banner banner banner
XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим
XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

скачать книгу бесплатно

XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим
Гунта Страутмане

История как рассказ о прошлом всегда находится в точке скрещения искусства и политики. С тех пор как история стала наукой, она опасно приблизилась к политике. Это заставляет задаваться вопросом: кому или чему служит история, кому или чему – историк? Петр Крупников, как и другой знаменитый историк Никколо Макиавелли, родился во Флоренции и, вероятно, унаследовал от него основную тему своих научных интересов – «власть и общество», «личность в истории». По своей культуре мышления Петр Крупников ближе к французской школе «Анналов», которая, чтобы понять ход истории, обращается к исследованию ментальностей, к человеческим характерам, социальному статусу и мировоззрению. Для него история – не только знание о прошлом, но сумма интеллектуальных опытов, не учитывая которые мы сужаем понимание и сегодняшней нашей жизни, свою способность разумно действовать в современных ситуациях. Масштаб личности и значимость научных изысканий Петра Крупникова только сейчас могут быть оценены по достоинству русским читателем. В научных кругах Латвии и Германии, в университетской среде, Крупников был популярен не менее, чем Лев Гумилев в России, благодаря своему выдающемуся дару лектора. Он умел оживить прошлое в настоящем, его лекции воспринимались как законченные произведения искусства. Свои мемуары на исходе жизни он диктовал по просьбе сына своей бывшей студентке Дагмаре Бейтнере. Их текст был обработан Гунтой Страутмане, переведен с латышского Роальдом Добровенским и теперь представлен вниманию русского читателя.

Гунта Страутмане (на основе интервью, проведенных Дагмарой Бейтнере)

XX век: прожитое и пережитое. История жизни историка, профессора Петра Крупникова, рассказанная им самим

Петр Крупников

19.03.1920 Флоренция – 20.02. 2009 Рига

Профессор истории, выдающийся лектор, приглашенный профессор многих университетов мира, автор ряда книг и множества научных статей изучал историю взаимоотношений Латвии и Германии, особое внимание уделяя при этом теме балтийских немцев.

После первых лет жизни, проведенных в Париже и Берлине, он обосновался вместе с семьей в Риге, где и прожил бо?льшую часть жизни. Несмотря на воспитание, полученное в интеллектуальной атмосфере состоятельной буржуазной семьи, вслед за старшим братом он включился в коммунистическое подполье. В годы Второй мировой войны служил в Советской Армии. В 1946 году в качестве переводчика участвовал в процессе над военными преступниками в Риге – малом Нюрнберге, как тогда говорили. В 1953 году окончил исторический факультет Латвийского государственного университета. В послевоенные годы руководил Центральным лекторским бюро. Был доцентом, заведовал кафедрой в Латвийской сельскохозяйственной академии. С 1964 года вплоть до восстановления независимости Латвии преподавал в Латвийском университете, большей частью новую и новейшую историю (факультет философии и истории). В советские годы, работая в крайне идеологизированной сфере общественных наук, П. Крупников умел интеллектуально дистанцироваться от официальной идеологии, сохранить свободный, аналитический и критический взгляд на историю и общественные процессы; тому же учил он и своих студентов. Обширными познаниями и выдающимся мастерством лектора профессор приобрел авторитет не только в Латвии, но и в международной научной среде. С 1992 года П. Крупников жил главным образом в Германии, лето проводил в Латвии. В качестве приглашенного профессора читал лекции в Стокгольмском, Уппсальском, Стенфордском, Нью-Йоркском университетах, в высших учебных заведениях Беркли, Болоньи, Флоренции, Салоник, Тель-Авива, Базеля и в шестнадцати университетах Германии.

Уважаемые читатели!

Перед вами – история жизни моего отца, Петра Крупникова.

Родителей не выбирают, поэтому я считаю себя человеком, которому в жизни в этом смысле очень повезло. К сожалению, моя мать Евгения Крупникова умерла рано – в 1986 году после неудачной операции на сердце; ей было всего лишь 62 года. Зато отец прожил долгую, интересную, содержательную и деятельную жизнь. Он собирался встретить свой 90-й день рождения, однако этому не суждено было сбыться.

Годами я уговаривал, чуть ли не заставлял отца описать свою жизнь, но с этим у него как-то не клеилось – по натуре он был лектор, оратор. Чтобы выполнить такую задачу, отец нуждался в слушателе, а точнее – в собеседнике. В августе 2008 года он, наконец, связался со своей бывшей студенткой Дагмарой Бейтнере, и она взялась провести цикл интервью, содержанием которых должен был стать не только рассказ о его жизни, но и размышления о политике и истории.

Последнее из этих интервью записано в больнице 31 января 2009 года. Двадцать дней спустя отца не стало.

Когда записи этих бесед были расшифрованы, стало ясно, что, будучи ценным источником для исследователей, этот объемный материал с экскурсами в различные области истории и политики, с мгновенными переходами от одной темы к другой был бы труден для восприятия широким кругом читателей; необходимо было перевести его в другой формат. Валентина Фреймане посоветовала обратиться к Гунте Страутмане, которая в свое время помогла ей в работе над известной автобиографической книгой «Прощай, Атлантида!».

Вначале Гунта Страутмане отказалась, сославшись на свой почтенный возраст, но потом, «как цирковая лошадь, заслышавшая знакомую музыку» (ее собственные слова), захотела прочесть материал и все-таки взялась за работу, результатом которой стала эта книга. Она вжилась в текст, увлеклась; у нее возникло немало вопросов. Ответы пришлось искать мне. Я отправился в архивы и нашел редкие документы – первое удостоверение личности гражданина Латвии, выданное в свое время отцу, свидетельства о смерти его родителей и другие.

