|
Георгий Баженов.
Вариации на тему любви и смерти (сборник)скачать книгу бесплатно Екатерина Марковна резко развернулась и, как прежде, слепо наталкиваясь на прохожих, заспешила в обратную сторону. Вошла в магазин. Нуйкин все так же сидел за кассой, спокойно, приветливо, чуть ли даже не с радостью, как казалось, обслуживая покупателей. – Семен Семенович! – Она решительно подошла к кассе – не со стороны очереди, а чуть сбоку, прямо от входной двери. – Семен Семенович, – повторила она несколько глуше (в очереди начали поглядывать на них), однако самым мучительным оказалось то, что Екатерина Марковна сама не знала, что хотела бы сейчас сказать. – А, Екатерина Марковна! Забыли что-нибудь? – радостно, как совсем недавно, улыбнулся Нуйкин. – Семен Семенович! Завтра у моей внучки день рождения. Приходите, пожалуйста! – Екатерина Марковна не ведала, откуда всплыла в ней эта идея, верней – как она вспомнила о дне рождения внучки, хотя это было истинной правдой. Слова высказались сами собой, как если бы их вынесло наружу какое-то течение. – У вас есть внучка? – удивился Нуйкин. – Поздравляю! Сколько же ей? – Завтра год, – ответила Екатерина Марковна (ее все еще продолжали смущать взгляды – этакие взгляды – из очереди). – Приходите, – повторила она и вот – улыбнулась. Робко, смущенно, но улыбнулась. – Приду, – пообещал Нуйкин. – К которому часу? – Ну, часам так к семи… – Товарищи, ну сколько можно болтать в магазине? Работать надо, а не лясы точить! – заволновались в очереди. – Спокойно, спокойно, товарищи, – проговорил Нуйкин, приподняв руку. – До свиданья, – сказала Екатерина Марковна. – Так мы вас ждем. – И вышла из булочной. На другой день точно в семь часов вечера Нуйкин позвонил в квартиру Екатерины Марковны. Дверь открыла хозяйка. – Семен Семенович? Проходите, здравствуйте! – Вот, примите, – Нуйкин протянул букет мимоз. – Поздравляю от всей души! – Спасибо, – Екатерина Марковна несколько смутилась. Она тем более смутилась, что из коридора вышла молодая девушка и настороженно, цепко окинула Нуйкина взглядом. – Возьми, это тебе. – Екатерина Марковна протянула цветы девушке. – Семен Семенович нас поздравляет. – Здравствуйте, – проговорил Нуйкин в явной робости. – Здравствуйте, – ответила девушка довольно холодно. – Познакомьтесь, – быстро заговорила Екатерина Марковна. – Это Тося, моя дочь. А это – Семен Семенович… – Нуйкин, – добавил тот и даже как бы поклонился, что ли. – Очень приятно, – сказала Тося, но настороженности своей к гостю не изменила. – Ну, что же вы, раздевайтесь, – заторопила Екатерина Марковна Нуйкина. – Плащ вот сюда, шляпу сюда… Прежде чем сесть за стол, Екатерина Марковна повела Нуйкина в спальную комнату. В детской кроватке, под красивым кружевным одеялом (в кружевах, конечно, был пододеяльник) спала девочка: нос кнопкой – не в бабушку, губы пухлые – тоже не в нее, а вот цвет лица – темный, скорее, даже смуглый – точно шел от Екатерины Марковны. – Нравится? – спросила она. – Да. Хорошая девочка.В дверях, в проеме, появилась Тося. Роста она была небольшого, худенькая, совсем девочка, только глаза – крупные, внимательные и, кажется, немало пережившие, узнавшие, что почем бывает на свете; так вот – внешне она как-то мало походила на женщину-мать, скорее, напоминала обиженную десятиклассницу или, в крайнем случае, первокурсницу института: так еще она была хрупка, юна, беззащитна. – Мама, ну ведь разбудите… – с укоризной, еле слышно прошептала она. – Мы тихо, тихо. – И Екатерина Марковна увлекла за собой Семена Семеновича. – Мы только немного, посмотреть… Сели пить чай; спиртного не было никакого, и Нуйкин