скачать книгу бесплатно
Становление личности. Избранные труды
Гордон Виллард Олпорт
Живая классика
Впервые на русском языке представлено во всем богатстве и разнообразии психологическое наследие Гордона Олпорта – одного из крупнейших психологов XX века, фактически создавшего психологию личности как особую предметную область психологической науки.
Психологам, представителям смежных наук, студентам психологических специальностей.
Гордон Олпорт
Становление личности. Избранные труды
ГОРДОН ОЛПОРТ – архитектор психологии личности
В любой науке среди выдающихся ученых можно встретить представителей двух основных типов – «открывателей» и «систематизаторов». Первые открывают новый объяснительный принцип и перестраивают в соответствии с ним свою область знания. Они видят реальность через призму своей идеи, им грозит опасность предвзятости, однобокости, но именно они обеспечивают прорывы в науке и создают научные школы, развивающие дальше основанное ими учение. Вторые, как правило, обладают энциклопедическими познаниями, которые позволяют им, не вводя новых объяснительных принципов, систематизировать и обобщать имеющиеся знания, строить общетеоретические системы и «сводить концы с концами». Они, конечно, тоже делают открытия, хотя и более частные. У них есть ученики, но нет школ, – ведь школа формируется вокруг яркой идеи, а не вокруг системы. Однако они пользуются огромным авторитетом, потому что способность интегрировать разные идеи в систему встречается еще реже, чем способность открыть что-то принципиально новое. Примеров масса: открыватель Платон и систематизатор Аристотель, открыватель Кант и систематизатор Гегель, открыватель А. Н. Леонтьев и систематизатор С. Л. Рубинштейн. Эти два типа ученых дополняют друг друга; если бы тех или других не было, наука вряд ли могла бы развиваться.
Ученые того и другого типа различаются по своим личностным особенностям. Чтобы стать «открывателем», нужен талант, страсть, убежденность, труд, смелость. «Систематизаторами» становятся люди, одаренные по-иному: для этого необходим, прежде всего, интеллект, широкий кругозор, эрудиция, более спокойный научный темперамент, помогающий скорее не отстаивать свое, а соединять разные точки зрения. Здесь требуются искренний интерес и уважение к чужой позиции, редкая даже для людей науки объективность, позволяющая предпочесть своей точке зрения чужую, более правильную, высокая степень научного смирения. Наконец, должен быть профессиональный вкус – чутье, позволяющее разглядеть сквозь завалы традиций и завесу моды ростки идей и подходов, которым принадлежит будущее науки. И благородство, проявляющееся в бескорыстной поддержке этих идей и подходов всей мощью своего научного авторитета.
Все эти достоинства соединились в Гордоне Уилларде Олпорте (1897–1967), влияние которого на мировую психологию при его жизни было трудно переоценить. Олпорт относился к редкому типу систематизаторов. Он был, может быть, самым умным человеком из тех, кто занимался психологией личности. В одной из статей он писал, как психологу необходимо воображение. Однако наиболее яркая отличительная черта самого Олпорта – логическое мышление. Никогда не принадлежа к господствующей парадигме, он постоянно ненавязчиво «подправлял» психологию личности на нужный путь. Характерный для него стиль – сглаживать крайности и преодолевать дихотомии; его по праву можно назвать одним из самых диалектически мыслящих психологов. Его часто называли эклектиком, и он соглашался с этим, уточняя, что Гёте различал два вида эклектизма: эклектизм по типу галки, которая тащит в свое гнездо все, что ей попадется, и систематический эклектизм, основанный на стремлении построить единое целое из того, что можно найти в разных местах. Эклектизм второго типа – не порок, а весьма продуктивный метод научной работы[1 - Цит. по: Evans R.I. Gordon Allport: The man and his ideas. N.Y.: E.P.Dutton & Co., Inc., 1970. Р.19.].
Пожалуй, мало кого (если вообще кого-нибудь) можно сравнить с Олпортом по количеству идей, вошедших не в учебники по теориям личности, а в основной корпус знаний психологии личности – часто эти идеи кажутся сейчас уже настолько очевидными, что упоминаются анонимно, без специального указания авторства. Олпорт стоял у истоков теории черт, гуманистической психологии, написал первый обобщающий учебник по психологии личности[2 - Allport G.W. Personality: A psychological interpretation. N.Y.: Holt, 1937.] и переписал его четверть века спустя[3 - Allport G.W. Pattern and growth in personality. N.Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1961.], узаконил введение в академическую науку качественных методов, таких исследовательских проблем как личностная зрелость, мировоззрение, самореализация, религиозность. Он не сделал открытий, не обеспечил прорывов, не создал школу, не заложил новую парадигму, однако во многом именно ему принадлежит заслуга создания психологии личности как особой предметной области – его без преувеличения можно назвать архитектором психологии личности. За свою жизнь он был удостоен всевозможных почестей – избирался президентом Американской психологической Ассоциации (1939), президентом Общества Изучения социальных проблем, получил награду «За выдающийся вклад в науку» (1964) и т. п., но в автобиографии признавался, что среди множества научных отличий самым дорогим для него призом был подаренный ему в 1963 году двухтомный сборник трудов 55 его бывших аспирантов с надписью «от Ваших учеников – с признательностью за Ваше уважение к нашей индивидуальности». Его ученикам присущи такие отличительные черты как наличие собственной позиции, целостный подход к человеку и научная неконформность – в остальном они очень разные. В их числе такие замечательные психологи как Лео Постман, Филипп Вернон, Роберт Уайт, Брюстер Смит, Гарднер Линдсей, Джером Брунер и другие.
Но Олпорт велик не только тем, что вырастил плеяду своих учеников, но и тем, что был в состоянии оценить многие передовые идеи других, в частности, зарубежных ученых и оказать им весомую поддержку в продвижении на американский «научный рынок», который вообще крайне предвзято относится ко всему неамериканскому. В списке его публикаций огромное место занимают рецензии и предисловия к чужим книгам. Эта просветительская деятельность была присуща Олпорту всю его жизнь – начиная с молодых лет, когда, вернувшись домой после двухлетнего пребывания в Европе, он стал активно обогащать американскую науку идеями персонологии В. Штерна, психологии духа Э. Шпрангера и гештальтпсихологии К. Коффки, В. Кёлера и М. Вертгеймера. В зрелые годы он активно поддерживал новаторские исследования иммигрировавшего в Америку Курта Левина. В пожилом возрасте он смог оценить значение для психологии идей экзистенциализма, представил американской публике еще никому не известного Виктора Франкла и поддержал создание Ассоциации гуманистической психологии, хотя сам ни в какие ее структуры не вошел. Опрос клинических психологов в США в 1950-е годы обнаружил, что по своему идейно-теоретическому влиянию Олпорт уступал лишь Фрейду.
И при этом он отнюдь не был чисто кабинетным мыслителем. Еще одна отличительная особенность научного стиля Олпорта – быть всегда на острие социальных проблем современности. Он стремился к изучению прежде всего того, что важнее, а не того, что проще. Им созданы статьи и книги, этапные для многих конкретных областей и направлений исследований – психологии выразительных движений, психологии радио, психологии слухов, психологии войны, психологии религии. Его 600-страничный труд, посвященный природе предубеждений[4 - Allport G.W. The nature of prejudice. Cambridge (Mass.): Addison-Wesley, 1954.], уже почти полвека остается главным и непревзойденным источником по этой проблеме, и актуальность его возрастает, к сожалению, с каждым годом. Совокупный тираж этой книги уже к 1970 году достиг полумиллиона экземпляров.
* * *
Автобиография Гордона Олпорта включена в данный том. Поэтому нет необходимости подробно пересказывать его жизненный путь, который, впрочем, довольно прост и прямолинеен – это путь отличника в хорошем смысле слова, последовательно прикладывающего свой незаурядный интеллект и трудолюбие к достижению целей и закономерным образом достигающего их.
Гордон Олпорт родился в 1897-м году в семье американских провинциальных интеллигентов. Он на год моложе Пиаже и Выготского, на семь лет – Левина, на три года старше Фромма, на пять – А. Р. Лурия и П. Я. Гальперина, на шесть – А. Н. Леонтьева. Школу он окончил вторым по успеваемости из 100 выпускников и поступил в знаменитый Гарвардский университет – по стопам старшего брата Флойда, который впоследствии оставил весьма заметный след в социальной психологии и психологии восприятия.
В Гарварде интеллектуальные способности Гордона Олпорта развернулись в полную силу и обрели направленность. Параллельно с психологией он занимается социальной этикой – с юных лет его интерес распределялся между психологией и более широким социальным контекстом, и не случайно в 1930-е годы он создал в Гарварде междисциплинарный по своей сути департамент социальных отношений, синтезировавший подходы психологии, социологии и антропологии.
