скачать книгу бесплатно
– Что это? – спросил он, присев на ступеньках крыльца.
– Русский напиток. Разбавляется водой. Чтобы он не стал тёплым, необходимо, долив воды, тут же закрыть сосуд и подержать некоторое время.
– Крепкий?
– Ну, вроде вашего «Наполеона». Только не забудь перед тем, как пить, вдохнуть, а потом сразу выдохнуть аромат через рот.
– А нельзя выдохнуть через нос как аромат коньяка?
– Не вздумай. Пей всё целиком и закусывай виноградом. И ещё водой из кружки запей, а потом рукавом занюхай или свежесломанной веткой.
Жан стоически выпил и замахал руками. Я протянул ему кружку с водой.
– Молодец! Зато голова утром болеть не будет.
– О-о! Я пью только вино и могу долго описывать его вкус, а это… – он чиркнул себя ладонью по горлу.
Наступила моя очередь.
– Ну, выпьем за то, чтобы капиталистический запад не потряс ещё один экономический кризис, – произнёс я тост, выпил и закусил виноградиной. – А то ваш кризис может стать для нас новым поводом ободрать народ до нитки.
– О-о! Россия! Матрёшка, мафия, бель фий[69 - Belles filles (фр.) – красивые девушки.], – ответил Жан, едва отдышавшись.
– Это всё равно, что сказать: Франция – это Лазурный берег, Наполеон и лягушки. А «мафия» – не наше слово, а итальянское. Их мафия нашей и в подмётки не годится. Но главный наш брэнд – водка, автомат Калашникова и балет. Они лучшие в мире, потому что мы больше всех любим выпить, подраться и потом поверить, что красота спасёт мир. А где твой дом?
– В Нормандии. Я из Руана.
– Знаю. В одном вашем соборе захоронено сердце Ричарда Львиное Сердце. И у вас же сожгли Жанну д'Арк, и развеяли по ветру её прах. И ещё у вас союзники, дотянув до 44-го года, высадили свои войска. Теперь каждый американский подросток уверен, что Гитлера победили американцы, хотя наши тинейджеры в знании истории им не уступят. А в России воевала ваша эскадрилья «Нормандия-Неман».
– Мой дед был лётчиком и погиб у вас.
– Значит, следующий тост за Нормандию.
Выпили ещё раз.
– У вас что, своего винограда нет, – спросил я, закусывая.
– Мы славимся яблоками.
– Ну, тогда за яблоки!
У Жана в Руане остались жена и двое детей. Выпили за них. Поскольку вино после водки не пьют, мы решили пойти спать. В предбаннике кто-то из нас задел пустую кастрюлю, загрохотавшую по ступенькам на весь дом. Вышло совсем по-нашенски, будто у загулявших в общаге студентов.
– Тс-с-с, – я приложил палец к губам, но всё было тихо. Мы прокрались к своим койкам и улеглись.
С этого дня мы с Жаном-Мишелем подружились. Он говорил по-английски немного хуже меня и не всегда понимал юмор, но это не мешало нам обсуждать любые темы. Постепенно я начал привыкать к тяжёлому труду, и боль в мускулах стала проходить. Я научился экономить силы, соблюдать нужный темп работы и наслаждаться свежим воздухом и солнцем. Конечно, французы были привычнее и выносливее меня, ведь это было их профессиональным и ежегодным, хотя и сезонным занятием. Эти люди умели делать свою грубую и простую работу добросовестно. Они видели, что я стараюсь не отставать от них, помогаю кому-нибудь донести ношу или погрузить виноград в кузов, и относились ко мне как к равному. Обедали мы вместе, еду подвозили прямо к домику, и затем все усаживались за общий стол. Вечером можно было идти куда угодно.
