скачать книгу бесплатно
Он их творец и усмиритель!
Признаться, я не очень-то поверил в силу этого заклинания, но тут вдруг дверь распахнулась, и у меня волосы встали дыбом. На пороге возник высокий статный человек – тот самый, которого я видел раньше пригвожденным к мачте. Гвоздь все еще торчал у него во лбу, но сабля была убрана в ножны; следом за ним вошел другой человек, одетый не так богато, его я тоже видел на палубе, где он лежал бездыханным. Капитан – а это был несомненно он – имел довольно свирепый вид: бледное лицо, большая черная борода, глаза навыкате. Он грозно зыркнул по сторонам, оглядев каюту. Я мог хорошо разглядеть его из своего укрытия, он же как будто даже внимания не обратил на дверь, за которой мы спрятались. Незнакомцы уселись за стол, стоявший посередине каюты, и громко заговорили на неведомом языке, переходя временами на крик. Они распалялись все больше и больше, пока наконец капитан не стукнул изо всей силы кулаком по столу, так что стены задрожали. Его собеседник тут же вскочил с диким хохотом и махнул рукой, приглашая капитана следовать за ним. Капитан поднялся из-за стола, вынул саблю из ножен, и оба вышли вон. После их ухода мы вздохнули свободней, но на этом наши волнения не кончились, и мы еще немало натерпелись страху. Шум, доносившийся с палубы, становился все громче, слышались какая-то беготня, вопли, смех, стоны. Под конец уже все сотрясалось от прямо-таки адского грохота, так что мы подумали, что еще немного – и палуба со всеми парусами рухнет нам на голову, раздался звон оружия, крик – и вдруг наступила гробовая тишина. Когда спустя некоторое время мы отважились выбраться наверх, нам открылась знакомая картина: мертвецы лежали на тех же местах, в тех же позах и все были совершенно одеревеневшими.
Много дней провели мы на этом чужом корабле, который двигался все время на восток, где, по моим расчетам, находилась земля. Но даже если днем он проходил немалый путь, то ночью, судя по всему, возвращался назад, ибо, когда всходило солнце, мы снова оказывались на том же самом месте. Мы не могли себе это объяснить иначе как тем, что это покойники под покровом тьмы меняли курс и плыли на полной скорости обратно. Чтобы положить этому конец, мы решили до наступления темноты свернуть все паруса и пустить в ход заветное средство, к которому прибегли, когда прятались в чулане: мы написали на листе пергамента имя Пророка, прибавили к этому дедовское заклинание и обернули свитком подобранные паруса. Со страхом ожидали мы, укрывшись в своей каморке, чем все кончится на сей раз. Нам показалось, что призраки буянили этой ночью пуще обычного, но когда мы утром вышли на палубу, то увидели, что свернутые паруса остались нетронутыми. Теперь мы на день распускали несколько из них – ровно столько, сколько было нужно, чтобы корабль спокойно двигался вперед, а на ночь собирали снова и за пять дней проделали изрядный путь.
Наконец, утром шестого дня, мы увидели невдалеке землю и возблагодарили Аллаха и Его Пророка за чудесное спасение. Целый день и всю следующую ночь мы плыли вдоль побережья, а на утро седьмого дня приметили какой-то город, до которого теперь уже было рукой подать. С большим трудом нам удалось выбросить якорь, который тут же лег на дно, после чего мы спустили на воду шлюпку, обнаруженную нами на палубе, и погребли, изо всех сил налегая на весла, к берегу. Через полчаса мы вошли в устье реки, которая здесь впадала в море, и вскоре уже ступили на твердую землю. У городских ворот мы справились, как называется город, и узнали, что название его индийское и что находится он совсем рядом с той местностью, куда я собирался плыть с самого сначала. Мы направились в караван-сарай, чтобы немного прийти в себя после всех пережитых приключений. Там я попытался разведать у хозяина, нет ли тут какого умного и толкового человека, и намекнул между прочим, что ищу кого-нибудь, кто понимал бы немного в колдовстве. Он отвел меня куда-то на окраины и остановился возле ничем не примечательного дома. Постучав в дверь, он дождался, когда меня впустят, и распрощался, сказав напоследок, что мне нужно спросить Мулея.