мысленно поблагодарил Бога, который отвел его от мысли купить шампанское. Конфеты – да, а на шампанское Нуйкин махнул рукой, вспомнив, как Екатерина Марковна спросила его когда-то: «Вы, наверное, выпить хотите?» – «Да, не отказался бы», – признался тогда Нуйкин. – «Вот этого как раз и не будет. Обойдетесь!» – «Да?» – удивился Нуйкин неожиданности ее логики. «А вы как думали? Пьянствовать будете у меня? Достаточно того, что притащились без всякого приглашения…» И вот теперь он пришел по приглашению, но спиртного, слава Богу, с собой не захватил. И, как убедился, был прав – алкоголь тут не признавали. Сели пить чай; торт, конфеты, вишневое варенье; разговор не клеился, Нуйкин терялся под настороженным, будто пронзающим взглядом Тоси. Наверняка она не одобряла решения матери пригласить в гости Нуйкина. Кто этот Нуйкин? Тося так и не добилась от матери вразумительного ответа. Выручила всех Юля – видно, проснулась и, никого не увидев, испугалась, расплакалась. Тося бросилась в спальню. – Я, наверное, стесняю вас, – сказал Нуйкин Екатерине Марковне. – Ну что вы, – ответила она, – дело совсем не в этом. Просто Тося обижается… – На вас? Из-за меня? – Семен Семенович, ведь вы пришли на день рождения? А торт даже не попробовали… – Да, да, конечно. – Нуйкин поспешно откусил кусочек. – О, вкусно… Екатерина Марковна улыбнулась, но как-то печально, понимающе, что ли. – Все дело в том, что, когда умер мой муж, я ничего не сообщила Тосе. – Как же так? – Изумление Нуйкина было неподдельным. – Ну, а что я должна была сообщить ей? Умер в постели любовницы? (Простите, конечно…) Приезжай? Да и каково ей было бы тут, приедь она сюда, во время этого гнусного похоронного позора. – Но ведь отец все-таки. – Отец… В том-то и дело. Я позже написала, конечно, объяснила… Она отца не любила, отчасти потому и уехала, из-за наших с ним отношений… Но – смерть есть смерть. Я понимаю Тосю: она в растерянности, никак не может выработать в себе верного отношения к случившемуся… – А вот и мы! – В дверях кухни, улыбающаяся, появилась Тося, держа за руку дочь. Юля стояла на ногах твердо, смотрела вокруг осмысленно и в то же время вопросительно: кто этот чужой дядя? – Ну, иди к нам, – поманила ее бабушка. – Оп-ля! Юля еще некоторое время стояла в нерешительности, словно думая: стоит идти или нет, раз около бабушки какой-то незнакомый, – но вот смело шагнула вперед и быстро потопала к бабушке, с радостным визгом ткнувшись, наконец, в ее колени. – Ух ты, моя хорошая! – Екатерина Марковна подхватила ее на руки, затормошила, затискала так, что Юля время от времени вскрикивала и заливалась тонким смехом. И вдруг по колготкам ее заветвилась тонкая струйка… – Ах ты, проказница! Ну-ка, пойдем менять штанишки… И не стыдно тебе, не совестно? При гостях? В день рождения? – Екатерина Марковна, шутливо-укоризненно покачивая головой, вынесла Юлю из кухни. Нуйкин с Тосей остались одни. Семену Семеновичу было совсем неловко: молчать стыдно, а говорить – так и вовсе не знал о чем. – Простите, конечно, – произнесла Тося, – вы, наверное, хорошо знали папу? Нуйкин вздрогнул от этого вопроса. – Не совсем… То есть, если откровенно, знал мало. Вообще не знал… – Да-а? – удивленно протянула Тося. – Странно… Тогда, значит, вы мамин знакомый? – Выходит, да. Совершенно верно. Екатерины Марковны. – Понятно-о… – многозначительно произнесла Тося. И не только с удивлением, но и как бы с некоторой настороженностью оглядела Нуйкина с ног до головы. – И давно вы познакомились? – Нет. Если честно, совсем недавно. С полгода назад… – Понятно-о… – вновь многозначительно протянула Тося. – Но вы хоть