Отличительной особенностью научного мировоззрения Олпорта стало довольно большое влияние на него европейской психологии, особенно Вильяма Штерна, Эдуарда Шпрангера и гештальтпсихологии. Во многом этому способствовало пребывание молодого ученого в Европе в начале 1920-х годов; хотя в большинстве учебников обращают внимание только на встречу Олпорта с Фрейдом – разговора между ними не получилось. Олпорт был открыт самым разным влияниям, однако мощный интеллект позволял ему перерабатывать их и идти своим путем.
Под влиянием европейских идей Олпорт, занявшись в 1920-е годы изучением вопросов психологии личности, прежде всего личностных черт и выразительных движений, быстро пришел к необходимости рассматривать целостную личность, а не ее фрагменты. В университете его обучали в бихевиористских традициях, в духе схемы S – O – R, где O – это организм, опосредующий связь между стимулом S и реакцией R. На самом деле, говорит Олпорт, мы обнаруживаем маленькое S и маленькое R, но очень, очень большое O[5 - Цит. по: Evans R. I. Gordon Allport: The man and his ideas. N. Y.: E. P. Dutton & Co., Inc., 1970. P. 14.].
Однако подойти к целостной личности с научных позиций, констатирует Олпорт, нелегко: «как заметил один человек, единственное, что можно сделать с целостной личностью – это подарить ей цветы»[6 - Ibidem. P. 9.]. Тем не менее Олпорту удалось первому в мировой психологии выстроить целостное теоретическое здание научной психологии личности. С его книги «Личность: психологическая интерпретация», вышедшей в 1937 году, во многом началась академическая психология личности. Личность, по Олпорту, это «динамическая организация психофизических систем индивида, которая определяет уникальное приспособление индивида к его окружению»[7 - Allport G.W. Personality: A psychological interpretation. N.Y.: Holt, 1937. P. 48.]. Интересно, что почти то же определение он воспроизводит 24 года спустя, лишь исключив из него (что, впрочем, весьма знаменательно) понятие приспособления: «Личность – это динамическая организация психофизических систем индивида, которая обусловливает характерное для него поведение и мышление»[8 - Allport G.W. Pattern and growth in personality. N.Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1961.]. Личность и характер – это, по сути, одно и то же, только характер – это понятие, оценочно нагруженное, а личность – то же самое, лишенное оценки[9 - Allport G.W. Personality: A psychological interpretation. N.Y.: Holt, 1937. P. 52.].
Индивидуальность. Проблема индивидуальности и ее изучения в психологии – вопрос, который оставался для Олпорта главным в течение всей жизни. Множество страниц он посвящает обсуждению проблемы уникальности, проблемы индивидуального и общего применительно к психологии личности. Именно он сделал центром рассмотрения в психологии дилемму номотетического и идиографического. Номотетический подход – это попытка подвести любые психологические проявления под общие закономерности. Идиографический подход – стремление описать индивидуальное своеобразие данного случая не как частное проявление каких-то общих закономерностей, а как нечто уникальное. «Каждый человек сам по себе есть по сути особый закон природы»[10 - Ibidem. P. 21.]. Вся психология, и прежде всего практическая, до сих пор продолжает в той или иной степени метаться между этими двумя полюсами. С одной стороны, уникальность каждого человека отрицать трудно, с другой стороны, общие закономерности являются предпосылкой к применению каких-то методов, техник, принципов. Особенно остро эта проблема стоит в консультировании и психотерапии, в частности, в виде дилеммы: опираться на методики и техники, либо работать без опоры на них, личностью психотерапевта как главным его «инструментом».
Олпорт был первым, кто подверг подробной методологической рефлексии проблему общего и индивидуального в личности. В духе позиции «систематического эклектизма» он находит дилемму «номотетическое – идиографическое» излишне заостренной; истина в их сочетании и синтезе. Олпорт подчеркивал: мы не должны забывать о том, что каждая личность уникальна, но это не означает, что нельзя в людях найти что-то общее. «Общий закон может быть законом, говорящим о том, как осуществляется уникальность»[11 - Ibidem. P. 194.]. Закон уникальности и есть основной закон психологии личности.
Наиболее полноценным выражением индивидуальной уникальности отдельного человека выступает сфера его экспрессивных, или выразительных, проявлений, по отношению к которой Олпорт использует понятие стиля. «Только по стилю мы узнаем музыку Шопена, картины Дали и макароны тетушки Салли» (наст. изд., с. 440). Олпорт уделял большое внимание этой области исследований начиная с конца 1920-х годов. Приводимые им экспериментальные данные свидетельствуют о том, что испытуемым удается на удивление успешно идентифицировать разные формы экспрессивных проявлений – почерк, походку, лицо и др., принадлежащие одним и тем же людям, хотя механизмы этого стилевого единства индивидуальности остаются малопонятными. Человек более всего проявляет себя как индивидуальность не в том, что он делает, а в том, как.
Активность и функциональная автономия мотивов. Принципиальная особенность личности – и здесь Олпорт тоже был практически первым, кто поставил это во главу угла, – ее активность, проактивность, как он ее называет в противовес постулату реактивности, на котором строится весь бихевиоризм. Олпорт категорически не согласен с мнением большинства психологов, приписывающих человеку стремление к гомеостазу, редукции напряжения. Для него человек – существо, стремящееся к установлению и сохранению определенного уровня напряжения, а стремление к сокращению напряжения – признак нездоровья. Его теория личности как открытой системы (см. наст. изд., с. 62–74) – новый виток развития этих представлений.
Пожалуй, наиболее ярким выражением понимания Олпортом личности как активной служит введенный им принцип функциональной автономии мотивов.
В период, когда Олпорт выдвинул эту идею, монополия на объяснение мотивации фактически принадлежала психоанализу, который исходил из того, что все в прошлом – в том числе и будущее. Для понимания мотивации надо «копать» историю личности: чем глубже раскопать то, что было с человеком в прошлом, тем легче понять, что у него впереди.
В статье «Тенденция в мотивационной теории» (см. наст. изд., с. 93–104) Олпорт говорит о возникшем перекосе в сторону косвенных методов диагностики мотивации, исходящих из базового недоверия к тому, что человек сам знает о своей мотивации. Почему бы, прежде чем «копать» вглубь, не спросить человека прямо о его мотивах? Это выглядит на первый взгляд немножко наивно. Олпорт начинает анализировать ситуацию более подробно, опираясь на данные экспериментов, и формулирует на основе этого анализа требования к тому, какой должна быть теория психодинамики, то есть мотивации. Он констатирует, что, по данным ряда исследований, проективные методы, во-первых, не отражают некоторые мотивы, явно, достоверно присутствующие у человека. Во-вторых, у людей здоровых, без тяжелых проблем, обнаруживается хорошая согласованность между данными, полученными на основе прямых и косвенных методов анализа мотивации. Проективные методы мало что добавляют у них к прямому самоотчету. У людей же с личностными конфликтами налицо расхождение между прямой и проективной картинами. У них проективные методы действительно позволяют выявить те мотивы, которые напрямую не улавливаются. Но если мы не будем использовать методы прямого самоотчета, говорит Олпорт, мы не сможем определить, имеем ли мы дело с мотивами, принятыми, осознанными и интегрированными в структуру личности или же с вытесненными инфантильными фиксациями, которые оказывают свое влияние подспудным образом, порождая конфликты в личностной структуре. В этих двух случаях перед нами мотивы, совершенно разные по происхождению и особенностям влияния на личность, однако различить эти случаи невозможно без обращения к рефлексивному сознанию. Необходимо сочетать оба источника информации – только тогда мы будем иметь полную картину.
Олпорт не спорит с психоаналитическим взглядом на корни человеческой мотивации, но вводит принципиальное дополнение. В процессе развития происходит трансформация исходных либидозных энергий, формируются разные мотивы, пусть из одних и тех же корней. Одни мотивы возникают из других, отпочковываются, отделяются от них (это происходит путем их дифференциации и интеграции, которые суть два основных вектора развития личности) и становятся функционально автономными, то есть независимыми от исходных базовых побуждений.