Домик виноградаря – понятие древнее, чуть ли не средневековое. Мой новый приятель Жан-Мишель рассказал, что жатва и сбор винограда в старину считались не только тяжким трудом, но и праздником: бурная радость деревенских жителей, веселье, пир горой. От работников отставали все хвори и недуги. Городской люд, ремесленники – все стекались в сёла. Такая всеобщая мобилизация была ещё в середине XIX века. Виноград являлся достоянием власть имущих, – долгое время на богатых работали виноградари, получавшие за труд половину урожая или деньги. Они вскапывали и разрыхляли землю, корчевали пни, подрезали и заменяли растения, – куст живёт до ста лет. Нередко приходилось таскать унесённую дождями землю. К виноградарям в период сбора присоединялась куча нанятого народа: одни срезали гроздья, другие носили за спиной корзины, а всем руководил начальник сбора. Рабочих кормили наваристыми супами и телячьей требухой и платили несколько су в день. Вино пили все – прислуга, ремесленники, хозяева, но лучшее увозилось в город. На селе вино было роскошью, – виноградарям в конце XVIII века давали лишь выжимки с водой. Они считались людьми искусства, так как изменяли направление побегов, вкус винограда, скрещивали сорта и меняли почву, и вино получалось разным. Среди крестьян они занимали привилегированное положение и питались лучше, чем крестьяне на равнинах. Площадь в два гектара не позволяла владельцу держать семью виноградаря постоянно в домике. Поэтому многочисленные клочки горожан обрабатывали умелые подёнщики, мечтающие о своём клочке земли. Формально они работали от восхода до заката, но часто уходили раньше, чтобы возделывать свой участок.
Мне невольно вспомнились слова из Книги Духов, обращённые к маркизу Ривайлю. Духи нарисовали для него виноградную лозу, потому что она была эмблемой творения Создателя. «Все материальные начала, – передали Духи, – которые лучше всего могут изобразить тело и дух, соединяются в ней: тело – это лоза; дух – это зерно». И ещё: «Трудясь над виноградным соком, человек улучшает его; точно так же, трудясь во время телесной жизни, Дух приобретает познания». Может быть, моя прабабушка хотела, чтобы я понял истину этих слов, заключённых в эмблеме Создателя? А в моей стране всего двадцать лет назад парторги вырубали виноградники, губили труд многих поколений, не понимая, что делали. Даже творцы «сухого закона» Михаил Сергеевич и Егор Кузьмич, прославивший себя фразой, что «ему чертовски хочется работать», ничего вразумительного по этому поводу изречь не смогли и отмахивались от того, что натворили.
Наступило воскресенье, единственный выходной день. Жан-Мишель и его приятель Франсуа пригласили меня в Шато-конти посидеть в баре и погулять с девочками. Я подумал, что, не зная языка, окажусь лишним, и, вообще, мне не стоило искать приключений. И не пошёл, объяснив Жану, что лучше отдохну. На самом деле я решил прогуляться вокруг замка. Работая на винограднике, я поглядывал на его высокие башни и пытался представить, каким образом события в России могли быть связаны с этим поместьем. Явиться в дом просто так я не мог. Если сезонный рабочий начнёт задавать дурацкие вопросы, его могут уволить. Моё устройство в имение было хотя и дерзким, однако бесполезным поступком. Но, в конце концов, лучше во Франции дикарём собирать виноград, чем студентом копать картошку в Ивановке под Москвой или торчать в Одинцово, – успокаивал я себя.
Теперь моё появление в поместье было оправданным. Я обошёл хозяйственные постройки и приблизился к дому со стороны внутреннего двора. В нём был устроен небольшой фонтан со статуей греческой богини. В углу дворика находилась небольшая лестница, ведущая к двери первого этажа. С другой стороны была ещё одна дверь, вероятно, чёрного хода. Я обошёл здание, не встретив не души, и отправился обратно к домику виноградаря. Там я спустился вниз, зачерпнул вина и утолил жажду. Мне показалось, что ситуация зашла в тупик, из которого не было выхода. Не мог же я, отработав почти неделю, заявить, что приехал сюда по личному делу. В общем, говоря словами доцента-зануды Пискунова, выходило сразу две неувязочки по месту и по времени.