знаете, что у нас случилось в семье? Что умер папа? – Да, да, конечно. – Нуйкин не мог смотреть на Тосю, опустил глаза. – Семен Семенович, у меня к вам просьба… Но только дайте слово, что ничего не расскажете маме? – Ну, это само собой. Не беспокойтесь. – Папа у нас был замечательный человек. (Нуйкин так и обмер от этих слов.) Замечательный. И мама глубоко переживает его смерть. Прошу вас, Семен Семенович, никогда не говорите с мамой на эту тему. Для нее это – незаживающая рана. Боль. Не нужно травмировать ее. Прошу вас! – Ну что вы, Тося, что вы! Обещаю вам! Да мы и так никогда не говорим об этом. Зачем?.. – О, я смотрю, у вас тут оживленный разговор… Познакомились поближе? Ну и молодцы! – Екатерина Марковна, улыбаясь, ввела внучку за руку на кухню. – Ты бы вот о тайге Семену Семеновичу рассказала… Вы не представляете себе, Семен Семенович, как это, оказывается, интересно… и страшно. Правда, Тося? – Бывает. Поначалу, – ответила Тося. И тут спасительно зазвонил телефон. Тося вышла в коридор. И, вернувшись буквально через минуту, сказала Екатерине Марковне виноватым, просительным голосом: – Мам, если я уйду ненадолго… Ты ничего? – Ну, о чем разговор. – Там у нас одноклассники собрались. Ведь не виделись сколько… – Да иди, иди, господи! Нашла, о чем переживать! Иди! – Екатерина Марковна улыбнулась. – Справимся мы тут с проказницей Юлькой. Верно, Юлька? – Она потормошила внучку. – Ну, я тогда побежала… Всего доброго, Семен Семенович! – До свидания, – ответил Нуйкин. Он очень не хотел показывать Екатерине Марковне, что у них с Тосей состоялся какой-то тайный разговор. Интонация его голоса была самой нейтральной, обычная вежливость при прощании, не больше. Остались одни. Екатерина Марковна усадила внучку за детский стол, положила ей пирожное на тарелку, налила в кружку-непроливашку теплого чая. – Сколько Тосе лет? – спросил Нуйкин. – В августе будет девятнадцать. А что? – Совсем девчонка. А глаза – серьезные. Печальные даже. – Помыкалась там. Говорю: оставайся дома. Не хочет. Поеду обратно – и все. – А Юля? – В том-то и дело. Умоляю оставить ее здесь. Пока не решили. – А где она там живет? – В зимовье. – Это что такое? – Слово «зимовье» Нуйкин слышал не раз, но положа руку на сердце не знал, что оно из себя представляет. – Ну, это избушка, что ли, такая. В тайге. В глухом лесу. Летние бывают избушки, зимние. Всякие. Живут они там все вместе, бригадами. – Зимой холодно? – Бывает, что очень. Но от Тоси мало чего добьешься. Все больше отмалчивается. – Характер? – Нелюдимой стала. Совсем не та, что уезжала. Прямо узнать не могу. – Ба-ба, ма-ма, – лепетала за своим столом Юля. Сидела довольная, вся перемазалась в креме, что, видно, особенно нравилось ей. Бабушка не обращала внимания, не ругала. – А что же она одна приехала? Без мужа? – спросил Нуйкин. – Какой муж? – усмехнулась Екатерина Марковна. – Нет у нее никакого мужа. – Нет мужа? – удивился Нуйкин. – Где же он? – Да его и не было. – Как это? – Ну, Семен Семенович, вы что, первый день на белом свете живете? Дети и без мужей могут рождаться… Нуйкин смотрел на Екатерину Марковну расширенными глазами. Не верил. – И вы так хладнокровно говорите об этом? – А что я должна делать? Мы с Тосей квиты. – То есть? – не понял Нуйкин. – Я скрыла, что умер Евграфов, она – что родилась Юля. Вот такие мы мать с дочерью! – Да! – вырвалось у Нуйкина. – В каждом человеке что-нибудь обязательно неожиданное, непредсказуемое… – Не говорите, Семен Семенович. – Екатерина Марковна непроизвольно взглянула на часы-кукушку, висевшие на стене. – О, я уже засиделся, – по-своему воспринял этот взгляд