Идея функциональной автономии мотивов сама по себе очень проста. Она объясняет, почему у взрослых людей достаточно широкий и разнообразный спектр мотивов, при том, что базовые изначальные биологические потребности одинаковы; она снимает это противоречие и позволяет избежать редукции всей мотивации взрослого человека, зрелой личности, к одним и тем же ограниченным наборам нужд. Мотивация всегда локализована в настоящем и направлена не в прошлое, а в будущее, потому что от прошлого она уже функционально независима. Поэтому мало пользы «копать» прошлое, говорит Олпорт с присущей ему язвительностью, а то получается, что психологи и люди, которых они изучают, смотрят в противоположных направлениях: люди вперед, а психологи назад. Не пора ли психологам развернуться?[12 - См.: Allport G. W. Becoming: basic considerations for the psychology of personality. New Haven: Yale University Press, 1955. Наст. изд. С. 166–216.]
Структура личности. Понятие черт. Подчеркивание индивидуальной уникальности отдельной личности не мешает Олпорту серьезно ставить вопрос о ее структурной организации: «успех психологической науки, как и успех любой науки, в значительной мере зависит от ее способности выявить существенные единицы, из которых состоит этот конкретный сгусток космоса» (наст. изд., с. 354). Анализируя различные подходы к выделению таких единиц (см. наст. изд., с. 46–61, 354–369), Олпорт останавливается на понятии черт, или диспозиций. Не он придумал или ввел в психологию понятие черт, но он – первым – построил обобщающую теорию и методологию их изучения, дал объяснение, что это такое, и на его теорию до сих пор ссылаются в учебниках как на диспозициональную теорию личности. Хотя Олпорт был широко мыслящим автором, далеким от жестких механических и упрощенных конструкций, тем не менее понятие личностных черт связывается в сегодняшней психологии прежде всего с его именем. В 1920-е годы бытовало полушутливое определение: черты – это то, что измеряют опросники личностных черт. Действительно, понятие черт возникло из процедуры измерения, но именно Олпорт смог наполнить его реальным теоретическим содержанием и превратить худосочное определение черты как чего-то, извлекаемого из опросников, в полнокровное научно-психологическое понятие. При этом сам Олпорт недвусмысленно заявлял: «Измерение разных черт было связано с содержанием моей докторской диссертации, так что я весьма рано оказался вовлечен в это. Но лепить ярлык “психология черт” на мою последующую научную работу – значит не понимать ее»[13 - Цит. по: Evans R. I. Gordon Allport: The man and his ideas. N. Y.: E. P. Dutton & Co., Inc., 1970. Р. 24.].
Для Олпорта черта – не просто статистически фиксируемая закономерность, констатация наблюдаемого поведения, а определенная нейропсихологическая система, специфическая для данного индивида. Черта, в самом поверхностном представлении, – предрасположенность вести себя сходным образом в разных (но не в любых) ситуациях. Два аспекта этой стабильности поведения – стабильность во времени и стабильность по отношению к разным ситуациям. Конечно, бывают ситуации, когда мы ведем себя не так, как обычно, но и те ситуации, в которых поведение оказывается сходным, могут быть не совсем однотипными. Если человек проявляет одинаковые особенности (например, тревожность) каждый раз на экзамене, но вне ситуации экзамена эти особенности поведения отсутствуют, его тревожность нельзя, строго говоря, считать чертой личности. Последние проявляются в широком спектре ситуаций, а не только в одной области. Вот пример, который приводит Олпорт: если человек робок по своей сути, то он будет оставаться спокойным и сдержанным и на улице, и в магазине, и в такси, и в аудитории, и где угодно. Если он в основном дружелюбен, то он будет дружелюбен всегда и со всеми. То, что поступки, или даже привычки, не согласуются с теми или иными чертами, не значит, что этих черт нет. Так, весьма педантичный, пунктуальный и собранный человек может стать нервным и небрежным, когда он опаздывает на поезд. Далее, черты не независимы друг от друга. Есть корреляция между отчетливо разными чертами, не совпадающими между собой. В качестве примера Олпорт приводит устойчиво наблюдаемые корреляции между интеллектом и чувством юмора – понятно, что это не одно и то же, но корреляции теоретически вполне объяснимы.
Черты преобразуют множество разных стимулов в некоторое множество ответных реакций. Разные наборы черт трансформируют одни и те же стимулы в разные реакции и наоборот: черты все упрощают, позволяют одинаково реагировать на разные стимулы. Олпорт иллюстрирует этот эффект на примере такой черты личности как страх перед коммунизмом. В Америке 1950-х годов царил страх перед коммунистической агрессией, и отношение к коммунизму переносилось на очень многое. В одну категорию стимулов, на которые прежде всего реагируют люди, отличающиеся этой чертой, попадают коммунисты, книги Маркса, соседи – чернокожие и евреи, эмигранты, интеллектуалы и либералы, организации левого крыла… От собственно коммунистов происходит постепенная генерализация всего, что связано с ними или как-то их напоминает. На выходе этого механизма обнаруживаются такие формы поведения как поддержка ядерной войны против стран коммунистического лагеря, голосование за экстремистских политических кандидатов правого крыла, критика ООН, выступления против инакомыслящих, обращения с протестными письмами в газеты, доносы на левых в Комиссию по расследованию антиамериканской деятельности и так далее[14 - См.: Allport G. W. Pattern and growth in personality. N. Y.: Holt, Rinehart and Winston, 1961. Наст. изд. С. 217–461.]. В результате трансформации происходит генерализация стимула: можно предсказать, что человек, обладающий указанной чертой, будет одинаковым образом реагировать на разные стимулы, относящиеся к этому множеству. И, соответственно, если он склонен к одним реакциям, то можно прогнозировать его склонность и к другим реакциям из этого списка.
В отличие от большинства представителей психологии черт, Олпорт вводит методологически принципиальное различение общих черт и черт личностных, или личностных диспозиций. Общие черты – это универсальные признаки, по которым можно сравнивать всех или многих людей. На основании нормального распределения этих черт в популяции строятся опросники, позволяющие сравнить большинство людей в данной культуре. Но есть еще индивидуальные, или идиосинкратические черты, как их называет Олпорт, – индивидуально своеобразные особенности поведения, устойчиво характеризующие данного человека, но не имеющие аналогов у подавляющего большинства других людей. Личность, – считает Олпорт, – можно адекватно описать лишь в том случае, если учитывать не только общие черты, определяемые с помощью стандартной психометрической батареи, но и индивидуальные. Правда, с методической стороны индивидуальные черты определять и измерять гораздо труднее.
В последние годы жизни Олпорт постепенно стал заменять понятие личностной или индивидуальной черты понятием диспозиции как более содержательно нагруженным. Понятие черты относится к обыденному языку и слишком связано с упрощенными значениями, смыслами, которые вкладываются в это слово в контексте обыденной речи. Кроме того, оно стало настолько расхожим в профессиональном употреблении у самих психологов, и тоже в столь разных значениях, что было трудно в него вложить желательное содержание. Поэтому Олпорт оставил понятие черт только за общими чертами личности, которые измеряются опросниками, а то, что он раньше называл «индивидуальные черты личности», стал называть «личностные диспозиции»[15 - Ibidem.]. Понятие диспозиции выступает по сути как объяснительное по отношению к описательному понятию черты. Черта констатирует некоторую последовательность в осуществлении определенного поведения, но ничего не говорит о механизме и устойчивости этой последовательности. В поздних работах Олпорт указывал на такую особенность личностных черт как возможность их эмпирического установления, доказательства их наличия и устойчивости. Понятие же диспозиции обозначает определенную психофизиологическую систему, которая позволяет говорить о причинах наблюдаемой устойчивости. Это – ненаблюдаемая сущность, постулируемая для объяснения наблюдаемых феноменов.
Очень многое зависит от того, как мы обозначаем черты. Олпорту принадлежит одно из первых лексикографических исследований черт личности через анализ слов английского языка, обозначающих те или иные особенности поведения[16 - Allport G.W., Odbert H.S. Trait-names: a psycho-lexical study // Psychological Monographs. 1936. Vol. 47. № 211. Р. 1–171.]. Он подчеркивает, что одни и те же особенности поведения можно называть по-разному. Надо отличать сами черты от их наименования. Один человек назовет некоторое поведение мужественным, другой – агрессивным, третий – злобным. Самое главное, чтобы обозначения черт не несли в себе какие-то моральные или социальные оценки, хотя иногда этого не избежать.
