скачать книгу бесплатно
Алексей тяжело вздохнул да замотал головою своей, потирая затылок.
– Не смей, Федька, чтобы я тебя схоронил, гадёныш, – предостерёг Басман-отец, да с тем и встал с места своего.
– Доброй ночи, отец, – произнёс Фёдор вслед.
Алексей покинул сына, и долго Фёдор ещё глядел в потолок, и ум его заняли образы того рокового застолья. При всём напускном спокойствии, коего держался молодой опричник, говоря с отцом своим, сердце и сейчас замирало от одной мысли о том миге, когда Фёдору пришлось заступиться за друга своего. На мгновение Басманов перевёл взгляд на руки свои. Они уж были чисты, но помнил он, как ослепили эти самые руки рынду, что посмел воспрепятствовать воле царской.
«Раз цел я, значит, была тому причина в разуме царя нашего…» – думал Фёдор, глубоко вздыхая. С теми мыслями он и заснул.
* * *
В распахнутые ворота въехала роскошная тройка. Ямщик, закрытый от снега тяжёлыми коврами, натягивал поводья, усмиряя лошадей. Из саней вышла боярыня важного вида. Точно всё ещё прячась ото снега, щурила она глаза свои, поглядывая на холопов, подлетевших к саням. Брезгливо она глядела на мужиков, что подавали руки свои, да сходила на снег без опоры.
Боярыня отряхивалась от снега, понося извозчика своего. Лицо её было под стать суровости речей её – губы, казалось, были поджаты во гневливости, глаза оглядывали двор чёрными мелкими бусинами.
Следом за старухой вышел из саней молодой мужчина, высокий да нескладный. Длинная шея казалась слишком нелепой для худого лица его. Даже закутавшись в меха, он не мог скрыть своей худощавости. Даже на морозе лицо его хранило бледно-желтушный оттенок, не краснея румянцем.
Гостей встречали на крыльце – сам государь облачился в тяжёлую шубу, исшитую золотом, шапку, изукрашенную камнями да мехом. Стоял Иоанн и слабо постукивал пальцем по золотому резному посоху своему, что поблёскивал в рассеянном свете, пробивавшемся сквозь облака. Подле государя стояли советники из братии его – Григорий по кличке Малюта да князь Вяземский. Опричники стояли за спиной царя мрачными тенями. Из-под чёрных плащей поблёскивала сталь оружия.
Боярыня со спутником своим ступила на лестницу, волоча по оледенелым ступеням подол шубы да юбки. Царь вышел навстречу, раскрываясь для объятий, да старуха тут же мотнула головой.
– Дай хоть в тепло зайти, Ваня… – буркнула она под нос, кивнув на двери в горницу.
Иоанн усмехнулся и перестал постукивать по посоху своему, а заместо того сжал его в руке, стукнув о лёд.
Мужчина, спутник суровой да резкой боярыни, видать, и не разделял настроя её, оттого с великою радостью и взялся за руку царя да и припал губами к перстням владыки. Лишь после того выпрямился с улыбкой беззлобной.
– Всё погляжу, Владимир, старого нраву наша Ефросинья? – с усмешкою спросил Иоанн, потрепав гостя по плечу.
– Уж скорее реки обратятся вспять, нежели матушка моя переменится, – тихо ответил мужчина, с опаской оглядываясь на величавую женщину, которая уж вошла в царские палаты и потирала руки с морозу.
Иоанн неспешно следовал с опричниками своими да с гостями по коридору, стуча златым посохом об пол каменный. Шествие их завершилось в просторной светлой зале. Топили во палатах царских, не жалея дров, – едва не обуял жар гостей. Столы, накрытые щедротами съестными, ломились под тяжестью своей. В дальнем углу, где сгущалась мрачная тень, сидели за гуслями музыканты, мерно перебирая струны. Лица их укрыты были, и прятали они глаза свои от царского взгляда.
Иоанн занял место во главе стола да с улыбкой обернулся на гостей своих. Музыка мерно лилась, приглушая и без того робкие шаги кравчих да прочих холопов, что прислуживали у стола. Княгиня Ефросинья заняла место подле государя, рядом с ней сел и сын её, который рыскал взглядом из стороны в сторону. Взгляд его, как у хорька, то перебегал с яств на роскошь царскую, то вновь обращался к государю, а с тем и обратно воротил на пиршество, что уготовано гостям было.
Опричники, что следовали за царём да гостями, остановились у входа и замерли безмолвною стражею.
Прочёл царь краткую молитву, склонив голову под незримой, но безмерной ношей своей, да осенил стол крестным знамением. То же совершили и княгиня, и сын её, и лишь с тем приступили к трапезе.
