороху внутри, наполненную чем-то сыпучим; эта банка-шайба полностью завладела моим вниманием, звуки кухни для меня словно потухли, я перестала слышать маму, утробное ворчание холодильника, тонкое звяканье посуды. Выразительная картинка изгибалась по боку банки, от этого оживая еще больше: на темно-коричневом фоне под сенью кудрявого дерева танцевала стройная индийская красавица. За секунду в моей голове вихрем пронеслось попурри на тему индийских фильмов и по-девичьи трогательный голос Надежды Румянцевой, что озвучивала то ли Зиту, то ли Гиту. А скорей всего – обеих, поскольку героини слезной комедии были сестрами-близнецами.
– Ух, ты! Гляди-ка, у танцовщицы просто муравьиная талия! Откуда такая роскошь? – спросила я, не выпуская из рук почти невесомую коробочку и пытаясь выразить жестами и лицом стандартное изумление звезд индийского кино: наивные, сильно выпученные глаза и глупая жемчужная улыбка на устах. Мама засмеялась.
– Муравьиная! Не муравьиная, а осиная, скажи. Ну, ты артистка! У тебя сейчас глаза выпадут. Будто пуговицы… со старого отцовского плаща. Ну, с серого, болоньевого, помнишь? Такие же круглые и выпуклые. Вот что с нами творит обычная импортная упаковка!
Сравнение показалось мне удачным. Я сама иногда наведывалась за иголками в сундучок рукодельницы, под который мама приспособила большую жестяную коробку из-под монпансье, и там натыкалась на две старомодные медные бляшки с выпирающей серединкой. Они напоминали мне живые блестящие глазки навыкат.
– Да нет, мам. Упаковка тут не при чем. Если бы ты раз десять посмотрела Зиту и Гиту, как мы с девчонками, ты бы точно сейчас сплясала.
– Смотрела я. Хорошее кино. И поплакала тогда, и насмеялась вдоволь от души.
– И все-таки, откуда на нас свалился такой дефицит, а?
– Блузку тут одной ушивала, а у нее связи на продовольственной базе. Вообще-то для гостей берегла, да уж ладно – побалуем себя сегодня.
– Смотри-ка, прям как в частушке получается, – и я, подражая разбитным голосам частушечных мастеров, пропела:
Растворимый кофе
Привезли на базу,
Он на этой базе
Растворился сразу!
– А я другую знаю, по-моему, из той же серии, – вспомнила мама и спела с пионерским задором:
Председатель пек блины,
Бригадир подмазывал,
Кладовщик муку тащил,
Счетовод не сказывал!
– Хорошая, – заметила я снисходительно. – Только колхозная какая-то.
– Ой-е-ей, смотри-ка, какие мы городские! – мама покачала головой и наставительно добавила: – Ну и колхозная. Зато смелая! Знаешь, раньше за такое четверостишье можно было и за решетку угодить. Это тебе не шуточки. Это вон сейчас каких только анекдотов про Брежнева ни услышишь – ни черта народ не боится, а раньше…
…Она еще что-то говорила, а меня как ударило: да ведь мама не случайно коснулась этой темы! Даже мой дедушка – Иван Степанович, коммунист, честнейший, интеллигентный человек, тоже тогда попал под раздачу. Целых два года лагерей! Ни за что! Потом его, конечно, реабилитировали, как многих… И он даже умудрился не растерять своего исключительного человеколюбия в лагерных бараках и не выстудить все здоровье на колымской стуже. Он вернулся. Но в душе моей мамы до сих пор кипела обида за отца. Как он мог им все простить?! Как мог после всего этого назвать дочь, вкладывая в имя «великий» смысл. Ведь Люция – часть слова «революция». Дед мечтал о сыне и дочери, и у него был стратегический план назвать первенца Ревой, а дочь Люцией. В идеале должен был сложиться чудесный одухотворенный союз: Рева плюс Люция. Но первой родилась мама. Бог так и не дал дедушке мальчиков, поэтому революции не случилось. «Может, это и к лучшему?» – говорила мама. Ей самой жутко не нравилось собственное сочетание римского имени Люция и исконно русского отчества Ивановна. «Звучит ужасно, почти, как Эдуард Лепешкин!» – сокрушалась она. А мне нравилось. Особенно я загордилась маминым именем, когда однажды учительница иностранных языков – она преподавала у нас английский, а в параллельном классе вела немецкий – спросила меня прямо на уроке: «Полина, у тебя что, итальянские корни? Какое прекрасное имя у твоей мамы!». Спросила, конечно, ничуть не представляя, откуда на самом деле оно взялось, и объяснила, что в основе имени лежит слово lux, что значит – «свет». Люция, значит – светлая…
Я нетерпеливо вскрыла баночку, отогнув серебристую фольгу, и заглянула внутрь. Сверкающее порошкообразное вещество и выглядело-то очень заманчиво, ну а пахло – просто неправдоподобно вкусно! По дому с быстротой молнии распространялся аромат насыщенного кофе с легкой пряной горчинкой.
– Произведен из лучших зерен, выращенных на плантациях Индии, – объявила я.
Если честно, перевести золотистую надпись с английского мне было не под силу. Смысл длиной фразы, опоясывающей круглую банку, как-то сам додумался, будто высветился в голове.
– О, как! – восхитилась мама, поверив мне безоговорочно.
Нам было хорошо. Я даже грешным делом подумала: «Век бы вот так сидеть вдвоем на кухне, разговаривать, прихлебывать кофе с молоком из любимой кружки с сердечками или дуть на горячий чай в блюдечке и жевать аппетитные бублики с маком. И никого нам больше не надо… А мама аккуратно разрезала бы очередную баранку повдоль, неспешно намазывала обе ее половинки размягченным желтоватым маслом, одну протягивала мне, а другой бы завтракала сама. И никакой суеты во время еды или беготни вокруг стола».
Возможно, мы бы с нею вскоре загрустили без Иркиных капризов и шалостей, ведь характер у моей сестренки заковыристый, но живой и жизнерадостный. А уж без папиного оптимизма, внушающего домашним спокойствие и надежность, да без его тонкого юмора мы бы и вовсе завяли. Нет. Вместе тоже хорошо. Все-таки я их всех очень люблю.
– Мам, почему же мы с тобой не слышали, как они уходили? – пыталась я прояснить ситуацию. – Странно как-то. Ведь Ира своим нытьем да катаньем и мертвого из могилы поднимет.
– Мытьем, – автоматически поправила меня мама. – Мытьем и катаньем…
Да уж, наша Ира точно может. Сама удивляюсь: обычно у меня сон чуткий, муха не пролетит, а тут как на рассвете забылась, так и спала почти до девяти, словно ангел.
– Удивительное утро! – подвела итог началу нового дня мама, и я согласилась с дорогой душой.
Потом мы вместе убирали со стола.
– Чем думаешь сегодня заниматься, Полина?
– Пока не знаю. – Я действительно пока не представляла, с чего начать.
– Может, пол помоешь? А, дочь? Хоть посвежее в доме будет.
Мягкие нотки в голосе означали, что мама не очень-то настаивает. Видно, просто так предложила, чтобы меня чем-то занять. Я прислушалась к себе: ни малейшего желания заниматься уборкой.
– Давай ближе к вечеру?
У меня теплилась надежда, что удастся выкрутиться совсем или, в крайнем случае, просто пропылесосить, а оттяжка по времени в таких вопросах всегда бывает на руку. Не хочется свой первый свободный день перегружать какими попало делами.