По Олпорту, можно сказать, что человек имеет ту или иную черту, но нельзя сказать, что он имеет тот или иной тип, – он подходит под тип или относится к типу[17 - Allport G. W. Personality: A psychological interpretation. N. Y.: Holt, 1937. Р. 295.]. Позиция Олпорта по отношению к типологиям в целом довольно критическая. Типологий может быть сколько угодно, ведь любая типология основана на абстракции из целостной личности одного сегмента и проводит границы по одному отдельно взятому критерию. «Любая типология проводит границы там, где на самом деле их нет»[18 - Ibidem. Р. 296.]. В зависимости от того, какой критерий мы возьмем, мы получим разные типы и разное распределение людей по этим типам. Поэтому типологии важны и полезны для решения практических задач, где мы классифицируем людей в соответствии с тем критерием, который нам практически нужен. При решении же познавательных, исследовательских задач сама задача не определяет необходимость выбора какого-то одного критерия и игнорирования всех остальных. Мы не можем произвольно выбрать, что взять за основу, а что игнорировать, поэтому здесь любая типология оказывается очень искусственной процедурой.
«Я» и «проприум». Сами по себе черты не могут полностью характеризовать личность. В 1942 году появляется обобщающая статья Олпорта «Эго в современной психологии» (см. наст. изд., с. 75–92). Если в XIX веке было модно говорить об эго, о душе, то потом эти философски нагруженные понятия вышли из моды, а в пришедшем им на смену лексиконе бихевиоризма, ассоцианизма и психоанализа не осталось места для понятий, выражающих связность личности, активность и целеустремленность. Настало время вернуть эти понятия в психологию.
Описав целый ряд экспериментальных исследований, Олпорт обнаружил в них одну интересную закономерность: когда человек занимается чем-то, что вовлекает его Я и ему небезразлично, обнаруживаются последовательность, устойчивость, корреляции черт. А когда эго не вовлечено, человеку не очень интересно то, что он делает, – нарушается устойчивость, распадается единство и черты в одних заданиях проявляются, а в других – нет.
В 1950-е годы Олпорт вводит новое понятие на смену традиционному Я – понятие проприума[19 - См.: Allport G. W. Becoming: basic considerations for the psychology of personality. New Haven: Yale University Press, 1955. Наст. изд. С. 166–216.]. Он сделал это исключительно потому, что понятия «эго», «стиль жизни», «самость» были перегружены другими значениями. Проприум, по Олпорту, близок к тому, что У. Джеймс в свое время обозначал как сферу Я, подразумевая под этим то, что можно обозначить словом «мое» – то, что я отношу к самому себе. Главное, что разработал Олпорт в связи с введенным им понятием проприума, а также проприативных структур личности, – это периодизация личностного развития, основанная на выделении семи аспектов проприума. Эта периодизация незаслуженно мало известна, хотя она оригинальна и по своим достоинствам вряд ли уступает намного более популярной периодизации Э. Эриксона. Особенно важно, что в этой периодизации речь идет о развитии собственно личностных структур в полном смысле этого слова, в отличие от большинства периодизаций возрастного развития, которые говорят не совсем о личности, или совсем не о личности.
Первый аспект развития проприума, – это ощущение своего тела, телесная самость. Она возникает в первый год жизни, когда младенцы начинают осознавать и интегрировать многие ощущения, которые исходят от мышц, сухожилий, связок, внутренних органов и так далее, и приходят к ощущению своего тела. В результате младенцы начинают отделять, отличать себя от других объектов, прежде всего телесных. Это чувство остается опорой для самосознания на протяжении большей части жизни. Взрослые ее не осознают до тех пор, пока все в порядке, пока они не почувствуют какую-то боль или болезнь. Второй аспект – это ощущение своего Я, чувство самоидентичности. Оно возникает, когда ребенок начинает говорить о себе «Я». Посредством языка он ощущает себя в качество точки отсчета, появляется осознание и отнесение к себе собственного имени. Через это ребенок начинает постигать, что он остается одним и тем же человеком, несмотря на все изменения его взаимодействий с внешним миром. Это, в основном, второй год жизни, хотя развитие не прекращается – все аспекты идентичности не устанавливаются одномоментно, они продолжают развиваться дальше, но на данном возрастном этапе они становятся ведущими. Олпорт локализует это чувство на втором году жизни, а к третьему году жизни он относит третий аспект проприума – чувство самоуважения, которое связано с ощущением гордости вследствие успешного выполнения ребенком каких-то заданий. Взрослые иногда считают это негативизмом, потому что ребенок противится почти всем предложениям взрослого, воспринимая их как посягательство на свою целостность и автономность. Четвертый этап приходится на возраст 4–6 лет. Проприум в этом возрасте развивается через расширение границ самости: дети начинают осознавать, что им принадлежит не только их физическое тело, но и какие-то элементы окружающего мира, включая людей; это расширение происходит через значение слова «мой». Для этого периода характерны рецидивы ревностного собственничества: мой мяч, мой кукольный домик, моя мама, моя сестра и так далее. Пятый аспект проприума начинает развиваться в возрасте 5–6 лет. Это образ себя, возникающий, когда ребенок начинает осознавать, как его видят другие, чего от него ожидают, как к нему относятся, каким хотят его видеть. И именно в этот период ребенок постигает различие между «Я-хороший» и «Я-плохой». Я, оказывается, могу быть разным. Шестая стадия охватывает период между 6 и 12 годами, когда ребенок начинает понимать, что он способен находить рациональные решения жизненных проблем и эффективно справляться с требованиями реальности. Появляется собственно мышление – рефлексивное, формально-логическое, ребенок начинает думать о самом процессе мышления. Но это не независимое мышление в том смысле, в каком оно может быть у взрослого, потому что на этом этапе еще нет независимой морали. Эта стадия развития проприума отражает сильный конформизм по отношению к групповым ценностям, нормам, моральным устоям. Ребенок на этом этапе догматично предполагает, что его семья, религия, группа всегда правы. Седьмой аспект проприума, становление которого в основном связано с подростковым возрастом, – то, что Олпорт называет проприативными стремлениями. Центральная для подростка проблема – выбор карьеры или других жизненных целей. Подросток уже знает, что будущее надо планировать, и в этом смысле он приобретает перспективное чувство самости. Возникает направленность в будущее, постановка перспективных целей, настойчивость в поиске путей разрешения намеченных задач, ощущение того, что жизнь имеет смысл, – в этом заключается суть проприативного стремления. Этот период не исчерпывается подростковым возрастом; все упомянутые аспекты продолжают развиваться на протяжении жизни. Кроме этих семи аспектов есть еще один, обладающий особым статусом. Олпорт его обозначает как самопознание, которое синтезирует все остальные семь аспектов.
Зрелая личность. Олпорт был первым, кто ввел в психологию представление о зрелой личности, заметив, что психоанализ никогда не рассматривает взрослого человека как действительно взрослого[20 - Allport G. W. Personality: A psychological interpretation. N. Y.: Holt, 1937. Р. 216.]. В своей книге 1937 года он посвятил зрелой личности отдельную главу, сформулировав в ней три критерия личностной зрелости. Первый критерий – разнообразие автономных интересов, расширение «Я». Зрелая личность не может быть узкой и эгоистичной, она рассматривает интересы других близких и значимых людей как свои собственные. Второй – самосознание, самообъективация. Сюда же он относит такую характеристику как чувство юмора, которая, по экспериментальным данным, лучше всего коррелирует со знанием себя. Третий критерий – философия жизни. Зрелая личность обладает своим мировоззрением в отличие от личности незрелой.
В более поздних работах он расширяет и дополняет перечень этих критериев, описывая уже 6 основных параметров зрелой личности (см. наст. изд., с. 35–45, 330–354), которые вбирают в себя первые три. Во-первых, психологически зрелый человек имеет широкие границы Я. Зрелые люди заняты не только сами собой, но и чем-то за пределами себя, активно участвуют во многом, имеют хобби, интересуются политическими или религиозными вопросами, тем, что они считают значимым. Во-вторых, им присуща способность к близким межличностным отношениям. В частности, в этой связи Олпорт упоминает дружескую интимность и сочувствие. Дружеский интимный аспект отношений – это способность человека выказывать к семье, близким друзьям глубокую любовь, не окрашенную собственническими чувствами или ревностью. Сочувствие отражается в способности быть терпимым к различиям в ценностях и установках между собой и другими людьми. Третий критерий – отсутствие больших эмоциональных барьеров и проблем, хорошее самопринятие. Зрелые люди способны спокойно относиться к собственным недостаткам и к внешним трудностям, не реагируя на них эмоциональными срывами; они умеют справляться с собственными состояниями и, выражая свои эмоции и чувства, они считаются с тем, как это повлияет на других. Четвертый критерий – зрелый человек демонстрирует реалистичное восприятие, а также реалистичные притязания. Он видит вещи такими, какие они есть, а не такими, какими он хотел бы их видеть. В-пятых, зрелый человек демонстрирует способность к самопознанию и философскому чувству юмора – юмора, направленного на самого себя. В-шестых, зрелый человек обладает цельной жизненной философией. Каково содержание этой философии, принципиальной роли не играет – наилучшей философии не существует.
Причиной этих изменений в наборе критериев зрелой личности, как отметил на симпозиуме памяти Олпорта его ученик Т. Петтигрю, во многом стала их совместная поездка в ЮАР для изучения расовых проблем. Там они видели людей, соответствовавших исходному определению зрелой личности по Олпорту, но при этом регулярно и рутинно делавших зло. Олпорт открыто признавался потом, что роль социокультурных факторов в формировании личности была им недооценена[21 - См.: Evans R. I. Gordon Allport: The man and his ideas. N. Y.: E. P. Dutton & Co., Inc., 1970. Р. 122–123.].
* * *
В данном издании мы решили сконцентрировать внимание на главных общетеоретических воззрениях Олпорта, оставив в стороне его классические прикладные исследования социальных проблем: слухов, предрассудков, религии и других, которые, как и все, к чему он прикасался, несут на себе легко узнаваемый отпечаток его блестящего интеллекта и неравнодушия. Многие из них сохранили свое значение и по сегодняшний день, и работа над русскими изданиями монографий Олпорта по проблемам религиозности и психологии предрассудков уже началась. Но именно его общетеоретические позиции дают представление о масштабе его личности и именно они позволяют заполнить зияющие пробелы в нашем понимании путей развития психологии личности в XX веке.
Основу данного издания составили две книги: небольшая монография «Становление», написанная на основе курса лекций, прочитанных Олпортом по специальному приглашению Фонда Терри, и содержащая концентрированное выражение того нового, что внес Олпорт в психологическое понимание личности, и объемистый учебник «Структура и развитие личности», публикуемый здесь не полностью. Не включены были главы преимущественно обзорного характера, посвященные тем аспектам личности, в разработку которых авторский вклад самого Олпорта сравнительно невелик. Следует, правда, отметить, что уникальный стиль Олпорта как творческой индивидуальности пронизывает весь этот учебник: о чем бы он ни писал, его почерк невозможно спутать ни с чьим другим; более того, по тексту не всегда можно определить, пишет ли он учебник для студентов младших курсов, или статьи для искушенных профессионалов.
Кроме этих двух книг и «Автобиографии» мы включили в издание ряд ключевых теоретических статей Г. Олпорта, вошедших в золотой фонд психологии XX столетия. По содержанию эти статьи отчасти пересекаются с обеими книгами, как и книги между собой, но это нас не смутило. Чтобы избежать повторов, пришлось бы нарушить цельность текстов, а это было бы несовместимо прежде всего со всем духом теории Олпорта, ставящим целостность на первое место. Поэтому мы сознательно сохранили некоторые повторы; Олпорт – это такой автор, которого не может быть слишком много, тем более что мы долгое время практически его не знали.
Каждый психолог личности, хочет он того или нет, говорит о себе отнюдь не только в автобиографии. Гордон Олпорт был уникальной, активной, интегрированной, зрелой, направленной в будущее личностью. Он оставил нам психологию уникальной, активной, интегрированной, зрелой, направленной в будущее личности.
Д.А.Леонтьев
доктор психологических наук
АВТОБИОГРАФИЯ[22 - Впервые опубликована в 1967 г. Печатается по изданию: Allport G. The Person in psychology. Boston: Beacon, 1968. P. 376–409.]
Бергсон считал, что философия каждой жизни опирается на некую «личную идею», даже если попытка выразить эту идею никогда полностью не удается. Это изречение, имеющее оттенок идеализма и романтизма, чуждо локковскому образу человека, доминирующему в англо-американской психологии. И все же, признаюсь, эта мысль меня привлекает. Возможно, в широком смысле она выражает гипотезу, которую можно проверить.
Можно сказать, что моя собственная личная идея состоит в том, чтобы раскрыть, являются ли подобные общие гипотезы, касающиеся природы человека, эмпирически жизнеспособными, по крайней мере в такой же степени, как ассоцианистическая или реактивная гипотезы, которые сегодня правят американским психологическим мировоззрением. Считая, что Бергсон преувеличивает потенциальное единство человеческой личности, я думаю, что он (как и другие лейбницианцы, неокантианцы и экзистенциалисты) бросает вызов эмпирической психологии, и что эти взгляды требуют проверки. Философия человека и психология человека должны быть соотнесены друг с другом.
Сформулирую некоторые релевантные этой проблеме эмпирические вопросы. Как следует писать психологическую историю жизни? Какие процессы и структуры должны быть включены в полное описание личности? Как можно обнаружить (если они существуют) нити, связующие различные аспекты жизни? Значительная часть моей профессиональной деятельности можно рассматривать как попытку ответить на эти вопросы путем последовательных исследований и статей. Вследствие моего убеждения в том, что прежде чем погрузиться в пучину исследований, ученый должен поставить перед собой значительные, нетривиальные вопросы, объем моих теоретических публикаций превышает объем «продукции» эмпирических исследований.
В 1940 году я посвятил свой семинар в Гарварде проблеме: «Как должна писаться психологическая история жизни?». В семинаре участвовали Джером Брунер, Дорвин Картрайт, Норман Полански, Джон Р. П. Френч, Альфред Болдуин, Джон Хардинг, Дуайт Фиске, Дональд Мак-Грэнахан, Генри Рикен, Роберт Уайт и Фрид Бейлз. Я упомянул имена этих ученых, так как мне кажется, что, хотя научная деятельность их весьма разнообразна, значительная часть творческой работы этих психологов в широком смысле отвечает теме моего семинара.
Нам не удалось решить поставленную перед собой задачу. Правда, мы создали ряд правил и описали случаи в соответствии с этими правилами, но в конечном счете нас расстроила незначительность результатов. Наши неудавшиеся правила никогда не были опубликованы, тем не менее из семинара выросли несколько важных, опубликованных впоследствии, исследований, часть которых суммирована в моей монографии «Исследование личных документов в психологической науке» (The Use of Personal Documents in Psychological Science, 1942).
Я до сих пор не знаю, как надо писать психологическую историю жизни. И сейчас по иронии судьбы я столкнулся с задачей написания своей собственной психологической биографии. Не располагая методом, я буду вынужден «барахтаться», надеясь, что психологи будущего найдут способ выполнения подобной задачи.
1897–1915
Любой пишущий автобиографию находит захватывающе интересной собственную генеалогию и знает, что его семейные взаимоотношения имеют величайшее объяснительное значение. Но читателю обычно те же самые материи кажутся чем-то скучным, чем-то, что надо вытерпеть потому, что это должно относиться к делу. Писателю очень трудно показать читателю, что именно уместно, где и почему. Он сам не знает, как отделить первостепенные формирующие влияния от фактов, имевших второстепенное значение или минимальное влияние. Мое собственное описание будет как можно более кратким.
Мой отец был сельским врачом, выучившимся своей профессии после карьеры в бизнесе и уже имевшим семью с тремя сыновьями. Я, четвертый и последний в семье, родился 11 ноября 1897 года в Монтесуме, штат Индиана, где отец начал свою врачебную практику. Думаю, что моя мама и я были его первыми пациентами. Вскоре он перенес свою практику в Стритсборо и в Хадсон, штат Огайо. Прежде, чем я пошел в школу, мы переехали еще раз, в Гленвилл (Кливленд), где я двенадцать лет нормально, без перерывов проучился в школе.
Мои братья были намного старше (Гарольд на 9 лет, Флойд на 7, Фэйетт на 5 лет), и мне пришлось создать свою собственную компанию по интересам. Это был довольно узкий круг, ибо я никогда не «вписывался» в общую мальчишескую компанию. Я был «остёр на язык» и слаб в играх. Когда мне было 10 лет, одноклассник сказал обо мне: «О, этот парень – ходячая энциклопедия». Но даже будучи «обособленным», я ухитрялся быть «звездой» для небольшой группы друзей.
Наша семья в течение нескольких поколений жила в сельской части штата Нью-Йорк. Дед по отцовской линии был фермером, дед по материнской линии – столяром-краснодеревщиком и ветераном Гражданской войны. Мой отец, Джон Эдвард Олпорт (род. в 1863 г.), был чисто английского происхождения, мать, Нелли Эдит Уайз (род. в 1862 г.) имела немецко-шотландское происхождение.