В доме меня встретил седобородый старик с длинным носом и поинтересовался, за какой надобностью я пришел. Я сказал, что ищу мудрого Мулея, и услышал в ответ, что он и есть тот самый Мулей. Тогда я спросил у него совета, как мне поступить с мертвецами и как мне лучше взяться за это дело, чтобы избавиться от них. Он объяснил мне, что тут, конечно, не обошлось без колдовства и эти люди обречены на вечное плавание, наверное, за какое-нибудь злодейство. Возможно, колдовские чары спадут, продолжал он, если перенести их на берег, но перенести их можно только в том случае, если выломать доски, на которых они лежат. Сам же корабль, со всем его добром, по его мнению, принадлежит мне – по всем законам, Божьим и человеческим, потому что вроде как выходит, что я его нашел. Он велел мне все держать в строжайшей тайне и сказал, что будет рад, если я поделюсь с ним какой-нибудь безделицей, он же за это готов вместе со своими рабами помочь мне убрать покойников с палубы. Я пообещал щедро наградить его, и мы, взяв с собой пятерых рабов, вооруженных пилами и топорами, отправились в путь. По дороге волшебник Мулей все хвалил нас за нашу смекалку – как ловко мы придумали обернуть паруса свитком с изречениями из Корана. Он сказал, что в нашем положении это было единственное верное средство для спасения.
День еще был в самом разгаре, когда мы добрались до корабля. Мы сразу же принялись за работу, и не прошло и часа, как уже четверо мертвецов были погружены в шлюпку. Нескольких рабов мы отрядили доставить тела на берег и там предать земле. Вернувшись, рабы рассказали, что хоронить никого не пришлось, так как, едва они выгрузили покойников, те тут же рассыпались в прах и тем самым избавили их от лишних хлопот. Мы продолжали выпиливать доски и к вечеру полностью очистили палубу. Никого больше не осталось – кроме капитана, пригвожденного к мачте. Но сколько мы ни бились, пытаясь вытащить гвоздь, он не сдвинулся с места даже на волосок. Я не знал, что и делать, ведь не могли же мы спилить целую мачту только для того, чтобы перевезти несчастного на берег. Мулей и тут нашелся – придумал, как выйти из затруднительного положения. Он велел одному из рабов быстро сплавать на берег и доставить горшок с землей. Когда горшок был принесен, Мулей проговорил над ним какие-то таинственные слова и высыпал землю на голову мертвецу. В то же мгновение пригвожденный открыл глаза и глубоко вздохнул, из раны же на лбу полилась кровь. Теперь мы без труда вытащили гвоздь, и несчастный как подкошенный рухнул на руки стоявшего рядом раба.
– Кто привел меня сюда? – спросил раненый, придя через некоторое время в чувство. Мулей показал на меня, и я выступил вперед. – Благодарю тебя, неведомый чужеземец, – проговорил несчастный, – ты избавил меня от долгих мучений. Вот уже пять десятилетий мое тело носит по этим волнам, а дух мой был обречен каждую ночь возвращаться в него. Но теперь, когда земля коснулась моей головы, я могу наконец обрести покой и отправиться к праотцам.