Выйдя из домика, я направился на излюбленную поляну и, раздумывая над своим положением, затянул грустную песню.
Я в весеннем лесу пил берёзовый сок,
С ненаглядной певуньей в стогу ночевал,
Что имел – не сберёг,
Что нашёл – потерял,
Был я смел и удачлив, а счастья не знал.
И носило меня как осенний листок,
Я менял города, я менял имена,
Надышался я пылью заморских дорог,
Где не пахнут цветы и не светит луна.
И окурки я за борт швырял в океан,
Проклинал красоту островов и морей,
И бразильских болот малярийный туман,
И вино кабаков, и тоску лагерей.
Зачеркнуть бы всю жизнь и сначала начать,
Полететь к ненаглядной певунье своей,
Да вот только узнает ли Родина-мать
Одного из пропавших своих сыновей…
Песня старая, и многие современные исполнители нередко заменяли её первоначальные слова другими. Я допел последний куплет и почувствовал за спиной чей-то взгляд. По тропинке шагах в десяти-пятнадцати от меня со стороны реки шла пожилая дама. Она ступала медленно, и, конечно, всё слышала. Песня была ностальгической и рассказывала о тех моих соотечественниках военного поколения, которые после победы остались на чужбине и по разным причинам не могли вернуться на Родину.
Ну и что такого?
* * *
С того времени, как я поселился в домике для сезонных рабочих, шла вторая неделя. Дни отличались друг от друга не больше, чем виноградные кисти. Как и всегда, череда событий, набирающих скорость, последовала нежданно-негаданно и, можно сказать, таинственно. В одно прекрасное французское утро я проснулся, протёр глаза и, сунув ноги во французские калоши, собрался умыться. Я взял зубную щётку, тряпку, бывшую до этого полотенцем, и слегка толкнул приятеля в плечо:
– Эй, вставай, только что по радио объявили о третьей французской революции. Народ требует снизить нормы по сбору винограда.
Жан-Мишель продолжал посапывать. Тогда я замогильно-первомайским голосом, предваряющим долгожданную премьеру американского фильма о мутантах, заселивших бедную планету, продекламировал ещё громче:
– Поднимайся, амиго! Сборщики сахарного тростника на острове Свободы уже проснулись и вызывают угнетённых братьев-виноградарей из буржуазной Франции на соревнование. Сам бессменный команданте ни свет ни заря обратился к президенту с заявлением и пообещал побриться, разрешить подданным иметь мобильники и американские кофемолки, если его люди не дадут двойную норму. Слышишь чеканный шаг? Это сборщики сахарной свёклы выдвинули встречный план.
Мото сделал движение рукой, будто отгонял муху. Он, наверно, не услышал и половины сказанного, но уточнил про норму выработки и повернулся на другой бок.
– Пусть из пролетариев победит сильнейший! – закончил я и вышел на крыльцо. «Жизнь удалась!» – произнёс я, воздев руки к небу и глядя на восходящее солнце, осветившее первыми лучами меня и средиземноморье.
Обойдя дом, я завязал тельняшку на поясе и приступил к водным процедурам. Я несколько раз наполнил из крана старинный кувшин и вылил на голову, повизгивая от холода, а затем растёрся полотенцем. И вдруг мне показалось, что за спиной кто-то есть. На тропинке стояла пожилая дама. Она опять шла со стороны реки через поляну, где недавно я пел свою песню. Мадам поздоровалась со мной первой:
– Доброе утро, месье Александр.
– Доброе утро, мадам. Вы из этого поместья?
– О да. Я потомок управляющего этим большим домом Констанция Боден.
Мне с трудом удалось сдержать волнение. А в каком состоянии находились бы вы, если вам назвали имя, услышанное на спиритическом сеансе за тысячи километров отсюда? Да ещё сообщили, что этого человека нужно разыскать в другой стране? Итак, Констанция. Любит ходить пешком. Дважды встречалась поздним вечером с приезжавшим мужчиной, – пронеслось в моей голове.