Наша домашняя жизнь была отмечена простой протестантской набожностью и тяжелой работой. Моя мать была школьной учительницей и передавала своим сыновьям страстное чувство философских исканий и важности поиска ответов на основные религиозные вопросы. Так как отец не обладал отдельным подходящим для больницы помещением, наш дом в течение нескольких лет служил таковым, вмещая в себя и пациентов и медсестер. Уборка врачебного кабинета, мытье пузырьков и взаимодействие с пациентами были важными аспектами моего воспитания в детстве. Помимо общей врачебной практики, мой отец занимался множеством предприятий: основанием кооперативной фармацевтической компании, строительством и сдачей в аренду квартир и, наконец, разработал новую специальность – строительство больниц и надзор за ними. Я упомянул его многосторонность, только чтобы подчеркнуть тот факт, что четыре его сына получили подготовку в практических вопросах жизни, так же как и в широких гуманитарных вопросах. Папа не признавал каникул. Он следовал, скорее, правилу жизни, которое формулировал для себя так: «Если бы каждый работал так старательно, как может, и брал только минимальное финансовое возмещение, ограниченное потребностями его семьи, то повсюду было бы достаточное изобилие». Таким образом, именно напряженная работа, смягченная доверием и любовью, была характерна для нашего дома.
За исключением этого в целом благоприятного фундамента, я не могу выделить никаких особо важных, определявших мое развитие влияний вплоть до окончания в 1915 году средней школы, которую я закончил вторым учеником (из 100 человек). Очевидно, я был хорошим, «правильным» учеником, но явно не вдохновенным и не любознательным к тому, что выходило за рамки обычных подростковых интересов.
Окончание школы поставило проблему дальнейшего обучения. Мой отец мудро настоял, чтобы лето я потратил на то, чтобы научиться машинописи – умение, которое я бесконечно ценю. В это время мой брат Флойд, окончивший Гарвардский университет в 1913 году, предложил мне подать туда заявление. Было уже поздно, но в конце концов меня приняли, после того как я пробился через вступительные тесты, проводимые в Кембридже в начале сентября. Наступило переживание интеллектуального рассвета.
1915–1924
Испытывал ли когда-нибудь парень со Среднего Запада большее воздействие от «поездки на Восток в колледж»? Сомневаюсь. Почти мгновенно весь мир для меня преобразился. Конечно, мои основные моральные ценности сформировались дома; новыми были интеллектуальные и культурные горизонты, которые теперь я был приглашен исследовать. Студенческие годы (1915–1919) принесли массу новых влияний.
Первым и самым важным впечатлением было постоянное ощущение высоких стандартов. Гарвард просто предполагал (или так мне казалось) что все должно быть наивысшего качества. На первых экзаменах я получил массу оценок «посредственно». Сильно расстроенный, я приналег на учебу и завершил год с отличными оценками. В качестве награды я получил detur[23 - Награда лучшим ученикам в виде книги (фр.). – Здесь и далее звездочкой (*) обозначены редакционные примечания.](что бы это могло быть?) в форме роскошного издания книги «Мариус, эпикуреец» (кто это был такой?). За 50 лет моей связи с Гарвардом я никогда не прекращал восхищаться молчаливым ожиданием наилучших результатов. Человек должен был выполнять все на пределе своих возможностей, и ему предоставлялись для этого все условия. Хотя все курсы для меня были интересны, внимание мое вскоре сосредоточилось на психологии и социальной этике. Вместе взятые, эти две дисциплины обозначили мою дальнейшую карьеру.
Первым моим учителем психологии был Мюнстерберг, похожий на Вотана[24 - Вотан (Водан, Один) – верховный бог в мифах и сказаниях древних германцев и скандинавов.]. Мой брат Флойд, аспирант, был его ассистентом. Из гортанных лекций Мюнстерберга и его учебника «Психология: общая и прикладная» (Psychology: General and Applied, 1914) я мало что узнал, помимо того, что «каузальная» психология – не то же самое, что «целенаправленная» психология. Чистая страница, разделяющая два соответствующих раздела книги, меня интриговала. Нельзя ли примирить и соединить их? – задавал я себе вопрос. Гарри Мюррей также начинал учиться у Мюнстерберга. В статье «Что делать психологу с психоанализом?» (What Should Psychologist Do About Psychoanalysis? 1940) он пишет, что холод подхода Мюнстерберга был ему так отвратителен, что он сбежал через ближайший выход, тем самым отсрочив на несколько лет выбор своей будущей профессии. Что стало «хлебом» для меня, было «ядом» для Мюррея. Возникает вопрос: что такое «хороший» учитель? Я извлекал пищу как из дуалистической дилеммы Мюнстерберга, так и из его пионерской работы в прикладной психологии.
Вскоре я стал посещать занятия у Эдвина Б. Холта, Леонардо Троланда, Уолтера Диаборна и Эрнеста Саусарда. Экспериментальной психологией я занимался у Герберта Лэнгфелда и своего брата. Между занятиями и в свободное время я извлек немалую пользу из размышлений моего более зрелого брата о проблемах и методах психологии. Флойд предложил мне участвовать в его собственных исследованиях социального влияния в качестве испытуемого. Мюнстерберг убедил его последовать традиции Мёде и найти различия в результатах выполнения задач в группе и в одиночку.
Первая мировая война лишь слегка нарушила мою программу. Как призывнику студенческого военного подготовительного корпуса мне разрешалось продолжать занятия (с добавлением таких предметов, как санитарная техника и картография). Даже в тренировочном лагере я готовил, при поддержке Лэнгфелда, доклады о психологических аспектах стрелковой практики. Хотя мой вклад был незрелым, задание оказалось полезным. Перемирие было подписано в мой двадцать пятый день рождения, 11 ноября 1918 года. В начале 1919 года я получил степень бакалавра, а Флойд – доктора.
Последний штрих влияния студенческого периода относится к моим занятиям на кафедре социальной этики под руководством Джеймса Форда, особенно к сопутствующей полевой подготовке и добровольческой социальной службе, которые были мне чрезвычайно интересны. На протяжении всей учебы в колледже я руководил мальчишеским клубом в западной части Бостона, время от времени добровольно работал в Семейном обществе (навещал их подопечных), сотрудничал в службе по надзору за условно и досрочно освобожденными. В течение одного месяца я выполнял оплачиваемую работу для Гуманитарной организации Кливленда, в течение другого – работал у профессора Форда в качестве полевого агента, подыскивая жилье для рабочих военных предприятий в перенаселенных индустриальных городах Востока. В Филлипс Брукс Хаузе я выполнял оплачиваемую работу в качестве сотрудника комиссии по помощи иностранным студентам и секретаря Космополитен-клуба. Эта социальная работа доставляла мне глубокое удовлетворение, отчасти потому, что давала ощущение компетентности (перевешивавшее общее чувство неполноценности), а отчасти потому, что я обнаружил, что мне нравится помогать людям в решении их проблем.
Этот период социальной службы отражал мой поиск самоидентичности, сливался с моими попытками достичь зрелой религиозной позиции. Подобно многим студентам, я был в процессе перехода от детских представлений о Боге к некой гуманитарной религии. Однако несколькими годами позже я выступил против этой, по существу унитаристской, позиции, потому что мне казалось, что выпячивание собственного интеллекта и утверждение своего доморощенного набора ценностей обесценивало суть религиозного поиска. Я чувствовал, что смирение и некоторый мистицизм были мне необходимы, в ином случае я рисковал бы стать жертвой собственного высокомерия. Высокомерие в психологическом теоретизировании всегда отталкивало меня, я убежден, что лучше быть неуверенным, эклектичным и скромным.
Две линии моей учебы постепенно вылились в важное убеждение. Для эффективной работы в социальной сфере человек нуждается в здоровой концепции человеческой личности. В основе практической деятельности должна лежать хорошая теория. Позднее это убеждение было ясно выражено в моей докторской диссертации, которая называлась «Экспериментальное изучение черт личности в контексте проблемы социального диагноза». Это, конечно, была одна из первых формулировок загадки того, как должна писаться психологическая история жизни.
После окончания учебы у меня не было ясного представления, что делать. Смутно я чувствовал, что руководство социальной службой для меня было бы предпочтительней преподавания. Но появилась возможность попробовать себя в преподавании. В течение года я преподавал английский и социологию в колледже Роберта в Константинополе в последние месяцы правления султана (1919–1920). Я получил большое удовольствие от этого года, от свободы, новизны и ощущения успеха. Когда по телеграфу мне предложили аспирантскую стипендию в Гарварде, я уже понимал, что преподавание – неплохая карьера для меня, и принял предложение. В колледже Роберта у меня завязалась продлившаяся всю жизнь дружба с семьей декана Брэдли Уотсона, позже ставшего профессором драматической литературы в Дартмуте и крестным отцом моего сына, и с Эдвином Пауэрсом, впоследствии – заместителем инспектора по исправительным учреждениям штата Массачусетс.
