скачать книгу бесплатно
Мы обречены верить
Ирина Ляля Нисина
Жизнь наша полна тревог, взлётов и падений. Но мы верим! Мы верим в судьбу, в счастливый случай, в удачу. Мы верим, что в один прекрасный день счастье обязательно придёт к нам. Иногда мы ждём так долго, что уже забываем, чего мы ждём, во что верим. А порой, когда настаёт этот долгожданный день, мы не понимаем, что вот оно – счастье, не узнаём его. И только счастье, которое мы создали сами, всегда узнаваемо, органично и останется с нами до конца времён.
Ирина Ляля Нисина
Мы обречены верить
Fatum hominum
(Судьбы людские)
Странная семья Маши Марфиной
Семья Маши Марфиной напоминала лоскутное одеяло, сшитое в старое время, когда шилось оно не из специально изготовленных нарядных квадратов с картинками, а из остатков старой одежды.
Вот кусочек подола старенького детского платьица с вишенками по голубому полю. Вот зелёный в серую полоску квадратик от старой мужской рубахи. По соседству с ними примостился жёлтый с голубым лоскуток от нарядной блузки, а рядом пристроился клинышек из чёрного с красными розами головного платка. И все эти квадраты аккуратно и с любовью сшиты вместе и настрочены на старое ватное одеяло. Глянешь, а одеяльце-то получилось яркое, тёплое, душу согревает, глаз радует!
Маша Марфина жила в Москве. Впрочем, Москвой её посёлок стал совсем недавно. Высокие, похожие на космические корабли из старых фантастических кинофильмов многоэтажные дома окружили деревянные поселковые строения с одной стороны. Длинный бетонный забор коттеджного посёлка вырос за три летних месяца на другой стороне. Главная улица упиралась в лесок, который при строительстве коттеджей решили не трогать, чтобы новым жителям не мешал шум не замолкавшей ни днём, ни ночью Московской окружной дороги. Жизнь в посёлке, в одночасье ставшем столицей, почти не изменилась. Разве что обитатели посёлка, потерявшие работу в голодные девяностые и перебивавшиеся случайными заработками, теперь устроились в коттеджах: женщины – горничными, нянями, а некоторые и поварихами, а мужики – садовниками, шофёрами, ремонтниками, а парни помоложе – охранниками.
В самом конце главной улицы, проезжая часть которой была засыпана мелким гравием, стояли два двухэтажных дома на четыре квартиры каждый. Когда-то в посёлке было железнодорожное училище, потом техникум, а потом всё это сократили, закрыли, а общежития каким-то образом передали поселковому совету. Поднатужившись, поссовет отремонтировал дома и устроил в них квартиры для приезжих молодых специалистов. Правда, были эти квартиры с удобствами во дворе и вид из окон имели на поселковую свалку, но не имевшие московской прописки обладатели столичных дипломов рады были закрепиться если не в самой столице, так хоть в Московской области и честно отрабатывали положенное по закону время. Постоянными жильцами стали одноногий и, как говорили поселковые бабы, «везде раненый» фельдшер Фёдор Михалыч Песков с собакой Патроном, уборщица Альфия Рашидова, бежавшая из Москвы от мужа, ежедневно бившего её за то, что не рожала ему наследника, и Машина мама, Наденька Марфина, медсестра в местной амбулатории.
Строгая мать не простила Наденьке ребёнка, которого она, вопреки родительской воле, собралась рожать после бурного и короткого романа. Жить было негде, медучилище Надя оканчивала уже на восьмом месяце, и пропала бы маленькая Маша в доме малютки, если бы не пожалела старательную студентку директор училища, выхлопотав ей работу хоть и в области, но с жильём. Медсестра Надя с радостью вселилась в двухкомнатную квартиру без удобств, но со старой мебелью, оставленной предыдущими хозяевами. Сюда же она через полтора месяца принесла новорождённую Машу. Фельдшер Песков, принявший роды ещё до приезда застрявшей в пути скорой помощи, стал считать себя кем-то вроде крёстного: купил для малышки кроватку и тёплый комбинезон. Альфия стала Машиной «няней Алей». Закончив убираться в клубе и поссовете, она забирала девочку из амбулатории домой. Бабушки, сидевшие перед дверью в процедурную в очереди на уколы, нянькались с малышкой до прихода няни. По вечерам Альфия водила подросшую Машу в клуб, где показывали кино, и она смотрела все фильмы по десять раз и, заучивая их наизусть, пересказывала дома маме Наденьке. В клуб Машиной маме ходить было недосуг: она работала на две ставки, а после работы ещё умудрялась бегать по домам и делать уколы частным образом. Рука у Наденьки была лёгкая: она навострилась делать внутривенные даже грудничкам, чьи родители не хотели отдавать младенцев в больницу, и немощным старикам, чьи дети имели достаточно денег, чтобы лечить родителей дома. Платили ей неплохо, но и жизнь дорожала с каждым днём.