– Где вы так хорошо выучили язык? У вас лондонское произношение, – ответил я.
– С сорокового по сорок пятый год я со своей тётушкой жила в Британии, в семье лондонцев, – улыбнулась дама. – А вы где?
– В школе. Потом доучивал в институте. Затем начал преподавать историю.
– Тогда как же вы попали сюда, ведь вы, если не ошибаюсь, из России?
– Да, мадам. Я из этой большой холодной страны с богатыми недрами и терпеливым народом. Там тяжёлая жизнь, а здесь весело, – сказал я, подбирая эквиваленты английских слов попроще. – У меня была давняя мечта побывать во Франции. Не в Париже, не на севере, а здесь, в горах на юге и увидеть море.
– Знаете, французы и русские больше схожи психологически, не то, что испанцы, немцы или скандинавы. У нас с вами даже флаги одних цветов. И вы столь же спонтанны и страстны. До Второй Мировой войны мы были жуткими домоседами, а потом все пустились странствовать по свету. Поэтому я не удивляюсь вам, месье Александр, тем более, после вашего железного занавеса.
Но ведь знаменитыми путешественниками были ваши Людовик XI, Карл VIII, Людовик XII, Генрих III, Екатерина Медичи, Генрих IV, Людовик XIII и Ришелье.
– А вы, кажется, действительно историк. Но это другое дело: знать.
– А как у вас относятся к Наполеону I?
– Его чтят как часть нашей истории. Однако не все, – вот что я вам отвечу. По-моему, наш Бонапарт и ваш Сталин – одного поля ягоды. И с тем, и с другим закончилась свобода. Мне близко послевоенное время: с сорок пятого по семьдесят пятый год – за три славных десятилетия Франция расцвела. Сразу же после войны, когда я вернулась из Англии, у нас тоже, как вы сейчас, хотели поднять рождаемость. Даже тогда, в сорок пятом, француженка могла на своё пособие воспитывать троих детей и не работать.
– Наше детское пособие составляет два-три доллара в месяц.
– Вы трудно живёте, потому что в девяностые годы некоторые ваши состояния приобретались за считанные недели и месяцы.
– Ну, тогда было всего семь миллиардеров, а сегодня их в десять раз больше. А миллионеров не счесть, и каждый бизнесмен в деловых кругах имеет кличку. Даже нашего премьера по телевизору зовут «Коля – два процента доля». Если нашему народу решили подарить свободу, значит, наверху уже примерились растащить всё. Вообще-то наша монархия, как и в Соединённом Королевстве, никогда не кончалась, хотя монарха у нас могут называть как угодно. Мы всегда будем анархистами и всегда ждём нового доброго царя, а потом всё спускаем с рук старому потому, что живём отдельно от власти. Неограниченная власть сверху, и полная анархия снизу. Мы всегда читаем в газетах, что виноваты придворные или князья на местах, и даже не знаем, какой национальный праздник нам отмечать. Ваши революции давно закончены, а наши ещё нет
– Только не подумайте, что мы любим их так же, как забастовки. Один старый дворянин в преддверии революции предрекал её трагический исход бывшему пажу Марии-Антуанетты Александру де Тилли. Тот не верил мрачным предсказаниям, и тогда старик воскликнул: «Сударь, мы нация, обречённая на трагедии…».
– У нас раньше тоже называли друг друга сударями и сударынями, а теперь продолжают говорить «мужчина» и «женщина», даже когда на телеэкране появились господа.
– А вы не слышали, что по телевидению заявил ваш олигарх, некто Похорьков после скандала в Куршевеле?
– Кажется, он организовал такое горнолыжное веселье, что его обвинили в сутенёрстве, и о забавах с девочками услышал даже Париж.
– Виновник гламурного торжества в оправдание сказал, что французы просто завидуют, как русские отдыхают и тратят деньги, и потому подняли весь этот шум. Но ведь он лучше знает, что ваш народ беден, и многим из нас противно смотреть, как подобные Похорьковы швыряются деньгами.