По дороге из Константинополя в Кембридж произошло событие особой важности: моя единственная встреча с Зигмундом Фрейдом. Я рассказывал эту историю много раз, но ее стоит повторить, ибо она имела характер травматичного для моего развития эпизода. Мой брат Фэйетт в это время находился в Вене в составе торгового представительства США. Это было в период деятельности Гувера, связанной со смягчением международных отношений. Брат предложил мне остановиться у него.
С нахальством двадцатидвухлетнего неоперившегося юнца я написал Фрейду, заявляя о своем пребывании в Вене и подразумевая, что, несомненно, он был бы рад познакомиться со мной. Я получил очень добрый ответ, написанный им собственноручно, приглашающий меня к нему в офис в определенное время. Вскоре я вошел в знаменитую комнату, обитую красным джутом, с рисунками сновидений на стене. Фрейд пригласил меня в свой кабинет. Он не заговорил со мной, а сел в молчаливом ожидании изложения цели визита. Я не был готов к этому, и мне пришлось быстро соображать, чтобы найти подходящий первый шаг в разговоре. Я рассказал ему случай в трамвае по дороге к нему в офис. Маленький мальчик лет четырех демонстрировал явную фобию грязи. Он повторял своей матери: «Я не хочу сидеть там… не позволяй этому грязному дяде сидеть за мной». Для него все было schmutzig[25 - Грязным (нем.).]. Его мать – сильно накрахмаленная Hausfrau[26 - Домохозяйка (нем.).] – выглядела столь доминирующей и решительной, что я подумал об очевидности причины и результата.
Когда я закончил свою историю, Фрейд устремил на меня свой добрый терапевтический взгляд и сказал: «И этим маленьким ребенком были Вы?». Ошеломленный, с легким чувством вины, я сумел перевести разговор на другое. Хотя неверное понимание Фрейдом моих мотивов было забавным, оно заставило меня глубоко задуматься. Я осознал, что он привык к невротическим защитам, а моя очевидная мотивация (разновидность грубого любопытства и юношеских амбиций) ускользнула от него. Ради терапевтического прогресса ему следовало пробиваться через мою защиту, но вышло так, что в данном случае терапевтический прогресс не стоял на повестке дня.
Этот опыт научил меня тому, что глубинная психология, при всех ее достоинствах, может погружаться слишком глубоко, и что психологам стоило бы сначала полностью прояснить явные мотивы, прежде чем исследовать бессознательные. Никогда не считая себя анти-фрейдистом, я критически относился к психоаналитическим крайностям. Более поздняя статья, озаглавленная «Тенденция в мотивационной теории» (The Trend in Motivation Theory, 1953), была простым отражением этого эпизода и, думаю, перепечатывалась чаще других моих статей. Позвольте мне добавить, что моим взглядам больше соответствует лучше сбалансированный взгляд на мотивацию, выраженный в более поздней неофрейдистской эго-психологии.
Вернувшись в Гарвард, я обнаружил, что требования к получению докторской степени были несложными (не слишком сложными); и вот после всего лишь двухлетней дополнительной учебы, нескольких экзаменов и написания диссертации я получил эту степень в 1922 году в возрасте двадцати четырех лет. Мак-Дугалл к этому времени вошел в штат университета и был одним из рецензентов моей диссертации, как и Лэнгфелд и Джеймс Форд. В этот период Флойд редактировал «Журнал патологической и социальной психологии» Мортона Принса (Journal of Abnormal and Social Psychology). Я помогал ему в этой работе, впервые знакомясь с журналом, который позднее (1937–1948) мне самому пришлось редактировать.
В этот период меня терзали некоторые опасения профессионального плана. В отличие от большинства моих коллег по учебе, я не был одарен ни в естественных науках, математике, механике (лабораторных манипуляциях), ни в биологических и медицинских специальностях. Большинство психологов, которыми я восхищался, были компетентны в каких-то вспомогательных областях. Я признался в своих опасениях профессору Лэнгфелду. В своей лаконичной манере он заметил: «Но вы же знаете, есть много отраслей психологии». Я думаю, эта случайная реплика спасла меня. Тем самым он поощрил меня к нахождению моего собственного пути на просторах гуманистической психологии.
Но было ли у меня достаточно мужества и способностей, чтобы развивать свои отличающиеся от общепринятых интересы? Другие психологи, по крайней мере в Гарварде, по-видимому, не интересовались ни социальными ценностями в качестве академической проблемы, ни развитием приближенной к жизни психологии личности. В самом деле, имеющиеся в наличии работы включали всего лишь несколько ранних исследований Джун Дауни из Вайоминга, Уолтера Ферналда из Коннордского Реформатского колледжа и Р. С. Вудвортса из Колумбийского университета, который во время войны разработал свой «Бланк личностных данных» – один из первых личностных тестов. Думаю, что моя собственная диссертация была, быть может, первой диссертацией в Америке, посвященной вопросу состава черт личности. Она привела к моей первой (совместной с братом) публикации, озаглавленной «Черты личности: их классификация и измерение» (Personality Traits: Their Classification and Measurement, 1921). В этой связи выскажу предположение, что мой собственный курс «Личность: психологические и социальные аспекты», прочитанный в Гарварде в 1924 и 1925 годах, был, возможно, первым курсом по этой теме в американском колледже.
Находиться на переднем крае было довольно тревожно. Пик моих переживаний наступил в связи с одной моей встречей с Титченером. Меня пригласили на собрание руководимой им группы избранных экспериментаторов, которые собрались в Университете Кларка в мае 1922 года, как раз когда я завершил свою диссертацию. После двух дней обсуждения проблем психологии чувств Титченер отвел по три минуты каждому участвующему аспиранту для описания его собственных исследований. Я рассказал о чертах личности и был наказан всеобщим осуждающим молчанием и подчеркнуто неодобрительным взглядом Титченера. Позднее Титченер спросил Лэнгфелда: «Почему вы позволили ему заниматься этой проблемой?». По возвращении в Кэмбридж Лэнгфелд снова утешил меня лаконичной репликой: «Вам ведь неважно, что думает Титченер». И я заметил, что это правда.
Этот случай стал поворотным пунктом. С тех пор я никогда не переживал из-за упреков или профессионального пренебрежения, обращенных к моим нестандартным интересам. Позднее, конечно, область психологии личности стала не только приемлемой, но и весьма модной. Но хотя сама область и стала легитимной, мои теоретические позиции одобрялись не всегда.
Я считаю, что годы моей учебы в аспирантуре Гарварда были в интеллектуальном плане не особенно продуктивными. Но помимо ученой степени, они принесли двойную пользу. Во-первых, в близком по духу кругу аспирантов я встретил свою будущую жену Аду Люфкин Гоулд, бостонскую девушку, которая после получения степени магистра работала в области клинической психологии. Наши интересы были очень близки. Во-вторых, Гарвард наградил меня стипендией Шелдона для поездок, которая дала мне возможность провести два года в Европе. Для меня эти годы явились вторым интеллектуальным рассветом.
В Америке были еще сильны немецкие традиции в психологии, хотя сама Германия была раздавлена первой мировой войной и инфляцией. Поэтому вполне естественным для меня было направиться в Германию. Уильям Джеймс и Э. Б. Титченер обессмертили в своих учебниках тевтонские основы нашей науки, здесь учились и мои собственные учителя. Дополнительное уважение к немецкой мысли я получил от гарвардских философов Р. Б. Перри и Р. Ф. Хернле.
Однако я не был готов к мощному влиянию моих немецких учителей, в том числе почтенных Штумпфа и Дессуара, более молодых Макса Вертхаймера, Вольфганга Кёлера и Эдуарда Шпрангера в Берлине, а в Гамбурге – Вильяма Штерна и Хайнца Вернера. Моим коллегой по учебе был Генрих Клювер, помогавший мне с моим хромавшим немецким и с тех пор оставшийся дорогим моему сердцу другом, несмотря на то, что пути наших психологических интересов разошлись.
В это время гештальт был новым понятием. Я не слышал о нем в Кембридже. У меня ушло несколько недель на то, чтобы понять, почему мои учителя обычно начинали свои двухчасовые лекции с бичевания Дэвида Юма. Вскоре я понял, что он был естественным «мальчиком для битья» немецкой структурной школы. Ganzheit и Gestalt, Structur и Lebenformen, а также die unteilbare Person[27 - Целостность, гештальт, структура, жизненные формы, неделимая личность (нем.).] звучали как новая музыка для моих ушей. Это была разновидность психологии, которую я страстно жаждал, но о существовании которой не знал.