В школу пятилетнюю Машу отвела няня Аля. Завуч послушала, как малышка читает из толстой книжки про премудрого пескаря, и махнула рукой:
– Ну, ладно, приводите. Не потянет – заберёте и ещё пару лет дома подержите, только чтоб без обид!
Но Маша справилась и с математикой, и с письмом. Няня Аля теперь встречала её у школы, вела домой, кормила и усаживала за уроки. В школе Маша узнала, что у всех остальных детей есть семья, родители, бабки и деды, дядья и тётки, а они с мамой – «одинокие». Маше тоже захотелось семьи, как у подружек, и она стала спрашивать маму о родственниках. Маме пришлось рассказать, как она рассталась со своей матерью, которая, избавившись от непутёвой Наденьки, в тот же год устроила свою жизнь и о дочке более не вспоминала. Маша крепко задумалась и решила, что семья у неё, когда она вырастет, всё равно будет. Большая семья: много взрослых, дети и собака!
– Можешь Фёдора Михалыча и няню Алю семьёй считать, – утешила Машу мама, глядя на её расстроенное лицо. – Вот они-то уж нас не выгонят, не оставят!
Соседи и правда за эти годы стали Наденьке роднёй. Фёдор Михалыч называл Машу дочкой, Аля – кызым, а мама – Машкой. Когда маме не хватало денег на Машины сапожки, то няня Аля добавляла из своих скудных сбережений. Фёдор Михалыч с получки покупал для Маши куклу Барби, или портфель с Микки Маусом, или путёвку в лагерь. И первые туфельки на каблучке ей Фёдор Михалыч принёс: у завмага выпросил. И на каблучки металлические набойки поставил, чтобы не снашивались. И первые часики – тоже он подарил. И диван её старый бесконечно ремонтировал.
Няня Аля, даже когда Маша подросла, обращалась с ней как с ребёнком и пыталась заботиться о ней: сама отрезала ей хлеб, намазывала маслом, размешивала сахар в чашке с чаем, чистила яблоки и нарезала ломтиками, как для маленькой.
Маша оканчивала восьмой класс, когда на въезде в посёлок случилась большая авария: столкнулись две легковушки и огромная грузовая фура. Поселковый врач и медсёстры оказали первую помощь. Машины скорой помощи добрались до места минут через сорок и забрали пострадавших. Шофёр-дальнобойщик, выписавшись из больницы, разыскал свою спасительницу, как он назвал Надежду Ивановну, приехал с цветами, конфетами и шампанским. Потом стал появляться каждую неделю. Потом стал останавливаться у Наденьки, пристраивая свою длинную фуру во дворе. Увидев под окнами знакомую машину, Маша сразу шла ночевать в соседнюю квартиру к няне Але. Шофёр оказался неженатым и бездетным и в конце концов предложил Наденьке ехать с ним в его родной Саратов и «стариться вместе».
На свадьбу жених денег дал щедро, позвали всю амбулаторию и половину посёлка. Накануне целый день пекли и варили во всех трёх кухнях: у невесты, у няни Али и у Фёдора Михалыча. Отгуляв пьяную свадьбу, гости заснули кто где. Альфия, хлебнувшая бражки и умотавшаяся за два дня на кухне, заснула, впервые не проверив, где спит её кызым. А Маша, в первый раз попробовав за свадебным столом спиртное и тоже уставшая до смерти, не стала мыть посуду, а прикорнула на кухне, устроившись, поджав ноги, на старом диванчике. Там новоприобретённую дочку и отыскал жених. Кричать Маша постыдилась, а отбиться сил не хватило. Когда всё кончилось, отчим захрапел на том самом диванчике, а Маша, отмывшись под кухонным краном, на цыпочках прошла в спальню и пристроилась спать к матери под бок. Маша хотела утром всё рассказать маме и ждала, что мама всё исправит, утешит её и скажет, что это всё пустяки и ей приснилось. Вообще, она хотела проснуться утром и понять, что всё случившееся – глупый и стыдный сон.
Утром Маша проснулась поздно, на стол уже снова выставили водку, и гости, энергично похмеляясь, продолжали веселиться. Мама и няня Аля тотчас же позвали её помогать с посудой, и поговорить с мамой в кухне, полной чужих людей, было никак невозможно. После обеда молодые уезжали. Всё та же фура дожидалась их под окнами. Шофёр велел Наденьке ничего из квартиры не забирать, а всё оставить дочке в приданое, намекнув таким образом, чтобы она на их помощь не рассчитывала. Брать у Маши с мамой было нечего, потому как мебель у них стояла ещё от прежних хозяев, да и та за пятнадцать прожитых лет почти совсем развалилась. Мама обняла Машу и уехала со словами «С Алей ты присмотрена, а я счастья всю жизнь дожидалась». Грузовик, подняв тучу пыли, укатил, а Маша осталась стоять посреди двора, размазывая по лицу злые слёзы красными от горячей воды руками. Поселковые бабы, думая, что Маша плачет по мамке, в утешение плеснули в стакан бражки.