Гунта Страутмане сумела, обработав и соединив разнородный материал воспоминаний, размышлений и бесед, выстроить последовательное повествование о жизни отца, сохранив его живую интонацию, речевую манеру, высказывания. В работе ей помогала Иоланта Трейле, редактируя и дополняя текст теми интервью, которые в то же самое время – летом и осенью 2008 года – профессор Крупников дал авторам книги о факультете истории и философии Латвийского университета в советские годы. Один из них, доктор исторических наук Каспарс Зеллис составил комментарии к этой книге.

Я всеми силами продвигал становление книги от замысла до печатного воплощения с одной мыслью – запечатлеть рассказ о жизни отца, драгоценный не только для нашей семьи, для друзей и сподвижников отца и его бывших студентов, но, я убежден, нужный каждому читателю, который пожелает понять, что с нами всеми произошло и через что приходилось пройти человеку, прожившему жизнь в Латвии и Европе в XX столетии.

Хочу также поблагодарить всех, кто принял участие в издании книги отца на русском языке. К коллективу издательства Zinatne присоединился переводчик Роальд Добровенский и редактор Жанна Эзите, которая – мир воистину тесен – когда-то работала с моей мамой.

Роальд, приступая к переводу в июне 2015 года, планировал закончить его в ноябре. Но узнав о том, что ближайшая подруга моей мамы Серафима Константиновна Кугель опасается, что не успеет в свои 92 года увидеть русский вариант книги, Роальд совершил невозможное – закончил перевод в августе. За это ему огромное спасибо.

Хочу также отдельно поблагодарить семью Антон и в первую очередь Гертье Антон за всю ту заботу и любовь, которыми был окружен мой отец, живший в их доме с 1992 года. Без поддержки этой замечательной семьи отец не смог бы столь полноценно прожить эти годы.

Презентация книги состоялась 19 марта 2015 года – в день 95-летия профессора Крупникова, в здании бывшей 10-й немецкой начальной школы, теперь Рижской Шведской школы экономики. Как-то встретив ректора этого престижного учебного заведения, я поделился замыслом издать книгу об отце. Ректор помнил описанную папой встречу с ним в 2006 году и, когда латышский вариант книги был готов, любезно согласился предоставить помещение для презентации. В русское издание мы добавили фотографию с этой презентации – правнучки Петра Крупникова с его книгой. Они с интересом расспрашивали меня о каждом человеке, изображенном на фотографиях. И для меня возможность пробудить в них причастность к семейным корням стала наивысшей наградой.

Создание такой книги – коллективный труд, и от имени семьи Крупниковых я хочу высказать сердечную благодарность всем его участникам; надеюсь, общими усилиями мы сохранили для будущего свидетельство о яркой и с честью прожитой жизни.

Если бы отец был жив, он наверняка захотел бы посвятить эту книгу памяти своих родителей и братьев. Поэтому и я посвящаю наш общий труд памяти не только отца, но и самых близких ему людей.

    Дмитрий Крупников

XX век: Прожитое и пережитое

Между двумя войнами. Рига

Мои родители – волгари, как называют себя уроженцы и жители Поволжья, но так как они рано умерли, а вся моя родня оставалась в России, я знаю о них сравнительно мало. Только то, что они никогда не жили в черте оседлости[1 - Черта оседлости – особые области Российской империи, в которых дозволялось селиться евреям. Существовала с 1791 по 1917 год.]– этаком большом гетто, устроенном в западных губерниях царской России, где в скученности и чаще всего в нищете проживали в захудалых местечках миллионы евреев.

Мой дед со стороны отца был столяр; со временем он стал хозяином большой мастерской, а затем и фабрики венской гнутой мебели в Самаре. Это было средних размеров предприятие, внесенное в общероссийский промышленный реестр. Что делал мой дед по материнской линии, я толком не знаю. Слышал, что осенью, когда в Поволжье собирали урожай, он объезжал поместья, что-то покупал. Не зря о евреях говорят, что они досконально знают, кто были Авраам, Исаак, Иаков и Моисей, но не могут сказать, кем был их прадед. И мои сведения простираются хорошо если до поколения дедов.

Когда в 2004 году я был в туристическом круизе по Волге и корабль сделал остановку в Самаре, где перед революцией моему отцу принадлежали два завода, я, воспользовавшись возможностью, зашел в городской архив. Оказалось, еще в первые советские годы здесь выкинули все дела налогового департамента, поскольку они никого не интересовали. «Это были всякие буржуйские дела», – объяснила мне сотрудница архива. Но зато нашлась телефонная книга 1909 года, где обнаружились адрес и телефон конторы моего отца, и она указала мне здание, где та располагалась. Еще выяснилось, что в годы НЭПа[2 - НЭП – Новая экономическая политика, сменившая в Советской России политику «военного коммунизма», была принята весной 1921 года.Она допускала рыночные отношения, привлечение иностранного капитала, существование малых и средних частных предприятий. Но уже с середины 1920-х гг. начались попытки ее свертывания.НЭП был отменен с переходом к плановому хозяйству, началом коллективизации, индустриализации СССР.11 октября 1931 года было принято постановление о полном запрете частной торговли в СССР.] завод возродился уже как артель[3 - Артель – в России и СССР добровольное объединение людей для совместной работы.] «Красная Волга». Это было и все. Добавлю, что знаю латышей, проследивших по церковным книгам прошлое своего рода вплоть до XVI столетия.

Обе семьи – и отца, и матери – были очень большими. Хотя многие дети умерли в младенчестве, выживших оказалось тоже немало. Моего отца приняла в дом тетя, у которой своих детей не было, и он вырос в Астрахани. Вместе с другими мальчишками продираясь в поисках приключений к дельте Волги, он не догадывался, что этот опыт пригодится ему много позже, в его взрослые годы. В свою очередь моя мать Мария Капшицер всю жизнь таила обиду на своего отца, не пустившего ее учиться в Петербург. Мать блестяще закончила Симбирскую женскую гимназию и очень хотела изучать медицину. В университеты женщин тогда еще не принимали, поэтому мама надеялась поступить на высшие женские курсы, дававшие если и не высшее, то хотя бы какое-то медицинское образование – специальность, которая позволила бы ей быть независимой от мужа. Однако дед считал, что юная девушка, живя одна в Петербурге, непременно собьется с пути.