– Наши чиновники и олигархи и на родных горнолыжных курортах пьют шампанское, один фужер которого стоит дороже, чем средняя годовая пенсия по стране. Это ещё что. Недавно в теленовостях рассказали про нашего банкира. Он за восемнадцать миллионов долларов разобрал в России церковь, собрал во Франции, обвенчался с невестой и вернул церковь на место.
– О какой же зависти тогда можно говорить?
– Но в последнее время люди чтят церковь, – перед Пасхой дорожают яйца, а после великого Поста взлетают цены на мясо и рыбу. Наши телезвёзды, хлебом не корми, обожают делиться кулинарными изысками, и утверждают, что церковная диета обходиться в три раза дороже.
– Ну, в Европе Рождество уже давно превратилось в праздник потребления. Европа – безбожное место. Здесь дети всё чаще подают на родителей в суды, а у таких людей нет будущего.
– Я знаю, сколько тратят на рождественские подарки средний француз и русский. Это сообщается перед праздниками, когда говорят, что большинство москвичей собираются провести новогодние каникулы за рубежом. А люди вашего поколения, Констанция, живут у нас на полтора-два доллара в день. И они весьма не похожи на японских туристов и американских старушек в клетчатых брюках с фотоаппаратом. Они не привыкли носиться по мостовым чужих городов.
Только сейчас я обратил внимание, что мы с пожилой дамой около получаса медленно прохаживаемся у виноградников, а мои работники уже умываются и готовятся к завтраку. Я пожелал ей доброго дня и пошёл к домику. «О чём ты беседовал с ней»? – спросил меня Жан. – «Мы рассказывали друг другу о своих странах. Мадам прекрасно владеет английским».
Похоже, Констанция присматривалась ко мне, а может быть, во время прогулок её тянуло к общению с кем-нибудь. Но как легко и непринуждённо мы побеседовали столь о многом! Однако шанс открыться Констанции был упущен.
Через два дня перед выходом на работу она появилась у домика снова.
– Доброе утро, месье Александр, – пожилая дама доброжелательно улыбалась, излучая спокойствие. На ней были простое ситцевое платье и соломенная шляпа.
– Доброе утро, мадам Боден.
– Я хотела бы сделать вам предложение, – начала она.
– Мадам!
– Дело в том, что наш плотник месье Жак отправился навестить свою дочь. А в поместье накопилось много разных дел. Не могли бы вы выполнить за него кое-какую работу? Оплата за пропущенное время сохраниться, а когда сделаете то, что нужно, вам заплатят и за неё.
– Хорошо, но почему вы для этого выбрали меня?
– Ну, я видела, как вы работаете, и это мне понравилось. Вы ведь русский, мне было интересно с вами поговорить.
– А чем придётся заниматься?
– О, надо срочно изготовить полки из досок в винном погребе и только у одной стены. А вообще, под замком большие погреба с винными бочками и другим хозяйством. Есть очень старые и дорогие вина. Для работы всё найдётся на месте. Спать можно в комнате рядом с мастерской. Там очень удобно и тихо. А Клотильда будет приносить вам еду. Согласны?
– Когда надо приступить?
– Завтра с утра, если захотите. Но посмотреть лучше всё сегодня же. И перенесите туда свои вещи. Подойдите в четверть третьего к восточной стороне дома. Я буду ждать у входа в башню и всё покажу.
– Я приду.
Надо было поделиться новостью с Жаном.
– Бонжур, камарад! Мне сделали предложение, от которого трудно отказаться. Буду ваять деревянные полки в прохладном подвале, так что постарайся без меня держаться в тени.
– А полки ты умеешь делать лучше, чем собирать виноград? – спросил Жан.
– Справлюсь.
– Одному будет работать скучно.
– Ничего. Завтра же познакомлюсь с Клотильдой, и она будет таскать мне в накрахмаленном переднике горячие круассаны прямо с кухни.
Жан-Мишель посмотрел с недоверием.
– А в полночь мы встретимся у амбара и залезем на сеновал играть в жмурки.