Проснулась Маша на следующее утро. Альфия ещё не пришла с работы, а Фёдор Михалыч уже ушёл в амбулаторию. Плакаться было некому, и Маша постаралась всё забыть. Но забыть, как она смотрела вслед огромной машине, увозившей маму, она не смогла, и в душе её надолго поселилась пустота.
В понедельник вечером Фёдор Михалыч принёс мамину зарплату и деньги за неиспользованный отпуск. В школе сделали вид, что не знают о Машином «одиноком» положении, иначе могла Маша оказаться в профтехучилище с общежитием, спецодеждой, трёхразовым питанием и под присмотром воспитателей. Няня Аля всё так же ждала Машу из школы, варила щи и жарила картошку на обед. В целом в жизни Маши мало что изменилось, ну, может, с деньгами стало труднее. Месяца через два няне Але показалось подозрительным Машино состояние. Она устроила девочке допрос, подозревая зачастившего к ним в последнее время Машиного одноклассника. Маша краснела, бледнела, но няня Аля всё же выдавила из неё правду о том, что случилось после маминой свадьбы.
– Будь ты проклят, шайтан паршивый! – затрясла Альфия в окно сухоньким кулачком, и, как всегда в минуты сильного волнения перейдя на родной язык, она долго проклинала Машиного отчима.
– Не бойся, кызым, няня тебя не оставит, – она дрожащими руками обняла сидевшую на табуретке заплаканную Машу и прижала её растрёпанные русые косички к своему пахнущему жареной картошкой переднику. – Мы с Фёдором всё устроим. Я сама ему скажу, я уговорю его. А выродка этого пусть Аллах покарает!
В следующую субботу в закрытую на выходные амбулаторию приехал врач из военного госпиталя в Одинцово. Он обнялся с Фёдором Михалычем, глянул на бледную, испуганную Машу, пошептался с Альфиёй и стал мыть руки. Последнее, что видела Маша, – знакомый до последней трещинки, давно не беленный потолок процедурной, изученный ею за годы ожидания у мамы на работе. Няня Аля потом секретно нашептала Маше, что деток-то было двое и что они всё правильно сделали, потому как с двумя младенцами ей, Маше, пришлось бы деньги зарабатывать и семью кормить, а не в университет бегать. А Маше потом приснились маленькие дети и мама Надя. И во сне брала мама Машиных детей на руки, улыбалась им и поднимала до самого неба.
До получения паспорта оставался месяц, когда в амбулатории, где раньше работала Машина мама, освободилась ставка санитарки, и Фёдор Михалыч уговорил заведующую отдать её Маше. Работу эту желали многие, потому что работы в их посёлке почти не было, и по утрам всё работоспособное население, кроме тех, кому посчастливилось устроиться в коттеджах, гурьбой отправлялось на остановку московского автобуса. Женщины немного пообижались на фельдшера, но потом пожалели сироту «при живой-то матери!» и смирились. Маша не собиралась учиться дальше: жить не на что, какая тут учёба! Но Фёдор Михалыч и Альфия даже слышать не хотели о том, что девочка останется без профессии. Машу буквально вытолкали на экзамены, и она, к удивлению своему, прошла по конкурсу и стала студенткой. Училась Маша без особого напряжения, успевала иной день и в амбулатории убраться. В те дни, когда Маша с утра до вечера пропадала в Москве, на работу выходила Альфия. Завхоз, зная Машино сиротское положение, закрывал на нарушения глаза, и скудную зарплату Маше платили.
Мама дважды в год писала Маше из Саратова. В июле она присылала поздравительную открытку на Машин день рождения и всегда писала на обратной стороне маленькое письмо, сообщала новости. И на Новый год тоже пару строчек на открытке приписывала. Жизнь в Саратове была полна забот: родился мальчик Саша, а ещё через два года девочки-близнецы Валя и Катя. В гости Машу не звали, но мама всякий раз обещала приехать повидаться, привезти детей, чтобы Маша познакомилась с братом и сёстрами.
На последнем курсе Маша ездила в Москву каждый день, просыпаясь с петухами, чтобы успеть на первый автобус, и возвращалась домой в полной темноте. Альфия и Фёдор Иваныч ждали её с ужином, и было это для Маши привычно, потому что они давно стали одной семьёй: мама – няня Аля, папа – Фёдор Михалыч, и ребёнок Маша. Только иногда, глядя на родителей, идущих по улице с ребятёнком, восторженно подпрыгивающим и повисающим у них на руках, Маша чувствовала неудобство, как будто подсматривала за чужим счастьем.