– Ты, Ваня, зря зачинил этих своих! – замотала головой Ефросинья.
Царь с того было усмехнулся, да в какой-то беспомощности замотал головою. Поднял взгляд он на спутника княгини.
– Ты гляди, братец, на бабу! – развёл руками Иоанн. – Ещё и куска в рот не положила, а уж всё брешет, мол, не разумею я в делах государственных!
– Да я ж лишь уберечь хочу державу, да и тебя, упрямец-то ты неисправимый! – точно оскорблённая, воскликнула Ефросинья. – Не друзья тебе свора эта, ой не друзья!
– Попридержи язык, – голос царя сменился, утратив насмешку свою, стал жёстким, – я каждому в братии готов доверить жизнь свою.
– От, слышал? – усмехнулась княгиня, воротясь к сыну своему. – Братия!
– Набрал заместо соли земли Русской злодеев да воров и ещё богохульничает! – Не успела Ефросинья и речи своей закончить, как резкий удар посоха об пол прервал её.
Умолкла, ибо при всей дерзости своей в обращении с государем имела она хитрость змеиную али лисью и грани переступать не смела, да завидев, как в ярости государь сжимает посох свой, не стала молвить боле. Принялась она за трапезу, будто и не было ничего. Царь хранил молчание, и взгляд его, тяжёлый и грозный, плавно опускался на старуху. Думы государя полнились замыслами, да оставались уста его сомкнутыми, хоть и проступала на них тихая да лукавая улыбка.
Как окончилась трапеза та, безмолвная и мрачная, так отдал Иоанн приказ жестом – вскинул руку в перстах царских. От того поднялся из полумрака средь музыкантов один из разодетых ряженых, да не играл, а лишь сидел, закинув ногу на ногу, и хоть лицо его было спрятано за маской расписной, видать, во внимании был слуга сей всё время. Волоча по полу длинные косы, что закреплены были на маске, ряженый слуга раскланялся перед княгиней и сыном её да спровадил их к выходу, ведя в покои, уготованные им по царскому приказу.
– Сучий же ублюдок… – сквозь зубы процедила старуха, ступая по расписным коридорам.
– Отчего же? – вопрошал сын её. – Видать, от всего сердца нынче принял нас.
– Много понимает пустая голова твоя! – Ефросинья всплеснула руками. – Али забыл уж об опале да изгнании?
– Так уж два года как миновало, доколе поминать будешь? – вздохнул Владимир, мотая головою.
– Ты глянь на него! – усмехнулась старуха, разводя руками да уперев их в боки.
Остановились они посреди коридора.
– Недалёк тот час, и снова по наветам псов его брехливых вновь сыщем мы опалу! – наставляла Ефросинья. – Вступаешься ты за братца своего, а он, думаешь, вступится? Как бы не так! Есть у него друзья! Свора эта богомерзкая! Гойда, гойда! От тебе и семейные узы! Попрал он любовь нашу, как в изгнание сослал нас! И вновь сошлёт, уж поверь старушке своей! Добра же лишь прошу для тебя, токмо добра!
– Не кончится добром, ежели грех на душу брать придётся! – воскликнул Владимир, как мать его тотчас же метнулась к нему да закрыла рот ладонью.
В ужасе огляделась по сторонам – никого, кроме скомороха бесполезного, не было подле них. Чуть отлегло от сердца, да Ефросинья всё точно начеку была, но при том отпустила сына да пригрозила пальцем.
– Не грех то будет, ежели воспрепятствуем мы премного согрешить братцу твоему, – тихо добавила княгиня.
– Негоже… ой негоже… – тихо бормотал себе под нос Владимир.
Мать его, видать, не слышала али не хотела слышать причитаний сына. Меж тем уж и дошли до покоев. Слуга раскланялся, и едва дверь за княгиней и сыном её затворилась, снял маску да убрал свои волосы чёрные с лица, запрокинул лицо вверх. Глубокий вздох сорвался с уст его, засиявших насмешливою улыбкой. Неспешным шагом стремился молодой опричник воротиться к государю. Шёл он, насвистывая, как заслышал тяжёлые шаги да звон кольчуги на лестнице, мимо которой проходил.
– Теодор? – раздался насмешливый голос немца, назвавший Басманова на свой латинский манер.
Федя усмехнулся и, завидев премного дивного любопытства в глазах друга своего, обернулся, давая Андрею разглядеть наряд причудливый. Чужеземец не сдержал восторга да присвистнул.
– И отчего же вырядился ты столь пёстро? – спросил Андрей, спускаясь по лестнице.