Я попросил его рассказать нам все же, как он оказался в таком отчаянном положении, и он поведал нам свою историю:
– Пятьдесят лет назад я был влиятельным, всеми уважаемым человеком и жил в Алжире. Ненасытная алчность, однако, побудила меня снарядить корабль и заняться пиратством. Я промышлял этим делом уже некоторое время, когда однажды, на острове Занте, я взял на борт одного дервиша, который попросил подвезти его без платы. Нравы у нас на корабле царили грубые, и мы с товарищами не слишком считались с присутствием сего святого мужа, более того – я даже позволял себе насмехаться над ним. Как-то раз он принялся меня увещевать с усердием праведника, укоряя за то, что я по доброй воле погряз в грехе, а когда ночью, после того как мы со штурманом изрядно напились, я вспомнил его слова, меня охватил гнев. В ярости оттого, что какой-то дервиш осмелился говорить мне то, чего я не потерпел бы и от султана, я выскочил на палубу и вонзил ему в грудь кинжал. Умирая, он проклял меня и всю мою команду, сказав, что не будет нам ни жизни, ни смерти и что маяться нам так до тех пор, пока головы наши не соприкоснутся с землей. Дервиш испустил дух, мы выкинули его в море и посмеялись над его угрозами. В ту же самую ночь, однако, его предсказание сбылось. Часть моего экипажа восстала против меня, и началась резня. Кончилось тем, что все верные мне матросы были повержены, а меня самого пригвоздили к мачте. Досталось и мятежникам – они погибли от полученных ран, и скоро мой корабль превратился в нашу общую могилу. Свет померк у меня перед глазами, дыхание почти остановилось, и я уже думал, что умираю. Но то было лишь оцепенение, сковавшее мое тело. На следующий день, в тот самый час, когда мы накануне сбросили дервиша в море, все мы снова ожили, но ничего не могли ни говорить, ни делать – только то, что говорили и делали в роковую ночь. Вот так и носит нас по морю уже целых пятьдесят лет между жизнью и смертью, ведь до земли нам никак было не добраться. Сколько раз мы, бывало, искали бури, с радостью безумцев устремляясь ей навстречу на всех парусах, в надежде, что нас разобьет наконец о какой-нибудь утес и наши усталые головы обретут покой на дне морском. Но все усилия были тщетны. Теперь же я могу окончательно проститься с жизнью. Прими мою благодарность, неведомый спаситель! Если тебя можно порадовать богатыми вещами, то возьми себе мой корабль в знак моей глубокой признательности!
Сказав это, капитан поник головой и тут же испустил дух. В одно мгновение тело его рассыпалось в прах, как это случилось до того с его товарищами. Мы собрали останки в ящичек и закопали его на берегу, я же нашел в городе работников и поручил им привести в порядок мой корабль. Затем я с большой выгодой обменял товары, имевшиеся борту, на другие, нанял матросов, щедро одарил моего друга Мулея и пустился в обратный путь, к себе на родину. По дороге, однако, я то и дело сворачивал с курса, приставал к разным островам, заходил в разные гавани, предлагая там на продажу свои товары. По милости Пророка дела мои шли в гору. Спустя девять месяцев я, вдвое приумножив доставшееся мне от умершего капитана наследство, вернулся в Балсору. Мои соотечественники подивились моему богатству и везению, решив, что не иначе как я нашел алмазную долину знаменитого Синдбада-морехода. Я не стал их разуверять, и с тех пор всякий молодой человек в Балсоре, едва достигнув восемнадцати лет, спешил отправиться в дальнее странствие, чтобы, подобно мне, попытать счастья. А я жил тихо и мирно, каждые пять лет совершал путешествие в Мекку, чтобы в этом святом месте возблагодарить Аллаха за милость да помолиться за капитана и его людей, уповая на то, что Аллах возьмет их к себе в рай.
На следующий день караван благополучно продолжил свой путь. Когда же, устроившись на привал, все немного отдохнули, Селим, чужеземец, обратился к Мулею, самому молодому из купцов, с такой речью:
– Вы хотя и младше нас всех по возрасту, но, судя по вашему веселому нраву, наверняка у вас найдется для нас какая-нибудь забавная история. Порадуйте нас чем-нибудь, чтобы взбодрить наш дух после знойного дня!
– Я бы, конечно, с удовольствием вас чем-нибудь позабавил, – ответил Мулей, – но молодости приличествует скромность, и потому я предпочел бы передать вперед слово кому-нибудь из старших. Вот Залевк, к примеру, ходит все время с видом серьезным, нелюдимым, отчего бы ему не поведать нам, что омрачило так его жизнь? Быть может, мы сумеем смягчить горе, если у него случилась какая беда, ибо мы всегда готовы услужить брату, будь даже он иной веры.
