Мой секс

скачать книгу бесплатно

Мой секс
Ирина Левенталь

Остроумное и откровенное исследование женской сексуальности и социальности в постфеминистском обществе. Ирина Левенталь рассказывает, как научиться сохранять свое уникальное отношение к жизни в мире, который иногда по-звериному жесток с женщинами, но чаще все-таки дарит им необыкновенное наслаждение собой и другими. И показывает, как обо всем этом говорить.

Содержит нецензурную брань!

Ирина Левенталь

Мой секс

© И. Левенталь, 2021

© ИД «Городец», 2021

© А. Сластенин, оформление, 2021

* * *

1

Рассказывают, что когда я впервые увидела член – мама с подружкой вместе переодевали нас, своих пупсов, – я очень обрадовалась. Даже если эта история апокриф, она мне нравится. Нравится, потому что если так, то, значит, вся дальнейшая история моей сексуальной жизни (не всегда радужной, я не об этом) была фигурой, описывающей вопросительный знак вокруг точки этой радости. Между тем мне вообще нравится думать о человеке как о существе вопросительном, не завершенном.

Что я имею в виду: тело. Тело как странный объект, странность которого в том, что оно одновременно вполне посторонний объект и вместе с тем самое непосредственное я. (В этом смысле единственный объект в своем классе, множество, состоящее ровно из одного элемента.) И – тот факт, что секс оказывается едва ли не единственным способом изучения этого поражающего воображение дуализма. Более того, все попытки такого изучения мы склонны относить к области сексуального, хотя бы они и не имели отношения собственно к сексу.

Скажем, мне пять лет, и я в гостях у маминой двоюродной сестры. Лето, Гатчина. Мама оставила меня на неделю или около того – сказала, что командировка, но к тому моменту папы уже не было, так что могла и поехать с кем-ни-будь отдохнуть. У тети Лены две дочери: одна моя ровесница, другая старше на три года. Старшая начинает игру. Она просит сестру снять трусы, наклониться, а затем вкладывает ей между ягодиц одуванчик – желтый пушистый цветок. После этого мне предлагают подвергнуться той же процедуре, и я, преодолев робость, соглашаюсь. Чувства, которые я при этом испытываю, – это одновременно легкое удовольствие, легкий стыд, легкая гордость (игра ощущается как взрослая), легкое удивление – и сильнейшее любопытство. Я говорю о том, что эта игра – имеющая, само собой, отношение к детской сексуальности, – была не чем иным, как постановкой вопроса о мере независимости от меня моей задницы: в чем разница между сережкой в ухе и одуванчиком в попе?

Я не признаю бульварного фрейдизма, в соответствии с которым если ты впервые в жизни увидела кривой член, то потом всю жизнь будешь любить только кривые, а прямые будешь презирать. Уверена, дело обстоит сложнее. В частности, вот что: никакой такой специальной детской сексуальности не существует. В действительности речь идет об одном и том же круге вопросов и о непрерывно совершенствующихся подходах к ним. Я не получила нового тела на совершеннолетие – и то же касается моей сексуальности.

Что, разумеется, не означает, будто людей, которые детской неопытностью пользуются в своих сексуальных интересах, не нужно закапывать поглубже, – нужно, да еще как.

Мне повезло: я не была изнасилована в детстве, точнее эти попытки провалились – так что, кажется, у меня есть основания считать свое детство в этом смысле счастливым и – обычным, как у всех.

Я пошла в первый класс на окраине Петербурга – там маме удалось получить квартиру после того, как они с папой развелись. Многие тогда (когда квартиры еще давали) для этого разводились фиктивно, но у них с папой действительно не сложилось, и я до сих пор с уверенностью не могу сказать почему. К тому времени, когда я уже могла осознанно спросить об этом, мама успела сформулировать окончательную, не подлежащую пересмотру версию событий (на самом деле линию защиты), которая, судя по всему, имеет мало отношения к реальности, а с отцом – в те редкие моменты, когда мы общаемся, – у нас сложились такие отношения, что я не могу его об этом спросить. Впрочем, уже тогда мне казалось, что папа спокойный и мягкий человек, а мама – скорее слегка экспрессивна. Словом, похоже на то, что их развод был нелепой, хотя и неизбежной случайностью.

От самого процесса обучения в начальной школе у меня не осталось ровно никаких воспоминаний. Читать, писать и считать я научилась дома – и не думаю, что я много потеряла бы, если бы вовсе пропустила первые четыре или даже пять классов. Совсем другое дело – то, что сейчас называют социализацией. Я оказалась в окружении жестоких и невоспитанных детей и вынуждена была как-то встраиваться в этот дружный коллектив. Не могу сказать, что дома обстановка была прямо уж безоблачная, но в школе любимым детским развлечением было выбрать кого-нибудь одного и травить его. Дело усугублялось тем, что маме приходилось работать, так что в первый год я всегда оставалась на продленку – со всеми этими прогулками, играми в рекреациях и, само собой, с тихим часом.

Детская жестокость беспричинна. Выбирая кого-то одного для травли, мои одноклассники делали это не потому, что этого одного как-то специально ненавидели, а, скорее, из все тех же исследовательских соображений: ну хорошо, а что будет, если нажать вот сюда? Так что сегодня могли дразнить (вспомнила, как это называлось) за длинный нос девочку, завтра – описавшегося на физкультуре мальчика, а через несколько дней, с новым поворотом карусели, полностью перегруппироваться, выбрать кого-то следующего, и тогда те, кого травили на прошлой неделе, сами старались придумать, что бы такого крикнуть пообиднее. (Да, я тоже принимала участие во всех стадиях этих игр.) Впрочем, точно так же в произвольный момент все тридцать детей могли отставить издевательства и действительно сплотиться в дружный коллектив – это случалось почти всегда во время тихого часа.

Разумеется, никто во время тихого часа не спал. Помню, воспитательница всегда говорила, что, мол, зря не спите, вырастете, будете сами себе завидовать, что можно днем часок поспать. Она оказалась права, но что толку? Тихий час был в действительности часом, когда могли отдохнуть от галдящей детской толпы сами воспитательницы, – и это единственный разумный смысл этого часа, если только не допустить, что он был устроен специально для самостоятельного детского сексуального развития.

Пару лет назад я разговорилась об этом со своей подругой – она рассказала, что во время тихого часа девочка из соседней кровати перелезала к ней, они лежали в обнимку и, имея возможность убедиться, что их тела устроены примерно одинаково, пользовались этой возможностью (нет, она не стала лесбиянкой). Исходя из этого, можно представить себе, какие широкие горизонты открывались перед тысячами и сотнями тысяч детей по всему Советскому Союзу, когда их оставляли в полутемных комнатах с кроватями.

У нас в классе практиковалось нечто вроде стриптиза (называлось это просто «показать») – кто-нибудь один говорил, например: «Олька, покажи!», – все остальные дружно уговаривали Олю, и она рано или поздно снимала трусики и вставала ногами на постель, чтобы все могли посмотреть. В эти моменты все чувствовали настоящее единение и общую причастность к одному на всех секрету. Здесь не было унижения – напротив, тот, на кого падал жребий, чувствовал скорее свою возросшую значимость, а возможно, даже и гордость за свою смелость. Разумеется, были девочки и мальчики, которые «показывали» чаще других. Я была не из них.

Я не хотела бы, чтобы создалось впечатление, будто, рассказывая об этих практиках, я одобряю их. Нет – хотя и наказывать себя-ребенка не стала бы. Честно говоря, я до сих пор не знаю, сколько во всем этом было от дурного ответа на законное любопытство, а сколько – от тупой неизбежности (все дети делают это). Что по-настоящему достойно осуждения, так это страусиное самоустранение миллионов взрослых от сексуальности детей. Убедить себя в том, что чего-то, с чем ты не хочешь иметь дела, не существует, и тем самым поощрить самые дикие практики и события – это так по-взрослому. Только представьте себе, как все эти воспитательницы, учительницы, вплоть до директора, узнав, что первоклашки показывают друг другу, закудахтали бы, и закатили бы глаза, и вскричали бы о времена, о нравы, и стали бы выдумывать для детей наказание, – чувствуете, как сразу хочется раз и навсегда запретить этим кумушкам приближаться к детям? Вот и я о том же. А ведь они не только в школах работают, у них самих есть дети, общество состоит из таких кумушек – всем пофигу, что там происходит с детьми и у детей, лишь бы мы ничего-ничего об этом не знали.