Нуйкин. – Мне пора, пора… – Да что вы, сидите. Это я к тому: надо бы с Юлей на улицу выйти. Погулять перед сном. – Вот и хорошо. Вы как раз погуляете, а потом я потихоньку пойду к себе. – Вы, кажется, говорили, что на Песчаной живете? – Да, там. – Ну, это совсем близко. Очень хорошо. Екатерина Марковна умыла внучку, надела на нее теплые штаны, свитер, пальто, шапку с помпоном, меховые сапожки. В лифте Юля испуганно жалась к бабушке – не привыкла еще к московской чудо-юдо-технике. Семен Семенович улыбнулся. Выходя из подъезда, столкнулись с известной грозой округи Марком Захаровичем – он был, будто никогда не раздевался, все в том же долгополом, на манер шинели, пальто, с теми же тускло-золотыми пуговицами железнодорожника, и взгляд его оставался по-прежнему неусыпно бдительным, настороженным. – Доброго вечера, уважаемая Екатерина Марковна! Доброго здоровьица! – Он приподнял руку как бы к козырьку, как бы отдавая честь, хотя на голове у него не было никакой фуражки, а так, потертая, завалящаяся шапчонка. – Здравствуйте, – ответила Екатерина Марковна. – Семен Семенович, помогите, пожалуйста! Но Семен Семенович и без просьбы уже помогал ей – в четыре руки вынесли из подъезда коляску, в которой торжественно восседала именинница Юлька. – Ух ты, пузырь какая! – пошевелил перед ней пальцами Марк Захарович. – А мамка убежала уже, убежала, а как же, видели, приметили, им, молодайкам, все неймется, все не терпится по гулянкам, по волосатикам… – Простите, Марк Захарович, нам некогда, – проговорила Екатерина Марковна. – Доброго здоровьица и вам! – как бы поклонился, что ли, Марк Захарович Нуйкину. – Значит, не забрали вас тогда в милицию? Поздравляю от души! Вот у нас так: пьяницу никогда не заберут, а честного человека – обсмеют да еще и плюнуть на него норовят. Это ничего. Это можно. А почему? А потому, что на посту… Нуйкин покраснел. Хорошо, был вечер и никто, кажется, ничего не заметил. Наконец отъехали с коляской от Марка Захаровича на безопасное расстояние. А он все стоял, смотрел вслед, покачивал головой то ли в восхищенном удивлении, то ли в осуждающем недоумении: «Смотри-ка, опять тот, который тогда… Ну, бабы! Ну, народ! Ну, шельмы!..» Сначала молчали; не проходил неприятный осадок после встречи с Марком Захаровичем; одна Юлька безмятежно лопотала что-то в коляске. – Простите, никогда не интересовался: вы кем работаете, Екатерина Марковна? – спросил Нуйкин. – Библиотекарем. – Понятно, – словно ставя точку над чем-то, что давно его мучило, проговорил Нуйкин. Гуляли они по тем самым живописным улочкам, где расположились домики художников. Проходя мимо дома Хмуруженкова, которого, естественно, Екатерина Марковна хорошо знала, она поздоровалась с художником, завидев его во дворе; удивительней всего было то, что Хмуруженков отдельно поздоровался и с Нуйкиным. – Вы знакомы? – удивилась Екатерина Марковна. – Немного, – уклончиво ответил Нуйкин. – Клиент в булочной. – Талантливый художник. Впрочем, испорчен… Такие, как мой муж, кого угодно развратят и испортят. Даже святого. – А в какой библиотеке вы работаете? – прервал ее Нуйкин. – В «Некрасовке». Хотите заглянуть? – Нет, что вы… Это я так. Мне просто хотелось представить, где вы работаете, кем. Так легче. – Что легче? – Человека понять легче. Простите, конечно, Екатерина Марковна, не хочу вас обидеть… но я ведь понял, почему вы пригласили меня сегодня… – А что тут такого? – бодро-приподнято произнесла Екатерина Марковна. – Взяла и пригласила вас на день рождения вот этой шалуньи… – Она потормошила в коляске Юльку. – Так, проказница? – Ба-ба, ба-ба, – лепетала в ответ внучка. – Знаете, мне очень хочется сказать, что вы хорошая, – просто и прямо признался Нуйкин. – Ой, ну что вы такое говорите! – смущенно воскликнула Екатерина Марковна. – Я ведь видел, как вы растерялись тогда… Вы готовы были провалиться сквозь землю. Вам стало стыдно, что мужчина за кассой в булочной – ваш знакомый. Вы вылетели из магазина как обожженная. И я подумал: ну вот, еще с одним человеком ясно, чего он стоит. Я люблю узнавать правду о человеке, даже если разочаровываешься, даже если это приносит боль. Екатерина Марковна, как совсем недавно сам Нуйкин, густо покраснела; одна надежда была – на вечер, на то, что в темноте стыд незаметен. – Я, – говорила она, – дело в том, что я… – А потом вы вернулись, – продолжал Нуйкин. – И я все понял. Я понял, что вы хороший, добрый человек. В вас есть главное – совесть. Спасибо вам, Екатерина Марковна. – Ну что вы… – И за этот вечер спасибо. Желаю вам, и дочке вашей, и внучке – счастья! А теперь я пойду… мне вот сюда… До свиданья! – И, не мешкая ни секунды, Нуйкин свернул в проулок и растворился в темноте. – До свиданья… – прошептала растревоженная, удивленная Екатерина Марковна. Лет десять назад, когда отношения Евграфова с женой еще были далеки от того, чем они стали впоследствии, у них состоялся один памятный разговор (Тося в это время была в школе), после которого правда каждого обнажилась четче и жить друг с другом стало трудней. – Совесть у тебя есть? – спросила тогда Екатерина Марковна. (Какая жена у какого мужа не спрашивала об этом?!) Евграфов решил отшутиться: – Ну вот, как только какое-нибудь серьезное дело, начинаются упреки, подозрения… (Он и в самом деле – под видом обычной деловой встречи – собрался к очередной любовнице.) – Как можно жить и лгать беспрестанно, безостановочно, будто это какая-то поэзия, правда, суть жизни? Что-то в этих словах поразило Евграфова, он приостановился в прихожей, посмотрел на жену внимательно. – А знаешь, ты это здорово сказала: что ложь – поэзия жизни. Поздравляю! Не всякий мужчина додумается до этого. – Ну, еще бы! Ложь – поэзия жизни! Удобная философия для оправдания мерзостей, гадостей… – А ты что хотела, – вдруг зло, с искаженным лицом зашипел Евграфов, – чтобы я ползал как червь по земле и исповедовал вашу философию? Будь добр, будь честен, будь вьючным ослом, пусть сидят у тебя на шее, пусть пинают под зад, скребись всю жизнь в одну щель, может, допустят в рай перед смертью, помрешь как агнец? Для кого тогда красота? радость? деньги? женщины? любовь? Или ты предлагаешь мне, как сделала это сама, превратиться в книжного червя, шелестеть страницами и упиваться созерцанием того, как жили другие люди – достойные, честные, правдивые, умные, талантливые? Так знай же: именно бездарные люди живут правильно, соблюдают мораль, гордятся нравственностью, кичатся потомством, при этом размножаются как жуки навозные: слепо, тупо, бездарно! Ты возьми любого, кто так или иначе выбился в люди, сделал себе имя, оставил след в искусстве. Кто это? Это люди, поправшие усредненную мораль, поправшие философствующее заблуждение: ах, не делай зла, ах, возлюби ближнего, ах, сиди около женской юбки! Вспомни Сезанна, Гогена, Ренуара, Ван-Гога – разве это были добропорядочные люди с точки зрения общечеловеческой, усредненной, лицемерной морали? Гоген плюнул на семью, на пятерых детей, на хапугу-жену, уехал на Таити, стал жить с Майоркой, с дикаркой. И кто теперь осуждает его? Кто помнит теперь об этом? Теперь знают одно: Гоген – гений! – Гоген – художник, – спокойно произнесла жена Евграфова. – А ты кто? – А я – мужчина! – взорвался Евграфов. – Любой мужчина