После окончания университета Маше очень повезло, потому что работа ей подвернулась, считай, совсем рядом. По утрам Маша пробегала по новому мосту над объездной дорогой, садилась на автобус и уже через десять минут стояла перед своей аптекой. За несколько лет название аптеки менялось четыре раза, а владельцев было то ли шесть, то ли восемь. Все они приходили с новыми идеями и вначале всегда желали избавиться от старых работников и нанять молодых и прекрасных девушек с призывно блестящими губами и длинными ухоженными волосами. Вскоре новые владельцы понимали, что в аптеку люди заходят за помощью, а не поглядеть на пышущих здоровьем красавиц, да и контингент не тот, чтобы держать высокооплачиваемых моделей, умеющих красиво улыбаться и продавать косметику. Всё возвращалось на круги своя, и Маша спокойно работала до прихода следующего владельца.
В четвёртой квартире их дома давно никто не жил. Поселковый совет распустили, амбулаторию закрыли, а на её месте построили современный медицинский центр, который, конечно же, был не по карману старожилам. Поселковые старушки теперь ездили лечиться в соседнее Одинцово. Фёдор Михалыч остался без работы: для нового центра он не подходил, а ездить зимой автобусом в Одинцово ему было не под силу. Старый «Запорожец» с ручным управлением, полученный от военкомата ещё в советское время, давно развалился. Фёдор Михалыч помрачнел и начал, по словам Альфии, «употреблять». Выпив водки, он кричал во сне, а лохматый Патрон, внук первого Патрона, выл всю ночь, не давая спать Маше и няне Але. Маша забеспокоилась и стала звонить во все комитеты и советы ветеранов, хлопотала, собирала справки и за полгода добилась ему новой машины с ручным управлением. Фёдор Михалыч устроился в военный госпиталь в Одинцово, повеселел, снова стал шутить и звать Машу дочкой.
За два года работы Маша подкопила денег и сделала ремонт, объединив свою двухкомнатную с такой же двушкой няни Али. Зимой к ним перебирался с первого этажа Фёдор Михалыч. Топили они углём, а на три печки угля не напасёшься. Ещё через пару лет, когда высотные дома уже шагнули за лесок в конце улицы, у Маши набралось денег на водопровод. Подводили ещё и природный газ всем желающим, но на газ у Маши денег не хватало. Альфия помочь деньгами при всём желании не могла. Фёдор Михалыч повздыхал, поехал в Москву, в которой не был уже лет десять, и вернулся с деньгами. На вопросы нехотя отвечал, что сдал в скупку «афганские штучки», и больше на эту тему не распространялся. Денег хватило и на газ, и на паровое отопление, и на ванную, переделанную из бывшей Машиной кухни. Жить в такой обустроенной квартире со старой мебелью казалось невозможным, и Маша, расхрабрившись, взяла в банке кредит и купила в ИКЕА новую мебель. Патрон долго не мог освоиться и подозрительно нюхал светлые шкафчики и полки. Фёдор Михалыч поначалу запрещал собаке валяться на паласе, но, как только хозяин засыпал перед телевизором, Патрон перебирался поближе и устраивался у его ног.
На работе у Маши наконец дела стали налаживаться: их аптеку купила большая компания, одним из директоров которой был брат Зины Линьковой, институтской подружки. Зина перешла на работу к ним в аптеку, став вполне компетентным директором. К маленькой аптеке присоединили пустующее соседнее помещение, сделали хороший ремонт, построили стеклянные колонны-витрины по всему торговому залу, устроили место для консультанта и отдельный прилавок для косметики и сопутствующих товаров. Неожиданно Машу сделали менеджером, повысив зарплату и даже дав свободу действий в организации работы аптеки. Зина взяла на себя снабжение и финансовые вопросы, и они с Машей прекрасно дополняли друг друга. В хлопотах и освоении новой должности прошёл ещё год.
Мама Наденька неожиданно умерла, о чём сообщил отчим, впервые написав Маше письмо. Он писал, что уже снова женился, потому как дети нуждаются в присмотре, а он неделями дома не бывает, что новая жена – их соседка по площадке и женщина хорошая, а потому дети в обиде не будут. Писал ещё, что переезжают они все в Крым и, как устроятся, адрес он ей вышлет. Больше писем не было, и Маша вскоре перестала их ждать. У неё была семья – Аля и Фёдор Михалыч, хорошая работа – не тяжёлая и не скучная, свой дом, где всё устроено по её собственному желанию. О чём же ещё мечтать?