То же самое относилось и к вопросу об информировании детей относительно появления людей на свет. Предполагалось, что ребенок должен вырасти, совершенно этим вопросом не интересуясь, вполне удовлетворившись образами аиста и капусты, дожить до седьмого класса, проштудировать учебник биологии, узнать, как размножаются кролики, и догадаться, что у людей происходит так же. В действительности, само собой, дети к седьмому классу уже представляли себе процесс во всех подробностях без всяких кроликов – другое дело, что знание это приходило на смену целой череде самых невероятных представлений и убеждений, давалось с трудом и сопровождалось исключительно негативным эмоциональным фоном. Сейчас, понятно, у детей есть интернет, но боюсь, что это не освобождение человечества из векового рабства, а те же яйца вид сбоку.

Несомненно, разговоров на эту тему было множество – я довольно хорошо помню один. С детьми-соседями мы сидим в густых кустах во дворе. Стало быть, это либо сентябрь, либо конец мая – и либо конец первого класса, либо начало второго. Я доказываю, что дети зарождаются от обмена слюной при поцелуе, а выходят из тела матери через специально открывающуюся по такому случаю щель между грудей. (Откуда у меня такая информация, не помню, убей бог.) Мальчик постарше на год или два не очень уверен насчет первой части, но совершенно уверен, что я ошибаюсь во второй и что дети выходят «из письки». Мне эта версия кажется крайне неубедительной – даже маленькие дети, по моему мнению, не могут быть маленькими настолько, чтобы там пролезть.

Просвещенья век настал для меня и открытия чудные настигли три года спустя. Моя лучшая подруга Ксюша в школе на перемене отводит меня в сторонку и говорит, что все узнала, но чтобы рассказать, нужно пойти домой. Почему – не обсуждается, и так понятно: в школе опасно, ну и к тому же без атмосферы секретности пропадает удовольствие от владения тайным знанием. После уроков мы идем ко мне (мама еще на работе), Ксюха забирается с ногами на кровать, я усаживаюсь рядом, и она рассказывает, что мальчик вставляет хуй девочке в пизду, они ебутся, в результате чего из мальчика вытекает сперма, которая остается в девочке, от чего она беременеет, и через какое-то время ребенок выходит через пизду. Я с трудом представляю, как можно вставить куда-то мягкую мальчишескую висюльку, но спросить не решаюсь, как не решаюсь спросить, что значит ебутся: знание передано с максимальной торжественностью. И – с предельным отвращением, с интонацией «ты только представь себе эту гадость». В связи с этим информация «а еще это очень приятно» выглядит сноской мелким шрифтом, ложью для простаков – мы с Ксюхой торжественно обещаем друг другу, что никогда не будем заниматься ничем подобным. (Представьте себе, что как раз в это время я запоем читала «Волшебника Изумрудного города» Волкова – все шесть томов подряд.)

Боюсь, словосочетание «лучшая подруга» может натолкнуть на мысль о том, что их было несколько. Совсем наоборот: Ксюша была единственной, и к тому же – так себе подругой. Настоящие появились у меня только в старшей школе. Ксюша, насколько я могу вспомнить, пользовалась мной и моим желанием общаться в рамках запутанных интриг с другими одноклассницами, смысл которых сейчас уже не восстановить.

Гораздо лучше отношения складывались с детьми маминых подруг, но виделись мы нечасто, поскольку те жили в центре, и к тому же это было всегда если не под надзором, то в присутствии взрослых, которые рядом с нами, играющими, выпивали, так что, понятно, никакой обмен секретными знаниями там был невозможен.

Напротив, как раз в этой среде мне было предложено испытать нечто вроде романтической влюбленности: мама с подружкой придумали, что я должна влюбиться в подружкиного Рому, а он, соответственно, в меня. Не то чтобы они на этом настаивали, но они постоянно намекали на это, и конечно, эта мысль не могла в какой-то степени не завладеть мною. Рома был хороший мальчик, только не очень заинтересован во всем этом – мы больше играли в приставку, а когда я, по маминому наущению, дарила ему какую-нибудь мелочь, он не видел за этим никакого намека. Да и я не очень понимала, чего от меня хотят.

Я к тому, что большую часть времени я была предоставлена сама себе, много читала, а некоторые важные открытия вынуждена была совершать самостоятельно, и обсудить их мне было не с кем. Однажды в ванной мне пришло в голову попробовать свою вагину на вкус, и я тут же проделала это. Вкус показался мне необычным, но вполне приемлемым, и с тех пор я делаю это каждый день – я знаю свой вкус, слежу за ним. Тогда же я начала ежедневно подолгу рассматривать себя в зеркале. Мне нравились изменения в моем теле – растущие волосы на лобке и увеличивающаяся грудь с большими ареолами вокруг сосков. В том, что они значительно больше, чем у других, я убедилась на школьном медосмотре – девочки смотрели на меня и говорили, что у меня уже все как у взрослой (хотя это было, конечно, не совсем так), и я испытывала гордость.

Довольно скоро я догадалась использовать зеркало для того, чтобы изучить, что у меня там между ног. Мамы обычно не было дома, когда я возвращалась из школы: тогда в редакциях сидели полный рабочий день, никакой удаленки – словом, несколько часов в день я всегда была в полном одиночестве. Мысль о зеркале пришла мне в школе и сразу взбудоражила меня. Я еле досидела до конца занятий, помчалась домой, нарочито спокойно переоделась, съела оставленный мамой обед и выпила чай, после чего полностью разделась, забралась в кровать, легла и поместила между ног раскрытую пудреницу. Я увидела приоткрытые половые губы и собственные глаза – из маленького диска пудреницы на меня смотрело лицо. Выглядело это пугающе: казалось, лицо того и гляди раскроет вертикальный рот и что-нибудь проговорит. Я даже закрыла пудреницу и вернулась к рассматриванию спустя несколько минут. Я перебирала и раздвигала складки и провела за этим занятием полчаса.

Обсудить увиденное у меня ни с кем не получилось – я просто не смогла придумать ни одного человека, который совершенно точно не стал бы использовать мои откровения (она разглядывает свою письку!) против меня. Было это осенью, а весной я уже успокоилась на эту тему.

Это важно, потому что как раз та компания, в которой я могла об этих вещах говорить, была не гопническая школьная и не «центровая», почти светская мамина, ее подруг и их детей, а дачная, наполовину деревенская, в которой я оказывалась каждое лето, когда меня брали с собой бабушка и дедушка, мамины родители. Не могу с уверенностью сказать, в чем в большей степени было дело: в том ли, что дети были другие, компания разношерстнее, или в особой атмосфере летней детской вольницы, своего рода безответственности – хоть каждый август там прощались до следующего лета, каждый понимал, что в этой жизни никто уже больше не увидится. Названия деревни (городка) сказать не могу – речь пойдет о вещах не вполне невинных, а в маленьком местном сообществе сразу будет понятно, о ком речь.

Я умудрилась ни разу не побывать в пионерском лагере – видимо, мама считала меня слишком маленькой для этого, пока это было вообще заведено, а стоило мне чуть подрасти, и пионерские лагеря просто-напросто закрылись в связи с уничтожением страны, исчезновением пионеров, а заодно заводов, денег, еды, общими паникой и ужасом (тогда это называлось свободой, некоторые используют это слово до сих пор). Не чувствую себя вправе говорить о них. Рассказы, которые я слышала от друзей, в том числе и гораздо позже, в том числе и от старших друзей, могли бы составить отдельный пионерский декамерон, но, честно говоря, я склонна думать, что пионерские лагеря стали заложниками мифа о самих себе, и самой обыкновенной жизни там было значительно больше, нежели пьянства и разврата. В самом деле: не станешь же на вопрос о пионерских лагерях рассказывать, что, мол, ходили купаться и делали зарядку, – никто просто не поверит. Я это к тому, что мне сложно судить, насколько мое полудеревенское летнее детство (которое в своем роде, уверена, типично) более или менее невинно по сравнению с детством тех, у кого бабушки-дедушки с их дачей не было и кто томился в застенках пионерского гулага. Рискну все же предположить, что плюс-минус все было примерно одинаково.