Купец, которому предназначались эти слова, был из греков. Человек средних лет, красивый и статный, он обращал на себя внимание своей мрачностью. И хотя он и был неверным, то есть не мусульманином, за время путешествия все успели полюбить его, ибо всем своим существом он внушал уважение и доверие. Отличало его и то, что у него была только одна рука, и кое-кто из его спутников предполагал, что, быть может, в этом и кроется причина его печали.
На обращенный к нему добросердечный вопрос Залевк отвечал:
– Мне весьма лестно ваше такое участливое внимание, но горя у меня никакого нет, по крайней мере, нет такого, в котором вы могли бы мне помочь, даже если бы очень захотели. Однако раз уж Мулей заговорил о моем мрачном виде, как будто ставя мне это в упрек, то я хотел бы вам кое-что рассказать в свое оправдание и объяснить, почему я, быть может, кажусь мрачнее других людей. Вы видите, что у меня нет левой руки. Но таким я не родился, это увечье связано с самыми страшными днями моей жизни. Моя ли в том вина, и извиняет ли случившаяся со мной беда то, что с тех пор мой дух отмечен мрачностью, несообразной моему нынешнему положению, – об этом судите сами, выслушав прежде историю об отрубленной руке.
История об отрубленной руке
Родился я в Константинополе. Отец мой служил драгоманом при турецком дворе и попутно вел торговлю благовониями и шелковыми тканями, что приносило ему немалый доход. Он дал мне хорошее воспитание и сам обучал меня в некоторых науках, доверив в остальном мое образование одному из наших священников. Поначалу он определил меня по торговой части, думая впоследствии передать мне свое дело, но, когда я, против его ожиданий, обнаружил немалые способности, он, по совету своих друзей, решил выучить меня на лекаря, ибо лекарь, даже если его познания ненамного больше, чем у обыкновенного шарлатана, может неплохо устроиться в Константинополе. В доме у нас часто бывали франки, и вот один из них убедил отца послать меня в Париж, заверив его, что там можно учиться даром и лучшего места, чем его отечество, для обучения по этому предмету не найти. Он даже изъявил готовность взять меня с собой, когда будет возвращаться на родину, и обещался доставить меня туда без всяких денег. Отец мой, который и сам в юности немало путешествовал, согласился, они ударили по рукам, и франк сказал, что мы отправимся в путь месяца через три и что к этому времени я должен собраться. Я был вне себя от радости, что увижу чужие страны.
Наконец франк закончил свои дела и был готов к отъезду. Накануне вечером отец позвал меня к себе в спальню. Там я увидел разложенные на столе прекрасные одежды и оружие. Но более всего меня поразила целая гора золотых, от которой я не мог оторвать глаз, потому что никогда еще не видел такого богатства. Отец обнял меня и сказал:
– Взгляни, сын мой, вот это платье, которое я приготовил тебе в дорогу. А вот оружие, которое когда-то вручил мне твой дед, снаряжая меня в чужие края, – теперь оно твое. Я знаю, ты умеешь им владеть, но пускай его в ход, только если на тебя нападут, пустив же в ход, бей как следует. Состояние мое невелико, и все, что у меня есть, я разделил на три части: одна из них причитается тебе, вторая – мне на жизнь и необходимые нужды, третью же я отложу для тебя на черный день, пусть остается неприкосновенным запасом!
Так сказал мой старик-отец, и слезы выступили у него на глазах – наверное, он предчувствовал, что нам не суждено больше свидеться.
Путешествие наше прошло благополучно, и скоро уже мы достигли земли франков, а через шесть дней пути прибыли в большой город Париж. Здесь мой друг нанял мне комнату и посоветовал рачительно расходовать деньги, которых у меня было около двух тысяч талеров. Я прожил в Париже три года и выучился всему, что должен знать порядочный лекарь, но, если быть честным, я не могу сказать, что пребывание там доставляло мне удовольствие, ибо нравы тамошнего народа оказались мне совсем не по вкусу и настоящих друзей у меня было мало, хотя те немногие, с кем я свел дружбу, все были людьми весьма достойными.
Под конец я совсем уже истосковался по дому, тем более что за все время не получил от отца ни единой весточки; вот почему я воспользовался первой же оказией, чтобы отправиться в обратный путь.