Конечно, я сознавал, что романтизм в психологии мог отравить ее научный дух. (Я сам был воспитан в гуманитарных традициях.) В то же время мне казалось, что высокое качество экспериментальных исследований гештальт-школы, оригинальные эмпирические исследования в Институте Штерна и блеск подхода (с которым я познакомился из вторых рук) К. Левина дали надежную опору тем видам концепций, которые я находил близкими мне по духу.
Таким образом, Германия дала мне поддержку того структурного взгляда на личность, который я построил сам. Для «Американского журнала психологии» (American Journal of Pshychology) я написал краткий Bericht[28 - Отчет (нем.).] «Лейпцигский конгресс по психологии» (1923), обрисовав вкратце различные немецкие течения, отражаемые Structurbegriff[29 - Понятием структуры (нем.).]: гештальт, персоналистику Штерна, комплексные качества Крюгера и школу Verstehen[30 - Понимания (нем.).]. От Штерна, в частности, я узнал о существовании пропасти между обычным спектром дифференциальной психологии (которую в основном изобрел он сам вместе с понятием IQ) и подлинной персоналистической психологией, которая фокусирует внимание наорганизации индивидуальных черт, а не просто на построении психологического профиля.
Я познакомился и с немецкими доктринами типов, в том числе со сложными рассуждениями и исследованиями эйдетических образов Э. Р. Йенша. Я отважился повторить некоторые его работы годом позже в Кембридже, в Англии. В результате появились три статьи: «Эйдетические образы» (Eidetic Imagery, 1924), «Эйдетический образ и послеобраз» (The Eidetic Image and the After-image, 1928) и «Изменение и распад в образе зрительной памяти» (Change and Decay in the Visual Memory Image, 1930). Позднее я пришел в ужас от проституирования Йеншем своей научной работы для подведения психологических оснований под нацистскую доктрину. Его параноидные усилия объяснили мне некоторые наиболее слабые части его ранней эйдетической теории.
Год в Англии я провел, в основном анализируя свой немецкий опыт. Профессор Фредерик Бартлетт любезно предоставил мне возможности для работы. Айвор Э. Ричардс пригласил меня написать статью «Точка зрения гештальтпсихологии» для журнала «Психика» (Psyche, 1924), но, признаюсь, в основном я размышлял о проведенном в Германии годе и наслаждался изучением Фауста с профессором Бройелем.
Так подошли к концу годы моего формального образования. В телеграмме от профессора Форда мне предлагалось с осени 1924 года начать преподавание социальной этики в Гарварде. Помимо принятия на себя его курса по социальным проблемам и социальной политике, мне была предложена новаторская затея – прочитать новый курс по психологии личности.
1924–1930
По складу характера я человек тревожный, поэтому готовил свои курсы тщательно и добросовестно. Когда руководитель кафедры – доктор Ричард Кэбот – намекнул, что моему стилю преподавания «недостает огня», я постарался добавить живости в содержание лекций. В 1925 году мы с Адой поженились, и в течение сорока лет ей приходилось терпеть напряжение, характерное для всех моих начинаний.
Наш сын Роберт Брэдли родился в 1927 году, после того как мы перебрались в Дартмутский колледж. Позднее он стал педиатром, и мне приятно чувствовать себя мостом между двумя поколениями врачей.
Результатом двух первых лет моего преподавания в Гарварде было возникновение очень важных профессионально-дружеских отношений. Во-первых, с доктором Ричардом Кэботом, занимавшим в Гарварде две профессорские должности – по кардиологии и социальной этике. Он показал себя человеком с замечательно громким голосом общественной совести. Добившись профессиональных высот в своей медицинской деятельности, он каким-то образом находил время учредить медико-социальную службу, написать множество ясных томов по медицине и этике и глубоко затрагивать студентов бескомпромиссным изложением своей собственной пуританской разновидности этики. Будучи состоятельным бостонским ученым мужем, Кэбот следовал теории и практике филантропии, привлекательной для моего собственного ощущения ценностей. Он так же сильно, как и я, верил в целостность каждой отдельной человеческой личности и часто оказывал финансовую поддержку и духовную помощь, когда чувствовал, что мог помочь росту другого человека в критический момент. В 1936 году он оказал мне поддержку, чтобы я мог взять свободный семестр для завершения своей книги «Личность: психологическая интерпретация» (Personality: Psychological Interpretation, 1937). Постепенно я стал участвовать в его проектах, унаследовав после его смерти общее руководство Обществом молодежных исследований Кембриджа – Соммервилля[31 - См.: Powers E., Witmer H. An experiment in the prevention of delinquency. N. Y.: Columbia, 1951.]. Он также попросил меня быть попечителем Фонда Эллы Лиман Кэбот, который год за годом продолжал осуществлять его филантропическую позицию «поддержки людей, имеющих идеи». Через этот фонд я был связан со знаменитым преемником доктора Кэбота доктором Полом Дадли Уайтом и другими друзьями в уникальной и очень близкой мне филантропической деятельности.
Во-вторых, у меня возникла дружба с Эдвином Дж. Борингом, который приехал в Гарвард во время моей учебы за границей. Боясь, что мое назначение на кафедру социальной этики может отдалить меня от собственно психологии, я спросил Боринга, не могу ли я ассистировать ему в его вводном курсе знаменитой Психологии-I. Он согласился, и, таким образом, я приобрел некоторый опыт преподавания разделов экспериментальной психологии (но не в проведении демонстраций экспериментов, где я бы определенно потерпел неудачу). При поддержке Боринга я продолжил писать об образности. Знакомство с человеком такой изумительной энергии и столь лично цельного, с такой глубокой исторической эрудицией и тщательностью в работе оказало и продолжает оказывать на меня сильнейшее влияние и принесло мне величайшее удовлетворение за мою профессиональную карьеру.
Менее близкими, но столь же важными были мои контакты с Уильямом Мак-Дугаллом. Я ассистировал ему, как и Борингу, в его начальном курсе. Нет нужды говорить о том, что эти два курса заметно контрастировали. Восхищаясь силой и независимостью Мак-Дугалла, я разделял все преобладавшие антимакдугалловские предрассудки. Я сожалел о его доктринах инстинктов, интеракционизма и группового разума (которые я, подобно большинству других американцев, понимал только наполовину). Хотя Германия отвратила меня от моей студенческой полуверы в бихевиоризм, я чувствовал, что антагонизм Мак-Дугалла по отношению к преобладающим американским психологическим убеждениям заходил слишком далеко. Его решение проблемы каузальности – целенаправленности казалось столь же дуалистичным, как и решение Мюнстерберга, и не более удовлетворительным. В то же время я находился под влиянием его точки зрения и считал, что в более поздние годы она стала более убедительной. В Америке у Мак-Дугалла всегда была плохая пресса. Несмотря на его ораторские таланты, британский стиль полемики снижал эффективность его доводов. Приблизительно после семи лет в Гарварде он перебрался в университет Дюка, где продолжал свою монументальную ересь до своей смерти в 1938 году. В Дюк он пригласил другого моего учителя и друга, Вильяма Штерна, бежавшего от Гитлера и пережившего Мак-Дугалла на два года. Мак-Дугалл также предоставил убежище Райну с его парапсихологическими исследованиями, снова демонстрируя свою независимость от преобладающих психологических нравов.
Мой брат уехал из Гарварда в университет Северной Каролины еще до начала моей преподавательской деятельности. Помимо нашей совместной статьи, в 1928 году мы опубликовали «Тест доминирования – подчинения». Это была шкала для измерения тенденций к доминированию и подчинению (один из первых личностных тестов). Помимо двух этих статей, мы никогда не сотрудничали, хотя временами помогали друг другу критикой. Действительно наши психологические пути разошлись. Его «Социальная психология» (Social Psychology, 1924) была, на мой взгляд, слишком бихевиористской и слишком психоаналитической. Хотя наши более поздние работы о политических и социальных условиях и предубеждениях имели сходную ориентацию, его теоретические взгляды стали более позитивистскими, более монистичными и, в определенном смысле, более междисциплинарными, чем мои собственные. Флойд был более строго логичен и систематичен в использовании метода, чем я. Нужно также сказать, что он обладал художественной, музыкальной одаренностью и одаренностью к ручному труду, которой мне недоставало. Годами мы шли каждый собственным путем, но из-за общей необычной фамилии и различных точек зрения ухитрялись приводить в замешательство студентов и публику. Один Олпорт или их два?
Теперь мне ясно, что общим качеством Штерна, Мак-Дугалла, Кэбота и моего брата была ярко выраженная личностная и профессиональная цельность. Несомненно, я неосознанно черпал у них поддержку для следования собственной личной идее перед лицом противоположной моды.