Речь не идет о первом-втором классе, скорее, мне уже лет одиннадцать-двенадцать. Говорят, нынешние дети о мастурбации все узнают из яндекса – нам приходилось проявлять смекалку и доходить до всего своим умом. (Отсюда, к слову, и беспокойство за молодое поколение: если даже такие вещи им подносят на блюдечке, то что же они смогут выдумать сами? Впрочем, не исключено, что я дезинформирована, и все не так плохо.) Что касается меня, то я узнала о ней так. Я лежала дома на диване, читала и машинально водила ногтем по трусикам. Так продолжалось минут десять – и наконец я почувствовала под пальцем жар. Тело настаивало на продолжении, и мне стало в высшей степени любопытно, что это значит. Я просто терла ногтем трусики, двигаясь очень медленно. Через пару минут я испытала сильнейший оргазм – по всему телу разлилась волна, от которой занемели ноги, бедра, живот и даже губы. Это было крайне радостное открытие – оказывается, так просто и без особенных усилий можно испытывать такую классную штуку. Я стала мастурбировать регулярно, каждый день и по нескольку раз в день. Часто я притворялась, что сижу и делаю уроки, пока мама ходила туда-сюда по кухне и коридору, а сама вечерами напролет путешествовала пальцами в трусы. (И кстати, с возрастом я не стала мастурбировать меньше.)

В связи с открытием возникли вопросы. Я чувствовала, что обнаруженная мною вещь явно не из тех, которые можно обсудить с мамой или одноклассницами. Но насколько она нормальна – то есть происходит ли то же самое с другими девочками, может быть, все уже это знают и одна я только сейчас обнаружила, или наоборот, я первооткрыватель, и вообще еще слишком рано? Что все это значит? Как называется? И так далее. Был и другой вопрос, который меня начал мучить уже тогда – в какой степени то, что происходит с моим телом, вообще имеет отношение ко мне? Для такой формулировки мне тогда не хватило бы слов, я скорее чувствовала этот вопрос, чем вообще его формулировала. Впрочем, был один способ поставить его ребром: могу ли я не делать этого? Всякий раз оказывалось, что нет. Получалось, что я существую ровно до того момента, пока меня не замещает частое дыхание, пот, жар, влага между складок, и свое, принадлежащее мне, являющееся мной тело я не могу заставить вести себя по-другому хотя бы даже ради эксперимента.

На последний вопрос едва ли кто-то ответит и сейчас. Что касается первых, то с ними оказалось все просто. В первый же день, как я приехала на очередные каникулы к бабушке с дедушкой, Рита, лучшая дачная подружка, затащила меня к себе и, усадив рядом с собой, шепотом, хотя взрослых не было, спросила: дрочишь уже? Я сразу поняла, о чем речь. Если у меня и была мысль отнекаться, будто я ничем таким не занимаюсь и вообще не понимаю, о чем речь, то я мгновенно от нее отказалась. Не потому даже, что не хотела врать, а потому что я в таком случае рисковала лишиться шикарной и волнующей перспективы широкого и откровенного диалога. Оставался, конечно, не нулевой шанс, что меня разыгрывают, но во всех остальных случаях скорее нулевым был шанс на диалог. Я кивнула: ага.

Оказалось, что Рита уже несколько опытнее меня в этом вопросе. Так, то ли ей кто-то сказал, то ли она сама догадалась, что с этой целью можно использовать не только палец, но и окружающие предметы. Например, ручку дивана. Я сильно удивилась, когда она об этом сказала, и выразила недоверие – просто не могла представить себе, как это возможно. В ответ Рита, нимало не стесняясь, уселась на лакированную ручку верхом и стала по ней аккуратно елозить. Я наблюдала за ней несколько минут, и мне захотелось попробовать самой. Вероятно, я бы ни за что не решилась на это, но Рита из уважения к моему смущению стала настаивать: оставалась еще вторая свободная ручка. Не то чтобы ощущения, которые я испытала, были какие-то особенно феерические (руками намного приятнее, да и в присутствии Риты было как-то нелепо стараться довести дело до конца), но сама мысль об открывающихся возможностях кружила голову.

Не нужно думать, будто только подобными вещами мы все лето и занимались. В действительности по большей части это были самые обыкновенные летние детские деревенские занятия: купаться, кататься на велосипедах, съезжать на них на спор с крутой горки (синяки и ссадины, а как же), бадминтон в безветренный вечер, карты в дождливый, страшные истории и немного интриг. Мальчишки, помнится, пытались рыбачить, а мы с девчонками ездили на автобусе к окраине колхозного поля щипать горох. Обо всем об этом можно было бы написать увлекательную книжку для подростков, не сомневаюсь.

Городок не был исключительно дачным, из тех, которые пустеют ближе к зиме и на всю округу остаются три с половиной старушки, – Рита была местная и всех здесь знала. Одна из ее подружек по большому секрету рассказала ей про своего отчима и старшую сестру (мамы в этой семье не было – кажется, умерла), что она видела, как отчим сестре (той было пятнадцать) «там лижет». Рита рассказала мне об этом без осуждения, скорее как пример того, какие еще могут быть варианты и вообще, как они, оказывается, многообразны.

Я действительно никак не могла оценить эту информацию с моральной точки зрения – бог его знает, может, так у них, взрослых, и надо (пятнадцатилетняя сестра была для меня, безусловно, взрослая). Зато с практической стороны она очень меня заинтересовала, и я стала приглядываться к коту, который жил у бабушки с дедушкой. Через несколько дней, выгадав момент, когда их не было дома, я заперла дом изнутри, достала из холодильника банку со сметаной и постаралась пожирнее себя намазать. После чего поймала кота и сунула его носом между ног. Никакого эротического опыта не получилось – было слегка приятно, но в гораздо большей степени, до невозможности, щекотно. Я извивалась ужом и терпела секунд десять, а потом убежала на кухню отмываться. Делиться опытом с Ритой я не стала – гордиться было особенно нечем, и к тому же было понятно, что, коль скоро она не дорожит большими секретами даже своих местных подруг, мои опыты с котом тем более станут достоянием всего города. Излишне говорить, что нам ни на минуту не пришла в голову мысль поэкспериментировать в подобном роде друг с другом – думаю, потому же, почему ни в каких наших разговорах на эти темы еще пока никаким образом не фигурировали мальчики: телу было вполне достаточно себя самого, идея контакта с другим телом в этих целях показалась бы мне тогда идиотской шуткой.

В том, что никакие это все не шутки, я убедилась той же осенью, уже в Петербурге (кажется, тогда уже проголосовали за Собчака и Петербург).

Девяностые были временем возможностей. У кого-то возможности были, у кого-то – у большинства – нет. Мне не повезло. Говоря о возможностях, я имею в виду не только рассекавших по улицам бандитов всех мастей, про которых моя бабушка говорила, что это даже хорошо, что есть бандиты, значит-де, у нас нормальное капиталистическое общество и все будет становиться только лучше (не трудно догадаться, откуда у нее в голове появились подобные суждения, – те же самые opinionmakers сейчас вещают о диктатуре и тоталитаризме; сама бабушка с трудом наскребала на свою гречку). Не только, говорю, бандитов, но и своих нынешних старших друзей – людей, которые вошли в девяностые восемнадцатилетними или около того. Впрочем, боюсь, это тоже не от хорошей жизни – просто-напросто взрослым было настолько не до чего, лишь бы придумать, на что сегодня купить еды, что едва дети переставали требовать ежедневного ухода, на них элементарно не оставалось сил и их предоставляли самим себе. У них были бесконечные тусовки, клубы, феерическая сексуальная раскрепощенность, много самого смелого искусства, никаких обязательств, реки алкоголя и горы разнообразных наркотиков, – все они вспоминают о девяностых как о лучшем времени своей жизни.

Я про себя такого сказать не могу. Для меня девяностые – это нищета, грязь и темнота. Не работали никакие фонари и в подъездах не было лампочек, везде было темно и страшно. Не было урн, мусор почти не вывозили, и, конечно, никаких дворников – на улицах валялись пакеты с отходами, в том числе и пищевыми; не удивительно, что то тут, то там шмыгали крысы. Я была одета в вещи самого низкого качества, карманные деньги появлялись у меня только по большим праздникам, заняться мне, по большому счету, было нечем. Бесплатным было чтение, я была записана в районную библиотеку и бывала в ней раза два в неделю и кружки в Доме культуры (учреждение называлось не так; не называю его в точности – все это затеяно не для того, чтобы поквитаться с кем бы то ни было).

Отец перед отъездом на новое ПМЖ подарил мне коробку своих книг и еще коробку с мелочами, в числе которых был относительно новый фотоаппарат «Смена», – я записалась в кружок фотографии. Добираться до него нужно было через полгорода на метро, но было интересно, и к тому же руководитель кружка – тогда он казался глубоким стариком, сейчас я понимаю, что ему было около пятидесяти – был веселым, добрым, и, хоть от него всегда несло потом, чесноком и табаком, все дети буквально обожали его – словом, я с удовольствием ездила на кружок два раза в неделю почти весь пятый класс и, вернувшись с каникул, пошла снова.