В это самое время из страны франков в Оттоманскую Порту как раз снарядили посольство. Я предложил свои услуги, и меня взяли лекарем в свиту посла, благодаря чему я вскоре благополучно добрался до Стамбула. Дом отца, однако, я обнаружил запертым, соседи же, увидев меня, немало удивились и сообщили, что отец мой умер два месяца назад. Священник, который давал мне уроки, когда я был мальчиком, передал мне ключ, и я, оставшийся на свете один-одинешенек, поселился в опустевшем доме. Здесь я нашел все на прежних местах, как было при отце, только вот золото, которое он собирался отложить для меня, куда-то исчезло. Я спросил священника, куда оно могло подеваться, и тот с поклоном ответил мне:
– Ваш батюшка умер святым человеком, ибо завещал все свое золото церкви.
Как такое могло произойти, и по сей день остается для меня непостижимой загадкой. Но что я мог поделать, ведь у меня не было свидетелей, которые опровергли бы утверждение священника, и я уже был рад хотя бы тому, что прыткий священнослужитель не прибрал к рукам, сославшись на завещание, наш дом со всеми хранившимися в нем товарами.
Это было первое несчастье, обрушившееся на мою голову. С этого момента неудачи преследовали меня. Прибегать к моим лекарским услугам никто не спешил, потому что мне было стыдно самому навязывать себя, подобно какому-нибудь базарному шарлатану, а без рекомендаций, которые легко мог бы дать мне отец, будь он жив, было не пробиться в богатые, благородные дома, где никому не было дела до бедного Залевка. Отцовские товары тоже не находили сбыта, потому что все его старые покупатели за это время растерялись, а новых так быстро не найдешь. И вот, когда я однажды сидел и размышлял о своей горькой участи, я вдруг припомнил, что в стране франков мне не раз встречались мои соотечественники, которые разъезжали по городам и весям, предлагая на продажу свой товар. А ведь как бойко у них шла торговля, подумал я. Потому что тамошним людям, похоже, нравятся заморские вещицы, и значит на этом можно хорошо заработать. Во мне тут же созрело решение. Я продал отцовский дом, часть вырученных денег отдал на хранение одному надежному другу, на остаток накупил разных товаров, которые у франков считались редкостью – шали, шелковые ткани, мази и благовония, после чего приобрел себе место на корабле и во второй раз отправился в страну франков.
Едва только остались позади Дарданеллы с их мощными укреплениями по берегам, как удача снова повернулась ко мне лицом. Путешествие было недолгим и обошлось без приключений. Я пустился странствовать по разным городам, большим и малым, находя повсюду хороших покупателей на мой товар. Друг мой только и успевал присылать мне из Стамбула новые запасы, так что день ото дня я становился все богаче и богаче. Когда же я наконец скопил достаточно для того, чтобы отважиться поставить дело на более широкую ногу, я перебрался со всем своим добром в Италию. Правда, должен признаться, что у меня был еще один источник заработка, приносивший мне немалый доход, – попутно я занимался врачеванием. Приехав в какой-нибудь город, я тут же давал объявление о том, что, дескать, прибыл греческий врач, который уже многих исцелил, и действительно, благодаря моему бальзаму и прочим лекарствам я неплохо пополнял кошелек цехинами.
Так в конце концов я добрался до города Флоренция, что в Италии. Я решил обосноваться тут на некоторое время, отчасти потому, что этот город мне весьма понравился, отчасти потому, что устал от бродячей жизни и теперь хотел отдохнуть. Я нанял лавку в квартале Санта-Кроче, а сам поселился неподалеку, в трактире, где мне отвели несколько чудесных комнат с террасой. В первый же день я по обыкновению велел разнести объявления, в которых сообщалось о моем прибытии и говорилось, что я торгую заморскими товарами и к тому же умею врачевать. Не успел я открыть свою лавку, как ко мне хлынули толпы народа, и, хотя цены у меня были немалые, продавал я гораздо больше других, ибо старался обходиться со своими покупателями услужливо и любезно. Я прожил во Флоренции с полным удовольствием уже четыре дня. Вечером я собрался запирать лавку и, как обычно, пошел проверить, сколько у меня осталось в банках мазей. Тут я обнаружил в одной маленькой баночке записку, которую сам я, как мне помнилось, туда не клал. Развернув записку, я прочитал ее. В ней содержалось приглашение явиться нынче, ровно в полночь, к мосту, который назывался Понте Веккьо, иначе – Старый мост. Я долго размышлял, кому понадобилось приглашать меня туда, но поскольку я не знал во Флоренции ни единой души, то предположил, что, наверное, меня хотят потихоньку отвести к какому-нибудь больному, как это уже бывало не раз. Вот почему я все же решил отправиться на встречу, но взял с собою на всякий случай саблю, которую когда-то подарил мне отец.