– Говоришь, будто не к лицу сей наряд мне, – усмехнулся Фёдор, прикрыв лицо маской.
Андрей уж вновь расплылся в улыбке да помотал головою.
– Да полно тебе! – со смехом произнёс немец. – На кой чёрт вырядился?
– По царскому велению, – с игривым смирением произнёс Фёдор. – Не в силах я перечить воле государевой.
– И ныне всей братии в бабском платье разгуливать? – усмехнулся Андрей. – Боюсь, не пойдут мне сарафаны.
– Нет, доколе мне известно, вам пока гулять в бабском платье не велено, – ответил Фёдор. – А я спешу к государю.
Коротким кивком Андрей отпустил Фёдора да и сам продолжил путь по долгу службы. Тем временем Басманов спешно ступал по коридору. От шага его позванивали бусы, накинутые на шею.
Как завидели опричники его, что караулили тронный зал, так и застыли в недоумении да смятении. Ведали они, что к государю ныне Басманов Федька явиться должен, да не ожидали они сего образа. Стоило Фёдору пройти в тронный зал, как глянули опричники вслед ему, да после того, не сговариваясь, уставились друг на друга. Всё храня молчание, вздохнули слуги государевы да и продолжили нести службу свою.
Фёдор же бросил маску на одну из скамеек, что приставлены были к столу. Подойдя к государю, он склонился в поклоне. Мрачное выражение лица государя мало-помалу сменялось какой-то неясной насмешкой, стоило ему завидеть в коридоре сперва Фёдора, а затем и то неловкое смятение на лицах опричников на страже.
– Есть ли благие вести? – спросил Иоанн, и по тяжёлому вздоху быстро Басманов уразумел, что не ждёт государь доброй вести из уст его.
– Благая ли весть, великий государь, что ум ваш и сердце ваше не врёт вам? – спросил Фёдор.
Иоанн горько усмехнулся и мотнул головою.
– Значит, поистине за всё добро готовы они лишь злом отплатить мне? – произнёс царь, будто бы сам усмехаясь словам этим.
– Братец ваш двоюродный, Владимир, беззлобен, но слаб духом, – произнёс Фёдор. – И с матерью со своей не совладает. А вот княгиня в самом деле вознамерилась страшное учинить.
– Прямо говорила, что сгубить меня хочет, как жену мою сгубила? – сглотнув, спросил Иоанн.
– Ежели разговорить кого велите, так проще будет с Владимиром, – ответил Басманов.
Иоанн глубоко вздохнул, заметно было, как плечи его вздымались под златою одеждою.
– И после всякого зла, что стерпело сердце моё, нарекут меня Иродом грозным… – вздохнул Иоанн, мотая головою.
Подпёр он голову свою, не вынося боли, что сдавливала голову тяжёлым обручем. Фёдор, видя мрак, сгущающийся на лике государя, перевёл взгляд на музыкантов да кивнул, призывая к готовности.
Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал… – протяжно начал Басманов.
Голос его звучал чисто и звонко, и пение то разлеталось под расписными сводами. Слова застольной песни тотчас же подхватили мягкие переливы гуслей. От этих звуков государь поднял взгляд свой, преисполненный удивления.
Безрукой чаши нёс,
На стол раскладывал.
Эти строки уж было пропелись под мерное звучание инструментов, и хоть музыканты чисто да складно играли, прервал их государь коротким жестом да взглядом всё следил за Фёдором, за лёгкими движениями белых его рук в воздухе, за танцем его, столь простым, что не в силах был царь взгляда отвести. Ныне музыка лишь отвлекала, хоть и игралась с большим мастерством.
Заметив, как стихли музыканты, Фёдор лишь украдкой бросил короткий взгляд на царя и узрел то, что чуяло всё нутро его – взгляд Иоанна был прикован к нему. Фёдор завёл заново.
Иоанн мерно отстукивал ритм посохом своим, по мере того как Фёдор отпевал ту небылицу, которая так часто звучала под этими сводами, и лишь сейчас вся эта песня преисполнялась новою красотой, доселе неведомой, ибо то не был разношёрстный хор, разбуяненный от крепких вин.
То был один голос, что лился дикою рекой, и каждое слово звенело и распускалось, точно диковинный цветок древних преданий.
Глухой подслушивал,
Слепой подглядывал,
Безрукой чаши нёс,
На стол раскладывал.
Безгласой звал к пиру,
Безногой хаживал.
Мне то воистину
Немой всё сказывал!