– А ребёночка бы тебе! – ежевечерне причитала Альфия, с тех пор как Маша окончила университет. – Я бы вынянчила! И двух бы вынянчила, я ещё в силе! Мужик – тьфу! – не надо его, только ходи за ним, а он ещё и бить тебя станет, мою жаным! – обнимала она Машу. – Ребёночка роди, ай?
– Замуж тебе надо! – гудел басом Фёдор Михалыч. – Мужа надо, человека близкого, опору, защиту. Бабе одной прожить тяжело, ей мужчина нужен, детки, семья. Мы с Альфиёй хоть и старые, а поможем.
Маша, всегда доверявшая няне Але и Фёдору Михалычу, не могла понять, кто же из них прав в таком важном вопросе. В институте, где почти не было мальчиков, и на работе, где девицы просто сатанели от недостатка мужского внимания, она никогда не поддерживала разговоры об отношениях полов, справедливо рассудив, что сказать по этому вопросу ей нечего. Слушала Маша рассказы подружек-студенток о том, что Васька или Виталя делал прошлой ночью, смеялась вместе со всеми, удивлялась и сочувствовала. Но рассказы не затрагивали душу и чувства. Маша хорошо помнила, что жизнь её мама Наденька себе сломала, когда «шестнадцати лет в любовь, как в омут, бросилась». И влюбляться Маша вовсе не собиралась. Замуж она бы вышла, но муж представлялся ей человеком в годах, солидным и уважаемым, ну, как Фёдор Михалыч. А вот как там будет с постельными делами, Маша не представляла. С няней Алей она не решалась говорить на такую щекотливую тему, а Фёдор Михалыч, по мнению Маши, и вовсе об этом не знал.
Мысли эти Машу не оставляли. По вечерам, сидя в своей спальне перед зеркалом, смывая макияж или накладывая на руки крем, Маша всегда смотрела на отражавшуюся в зеркале кровать и думала, как же будет, если на кровати вместе с ней будет лежать чужой мужчина, да ещё имеющий на неё, Машу, какие-то права. И что с ним это будет по-другому, совсем не так, как случилось десять лет назад на кухонном диванчике. Телевизор Маша купила уже после института, а до того смотрели они с Алей интересные передачи на первом этаже в квартире Фёдора Михалыча. Когда грянула вседозволенность, по телевизору стали показывать откровенные фильмы и рассказывать о запретном раньше сексе, о самом существовании которого российская аудитория узнала совсем недавно. Маша купила свой телевизор именно потому, что смущалась смотреть эротические сцены, сидя за спиной Фёдора Михалыча и под хихиканье Альфии, восклицающей: «Что делает, шайтан, ай!»
В конце концов Маша решила попробовать, так ли хорошо то, что она видела на экране, или всё это игра и обыкновенный театральный обман. Ей как раз исполнилось двадцать пять – возраст, по Машиному мнению, переломный.
По утрам Маша расчёсывала свои длинные каштановые пряди, подкрашивала и удлиняла и без того длинные ресницы, оттеняла золотистым светло-карие глаза, красила губы и думала: «Зачем я это делаю? Ведь всё равно сегодня все будут во мне видеть только фармацевта!»
Придя на работу, Маша надевала лодочки на высоком каблуке: ей хотелось казаться выше, хотелось, чтобы её заметили, выделили из аптечной картинки. Её выделяли: именно к ней больше всего обращались с вопросами пожилые дамы, её просили помочь старики в старомодных драповых пальто. Но мужчина, который бы изменил её жизнь, всё не появлялся.
– Жизнь подошла к моменту принятия решения, – ежедневно зудела ей в ухо Зина Линькова.
От Зины отвязаться было невозможно, потому что она не просто работала вместе с Машей в аптеке, но и жила неподалёку от их посёлка. А уж когда Зина узнала, что у Маши никогда не было «отношений», то стала называть подругу «последней девственницей Москвы и её окрестностей». И её желание приобщить Машу к плотским радостям стало просто маниакальным. Зина знакомила Машу с друзьями, соседями, родственниками, приводила в аптеку своих отвергнутых поклонников и бывших любовников, но всё впустую. Маше не понравился ни один из них, она не могла представить никого из парней за столом в её уютной квартире. Глядя на мужчину, который так старательно развлекал её в театре перед спектаклем, Маша вдруг начинала представлять его носки в мокрых пятнах пота, какие, она помнила, были у маминого мужа. Один из ухажёров приходил по вечерам в аптеку. Он приносил капучино в пластиковом стаканчике с круглой высокой крышкой и свежие, упоительно пахнущие ванилью эклеры. После восьми вечера посетителей почти не было, и неспешные разговоры в комнате отдыха за кофе с пирожными перед маленьким телевизором нравились Маше. Но стоило парню попытаться её обнять, как воспоминание о потных руках отчима, шаривших по её телу, затмевало здравый смысл, и Маша вскакивала с дивана и выпроваживала парня. Несколько дней она переживала, ругала себя, потом Зина знакомила её с очередным мужчиной, и история, с небольшими изменениями, повторялась снова и снова.