Когда собралась поехать учиться в Петербург следующая дочь Лидия, бывшая пятью годами младше моей матери, дед стал сговорчивее и ей уже не препятствовал. Лида уехала в Петербург учиться на зубного врача. Когда она устраивалась на новом месте, выяснилось, что евреям для проживания в российской столице необходимо иметь документ о какой-либо профессиональной принадлежности. Ей предлагали купить желтый билет – удостоверение проститутки[4 - Ограничения черты оседлости не относились к купцам первой гильдии, людям с высшим образованием, а также зарегистрированным проституткам.], то был самый простой способ остаться в Петербурге, но Лидия наотрез отказалась, и ее выслали обратно в Оршу – город, записанный в паспорте как место ее рождения, но в котором она никогда не жила. В конце концов Лиде все же повезло. По пути в Оршу она познакомилась с пожилым евреем, доставшим ей нужную бумагу, – по этой справке Лидия была швеей. Девушка вернулась в Петербург, поступила на курсы и овладела избранной профессией.

И остальные мои тетки, младшие сестры матери, чему-нибудь да учились. Одну из них мне удалось встретить, но многого я от нее не узнал – она к моменту свадьбы моих родителей была еще совсем маленькой.

Я только знаю, что когда все переженились и в семьях по отцовской и материнской линии появились внуки, в дни рождения дедушек и бабушек все собирались у них дома, и двоюродные братья и сестры знакомились друг с другом. То был целый клан, особенно как раз по материнской линии (семью со стороны отца я знал меньше). Один мой дядя, брат матери Борис Капшицер разыскал меня в 1947 году, когда приезжал в Ригу из Ленинграда со своей дочкой и внучкой. Внучка еще жива, мы встречаемся, когда она приезжает в Ригу из Петербурга. По характеру она очень похожа на мою маму, и уже за это я ее очень люблю.

Двое или трое братьев моей матери еще в ранние годы были отправлены учиться и работать в Америку. В то время это было довольно обычным делом. Сыну, которому только что исполнилось пятнадцать, давали пару золотых рублей и рекомендательное письмо, покупали билет четвертого класса на пароход и – в путь, пускай зарабатывает на жизнь сам! В Америке мои дядья трудились на стройках, перепробовали много других дел; предприимчивости им было не занимать, и через семь-восемь лет, сколотив некоторый капитал, они вернулись в Россию – в канун Первой мировой войны и революции.

В 1947 году, впервые оказавшись в Ленинграде, я решил зайти к одному из них, дяде Мише. Моя мать единственная умерла рано, остальные в семье жили подолгу. Когда я появился у него, дяди Миши в квартире не было – он пошел в погреб за углем. Через несколько минут он поднялся домой – на четвертый этаж – с мешком угля на спине, изучающе осмотрел меня и спросил: «Ты Манин сын?» – «Да». Тогда он открыл ящик комода, достал бутылку водки, водрузил ее на стол и полчаса спустя уже пел во все горло песню американских строителей.

Дядя Боря в Самаре окончил реальное училище; он рассказывал, что в царское время там давали и хорошие теоретические знания. В конце жизни он покупал старые машины и дома изготавливал из них запчасти для велосипедов – в магазинах их вечно не хватало. Так он подрабатывал совсем недурно.

Мой отец в последние годы жизни, причем он умер не в такие уж преклонные годы, совершенно сломался. Его двоюродный брат считал, что его подкосил отъезд из России в 1918 году, – если бы по милости большевистской революции вся жизнь моего отца не была загублена, с ним бы ничего подобного не случилось. Теперь мне кажется, причиной того, что отец так внезапно сдал, была болезнь Альцгеймера, которую в то время еще не умели диагностировать.

Мне врезался в память один разговор с матерью в Риге, я был тогда уже подростком. В квартире на улице Сколас, 4 у нас была просторная кухня с большим столом. Это был как бы центр дома. В тот раз мы сидели за столом втроем, отец тоже. Вот он поднялся, очень медленно, по-стариковски сгорбившись, вышел из кухни. Мы с мамой оба посмотрели вслед, и мама печально сказала: «И таким он останется в твоей памяти…» – «А в твоей? Каким он останется в твоей памяти?» – спросил я. И она принялась рассказывать.

После свадьбы отец, работавший на заводе у своего родителя, сказал ему: «Я не хочу быть просто наемным рабочим. Хочу быть твоим компаньоном». «О'кей! – ответил ему отец. (Ну, «о'кей» он вряд ли сказал, наверное, что-нибудь вроде «Ладно!».) – А где же твой вклад?» У моего отца ничего не было. И зарабатывал он на фабрике моего деда столько, что отложить ничего не получалось. Тогда отец начал занимать у знакомых деньги. Налево, направо, где только мог. И с одолженными деньгами поехал на торги, где оптом сдавали протоки в дельте Волги на время нереста рыбы. То была своего рода лотерея. Рыба во время нереста шла не по всем ответвлениям и протокам, заранее нельзя было знать, где будет густо, а где пусто. Насколько я помню, отец заплатил за три протоки, и ему повезло – рыба шла по всем трем.

Мать ездила с ним вместе и теперь мне рассказывала о тех днях. Действовать надо было молниеносно, чтобы полностью использовать те несколько дней, когда рыба мечет икру. Отец не слезал со своего вороного коня. Он поспевал и тут и там, давал указания рабочим, подвозил сети, следил за тем, как разделывают рыбу, и все такое прочее. Мама рассказывала, и глаза ее блестели. «Если бы ты видел, какой он был – верхом на коне, все умеющий и знающий! Ты бы тоже порадовался от души!»