Ванночки, растворы, баночки, прищепки, пленки, бумага – все это очень вдохновляло, было похоже на магию, алхимию, я действительно была от всего этого в полном восторге, всюду носила с собой фотоаппарат, щелкала дома, набережные, лужи, деревья, тратила на пленку все карманные деньги и клянчила еще (бабушка по папе была в этом смысле добрее бабушки и дедушки по маме и поддавалась чаще – только сейчас я понимаю, чего ей это стоило). Боюсь, великого фотографа из меня не получилось бы в любом случае, но из кружка я вынуждена была уйти не поэтому.

Был конец ноября, суббота. Для непетербуржцев скажу, что в пять часов в это время у нас уже кромешная тьма. Мало этого – валил сильный мокрый снег. То ли поэтому, то ли почему-то еще на кружок пришла я одна, больше никого из ребят не было. Около сорока минут я занималась. В лаборатории был выключен свет, горел только лабораторный фонарь, я закручивала пленку в бачок, заливала проявитель, возилась с фиксажем, ополаскивателем, сушила и собиралась печатать. Руководитель кружка сидел на стуле в углу лаборатории, несколько раз я о чем-то спрашивала его, и он оттуда подавал советы: «Подержи еще две минуты», «Лей еще воду, не жалей», типа того. В какой-то момент у меня заклинило бачок, и я попросила его помочь мне. Он сказал: «Дай его сюда». Я подошла к нему с бачком, он взял его, отставил в сторону, крепко ухватил меня, усадил к себе на колени и стал мять грудь, спину, бока и попу. Он говорил: «Ну что, маленькая сучка, ты этого же хотела? за этим пришла? ты же хочешь? Ах ты сучка». Я не могла пошевелиться от страха. Он развернул к себе мое лицо и стал целовать меня в губы, залезая языком в рот (напоминаю: чеснок, пот и табак). В этот момент я поняла, что сижу на твердом члене. До сих пор я видела только неэрегированные члены – будь то Эрмитаж или продленка в школе, – тут меня наконец осенило, что с ними происходит и как именно член можно вставить в женщину. Пазл сошелся.

Я несколько раз слышала слово «изнасилование» – в каких-то взрослых разговорах и по телевизору, – но смутно представляла себе, что это такое. Руководитель кружка продолжал шептать ах ты, сучка, маленькая дрянь, и я поняла, что то, что со мной происходит, и есть изнасилование.

Думаю, это было что-то вроде аффекта. Я сильно укусила его, вскочила, кинула в него несколько попавшихся под руку предметов, схватила куртку, сумку и выбежала за дверь. Он догнал меня внизу, во дворе. Больно схватил за шею и со злобной яростью пробормотал в ухо: «Я тебя убью, если ты кому-нибудь расскажешь, ты поняла? Я убью тебя, сучка, дрянь малолетняя». После этого оттолкнул, и я, поскальзываясь на снегу, побежала на улицу.

Я ехала домой в почти полном вагоне метро – растрепанная, в незастегнутой куртке, с квадратными от ужаса глазами, меня трясло. Думаю, что если бы я увидела в метро такую девочку сейчас, я бы обязательно подошла и спросила бы, что с ней случилось. Меня никто не спросил, в те годы это было не принято. Если бы спросили, я, возможно, не выдержала бы и сказала, что меня изнасиловали. В тот момент я была абсолютно в этом уверена. Я чувствовала себя именно маленькой сучкой и малолетней дрянью и ненавидела скорее себя, чем руководителя кружка (напоминаю: доброго, веселого и любимого всеми). Домой я пришла, уже немного отойдя от аффекта, в застегнутой куртке и с каменным лицом. Мама отчитала меня за потерянный шарф, я ничего ей не сказала. Фотоаппарат я убрала на дно ящика в шкаф и, конечно, больше не появлялась в кружке.

Я знаю немало женщин, прошедших через нечто подобное в детстве. Полное совпадение в целом и в деталях – начиная с того, что это всегда либо учитель, либо родственник, например, дядя, во всяком случае, уважаемый член общества, заканчивая тем, что он всегда будто бы в шутку сажает ее на колени. Подозреваю, что и большинство мальчиков проходят через это, но им трудно об этом рассказать даже спустя десятилетия.

По сегодняшний день события того вечера остаются одним из самых страшных воспоминаний моей жизни. Дело не только в том, что это жутко само по себе – когда существо в три раза больше тебя хватает тебя и намеревается тебя трахнуть в тот момент, когда ты не просто к этому не готова, но даже не представляешь себе, что это значит, – это очевидно. Намного страшнее другое. Чувство вины и обращенное на саму себя подозрение. Много лет, перебирая в голове весь сексуальный опыт моего детства, я не могла не задаваться вопросом: а может быть, я, малолетняя дрянь, действительно этого хотела? Может быть, я, маленькая сучка, и в самом деле выросла как-то специально развращенной? (Вот хоть бы и из-за неполной семьи? – бульварный фрейдизм уже тогда был на марше.) Наконец, может быть, под коркой ужаса и отвращения на дне меня, в тине и водорослях, распускала жабры рыба удовольствия? Настоящего сексуального желания? Может быть, и до сих пор, помимо своей собственной, я отбрасываю и тень одиннадцатилетней девочки, которая хочет, чтобы ее слегка насильно трахнул большой взрослый мужчина? Задаваясь этими вопросами, я не могла не находить на них ответы. И даже сейчас, когда я все уже знаю и понимаю, эти вопросы вызывают у меня ужас – как тигры в клетке зоопарка: замки надежны, но тигр жив и опасен.

Каково приходится тем, кому не удалось сбежать из лап доброго и веселого дяди, я не знаю – но если бы предложили закон, разрешающий им убивать своих «учителей», я бы не удивилась. Я все же не была по-настоящему изнасилована – мне повезло. Поэтому я и говорю о сексуальном опыте своего детства как об обычном – таком же, как в среднем по больнице у всех. Я не резала вены, не начала спать со всеми подряд в тринадцать лет, не сбегала из дома, не кололась, не клянчила мелочь на улицах – предлагаю свою кандидатуру в качестве эталона нормальности.

Я бы не хотела, чтобы создалось впечатление, будто пережитая травма завладела мной целиком и не отпускала ни на минуту – вовсе нет. Если у вас на теле есть оставшиеся с детства шрамики, можете посмотреть на них и примерно представить, о чем я говорю. Поток сексуальности штука настолько мощная, что сметает на своем пути и не такие препятствия. Я продолжала исследовать свое тело – как местность, в которой мне предстоит прожить жизнь. И мое тело мне чем дальше, тем больше нравилось. Мне нравилось, как оно работает, нравилось пользоваться им – я с удовольствием занималась спортом и чуть позже записалась на танцы. И – мне все больше нравилось, как оно выглядит.

В девятом классе у меня появилась первая настоящая подруга, Даша. Дашины родители по моим меркам были едва ли не миллионеры – Даша жила в большой квартире в центре, у нее был огромный гардероб, украшения, компьютер, видеомагнитофон и музыкальный центр, и она вполне серьезно говорила о правах, которые ей нужно получить, потому что на восемнадцать лет папа купит ей машину. Все это ее не портило и не портило нашу дружбу – она не гордилась благополучием, а я ему не завидовала (или не давала зависти ходу).

Здесь снова появляется фотоаппарат, будто бы я специально ищу возможности провести какие-то символические параллели и создать систему отсылок – нет, похоже, что жизнь делает это за нас. Что тут за фотосимволизм, я не знаю. У Даши фотоаппарат был не чета моей «Смене» – точно не помню, но по тем временам последнее слово техники, то ли Canon, то ли Nikon. Одну из суббот весной девятого класса мы с Дашей провели у нее дома, фотографируясь голышом. Я фотографировала ее, она меня, и несколько снимков мы сделали вдвоем. У фотосессии не было цели, мы не собирались никому показывать фотографии, мы делали их как бы ни для чего. Это было очень весело – чистая, беспримесная радость и такое полное счастье. Мы фотографировались стоя, сидя и лежа, прикрывая грудь и дерзко выставив ее вперед, с раздвинутыми и сомкнутыми ногами, выгнувшись и сгруппировавшись – извели не меньше пяти пленок. Делалось это вовсе не для предполагаемого/воображаемого мужского взгляда – измерение мужского в этом опыте отсутствовало напрочь. Мы наслаждались своими телами – совершенными и очень красивыми машинами. Нам хватило ума отнести пленки в фотостудию – проявлять и печатать. Даже в голову не пришло, что наши выходки станут там достоянием целого коллектива. Получив снимки, мы поделили их, и я долго разглядывала свои дома. Смотреть на себя со стороны было странно, и чем дольше, тем страннее: вот это тело, тело идеального сложения, соблазнительности, очарования и свежести, с прекрасной грудью, нежным изгибом шеи и бесподобными полушариями задницы, – это мое тело. То есть – буквально я. Это не укладывалось в голове. Эти фотографии потом нашла и со скандалом выбросила мама – жаль, я с удовольствием посмотрела бы на них сейчас.