– Может, тебе снотворное принять или седативного пару таблеточек? – участливо советовала подруга. – Ну, как наркоз! Первый раз проспишь, а потом оно само пойдёт. Ещё и понравится!
Маша никак не могла решиться рассказать Зине про тот случай десятилетней давности, только краснела и отмалчивалась.
Аля и Фёдор Михалыч, оформив пенсию, вдруг резко сдали. С тех пор как упал снег, они почти не выходили из дома. Фёдору Михалычу ковылять по снегу было несподручно, а Аля мучилась одышкой и простужалась, стоило ей в мороз показаться на улице. Но они, как и Зина, каждый день вели с Машей один и тот же разговор о замужестве. Аля так же готовила и стирала на всех и в квартире прибрать успевала до Машиного прихода. А после ужина, когда Фёдор Михалыч засыпал в кресле перед телевизором, няня Аля начинала теребить Машу.
– А по телевизору показывали, что теперь есть агентства брачные. Вот идёшь туда и так прямо им говоришь: мол, квартира у меня есть, а мужа хочу непьющего, чтобы доктор, инженер или лектор какой! Вот пойди! И проси некурящего, а то я дым уж и на дух не переношу!
– А давай для тебя мужа попросим! – дразнила няню Маша. – Ещё скажем, чтоб калым заплатил. Я себе машину куплю!
Как-то, возвращаясь с работы, Маша обратила внимание на странную пару: женщина в чёрной железнодорожной шинели и худенький мальчик в коротковатом зимнем пальтишке и вязаной шапочке. Они вышли из автобуса у самого моста над МКАД. Маша, держась за перила, осторожно спускалась по лестнице, железные набойки её каблучков звякали на ступеньках. Женщина оглядывалась вокруг, что-то искала, а мальчик безучастно смотрел под ноги. Маша поравнялась с ними.
– Девушка, – окликнула её женщина, – нам улицу Центральную. Покажете? – она подтолкнула мальчика. – Шагай вперёд!
Они молча свернули к посёлку, мальчик, ссутулившись и не поднимая глаз, шагал чуть впереди. Он пытался спрятать руки в рукавах пальто и отворачивал голову от колючего зимнего ветра.
– Это сын ваш? – спросила Маша, только чтобы что-то сказать, уж слишком тягостно ей было глядеть на ребёнка.
– Да нет! – женщина досадливо махнула рукой. – Я сама из Краснодара, проводницей работаю. Поручили его к родне отвезти, ну, приплатили маленько. Я ж не думала, что далеко-то так в Москве добираться придётся. Почитай, весь день с ним угробила!
– Такой маленький – и один! – удивилась Маша. – А родители?
– Ой, да разбежались родители-то! А там ещё две девчонки. Ну, девчонок они по одной разобрали, а этого – некуда. Вот решили к сестре отправить, пускай с ней живёт. Я вот чего боюсь, что сестра-то от него откажется, что мне с ним тогда делать-то, а?
– А как его зовут? – тихо спросила Маша, но она уже знала ответ.
Под аханье Альфии и одобрительные взгляды Фёдора Михалыча Маша сняла с Саши пальто и ботинки и удивилась его худобе и застиранным школьным брючкам, из которых он давно вырос. Альфия хлопотала на кухне, накрывая к ужину. Проводница, отдав Маше папку с Сашиными документами и рюкзачок с вещами, заторопилась обратно.
– Ну, пока, Саша, – помахала она рукой мальчику, – слушайся сеструху-то, по всему видно, что плохо тебе здесь не будет!
Мальчик молча посмотрел ей вслед, и слёзы прочертили дорожки на его худеньком, плохо вымытом лице. Маша закатала ему рукава рубашки и повела мыть руки. Потом усадила его за стол.
– Ешь, Сашенька, гляди, какие оладушки пышные, – Альфия поставила на стол блюдо с оладьями. – Вот сметанка, варенье, ты с чем любишь, а малай?
Саша, не поднимая глаз, тихонько спросил:
– Тётя, а сколько мне можно взять?
– Сколько хочешь бери, пока не наешься! – отозвалась Альфия и, встретившись глазами с Фёдором Михалычем, покачала головой.
Маша постелила Саше на диванчике возле кухни и стала наливать ванну. Саша, умаявшись в дороге и наевшись оладий со сметаной, засыпал на ходу. Маша с Алей быстренько отмыли вагонную пыль и, надев на мальчика старенькую Машину футболку и выцветшие трусики из рюкзачка, довели его до постели. Маша накрыла его, уже спящего, старым маминым одеялом.