Вернувшись в Самару, отец выложил перед дедом на стол пачку денег и сделался его компаньоном. Дед вскоре заболел и умер, хотя ему было всего-то лет пятьдесят. В то время люди не жили так долго, как, например, я сейчас. Фирма перешла к отцу и называлась «Фабрика венской гнутой буковой мебели Якова Петровича Крупникова».

Позже (это было еще до Первой мировой войны) мои родители переехали в Петербург. Со временем отец сделался главным представителем нескольких крупных уральских заводов и приисков. Он покупал за границей машины и оборудование, занимался организацией продаж, выступал посредником. Со временем он приобрел акции предприятий, с которыми имел дело. В конце концов отец сделался весьма состоятельным человеком. Семья занимала квартиру в девять комнат, в одной из которых помещалась мамина библиотека. Как я слышал от старых ленинградцев, библиотека была колоссальная. Между прочим, еще в 1917 году, незадолго до Октябрьской революции отец купил дом на Кутузовской набережной, 16[5 - В то время, до 1918 года, – Французская набережная, поскольку именно на ней находилось посольство Французской республики. Кутузовской набережная стала называться лишь с 1945 года.]. Здание не назовешь эксклюзивным, зато местоположение – без спору исключительное. Если бы я как прямой наследник мог получить этот дом, я бы теперь был богачом.

* * *

Мои старшие братья Григорий и Илья родились первый в 1906-м, второй в 1908 году. Оба учились в знаменитой Петербургской школе Petrischule[6 - Петришуле (по-немецки официально Sankt Petri-Schule) – Школа Святого Петра – основана в Санкт-Петербурге в 1709 году и предназначалась первоначально для детей переселенцев из Германии и балтийских немцев. Довольно быстро сделалась элитарным учебным заведением. В ней, в частности, учился русский композитор Модест Мусоргский.]. Семья принадлежала к зажиточному слою горожан.

Когда в 1918 году начался красный террор[7 - В то время, до 1918 года, – Французская набережная, поскольку именно на ней находилось посольство Французской республики. Кутузовской набережная стала называться лишь с 1945 года.], отец понял, что в Петербурге больше оставаться нельзя, и со всей семьей и пожитками двинулся в путь. Сначала в оккупированный немцами Киев. Дорога была сопряжена с трудностями, опасностями, надо было как-то перебраться через границу «красных». Помогли местные крестьяне, уже поднаторевшие в таких делах. Отец бежал вместе с одним своим русским другом, железнодорожным генералом. Когда они оказались на другой стороне, пригодился немецкий язык моих братьев. Родители по-немецки не говорили.

Сестра матери, тетя Лида перебралась в Киев со всеми вместе; там ее ждала судьбоносная встреча – она познакомилась со своим будущим мужем, братом моего отца Осипом Крупниковым, который до войны учился в Льеже. Так как Льеж был занят немцами в самом начале войны, в 1914 году, он следующие четыре года провел в Германии в качестве гражданского пленного[8 - Гражданские пленные – подданные враждебных государств, которые в годы Первой мировой войны были интернированы и размещены в специальных лагерях.] и в конце войны оказался в оккупированном немцами Киеве. Так два родных брата стали мужьями двух родных сестер.

Пересекли границу, и на первой же станции немцы предоставили в распоряжение железнодорожного генерала салон-вагон, который ему полагался по должности. Наконец-то появилась возможность принять душ, избавиться от вшей, блох и бог весть каких еще паразитов; мама рассказывала, что вымылась трижды и, кажется, готова была содрать с себя кожу, лишь бы освободиться от непрошеных гостей.

В салон-вагоне они доехали до Киева, где немцы тут же предложили генералу какой-то пост на железной дороге, а генерал помог устроиться и отцу. Так оно и шло вплоть до 9 ноября 1918 года, когда немцы проиграли войну[9 - 9 ноября 1918 в Германии произошла революция, была свергнута монархия и провозглашена республика.11 ноября в Компьенском лесу Германия подписала перемирие, таким образом фактически прекратив военные действия.] и начали отступать. Родители тоже подались дальше – в Одессу, оккупированную на тот момент французами, сербами и греками[10 - Экспедиционные корпуса стран Антанты (Франции, Греции, Сербии)появились в Одессе в конце ноября 1918 года и находились там до апреля 1919 года.].

В Одессе я и был запланирован. Родители решили, что когда Григорий и Илья покинут родное гнездо, нужен будет кто-то, кто останется с ними. Случилось так, что тогда же и там же, в Одессе, был «сочинен» и мой кузен, которого так же, как меня, возможно, в честь деда, назвали Петром.

Когда красные подошли и к Одессе, мои родители прямым путем отправились в Константинополь, теперешний Стамбул. В свою очередь Лида с Осипом вернулись в Петроград, и таким образом пути и судьбы двух родственных пар разошлись.

В Константинополе к тому времени собралось уже около 200000 российских беженцев. Возникла небывалая ситуация. Турки и русские, веками люто враждовавшие, воевавшие друг с другом, одинаково оказались в числе проигравших войну и стали пролетариями Европы. По городу господами разъезжали англичане, американцы и французы, у которых здесь были миссии. Родители видели, что остаться и устроиться в Турции нет никакой возможности, и потому двинулись дальше – в Грецию, в Салоники.

Когда через много-много лет я оказался в Салониках в качестве приглашенного лектора, первую же лекцию в университете я начал так: «Я в вашем городе уже вторично, но в первый раз осмотреть его не имел возможности, ибо пребывал еще в материнском чреве».