К порогу того, что принято называть полноценной сексуальной жизнью, я подошла совершенно целомудренной – не только в рассуждении нетронутости всех отверстий моего тела, но и в смысле девственности моего сексуального сознания. Разумеется, я думала о когда-нибудь-будущем сексе с мальчиком, но исключительно в аспекте любви – представить себе просто секс с просто мальчиком у меня не получалось. Объект будущей любви был мальчиком, так сказать, обобщенным, идеей мальчика, он легко расщеплялся на несколько фигур, но так же легко собирался обратно. Говорю – я была невинна, чиста, нетронута.

2

Год назад я оставила дочку ее отцу на две недели и улетела в Швецию – подруга дала мне ключи от их со шведским мужем маленького дома. В такой глуши, что до ближайшего магазина нужно было долго ехать на автобусе. Мне нужно было остановиться, сойти ненадолго с карусели, чтобы перестала кружиться голова, вернуться к себе.

Дом был старый, он поскрипывал и потрескивал. По ночам иногда дул сильный ветер, он будто лапой забирался в трубу и шебуршал там. Если шел дождь, то казалось, что по крыше везут телегу с кирпичами. Я ходила гулять в лес – вдоль реки, вскипающей на грудах камней, к морю. Море пахло водорослями и угрюмо рокотало – так мерно дышат во сне люди. Солнце сбоку просвечивало сосны, по которым мелькали серебристые тени белок. Чуть в стороне было широкое поле, там пасли лошадей. Когда я выходила из леса к ограде, лошади поворачивали головы и смотрели на меня. Мне становилось неловко, и я уходила. Возвращаясь домой, я подолгу сидела на камне у берега реки – смотрела, как плывут между солнечных искорок красные и желтые листья, вслушивалась в ветер, расшатывающий лес, принюхивалась к запахам прелой листвы и еловой смолы. Там мне и пришло в голову написать о себе.

Лес, говорят специалисты, это непрерывная жестокая война насмерть. Здесь все время душат, убивают, травят друг друга – и растения, и животные, и насекомые. Заповедником мира и покоя он кажется только на незначительном временном промежутке вроде человеческой жизни – том самом, на котором Ахиллес безуспешно пытается догнать черепаху. Подобным образом жизнь человека, вообще говоря, событие беспросветного ужаса – но ведь мы же не живем целую жизнь сразу, мы проживаем моменты, а моменты бывают – упоительной радости.

Об этом я и хочу рассказать – о радости, о бьющей через край полноте жизни.

Здесь уместно вернуться к теме одежды – объекта, максимально близкого к телу. Я сказала, что одеваться было не во что, это правда. Весь город ездил в Апраксин двор или его филиалы в спальных районах – там малоприятные люди продавали уродливую одежду самого низкого качества, примеривать которую приходилось прямо на улице; к вашим услугам, если что, была брошенная на асфальт картонка и зеркало за занавеской. Любые другие варианты либо отсутствовали, либо были не по карману. Человек, покупавший одежду в магазине, считался богатым. Школьницы тогда носили примерно то же, что и сейчас. Но абсолютными хитами были лосины, леггинсы, плиссированные юбки и блузки с рюшами. Многое из этого – так называемых модных расцветок, то есть омерзительно фиолетовое, едко-зеленое, кислотно-оранжевое и так далее. В подобной одежде – созданной как будто специально, чтобы человек чувствовал себя ничтожеством, – я ходила лет до двенадцати.

В школе шел беспрерывный конкурс нарядов среди девчонок: у кого круче лосины, а у кого – блузка. Обязательной была также челка с начесом. У кого всего этого не было или леггинсы были не крутые – та ловила на себе презрительные взгляды и слышала шепоток за спиной. В этом соревновании у меня не было шансов победить, и я отказалась в нем участвовать.

Вместо этого я стала шить одежду сама. В первый раз это получилось случайно. Перед новогодней дискотекой за несколько дней мне позвонила «папина» бабушка и попросила к ней приехать – она сшила мне костюм. Я ехала с опаской, но получила в подарок чудесную полупрозрачную, по-новогоднему сверкающую блузку (она надевалась на телесного цвета топ) и такую же юбку выше колена с небольшим воланом. Стоило мне – прямо там, у бабушки – надеть это, я поняла, что эпоха лосин и челок для меня закончилась. Я сама так сильно нравилась себе в этом наряде, что мне стало совершенно наплевать на мнение других. На дискотеке девчонки смотрели на меня косо, и я стала всеобщим врагом после того, как меня пригласил на медляк считавшийся клевым десятиклассник. Я ничего не соображала, он крепко сжимал меня и все время повторял, что я самая красивая, танцевал со мной весь вечер и потом предложил гулять (на том языке это означало отношения), я сказала, что подумаю. Через две недели я, набравшись смелости, отказалась. Но это ничего не изменило – ни в моей одежде, ни в отношении ко мне дружного коллектива одноклассниц.

Я стала чаще ездить к бабушке на Жуковского – она научила меня пользоваться швейной машинкой, но главное – придумывать одежду. Сама она – до сих пор не понимаю, откуда в ней это было, – проявляла в этом вопросе удивительное свободомыслие; некоторые из вещей, которые она для меня сшила или связала, были бы провокационными даже по теперешним временам. Так, я несколько лет носила связанную в мелкую сетку кофточку, сквозь которую просвечивала грудь, – бабушка, впервые примеривая ее на меня, сказала, что все нормально, сейчас так носят (она смотрела все модные показы, доступные по телевизору).

Девчонки ненавидели меня и даже несколько раз во время дискотек затаскивали в туалет – это называлось пиздить. В действительности там было больше крика и угроз, чем применения физического насилия. Что, думаешь, не такая, как все? Ну да, я думала, что уж там. Девочки считали, что я пытаюсь привлечь внимание их мальчиков; их мальчиками, в общем-то, были все мальчики – я была не против. Мальчики и правда много пялились на меня, но с моей стороны мотивация все же была существенно иной.

Мне нравилось быть центром внимания. Меня возбуждало, когда на меня смотрели все – все мужчины и все женщины, – и это возбуждение было куда больше в узком смысле эротического. Я не искала внимания ни одного конкретного человека, оно не было мне нужно. Мне нужно было, чтобы мир поворачивался вслед за мной. Все остальное – побочные эффекты, с которыми мне по большей части удавалось справляться. После первого раза я больше не танцевала ни с кем медляков и не раздумывая отвечала отказом на все предложения гулять (это приходилось делать постоянно).

Говоря начистоту, да, я провоцировала, и мне нравилось провоцировать. Сейчас я даже готова согласиться с тем, кто скажет, что это было иногда жестоко по отношению к кому-то конкретному – так, правда, это уже в старшей школе, ко мне однажды подошла делегация мальчиков с просьбой не носить больше прозрачную вязаную кофточку; у нас у всех стоит на твои сиськи, что ты с нами делаешь, – но, увы, сексуальность, а тем более сексуальность подростка, это не благотворительный обед. В целом, я уверена, никакой жестокости во мне не было – напротив, все это было радостью, которую я делила с миром, возвращала ему. Возможно, точнее всего будет сказать, что именно со всем миром в его целокупности я находилась в эротических отношениях. В отсутствие (пока даже значимое отсутствие) какого-то одного сексуального объекта я соблазняла мир целиком и заигрывала именно с ним. Это, безусловно, была сексуальность, что же еще, но сексуальность не канализированная, распространяемая так, как цветок распространяет свой запах, сразу во все стороны света, и распространяемая не в конкретных целях, а просто так, от полноты жизни.

Не то чтобы я хотела раз и навсегда снять с себя какую бы то ни было ответственность, но я все же настаиваю на том, что тело – это механизм, а не мыслительный конструкт, и что касается моей машинки, то она работала как часы. Что до первых месячных, то они случились у меня в конце седьмого класса. На уроке физики у меня скрутило живот, я побледнела и едва могла дышать. Учительница, кажется, поняла раньше меня, что происходит, и отправила меня в туалет. Там я обнаружила на трусах капли крови и, несмотря на всю боль, от радости подпрыгнула чуть не до потолка. Не вслух, но про себя я кричала с восторгом: наконец-то. Я отпросилась домой и дома то скрючивалась от боли, но с улыбкой на лице, то прыгала, плясала и хлопала ладонью по стенам. Когда вернулась мама, я встретила ее в дверях с улыбкой от уха до уха и вместо приветствия прокричала: мама, у меня месячные! Мама усмехнулась, иронически поздравила и выдала мне прокладки.