Незадолго до полуночи я вышел из дома и вскоре уже добрался до Старого моста. Там было безлюдно и пустынно, но я подумал, что надо все-таки дождаться, пока появится тот, кто меня сюда вызвал. Ночь выдалась холодной, светила яркая луна, я стоял и смотрел через перила на убегающие вдаль воды Арно, поблескивающие в лунном свете. На городских колокольнях пробило двенадцать, я оторвался от созерцания и тут увидел рядом с собой высокого человека, закутанного в красный плащ, краем которого он прикрывал себе лицо.
В первый момент я испугался оттого, что он так неожиданно возник передо мной, но тут же пришел в себя и обратился к нему с вопросом:
– Если это вы меня сюда вызвали, то скажите, зачем я вам понадобился.
Человек в красном повернул ко мне голову и медленно проговорил:
– Следуй за мною!
Мне стало немного не по себе при мысли, что я должен один идти куда-то за этим незнакомцем. Я остался стоять, где стоял.
– Нет, сударь, я с места не сдвинусь, пока вы не просветите меня, куда мы направляемся, – заявил я. – И соблаговолите открыть свое лицо, дабы я убедился в ваших добрых намерениях и увидел, что вы ничего против меня не замышляете.
Мои слова, однако, не произвели на человека в красном никакого впечатления.
– Дело твое, Залевк! Не хочешь идти, так оставайся! – ответил он, развернулся и пошел.
Гнев охватил меня.
– Вы думаете, я из тех, кто позволит всякому проходимцу издеваться над собой? – вскричал я. – Что же, я зря сюда притащился среди ночи по такому холоду?
В три прыжка я догнал его, ухватил за плащ и, закричав еще громче, взялся уже было за саблю, но плащ остался у меня в руке, а незнакомец скрылся за ближайшим углом. Гнев мой постепенно улегся – ведь у меня был плащ, и с его помощью я уж как-нибудь сумею разгадать тайну этого странного приключения, рассудил я.
Набросив плащ на плечи, я отправился восвояси. Когда же я уже почти подошел к своему дому, какая-то тень скользнула мимо меня, и я услышал совсем рядом чей-то шепот:
– Берегитесь, граф, сегодня ночью лучше ничего не предпринимать!
Я тут же обернулся, но неизвестный уже исчез, и я увидел на фоне сумрачных домов только силуэт какой-то фигуры, спешно удалявшейся от меня. Я, конечно, понял, что таинственный прохожий обознался и слова его относились не ко мне, а к тому человеку в плаще, но это не проливало света на всю историю. На другое утро я стал думать, что мне делать. Поначалу я склонялся к тому, чтобы просто дать объявление о находке, сделав вид, будто случайно нашел этот плащ, но тогда незнакомец мог прислать за ним кого-нибудь вместо себя и я лишился бы единственной ниточки, которая обещала привести меня к разгадке. Размышляя так, я внимательно разглядывал плащ. Он был сделан из тяжелого генуэзского бархата пурпурного цвета, оторочен каракулем и весь расшит золотом. Роскошный вид этой вещи навел меня на мысль испробовать одну хитрость, и я решил, не мешкая, исполнить свой план.