Наша семья продолжила путь, добралась до Афин, но и там уже было полным-полно русских и никаких шансов что-то начать. Тогда отец решил в одиночку отправиться на разведку в Италию. На то было две причины. Во-первых, он в свое время пожертвовал крупную сумму пострадавшим от землетрясения в Мессине[11 - 28 декабря 1908 года землетрясение в Мессине уничтожило более чем 200 населенных пунктов; природная катастрофа потребовала почти 200 000 жертв.], во- вторых, в Риме жила русская графиня Мария Абамелек-Лазарева, вдова грузинского и российского графа армянского происхождения Семена Абамелек-Лазарева. И эта благородная дама была должницей моего отца. Насколько мне известно, отец своих денег не получил и отправился дальше, во Францию, где, наконец, нашлась возможность осесть на долгое время и вызвать к себе семью.

Тем временем моя мать пробивалась к мужу через Неаполь и Рим, так как в Италии шли забастовки. Мама потом смеялась: «Если бы они бастовали еще дольше, ты родился бы в Неаполе или в Риме, если бы прекратили бастовать раньше, то в Париже». Но вышло так, что родился я 19 марта 1920 года во Флоренции. Мы пробыли там всего несколько недель. Своими глазами я увидел этот город только в день своего 70-летия и после этого приезжал сюда еще несколько раз.

В Париже семья, наконец, была в сборе, и кочевой образ жизни можно было сменить на оседлый. Мои старшие братья поступили в гимназию. Их образование после Петербурга с перерывами продолжалось в Киеве и Одессе, но везде очень недолго. В результате братья совершенно свободно говорили на немецком, французском и английском языках. Я тоже с детства слышал вокруг многоязычную речь.

Естественно, я не помню Париж. Сохранилась фотография – мама со мной на руках в парке Трокадеро. Забегая вперед, отмечу, что я второй раз оказался в Париже в 1985 году в составе советской делегации на франко-советской конференции по историографии Второй мировой войны. После конференции нам показывали Париж. Проезжая мимо одного из парков, гид сказал: «Может быть, вы слышали или читали о нем в разных романах: вот это – парк Трокадеро». Я попросил на минуту остановить автобус, перешел улицу, войдя в парк, сделал несколько шагов. Испытанное при этом чувство возвращения было так волнующе. Я поблагодарил гида за то, что он выполнил мою маленькую просьбу. Гид полюбопытствовал, что мне там было нужно, и, узнав причину, радостно воскликнул: «О, слава Богу, что я смог вам помочь!».

Первые мои воспоминания связаны с Берлином. Я помню большую квартиру, в которой мы снимали несколько комнат у frau Zenner в той части Берлина, которая называется Фриденау. Путь из наших комнат в кухню шел через длинный коридор. Одна дверь часто была приоткрыта и вела в темную комнату. Мне она казалась мрачной, я ее боялся. «Наши комнаты» были большие и светлые. В одной был телефон. Ручку надо было крутить (и что-то говорить в трубку). Мне объяснили, что «телефонной барышне» надо назвать нужный номер. В той комнате, где стоял телефон, работал папа, ему помогали мои братья Гриша и Ильюша. Я помню, главным образом, что они по поручению папы говорили по телефону по-немецки. Кроме того, они снимали копии бумаг «мокрым способом». Хорошо помню еще, что в отцовской конторе лежали газеты. Потом я узнал, что это была газета «Руль»[12 - «Руль» – ежедневная газета русской эмиграции, выходившая в Берлине в 1920–1931 гг.] и что она «продолжала лучшие традиции российской столичной прессы добольшевистского времени».

Моей подружкой в то время была Таня Дридзо. Ее отец и моя мама, как я выяснил позднее, были очень дальними родственниками, как говорится, седьмая вода на киселе. Еще позже мама сказала мне, что к Таниному отцу иногда приезжал из Москвы его брат. Этот брат был в Москве, по словам мамы, «очень большой шишкой». Однако фамилии у них были разные – московского Дридзо звали Лозовский. Это тот самый председатель «красного Профинтерна», впоследствии заместитель наркома иностранных дел, заместитель председателя Совинформбюро во время войны. В 1941 году «руководство» признало необходимым в целях внешнеполитической пропаганды создать Славянский комитет и ряд других, в том числе Еврейский антифашистский комитет. С. Лозовский по совместительству был его председателем. В 1948 году ЕАК был распущен, вернее, и тогда так говорили, разгромлен. Его руководство и часть актива арестовали. Следствие длилось четыре года. Процесс состоялся в августе 1952 года и закончился расстрелом всех подсудимых, кроме академика Лины Штерн. О дальнейшей судьбе берлинских Дридзо я ничего не знаю.

Берлин в моей памяти неразрывно связан с бонной, tante Минной. Со мной, мамой и братьями она говорила только по- французски. Мама позже рассказывала, что я произвел большое впечатление на ее бабник, о котором я еще расскажу. Я говорил отлично по-французски и имел «великосветские манеры». От французского у меня в смысле знаний ничего не осталось. Но – вкупе с тем, что я «набирал по крохам» при чтении «Войны и мира» (читая не только русский перевод французских слов и фраз, но и оригинал) и в других сходных случаях, я могу элементарно «что-то понять» во французском историческом или политическом тексте. Насчет манер: думаю, многое тут зависело от семьи, а также и школы.

Тетя Минна водила меня в Zoo – знаменитый берлинский зоопарк (это я помню) на какие-то карусели. Есть фото – папа, братья, она и я. Снято перед Рейхстагом. Тетя Минна иногда порола меня. Я не помню боль, но помню то, чем она меня порола. «То» висело над моей кроваткой. Братья спустя годы говорили, что один раз они ворвались в детскую и потребовали, чтобы Минна прекратила свое «активное педагогическое воздействие». Так или иначе, я поминаю ее добром.