Не исключено, что наше поколение было первым, для которого месячные не были неожиданностью, связанной с паникой и мыслями о смерти. Мы росли под сопровождение бесконечной телевизионной рекламы прокладок – не знать, что такое менструация и зачем она нужна, было невозможно. Девочки в школе хвастались друг перед другом ее началом. Моя проблема, наоборот, была в том, что у меня месячные никак не начинались. У всех девочек в туалете как бы невзначай вываливались из сумочек упаковки прокладок – я одна вынуждена была молчать, когда они обсуждали, какие лучше. Могла ли я не думать, что со мной что-то не так? Я подозревала свое тело в отклонении от нормы, в какой-нибудь редкой болезни и думала, не пойти ли к врачу. Так что когда я прыгала в узкой школьной кабинке со спущенными трусами и то корчилась от боли, то глупо хихикала, это была радость освобождения от страха. Строительство моего тела было завершено, с ним все было в порядке, оно было правильно настроено, струны были натянуты, гулко звенели и легко отзывались на нежные нажатия клавиш.

Мои месячные с самого первого раза и по сегодняшний день всегда сопровождаются сильными и даже очень сильными болями, но мне никогда не приходило в голову быть этим недовольной, обвинять природу в несправедливом устройстве женского тела, стыдиться месячных или делать вид, будто у меня их не бывает. Напротив, я всегда принимаю их с радостью и благодарностью, ценю их регулярность, отношусь к ним примерно как, насколько я могу судить, мужчины – к своей утренней эрекции: даже с гордостью. Кстати, меня обижает, когда мужчина отказывается от секса из-за моих месячных. Брезгливость в отношении них вообще способна сильно меня расхолодить и обозлить.

Подруги, выросшие подальше от Петербурга, рассказывают, что им в то же самое время приходилось использовать марлю – ее нужно было стирать и сушить не то на батарее, не то над печкой сразу же после использования. Я обошлась без этого ужаса. При всей нашей бедности, мама всегда на моей памяти покупала прокладки, пусть самые дешевые (к тому же отец наконец-то стал немного зарабатывать в Америке и присылал каждый месяц деньги). Правда, подозреваю, что эти прокладки были ненамного лучше марли – они были сантиметра два толщиной и сбивались при ходьбе в отвратительный, натирающий кожу комок. Нужно ли говорить, что от протеканий они защищали плохо, и то юбку, то джинсы приходилось натирать солью и отстирывать в холодной воде (руками, само собой, стиральная машинка была пока еще недоступной роскошью).

Но главное было не это. Главное было – что я с этого момента ощущала себя, что ли, законченной. У меня была большая для моего возраста грудь, правильная женская фигура, мое тело испытывало оргазмы, и, наконец, оно менструировало – я была в этом смысле нормальная, как все. С началом месячных я почувствовала, что я полностью обжила свое тело, и теперь можно было осторожно осмотреться вокруг. Оставалась, само собой, девственность, но я не ощущала ее пока как помеху – скорее наоборот, она была сверкающей брошкой на прекрасном, ладно сидящем платье из дорогого материала.

Собственно секс меня интересовал не в большей степени, чем тогда, когда мы с подружкой Ксюшей поклялись никогда им не заниматься – как бы в подтверждение этому я никак не отреагировала на впервые в жизни увиденное порно. Девяностые были временем видеомагнитофонов – к концу десятилетия хоть плохонький был уже более-менее у всех, но еще в середине он был признаком если не состоятельности, то по крайней мере уже не нищеты. Тот, у кого видеомагнитофона не было, завидовал тому, у кого он был, и при первой возможности его покупал. Почему именно видеомагнитофон – понятно; о машине бессмысленно было даже мечтать, дача хоть какая-нибудь была у всех еще с советских времен (были еще участки), просто магнитофон уже стал обыденностью, плееры нужны были только подросткам, компьютер был непонятно зачем нужен, сотовые телефоны еще не появились, ну и так далее. К тому же почти не было кинотеатров, и уж во всяком случае в них не показывали ничего, что хотелось бы посмотреть. Общим местом в разговорах взрослых было – что век кинотеатров закончился: кому они нужны, когда у каждого дома есть свой? Нужно принять во внимание и то, что бывшему советскому зрителю пришлось наверстывать всю историю мирового кинематографа. Люди активно смотрели классику. Классикой считались третьесортные боевики и вестерны. Самым авторитетным классиком был Брюс Ли. Моя ненависть к девяностым обусловлена в частности тем, что людей обманули не только по поводу экономических реформ, но даже и тут – убедили их в том, что все говно мира представляет собой сокровищницу культуры.

Примерно то же относилось и к порнографии. Считалось, что порнография – это респектабельно, ее держали дома и прятали от детей. Порнография была двух видов – для людей попроще и для людей с претензиями. Так, я из разговоров взрослых уловила, что всякий культурный человек должен посмотреть и оценить несказанной глубины и красоты фильм «Девять с половиной недель». Этот фильм я посмотрела спустя много лет – и поразилась, до чего это бессмысленная и убогая поделка. А что касается порнографии попроще, то ее я посмотрела тогда же, в седьмом классе. Это была уже не Ксюша, а Марина – тоже вроде как подруга. Мы пошли к ней домой специально зырить порнуху – она нашла у родаков кассету. Не знаю, сколько мы ее смотрели – может быть, десять минут, а может быть, полчаса. Скучно было с самого начала, но мы держались в надежде, что дальше будет интереснее. Я была удивлена, что меня – которой, чтобы возбудиться, достаточно было слегка куснуть себя за предплечье, – порнуха оставила совершенно равнодушной. Сейчас я понимаю, что меня тринадцатилетнюю принципиально не могло заинтересовать представление объективированного женского тела (как не интересует и сейчас), но тогда мне достаточно было мысли о том, что все эти штуки пока еще для меня где-то за горизонтом актуальности, да и бог с ними. Разумеется, это относилось и к сексу как таковому.

Я подчеркиваю, что это было так – несмотря на порнографию, несмотря на обилие информации о сексе, несмотря на скабрезные разговоры о нем из телевизора и ясное понимание того, что мое тело чисто технически к нему уже готово. В том числе – и несмотря на то, что как раз в том же возрасте я впервые оказалась в компании, в которой секс был уже реальностью.

Летом после восьмого класса я в последний раз отправилась на дачу с бабушкой и дедушкой. Меня, как и раньше, отпускали гулять с Ритой, она почему-то считалась «хорошей девочкой», а Риту уже приняли в компанию ее двоюродной сестры, в которую она и стала меня таскать. Сестра была старше на четыре года, и в ее компании мы с Ритой были единственные малолетки – все остальные ребята и девчонки там были примерно по семнадцать-девятнадцать лет. Рита увлеченно объясняла мне, с кем спит или спала ее сестра (складывалось ощущение, что со всеми), кто тут вообще по кому сохнет и кто кому дал или не дал. Я путалась и старательно имитировала заинтересованность. Боюсь, мне в целом не были интересны ни эти люди, ни тем более их путаные многоугольники.

Мы вели обыкновенную подростковую летнюю жизнь – конечно, уже никто не ездил таскать горох с колхозного поля, вместо этого на раздолбанной «шестерке» всемером отправлялись купаться то на речку, то на озеро, или играли в карты у кого-нибудь дома, или просто пили где-нибудь за гаражами. В любом случае, все это сопровождалось вином «Алазанская долина», водкой «Черная смерть» и сигаретами «Петр I», разговорами об отношениях и затяжными поцелуями, музыкой Dr. Alban и Ace of Base. Я во всем этом участия не принимала. Я даже ни разу не попробовала «Алазанской долины», хотя Рите уже по чуть-чуть, скорее ради смеха, наливали. С моей стороны не было никакой принципиальной позиции – напротив, думаю, если бы компания была для меня интересной, я могла бы решиться выпить или даже покурить. А они мне были просто не интересны. Я ездила всюду с ними, потому что больше все равно нечем было заняться, но пока они пили, я купалась – подолгу, по часу за раз проводила в воде и заплывала очень далеко, – или сидела в стороне, иногда даже с книгой, или просто гуляла вокруг. Меня терпели из-за Риты – она отказывалась гулять без меня, а без нее не отпускали бы сестру (считалось, что, пока она приглядывает за младшенькой, она не пойдет вразнос). Мальчики посматривали на меня, я видела это, но и только.