– Видишь, как хорошо получилось! – басил из своего кресла Фёдор Михалыч. – И тебе родная душа, и нам с Альфиёй есть чем заняться. А то мы уже совсем бесполезными себя чувствовали! Завтра пускай отъедается, в субботу ты его в наш универмаг свозишь, одежонку купишь. А в понедельник я с ним в школу пойду. Я уж поглядел, документы все в папке есть, даже табель за вторую четверть положили, выродки!
– Мясорубку мне надо электрическую! – потребовала Альфия. – Ребёнок у нас, ему котлеты крутить надо. Фёдор нас в субботу на машине в магазин отвезёт, всё сразу и купим, – она вздохнула. – А мальчик худой, аж прозрачный, голодом, что ли, они его уморить хотели, ата-ана!
Наутро Маша вышла из спальни и нашла Сашу сидящим на кровати с книгой в руках. Он несмело поднял глаза на Машу.
– Я взял вашу книгу…
– Ты, наверное, читать любишь? – рассеянно отозвалась Маша, открывая холодильник. Она достала сосиски и масло, положила на стол.
– А моя сестра – вы или вчерашняя бабушка? – тихо спросил Саша. – Вы есть будете? А мне тоже можно? Вы меня в детдом отвезёте, да? – голос его дрогнул.
Маша повернулась к нему и порывисто обняла мальчика.
– Ты можешь брать любые книги с полки, – заверила Маша брата. – И есть ты можешь, когда захочешь и сколько захочешь! Я – твоя сестра, и это теперь твой дом!
Машина семья увеличилась, у них появился ещё один ребёнок. И по-другому быть не могло, потому что так было правильно и так всегда поступали в семье Маши Марфиной. Альфия велела Саше называть себя бабушкой, а Фёдора Михалыча – дедом. По утрам Маша теперь завтракала с братом, и они вместе шли до моста над дорогой. Маша взбегала вверх по ступенькам и уже на мосту оборачивалась назад, а Саша снизу махал ей рукой, а потом поворачивал в школу. После обеда он под присмотром Альфии делал уроки, а когда приходила с работы Маша, они все вместе ужинали, потом смотрели телевизор. Саша показывал Маше компьютерные игры или читал ей книгу, и при этом часто поднимал голову и смотрел ей в глаза, словно проверяя, правильно ли он делает, не рассердил ли он Машу. И у Маши сжималось сердце от жалости к брату. Лишь через несколько месяцев Саша рассказал Фёдору Михалычу, почему ни отец, ни мачеха не хотели его оставить.
– Она, ну, мама Галя, в супермаркете ворует. Девчонкам в ранец насуёт всего, а на кассе за какую-нибудь ерунду платит. А я не соглашался, вот она и злилась и папе наговаривала. А кушать не давала, говорила, что я не заработал. В школе кормили нас на большой перемене, а дома я с ними ел, только если папа с нами ужинал. И мама Галя папе жаловалась, что я у неё деньги ворую. А я только раз взял, когда очень-очень есть хотел. У нас возле дома пекарня была, оттуда всегда так хлебом пахло! Я… я булку купил… А потом никогда…
Саша заглянул Фёдору Михалычу в лицо. Глаза у него были испуганные, он уже пожалел, что рассказал деду: а вдруг дед не поймёт и подумает, как папа…
– Деда, ты мне веришь? Я никогда чужого не брал!
Фёдор Михалыч прижал к себе ребёнка и долго гладил его мягкие волосики на затылке.
– Ну что ты, Сашка, что ты, конечно, верю!
Утром по дороге в школу Саша спросил:
– Маш, тебе деда рассказал про меня?
Маша кивнула.
– Маш, ты меня, пожалуйста, в детдом не отдавай, – попросил Саша. – Я уже по всем предметам четвёрки получил. Кроме физры. Учитель говорит, что я мало каши ел. А если в детдом, то можно я буду к вам на выходные приезжать?
Машин маленький брат очень боялся потерять пускай странных, но уже почти ставших родными и вроде бы понимающих его сестры и деда с бабушкой. Вот вчера дед согласился с Сашиными доводами, которые мачеха и отец обзывали дурацкими! Маша в это утро чувствовала и понимала брата, словно они настроились на одну волну. «Он всё ещё боится, маленький, – подумала она. – Бедный, бедный мой братик, я ведь люблю тебя!»
– Ага, хитренький: тебя – в детдом, а за бабушкой с дедом кто присмотрит? – улыбаясь изо всех сил, вслух спросила Маша. – Мы же семья, на тебя надеемся, помощи ждём. Кто им поможет, если тебя с нами не будет?