Я вспомнил Минну однажды после войны. На партсобрании в Комитете культурно-просветительных учреждений при Совмине Латвийской ССР (где я работал директором лекционного бюро) громили Йолу Вейнберга (заочно, поскольку он не был членом партии). Айна Августовна Деглава истошным голосом вопила о «вине» Вейнберга. Мне запомнился ее козырный довод – «У него была бонна!». У него, понимаете ли, была бонна! Я сидел и думал про себя: того, что и у меня была бонна, ты, к счастью, не знаешь и никогда не узнаешь! Остается заметить, что Йола в дальнейшем стал известным историком, профессором, автором многих публикаций.

Хорошо запомнились приезды в Берлин дяди Давида, брата отца. Он жил в Москве, был медиком, преподавал на медфаке Московского университета. Он всегда передавал мне приветы от своего сына Люсика, который был старше меня. Дядя Давид запомнился лежащим на диване. Он вскоре умер в Москве от цирроза печени. Мама и братья иногда вспоминали Давида, его жену Веру Михайловну (происходившую из богатой и культурной русской московской семьи) и Люсика.

После войны, когда благодаря случайности были установлены связи с некоторыми Крупниковыми, я узнал о судьбе Люсика. Лев Крупников пошел по стопам отца, стал врачом. Он никогда не ощущал себя евреем. Во время войны он стал командиром медсанбата. В Польше, увидев евреев, освобожденных из концлагерей, несчастных, бывших у советских учреждений на подозрении («Каким образом вам удалось выжить?» – грозно вопрошали люди в погонах), Лев Крупников «осознал свою причастность к этим жертвам дичайшего антисемитизма» (слова Веры Михайловны). Лев Крупников погиб в январе 1945 года в Польше.

Мне дали телефон Веры Михайловны, я позвонил ей и услышал: «Вы – сын Яши и Мани? Как я рада! Приходите сейчас же к нам! Сегодня день рождения Люсика…»

Когда я пришел, у нее уже было много народу. То были друзья, товарищи ее сына, его одноклассники, сокурсники, сослуживцы по медсанбату. Оказалось, они приходят к Вере Михайловне каждый год в день рождения ее погибшего сына. Я услышал в тот вечер много хорошего о моем двоюродном брате. Судя по всему, он был поистине незаурядной личностью. Его любили и уважали, многие говорили о нем с восхищением. А я сидел и вспоминал Берлин и дядю Давида, который так часто говорил о своем Люсике.

Берлин, однако, запомнился фрагментарно – как вереница отдельных картин. Например, помнится медведь, вернее, его чучело в KDW (Kaufhaus des Westens) – одном из крупнейших универмагов немецкой столицы. Запомнились такси с четырехугольным отверстием в крыше. Помню колкую траву на курортах Bad Pyrmont или Nauheim, которые родители посетили в 1923 году.

Помню, папа несколько раз уезжал и привозил «из Риги» конфеты, консервы, сметану. Один раз вся семья поехала в Штеттин – встречать «пароход с папой».

Много лет спустя я лучше понял Берлин моих детских воспоминаний. Он был одним из главных центров русской эмиграции. В Берлине тогда выходили две ежедневные русские газеты, работало 36 русских издательств. Берлинский район Шарлоттенбург тогда называли «Шарлоттенград»! В Берлинских театрах ставили русские пьесы. Уже юношей в Риге я услышал от мамы рассказ о том, как в берлинском кафе она видела нескольких известных петербургских писателей и публицистов и подумала, что они своего добились, но совсем, совсем не так, как они это себе представляли в первые недели войны. Она вспомнила, как эти литераторы в 1914 году призывали русскую армию: «На Берлин! На Берлин!». Русские оказались-таки в Берлине, но не победителями (это произойдет лишь в 1945 году), а эмигрантами.

Не все оставались в Берлине в эмиграции. Граф Алексей Толстой, известный художник Билибин и ряд других эмигрантов вернулись в Россию, в советскую Россию. В Берлине того времени бывали Маяковский, Эренбург и многие другие.

* * *

Когда в начале двадцатых годов военный коммунизм в России[13 - Военный коммунизм – государственная экономическая политика в годы Гражданской войны, для которой характерны централизованное экономическое управление, национализация ресурсов, безвозмездное изъятие продовольствия у крестьян, военизация труда и т. п.] сменила новая экономическая политика – НЭП, мои родители были столь наивны, что поверили в возможность перемен и решили вернуться в Россию. Путь вел через Ригу, но там они застряли и в конце концов остались.

Помню большие сборы: заколачивали ящики, паковали чемоданы. Я хотел помочь и, естественно, всем мешал. А потом был поезд… Мы ехали втроем – братья оставались в Берлине.

Затем был большой вокзал. Я отошел в сторону, чтобы что-то там посмотреть, и потерял из виду родителей. Остальное запомнилось обрывками – какие-то дяди, кто-то говорит со мной по-французски.

Меня отвели к родителям. Помню слезы на глазах мамы и то, как папа меня шлепнул по «продолжению спины». Позже я узнал, что все это было на вокзале в Варшаве. Следующий раз я был в этом городе 65 лет спустя, в 1988 году, по дороге в Торунь, в университет, где я провел очень интересный месяц. В Берлин я вернулся на двадцать один год раньше, в 1967 году. В тот раз это был «Берлин – столица ГДР». До Западного Берлина я добрался лишь в 1989 году.

А после «варшавского папиного шлепка» была Рига, откуда папа раньше привозил вкусные гостинцы. Рига, в которой мы остались и в которой я прожил бо?льшую часть жизни.

* * *

Хотя целью родителей было как можно быстрее продолжить путь в Петербург, первое, что они сделали, остановившись в Риге, – отдали меня в латышский детский сад. Через месяц я там уже вовсю тараторил по-латышски, пускай и на начальном, детском уровне.

Мы жили какое-то время в гостинице «Бельвю» на углу бульвара Райниса и Мариинской, потом переехали в дом на Лачплеша, 1 (на углу Кр. Валдемара). Только тогда говорили не «Лачплеша», а Романовская, не «Валдемара», а Николаевская. Последняя в 1941-1943 гг. станет улицей Германа Геринга, потом опять Кр. Валдемара, затем Максима Горького, а теперь снова Кр. Валдемара. История смены названий рижских улиц – занимательная тема, которая позволяет лучше понять поистине драматическую историю города.