Мне не были интересны их разговоры, но в целом это были хорошие и добрые мальчики, ничего специально плохого в них не было. Один, Леша, мне даже немного нравился. Он был первым мальчиком, с которым я поцеловалась.

Произошло это, правда, уже под самый конец лета, буквально за пару недель до возвращения в Петербург. Мы всей компанией приехали на реку жарить шашлыки. Одни ребята разводили костер, другие уже выпивали, кто-то полез купаться. Я немного посидела с ними и ушла вдоль по берегу реки в лес. Погуляв, я села на поваленное дерево у берега и довольно долго там сидела. Было тепло и солнечно – я смотрела на воду, слушала ветер и, разморенная, почти уже засыпала. Леша подошел и сел рядом. «Гуляешь?» – спросил он. Я сказала: «Уже погуляла». Сразу после этого он развернул меня к себе и стал целовать. Это продолжалось довольно долго. Целовался он умело, нежно и уверенно, проводил языком по моим губам и встречался с моим языком, иногда слегка прикусывал губы и в перерывах ласково шептал, какая я красивая, что я цветочек, звездочка и еще много чего приятного. Он смело вел меня, и я полностью ему подчинялась. Руками он гладил мои волосы, уши, шею, слегка прихватывал и мял грудь. Я возбудилась в самый первый момент, и дальше мое возбуждение только росло, с каждой минутой все больше и больше. Но даже в этот момент я совершенно не думала о сексе. Честно говоря, я даже не очень думала о Леше. Его губы, язык и ладони, его шепот – оказались удивительным инструментом повышения моего собственного эротического напряжения, оно в этот момент перешло на качественно новый уровень, и я наблюдала только изменения в собственном теле, которое, как оказалось, способно на гораздо большее, чем я думала раньше, что-то изнутри буквально распирало и нагревало его, как газовая горелка – аэростат. Потом Леша оторвался от меня, улыбнулся, посмотрев мне в глаза, и ушел. Дома я половину ночи неистово мастурбировала.

Леша гулял с какой-то из старших девчонок, но меня это не трогало – Леша не был мне нужен. До моего отъезда мы встречались, разумеется, еще несколько раз, при встрече он заговорщически подмигивал мне, и мне от этого было немного весело – у нас был общий секрет. Но и только; ни продолжения, ни даже повторения не было. Я была совершенно довольна – мне нужно было время, чтобы пережить и осмыслить этот опыт, сто раз повторить его в своем воображении и только потом двигаться дальше.

И я вернулась в город, в школу.

То ли потому что нас так перетасовали – кто-то ушел, кто-то пришел, – то ли потому что дети вообще взрослеют, умнеют, в них остается меньше детской бессмысленной злобы, она уступает место мало-мальски рациональному принятию мира, – в девятом классе впервые мы начали по-настоящему дружить. Нас было шесть человек, меньше – если кто-то заболевал или не мог, больше – если кто-то присоединялся. Мы слушали музыку, пили пиво, гуляли, ходили на дискотеки, сидели у кого-то в гостях, если была свободная квартира, но чаще – сидели в парадных. В хорошую погоду играли в бадминтон или «квадратик» (это игра с мячом). Так или примерно так тогда жили все подростки.

С девчонками мы включали магнитофон и орали во всю глотку «проснулась утром девочка, такая неприступная…», переодевались в одежду друг друга, кувыркались голыми по кроватям, пили, курили и целовались. Пили и курили, впрочем, не так уж и много и друг с другом целовались скорее из хулиганских соображений, нежели из эротических. Много обсуждали мальчиков. Светка уже встречалась с мальчиком классом младше и все готовилась его трахнуть (так она и говорила). Впрочем, ей скорее нравилось шокировать окружающих этим признанием. В действительности до секса всем нам было еще далеко. Старших мальчиков в нашей компании не было – либо ровесники, либо немного младше. Трудно описать удовольствие, которое мы испытывали, провоцируя наших мальчиков. Вариантов было бесконечное множество. Можно было стянуть с одного плеча майку и попросить посмотреть, нет ли там прыщика, – и наблюдать, как он цепенеет, бледнеет и путается в словах (и потом хохотать до слез, пересказывая эпизод девчонкам). Или, идя с ним под ручку в гости к Оле, например, на голубом глазу спросить: «Игорь, скажи, что ты обо мне думаешь?» – слушать, как он крутится ужом, сохранять спокойное выражение лица и внутренне умирать со смеху. Однажды я пришла в нашу обычную парадную и с порога сказала Олегу – он был на год младше, я видела, что нравлюсь ему, он от этого был резким и отчаянно и как-то беззащитно дерзил, – Олег, мол, пойдем-ка целоваться. – Что, прям сейчас? – А что, слабо? Он молча встал и на негнущихся ногах пошел вслед за мной в соседнюю парадную, где мы просидели, целуясь, на батарее несколько часов, и он оставался все таким же испуганным и почти парализованным.

После летнего эпизода без поцелуев я уже не могла и целовалась при каждом удобном случае. Это мог быть мальчик на дискотеке или мальчик в компании, в парадной, в квартире или на улице – я не встречалась с ними, ни с кем не гуляла, но целоваться могла часами, до того, что опухали губы. Я не воспринимала это как прелюдию, как промежуточный в том или ином смысле шаг, это был самостоятельный процесс, смысл которого был в возгонке вещества сексуальности, и я занималась этим с самозабвением, чтобы дома в постели доводить себя до одного оргазма за другим. В моем воображении, когда я мастурбировала, я видела женское тело – как бы немного с высоты – тело взрослой женщины, с большой грудью, слегка припухлым животом, выпуклым лобком и развитыми бедрами. Сейчас я понимаю, что это в действительности было мое собственное воображаемое взрослое тело, но тогда я какое-то время даже чуть-чуть волновалась, не стану ли я лесбиянкой. Впрочем, я быстро успокоилась – ничто другое поводов так думать не давало.

Чаще всего после дискотеки какой-нибудь мальчик вызывался проводить меня до дома и, прощаясь, пробовал поцеловать. Я легко шла на это. Поцелуй мог продолжаться до часа и даже больше, но все последующие предложения – погулять или в гости – я решительно отклоняла. Не только потому что мне не нужны были отношения, но и потому что все мальчики целовались плохо. Я все время вспоминала Лешу, его сильные большие губы и смелый язык, – и в сравнении с ним все остальные мальчики сильно проигрывали. Они то как-то нелепо тыкались, то по-собачьи лизались, то вообще прятали язык так, что его было не найти.

Олег, кстати, был первым после Леши, с кем мне целоваться понравилось, хотя с ним все было существенно иначе. Не исключено, что для него это вообще был первый поцелуй, и к тому же он был на год младше – так или иначе, с ним я полностью сама руководила процессом, направляла и подталкивала его, а он слушался и быстро учился. Мне очень нравилось, что он все делает так, как я хочу. На той самой батарее мы провели с ним еще несколько вечеров, после чего как-то стремительно утратили интерес друг к другу.

Той же зимой для нас началась эпоха больших вечеринок в честь дней рождения. Сейчас, насколько я могу судить, посиделки дома – вещь редкая, чаще отмечают в кафе, в барах или где-то еще, но тогда такое даже в голову не могло прийти, не было таких баров, не было таких денег, мы кочевали из одной квартиры в другую. Многим из нас родители по случаю дня рождения оставляли квартиру на весь вечер или даже на всю ночь. Праздник готовился и обсуждался заранее, именинник должен был озаботиться напитками, гости – закуской, хорошим тоном было дарить кассеты или какую-нибудь мелкую фигню из колониальных лавок – все эти ароматические палочки и глиняные идолища. Никто не боялся мешать водку с колой, и, как правило, к середине вечеринки несколько парочек уже сосались кто в кресле, кто на подоконнике. Хозяину или хозяйке предоставлялось почетное право занять ванную. В одной из таких ванных на дне рождения я провела всю ночь. Сейчас странно даже об этом вспоминать – целую ночь в ванной, и только целоваться, ничего больше, даже кофточку не снять, – но тогда ничего больше действительно не было нужно (сейчас сказали бы: от слова совсем). В тот раз, впрочем, было неинтересно, у хозяина квартиры были тонкие неумелые губы, и он наотрез отказывался понимать, чего я от него хочу. Гости остались недовольны, что день рождения прошел без именинника.