Как-то само по себе получилось, что выносить мусор и гулять с Патроном – Сашина обязанность. Мытьё посуды после ужина и пылесос по субботам он тоже взял на себя. Аля и Фёдор Михалыч не могли нарадоваться на маленького помощника. От родителей Сашиных известий не было, и через год Фёдор Михалыч разыскал давнего знакомого, который помог Маше начать оформление опекунства.
В один из выходных дней, свободный от дежурства в аптеке, Зина Линькова потащила Машу на дачу праздновать день рождения брата. Зинин брат Лёшка занимался бизнесом и имел таких же успешных друзей, с которыми Зина всё время пыталась «закрутить по-серьёзному». Закрутить пока не получалось, друзья не хотели романов с сестрой друга и партнёра по бизнесу, потому что не собирались на ней жениться. Некоторые из них уже были женаты и жён взяли с крепкими связями либо с хорошим приданым.
Обычно праздники на Лёшиной даче проходили с размахом: с приглашёнными официантами, музыкантами и фейерверками. Но день рождения Лёша обязательно проводил в компании старых друзей, без оркестра и прочего «выпендрёжа». Прислуга, наготовив всякой всячины, уходила, а подавала всё Зина с помощью подруг. Маша уже бывала на Лёшиных днях рождения, знала его друзей и в их компании всегда чувствовала себя легко, а потому ездила на дачу к Линьковым с удовольствием. В этот раз к их компании прибавилось трое незнакомых: приехавший из-за границы Лёшин друг детства с женой и новый компаньон, директор какого-то завода. Праздновали шумно, веселились без притворства – все чувствовали себя среди друзей, а потому дурачились в полную силу. К концу вечера, конечно, немного опьянели, даже песни поорали, потом разошлись по спальням.
Маша спала в комнате у Зины – как всегда, когда ночевала у них на даче. В спальне стоял раскладной диван, и Маша, после отъезда мамы не любившая делить постель даже с няней Алей, спала с удобствами. Проснулась она рано, ещё семи не было, и тихонько, чтобы не разбудить Зину, спустилась вниз. Забежала в гостевой туалет, причесалась и умыла лицо и, запахнув поплотнее халатик, прошла на кухню. За кухонным столом сидел новый Лёшин компаньон. Маше он вчера назвался Михаилом, просто Мишей, и уговаривал кого-то в мобильный телефон:
– Ну, малышка, ну, сама подумай, как я сорвусь, это же неуважение к людям, я скоро приеду, как только смогу скоро! Я тебе вчера кое-что принёс, возьми, в пакете под вешалкой лежит. Да, да, как только смогу!
Миша повернулся к Маше и улыбнулся ей.
– Дочка моя, Наташка! – сказал он, подбородком указывая на телефон. – Не может спать одна, боится. Два года назад к нам на дачу залезли подонки какие-то, напугали её.
Он сунул телефон в карман.
– А сколько ей лет? – спросила Маша. Спросила она из вежливости, чтобы как-то поддержать разговор. Ей совсем не была интересна чужая девочка, да и Миша этот не заинтересовал её совсем. Она вчера даже не разглядела его.
– В прошлом месяце шесть лет минуло, – вздохнул Миша. – А боится, как маленькая всё равно. Матери у нас нет, бабушек тоже. Вот поговорить с ней по-дружески и некому. Женщина приходит по хозяйству помочь, ещё уборщица раз в неделю, а ребёнку человек нужен, мать, друг, что ли. Вы понимаете?
Он взглянул на Машу печальными глазами и улыбнулся теперь как-то жалко, словно хотел извиниться, что рассказывает ей о своих проблемах. Маша кивнула и впервые внимательно посмотрела на Мишу.
– Я стараюсь по вечерам дома быть, не хожу никуда без Наташки. К Лёше вот приехал, выпили, домой побоялся ехать, а она скулит, как собачонка. На втором этаже в гардеробной запирается и там на диванчике спать ложится. Только всё равно не спит!
Миша вздохнул, спрятал телефон.
– Я, наверное, поеду, не могу здесь оставаться, когда Наташка там одна мается. Вы, Машенька, передайте, пожалуйста, Лёше и Зине, что я уехал по семейным обстоятельствам. Ну, и благодарность мою за вчерашний вечер: чудесно посидели, давно я так не отдыхал!
Он направился к дверям, но у выхода в коридор обернулся и снова улыбнулся Маше.
– Лёшка-то меня пригласил, чтобы с вами, Машенька, познакомить! Жаль, что я уезжать должен, вы мне очень понравились… Может быть, увидимся на той неделе? – с надеждой спросил он, но, глянув на удивлённое Машино лицо, пробормотал: – Хотя кому я с моими проблемами нужен, с багажом таким!