Рига началась для меня с посещения знакомых. Не моих, конечно, – это были старые знакомцы родителей: сперва Константиновский, а потом Косманы. Старик Константиновский жил с семьей дочери – Либманами – на углу Романовской и Школьной. Когда мы пришли к ним в первый раз, его внук, мой одногодок, взял меня за руку и сказал, что у него есть братик и он покажет мне его. Братик запомнился – он лежал в кроватке, было ему всего два месяца.

Моего ровесника звали Миша Либман… Мы потом проучились семь лет в одном классе. Дружили. Дальнейшие этапы – 201-я дивизия летом 1941 года, Москва 1944 года. Много встреч в Москве и Салацгриве. Последнее свидание в Иерусалиме. Он профессор искусствоведения, автор многих книг.

«Братик» – Борис, он же Боря. С ним тоже многолетняя дружба в Риге. А в октябре 1941 года увиделись снова уже в эвакогоспитале № 2792 в Горьком (теперь этот город опять, как в давние времена, Нижний Новгород). Вместе прошли суровую и голодную школу 107-го запасного стрелкового полка, вместе перешли в Латышский запасной полк. Потом он «погиб» под Старой Руссой (у деревни Лялино). Похоронка пришла на адрес его друзей. А потом там же появился и он сам. Через годы он стал главным инженером огромного химического комбината в Сталин/Волгограде; год просидел в тюрьме. Последний раз я видел его, больного Альцгеймером, в Пенсильвании в сентябре 2006 года. Было очень больно. Очень…

Об этой семье я еще многое скажу. Папа знал «старика Константиновского» по Питеру, они были компаньонами – вместе выполняли какой-то подряд, связанный со строительством Ревельского (Таллиннского) морского порта. Полученную прибыль они использовали по-разному. Александр Владимирович купил дом в скромном провинциальном Ревеле. Мой отец поступил, как тогда казалось, целесообразнее – приобрел здание в столице империи, в Санкт-Петербурге на паях со своим шурином дядей Борей. Но Ревель стал Таллинном и столицей Эстонии, в результате чего дом остался в собственности Константиновских (и приносил какой-то доход). А Санкт-Петербург сделался Ленинградом и провинцией советской России, позднее – «трёх секалок, одной ренкалки», то есть СССР. Этот самый СССР и стал в итоге владельцем дома на Кутузовской (тогда Французской) набережной, 16.

Старик Константиновский исключительно заботился об образовании внуков – братьев Либман, покупал им книги, карты, глобусы. И мне от всего этого кое-что досталось. У них была толстенная Weltgeschichte, то есть «Всемирная история», и когда им купили новое издание, старое перешло ко мне.

Второй визит был к Степану Косману и его супруге Рут. Они жили на Николаевской, «насупротив» Романовской. Степан Косман был из Казани, с Поволжья, отсюда и знакомство с моими родителями.

Рут была дочерью известного врача Исидора Бреннсона. Известен он был (это я узнал десятилетия спустя) и как автор трех книг о врачах Лифляндии, Курляндии и Эстляндии. Последний раз я видел эти три книги, переизданные после войны в ФРГ, на книжном развале во время одной из наших «прибалтийских тусовок» в 2006 году в таллиннском Вышгороде.

Косманы были своеобразной парой. Он – исконный россиянин, она – курляндская «немка» еврейских кровей. Стёпа вскоре ослеп. Я как-то с папой был у него. Запомнилась его фраза: «Не женись казанский татарин на рижской еврейке!». Когда муж ослеп, Рут Исидоровна проявила недюжинные способности – открыла «Салон красоты», стала производить какую-то косметику, сумела дать дочери Норе и сыну Лёне образование. Нора потом с мужем уехала в Англию. Лёню я как-то в 1942 году видел ночью у костра в так называемом Нестеровском батальоне Латышского запасного полка. Последний раз мы виделись в Нью-Йорке лет десять тому назад.

Третье мое знакомство в Риге – со старым другом нашей семьи по Питеру Яковом Яковлевичем Роостом. Бывший петербургский предприниматель в Риге стал владельцем мастерской по производству школьного мела. Я с ним продолжал общение и после смерти родителей, до 1940 года, когда он был вынужден покинуть Латвию и уехать в Швейцарию. Он очень смешно говорил по-русски. Роост был фанатичным врагом большевизма и снабжал меня соответствующей литературой. Запомнились четыре тома романа П. Краснова «От двуглавого орла до красного знамени»[14 - Роман-эпопея П. Краснова в четырех томах «От двуглавого орла до красного знамени» впервые вышел в Берлине (1921–1922), переведен на 12 языков.].

* * *

Лето 1924 года мы провели в пансионе на рижском Взморье – в Карлсбаде, только вот не помню, в Карлсбаде I или Карлсбаде II (Меллужи или Пумпури). Видимо, там мы познакомились и подружились с семьей Браунов.

В Лидочке Браун я нашел подругу (на год или два старше меня), с которой было интересно и весело. У нее была старшая сестра Заля. Отец бывал изредка в Риге, кажется, он работал где-то в Германии. Мать играла иногда с Лидой и со мной. Иной раз к нам присоединялся и двоюродный брат Лиды, которого звали Буби. Позже выяснилось, что он не Буби, а Герман. Герман Браун. Теперь имя этого прославленного пианиста у всех на слуху. После его смерти был создан Фонд Германа Брауна, на счету которого организация многих значительных музыкальных событий.