Никакие неудачи не разочаровывали меня. Весь этот калейдоскоп мужских губ и рук, вечеринок и посиделок, игр и музыки, хохота и хулиганства – был чистым веществом восторга, бурлением кипятка жизни, свистом раскаленного чайника. Я хочу высказаться предельно ясно: не поцелуи и танцы-шманцы продуцировали радость, а совсем наоборот – они были способом экспликации радости уже предзаданной. Сексуальность, распирающая изнутри мое красивое, тренированное и здоровое тело, не требовала секса – она ощущалась как идущий из глубины пространства, сотрясающий Вселенную хохот, и она требовала скакать и хулиганить.

Не исключено, что где-то здесь кроется секрет того, что меня не привлекали – напротив, отпугивали – мужчины ощутимо старше. Я не говорю о сорокалетних стариках, это понятно – но, скажем, даже двадцатитрехлетний красавец Д. О., который одно время вел танцевальную студию, который был немного в меня влюблен и которому бы я сейчас не раздумывая ответила, пугал меня, когда прикасался к моим плечам и талии слегка нежнее, чем того требовала забота преподавателя. Я настороженно съеживалась и замыкалась в себе, хотя он вовсе не был мне противен и нравился как преподаватель. Однако же я подозревала, что с ним на хулиганстве и скакании далеко не уедешь, и, при всей симпатии, не готова была и не хотела проехать следующие несколько станций без остановок.

Что я имею в виду. Ну например. Нам по пятнадцать, мы отмечаем день рождения Даши, начало июня. Дашин отец по такому случаю отдал нам в распоряжение целую дачу под Сестрорецком и привез машину еды. Нас, наверное, человек двадцать – одноклассники, ребята из соседних классов, Дашины двоюродные братья-сестры и ее друзья по музыкальной школе. Мы пьем, едим, магнитофон работает на полную громкость, кто-то танцует, кто-то забивает косяки. Когда все уже на хорошем взводе, Даша вспоминает про свой фотоаппарат (тот самый). Фотографирование уже тогда было манией и безумием, разве что не было социальных сетей, чтобы публиковать снимки. У меня и у многих моих ровесниц где-нибудь на антресолях до сих пор лежат чемоданы или коробки с сотнями отпечатков. Словом, стоило появиться фотоаппарату, всех понесло еще больше. Мы прыгаем, корчим рожи, виснем друг на друге, вповалку падаем на пол и на диван. Я замечаю, что Саша особенно часто пристраивается фотографироваться со мной, приобнимает меня и охотно валится со мной на диван, как будто случайно оказывается у меня между ногами и так далее. Саша симпатичный, я вижу его то ли второй, то ли третий раз в жизни и знаю только, что он учится с Дашей в музыкалке. Я разгорячена и чувствую себя особенно дерзкой. Наконец я беру Сашу за руку и говорю ему, что жду его на улице. На улице мы начинаем целоваться. Он гладит мою шею, берет за талию, крепко прижимает к себе, запускает руки под футболку и мнет грудь. Я возбуждена настолько, что протягиваю руки к его ширинке. Я расстегиваю ее, и у меня в руке оказывается член. Он крепкий как камень и невероятно большой. Моей ладони едва хватает чтобы обхватить его, я делаю это через трусы. Впервые в жизни в моих руках мужской член – эта мысль еще больше будоражит меня, и, кроме того, меня пожирает любопытство: как оно, мужское тело, устроено? Сейчас я знаю, что Сашин член был нестандартным, намного больше среднего, но тогда я была в шоке от того, каких размеров эта штука. Я как-то неловко пытаюсь гладить ее, Сашины трусы немного намокают. Вдруг мы оба слышим вздох. Обернувшись, мы видим в сумерках за забором мужика. Саша застегивается, я одергиваю майку, и мы возвращаемся в дом.

Я вовсе не хочу сказать, что речь идет о каком-то эксклюзивном опыте, слишком волшебном, чтобы его можно было испытать с кем-то другим и в другой ситуации. Опыт, вероятно, обычный. Но между тем, как я впервые обхватила ладонью мужской член, и временем, когда я впервые дотронулась до него губами, не говоря уж о чем-то большем, прошла еще целая эпоха, которую я ни за что не согласилась бы вычеркнуть из моей жизни – это была эпоха восторга.

Момент перехода из девятого в десятый класс был связан с целой серией самых серьезных изменений в моей жизни. Во-первых, на семейном совете мамы с бабушкой и дедушкой было принято решение продать дачу вместе с доставшейся бабушке комнатой в коммуналке на Восстания и обменять нашу с мамой квартиру в Веселом поселке на небольшую трехкомнатную квартиру на Васильевском, на 13-й линии. Во-вторых, в связи с этим я перешла в новую школу. Наконец, прямо перед началом нового учебного года граждане России проснулись утром в понедельник 17 августа и обнаружили, что их в очередной раз жестко и цинично прокинули через колено. Много лет после этого мама и дедушка с бабушкой вспоминали, как они успели разменяться до черного августа – бабушка считала, что ее надоумил Бог, и неустанно благодарила его. Дедушка был с Богом поосторожнее и считал, что заслуга принадлежит ему самому, его предусмотрительности. Так или иначе, теперь мы жили в роскошных, по нашим меркам, апартаментах в центре, но полупустых и опять с голой задницей – маминой зарплаты едва хватало на макароны и куриную печень (как вспомню, так вздрогну). Я не жалуюсь – у нас по крайней мере был мой отец, который раз в месяц присылал по пятьдесят долларов.

Школа была с уклоном – не важно, с каким, важно, что мне пришлось бросить танцы, на них не хватало времени, нужно было учиться и много наверстывать. Я до сих пор немного жалею об этом. Мне нравится моя работа, но иногда мне кажется, что там у меня были шансы несколько более звездные.

Зато меня хорошо приняли в новом классе – уже через пару месяцев я чувствовала там себя в своей тарелке. Класс был разбит на две компании. В одной, исключительно девчоночьей, любимым развлечением было готовить дома пирожные и петь песни из советских кинофильмов, другая состояла из оторв обоих полов, здесь пили и курили, шатались, слегка хулиганили и были умнее, – легко догадаться, к какой примкнула я.

С девочками в этой компании было о чем поговорить. Кое-какой опыт был у каждой, и я не смотрелась на их фоне отстающей. Тем более что тем же судьбоносным летом у меня впервые случилось что-то вроде отношений. Это снова был Леша, хотя и совсем другой: красавец, спортсмен, медалист, гордость школы. Он уже учился на юрфаке, и вся школа откуда-то знала, что он встречается с однокурсницей – дочкой страшно сказать кого (я и сейчас на всякий случай не говорю).

Он говорил, что впервые заметил меня на выпускном концерте – я на нем, само собой, танцевала, – на все эти праздники выпускники, тем более лучшие выпускники, обязательно приходили. Через несколько дней я увидела его во дворе, где мы играли в бадминтон, а он гулял с парой своих друзей. Они подошли, и он попросился играть. Я без задней мысли предложила ему свою ракетку, но он сказал, что хочет обязательно играть с такой красавицей, как я. И он, и я играли очень хорошо. Вокруг нас стояли и сидели наши друзья и следили за нами. Леша, не стесняясь их, смело и совершенно открыто флиртовал. Я удивилась, но за словом в карман не полезла – отвечала. После игры (он поддавался, и я выиграла) Леша подошел ко мне и предложил погулять. Вслед нам раздался легкий присвист.

В течение нескольких следующих недель мы, несмотря на его сессию, встречались практически каждый день. Мне льстило, что за мной ухаживает звезда и мечта всех школьных девочек. Это было особенно важно после тех многих лет, когда меня пиздили в туалетах. Нас, конечно, видели во дворах, когда он меня провожал или я заходила к нему, – и хоть я уже знала, что в эту школу больше не вернусь, я мысленно с большим удовольствием показывала всем остающимся бабам язык. Но кроме этого, Леша был первый мальчик, который действительно умел ухаживать. Не что-то из ряда вон выходящее, но все-таки он встречал меня с цветами, дарил какие-то мелочи, был очень внимателен и говорил тысячу самых приятных слов на свете. У меня немного кружилась голова. Один раз я осторожно спросила его про дочку страшно сказать кого – он сказал, что с ней все кончилось.

В конечном счете это единственная моя на Лешу обида – что он мне соврал. Наши отношения закончились в начале июля сами собой – мы с мамой переехали на Васильевский, а Леша улетел куда-то отдыхать. Факт сам по себе по тем временам неординарный, люди чаще ездили не отдыхать, а горбатиться на грядках, но Леша, как потом выяснилось, полетел еще и с той самой дочкой, хотя говорил, что летит с родителями.