творец по своей сути. Творить – значит отвергать то, что признает большинство. Ты хочешь, чтобы я, как шавка, просидел у твоих ног, чтобы в конце концов меня благосклонно потрепали по облысевшей голове: ах, молодец, ах, пуделек, какой смирный, какой послушный, всю жизнь просидел на задних лапках и ни разу не тявкнул! Плевать я хотел на вашу философию! Плевать, ясно это? – Ясно, – все так же спокойно проговорила Екатерина Марковна. Она потому была спокойна, что вдруг многое поняла в муже. Она думала: он гуляет, потому что просто гуляет, как все – как мужчина, как кот, а тут, оказывается, совсем другое, у него философия, убеждения, взгляды… – Ах, дети, ну что вы так расшумелись? – В прихожую вышла Антонина Степановна (Тонечка). Вышла смущенная, улыбающаяся, седенькая, хрупкая, так и заносило ее из стороны в сторону на слабых ногах. Примечательной была еще одна черта: она носила всегда большущие тапочки, которые еле-еле держались на ногах, и эти тапочки шаркали, волочились, стучали об пол… Задолго до появления хозяйки тапочки обычно предупреждали: приближается Тонечка… А тут они и этого не услышали. – Да нет, нет, ничего, – начала успокаивать Тонечку Екатерина Марковна. – Вот-вот, – проговорил Евграфов, глядя на обеих с горячей злостью. – Давайте, успокаивайте друг друга, лейте елей, ну а как же – такие обе добрые, хорошие, чистые… – Кант, прекрати! – вырвалось у Екатерины Марковны. – О чем это вы? – не понимала Тонечка. В ту пору ей было под семьдесят, иногда плохо слышала, отчего часто – невпопад – улыбалась, стараясь показать, что все слышит, понимает. Тогда она еще жила с ними, верней – жила в своей комнате, а они – в своих двух: квартира была коммунальная. – Ладно, пошел, – сказал Евграфов и хлопнул дверью. – Что он сказал? – спросила Тонечка у Екатерины Марковны. – Он сказал: всего доброго, он пошел. – A-а, ну-ну… Кстати, Катенька, у вас не найдется лишней коробки спичек? После рабочей смены Егор обычно уходил в чащобу, к берегу Неруссы-реки. Угрюмый, с печальными глазами, в которых, пожалуй, было больше боли, чем печали, Егор, с его густой черной бородой, с лохматыми кустистыми бровями, с никогда не причесанными непослушными волосами, производил впечатление замкнутого, странного, а иногда и страшного человека. Страшного своей нелюдимостью, замкнутостью, угрюмостью взгляда. В бригаде его побаивались – не силы его побаивались, не характера, не огромных жилистых кулаков, а тяжелого неподъемного взгляда. Уж если он что сказал, да не сделают, то так посмотрит… Бригадирское место он занимал по праву, лучше других знал дело, был сильней всех – и физически, и характером – вот только работать с ним было не всегда легко: тепла не хватало, сердечности, душевного уюта. Каждый вечер он уходил к Неруссе-реке; уходил один. И всякий раз либо сидел на перекатах с удочкой в руке – одного за другим таскал золотисто-пепельных хариусов, либо плел «морды» из ивняка и ставил их на тайменя в глубинных местах, в омутках и ямах Неруссы-реки. Рыбу он отдавал, конечно, в общий котел, а вот рыбачить сообща, бригадой, не любил. Такая душа – рыбалку признавал только в тиши, в одиночестве. Или тут была еще какая-то причина? От ближайшего поселка строителей зимовье пряталось километрах в двадцати, не меньше. Жили обособленно – каждый день, даже каждую неделю, в поселок не находишься. Когда Тосю спросили: «Что умеешь делать? Варить умеешь?» – она кивнула почти машинально. «Ну вот, Егор, будет вам кашевар. Забирай девчонку», – и начальник отряда, будто отделавшись от какой-то надоевшей ему мысли, с силой пожал Егору руку. скачать книгу бесплатно |