Клан Браунов (кажется, им принадлежал дом на улице Дзирнаву, 13) относился к так называемой «рижской бундовской аристократии»[15 - «Бундовская аристократия». Бунд – партия еврейских социалистов в царской России, позднее продолжившая свою деятельность в Латвии, Польше, Литве.]. Это были образованные люди из «небедных семей»; благодаря способностям и упорству им удалось преодолеть так называемую процентную норму и закончить в царской России гимназии. (Тут нужно напомнить: гуманитарное образование, которое давала «царская гимназия», отличалось отменной глубиной и прочностью). Часть из них закончила Рижский Политехникум, часть – другие высшие учебные заведения, кое-кто учился за рубежом. Все они в юности, в 1905 году приняли участие в революции. «Бунд» вместе с латышскими социал-демократами представлял собою какое-то время в Риге реальную силу.

Большей частью эти старые бундовцы говорили дома по-русски, но и ратовали за сохранение языка идиш. Все они категорически отвергали большевизм, сионизм и клерикализм.

Лидин дядя «Сергей» (его подпольная кличка сохранилась с 1905 года) был гласным Рижской городской думы. Почти глухой, он был известен, в частности, тем, что имел громоздкий слуховой аппарат и в ходе дискуссий с политическими противниками держал его возле уха во время своего выступления и клал на стол, когда оппоненты ему отвечали.

Летом 1925 или 1926 года мы, кажется, снимали дачу в Меллужи (на той линии, где и по сей день стоит пожарная каланча). Брауны жили с нами. Где-то на большом (для меня) расстоянии от нас жила Бронислава Семеновна Рабинович, директор еврейской школы для, как тогда говорили, дефективных детей. Ее сыновья Женя (ровесник Лиды) и Витя (чуть младше меня) приходили к нам играть. Бронислава Семеновна вкупе с соседями решили устроить «интернациональный детский праздник». Для этого были все предпосылки. В Меллужи летом жили латыши, в том числе ученики Французского лицея, семья эстонского дипломата, еврейские дети, которые могли выступить с декламацией на иврите, идише, русском или немецком языках, здесь же отдыхали немцы, поляки. Лида встретила новость с восторгом. Мне тоже предложили участвовать, но, видимо, я был тогда очень робким. Так или иначе – я категорически отказался, и мама ни на чем не настаивала.

Через несколько дней мама попросила помочь ей отнести Брониславе Семеновне какие-то пакеты. Она несла два больших пакета, я – один маленький. Мы отдали принесенное, но мама задержалась, и я вышел в сад. Две латышские девочки попросили меня помочь им повесить на дереве плакат, что я и сделал. Потом понадобилась от меня еще какая-то помощь, и я оказался втянутым в веселую кутерьму подготовки к празднику. Я был доволен, рад, и когда мама меня нашла и сказала, что нам пора домой, я упросил ее остаться. А потом выяснилось, что для какой-то сценки не хватает актера, и я согласился эту роль исполнить. Я хранил до начала войны программу этого праздника. Но и не заглядывая в нее, помню, что были выступления (стихи, песни, сценки) на французском (блистала в них Вия, ученица Французского лицея), латышском, немецком, идиш и английском (я тогда впервые услышал популярную песню It’s a long way to Tipperary, it’s a long way to go…[16 - It’s Long Way to Tipperary («Долог путь до Типперери») – песня, сочиненная Джоном (Джеком) Джаджем (John Judge) в 1912 году; самый популярный марш британской армии в годы Первой мировой войны.]). Всюду были развешаны лампионы, в заключение праздника в небо взлетели даже несколько ракет.

Много позже я понял: великое умение Брониславы Семеновны и ее помощниц заключалось в том, что ее «руководящая роль» (выражение советского периода, применялось обычно к КПСС) не была заметна. Дети были разного возраста, но между ними не делалось никаких различий. Таким он остался в моей памяти, тот «интернациональный праздник». (Намного позже мама мне призналась – в тех «пакетах для Брониславы Семеновны» были просто старые, ненужные газеты).

Одно лето мы жили в Буллене (Лиелупе) или в Бильдерлингсгофе (Булдури). Это лето запомнилось одним событием. Я с малых лет завидовал дворникам – тому, как они держат шланг, поливая улицу. По сей день в Апшуциемсе, поливая из шланга сад, я испытываю приятное чувство. Так вот, в дальнем углу сада я нашел длинный древесный корень, формой напоминавший шланг, и с удовольствием «поливал» из этого «шланга» грядки. Он обычно лежал наготове возле крыльца.

Однажды на порядочном расстоянии от нас начался пожар. Приехала пожарная команда (на лошадях). К месту пожара бежали люди. Я незаметно ушел из сада и отправился к месту происшествия. Пожар долго тушили, было много народу, ведра с водой по цепочке передавали из ближних дач. Было куда интереснее, чем на воскресном детском спектакле в русской Драме. Когда я, довольный и усталый, вернулся домой, мама в сердцах схватила мой «шланг» и хорошенько меня отшлепала. Много, много лет спустя, году в 1953 или 1954 (мы жили на улице Шарлотес, 29, потом – на Горького, 123) пропал мой сын Гриша. Он играл на пустыре напротив нашего дома, бабушка и я посматривали из окна… И вдруг – ребенка не видно. Я спустился вниз, смотрю повсюду, одна мама тоже ищет своего мальчика. Волнение нарастает. Уличное движение тогда было далеко не столь оживленным, но все же…

Ну и переволновались же мы! Потом Гриша вернулся. Он выглядел таким же довольным, как я когда-то, «в эпоху пожара». Оказалось, мимо проходила похоронная процессия (в то время нередко умершего провожали пешком до самого кладбища). Грише показалось интересно, и он побрел вслед за всеми. Насколько помню, его кто-то привел. «Шланга» у меня под рукой не было. Все ограничилось строгим выговором – не уверен, что он возымел действие. Куда большее впечатление, кажется, произвел на Гришу вид плачущей бабушки.

По крайней мере, он целовал ее и утешал.