Песня была коротка, и Фёдор растягивал те слова, что ранее лоснились от пьяной игривости, а теперь звучали иначе. Иоанн, не отрываясь, глядел на Фёдора, вплоть до того момента, как юноша окончил танец свой и плавно наклонился к земле. Длинные бусы его стукнули об пол, и лишь тогда царь, казалось, пробудился. Не говоря ни слова, царь выпустил из рук своих посох, прислонив его к трону. Медленно подняв ладони, Иоанн воздал похвалу слуге своему мерными хлопками. Тот звук взлетел к сводчатым потолкам да пронёсся эхом.
– Нынче, Басманов, служба твоя полнится и сим обязательством, – произнёс Иоанн.
– Ежели угодно то будет вашему светлому имени, – кротко и смиренно ответил Фёдор.
Тон голоса да манера шла супротив и вида внешнего, и цветастых одеяний на молодом опричнике. Оттого Иоанн заулыбался пуще прежнего да махнул рукою своей.
– Ступай, – произнёс царь. – Да приведи мне Гришку Скуратова.
Басманов последний раз поклонился, развернулся да с такою лихостью, что полы сарафана его вздымались над каменным полом. Украдкой полыхнули красные сапоги под одеянием шутовским, да и удалился Фёдор, оставив Иоанна с доселе неведомыми думами, каковые не мог государь ещё облечь в слова – лишь голова его мучилась, но не адским жаром, коим полнилась она от приступов гнева али припадка ужаса. Сердце его точно охватило неясное волнение, которое, при всей колкости своей, имело необъяснимый трепет, таинство, которое пряталось средь тёмной рощи, окутанной ночными сумерками.
* * *
– Вслепую и принялся их излавливать – да что в том толку, ежели очи мне сокрыли повязкою? – тихо усмехнулся Иоанн.
Глаза его, точно у незрячего, уставились куда-то в глубь храма Господня, точно пытались поймать те образы, что обуревали ум.
– И что же учинил ты, сын мой? – спросил батюшка, склонив голову пред исповедующимся.
– Точно сейчас этот шёлк премягкий, пренежный на руках моих… – тихо произнёс Иоанн, опуская взгляд на руки свои, как тотчас же сжал кулаки, преисполняясь злостью.
– И второй сон видел я, отец, – произнёс Иоанн. – Будто бы сижу я на троне. На столе предо мною блюда да чаши роскошные, из злата да в самоцветах, переливаются аки россыпь звёзд на землях южных. И сие благородие металлов да украшательств право дух захватывает, да кушаний нет в блюдах, в кувшинах да чашах – ни капли питья. И восседаю я на троне да затаил дыхание, ибо чует сердце моё ножи булатные, наставленные к голове да горлу моему, и жаждут тени лишь одного – что шевельнусь. И выжидают духи, и сверкают оружия их на свету.
– Страшишься смерти, сын мой? – спросил священник.
Иоанн усмехнулся, опуская тяжёлый взгляд свой.
– Думаешь, отче, дрожу над собственным животом я? – произнёс он. – Ежели Господь заберёт меня, кто останется во главе державы?
– Коли Господу угодно, быть посему. Пошлёт он утешение в любом горе, – смиренно ответил исповедник.
Уж сжал Иоанн чётки в кулаке своём да остыл, преисполнившись духом святой обители. Пальцами принялся быстро перебирать деревянные бусины, находя в том тень успокоения.
– Неужто и впрямь останется Русь сиротою… – вздохнул Иоанн, поглядывая на чётки.
– Каждый смертен, – произнёс священник. – Была б соль ценна, ежели в земле её бесчисленно было? Был бы каждый день Божьим благословением, если не считать их? Едва ли здравый разум возжелает жизни вечной на земле супротив жизни на небе. Здесь бытие наше преисполнено страданиями да искушениями. Не об этой жизни думай – сохрани любовь в душе своей ради жизни вечной, ибо Бог есть любовь, и кто пребудет в любви, тот пребывает в благодетели Господней.
– Будь я добр, как велит Святое Писание, как воздавать по заслугам злодеям, убийцам, содомитам да ворам?
– Оставь то Господу. Строг суд его, но справедлив, хоть и смысл ускользать может от взора человеческого.
– Ежели Бог дал мне власть судить – карать да миловать, значит, так тому и быть, доколе не прогневаю я Господа настолько, что отберёт у меня всё, что имею я, – Иоанн перекрестился и сложил руки пред своею грудью, давая понять духовному отцу, что час исповеди окончен.
Нечего было и предпринять священнику, как осенить царя крестным знамением да благословить его. Служба шла своим чередом. Под пение хоров Иоанн в полтона переговаривал со своими опричниками, что молились подле него.
– Шлите гонцов на Соловки. Любыми правдами и неправдами разыщите отца Филиппа, – наставлял государь.