Я отнес находку к себе в лавку и выставил ее на продажу, но назначил непомерно высокую цену, такую, за которую у меня эту вещь никто бы никогда не взял. Моя задача была внимательно приглядываться ко всякому, кто проявит интерес к дорогому наряду. Образ того незнакомца, которого я хотя и мельком, но достаточно отчетливо увидел, когда он остался без плаща, запечатлелся у меня в памяти, и я не сомневался в том, что узнаю его среди тысячи других лиц. Нашлось немало желающих прицениться к плащу, который притягивал к себе всеобщее внимание необычайной красотой, но ни один из них даже отдаленно не напоминал того, кого я искал, и уж подавно никто не был готов выложить за этот мой товар огромную сумму в двести цехинов. Удивительно было то, что все, кого я ни спрашивал, можно ли найти во Флоренции другой такой плащ, в один голос заверяли, что такой красоты, такой тонкой и изящной работы в жизни не видели.
Дело уже было к вечеру, когда в лавку зашел молодой человек, которого я уже приметил раньше, – он приходил днем и предлагал за плащ немалые деньги, теперь же он выложил на прилавок кошель, набитый цехинами, и сказал:
– Клянусь небом, Залевк, я готов отдать последнее за этот плащ, даже если мне потом придется ходить с протянутой рукой!
С этими словами он тут же принялся отсчитывать монеты. Положение мое было безвыходным, ведь я выставил плащ на продажу только затем, чтобы заманить ночного незнакомца, а тут явился этот юный болван, готовый заплатить назначенную мной немыслимую цену. Но делать было нечего, и я уступил, довольный хотя бы тем, что получу хорошее возмещение за пережитые волнения. Молодой человек накинул плащ на плечи и пошел к выходу, но с порога вернулся, чтобы отдать мне записку, которую нашел в плаще.
– Залевк, тут какая-то бумажка, она мне ни к чему! – сказал он.
Ни о чем не подозревая, я равнодушно взял у него записку и скользнул взглядом по строчкам. Там было написано: «Нынче ночью, в известный час, принеси плащ к Старому мосту, получишь за него четыреста цехинов».
Я стоял как громом пораженный. Получалось, что я сам упустил свое счастье и вся моя затея ни к чему не привела! Недолго думая, я сгреб полученные двести цехинов, догнал молодого человека, купившего у меня плащ, и сказал:
– Заберите ваши цехины, любезный, и верните мне плащ, я передумал его продавать.
Поначалу молодой человек решил, что я просто шучу, но, когда он понял, что мне не до шуток, он разъярился от подобной наглости, обозвал меня дураком, и дело дошло в конце концов до потасовки. В драке я исхитрился все-таки отнять у него плащ и, довольный, собрался уже было пуститься наутек со своей добычей, но молодой человек успел позвать полицию и потащил меня в суд. Судья немало удивился такому делу и присудил вернуть плащ моему противнику. Я же принялся уговаривать юношу принять от меня двадцать, пятьдесят, восемьдесят или даже сто цехинов сверх его двух сотен, лишь бы только он отдал мне плащ. Чего я не сумел добиться просьбами, того добился деньгами. Он забрал мои цехины, я же снова стал обладателем плаща и, торжествуя, отправился домой, нисколько не смущаясь тем, что теперь прослыл на всю Флоренцию сумасшедшим. Но мне было совершенно все равно, что думают обо мне другие люди, я-то знал, что совершил хорошую сделку и внакладе не останусь.
С нетерпением ожидал я наступления ночи. Я вышел из дома в тот же час, что и вчера, и с плащом под мышкой направился к Старому мосту. С последним ударом полуночного колокола из темноты вынырнула какая-то фигура и двинулась ко мне. Я сразу же признал в нем вчерашнего незнакомца.
– Принес плащ? – спросил он меня.
– Да, сударь, – ответил я. – Но, между прочим, он обошелся мне в сотню цехинов наличными.
– Знаю, – проговорил тот. – Я дам тебе четыреста, получи.
Прислонившись к перилам моста, он принялся отсчитывать мне деньги. Ровно четыреста золотых! Как они переливались в лунном свете, радуя мое сердце, которое, увы, не подозревало, что это будет его последняя радость. Я сунул деньги в карман, и мне захотелось теперь получше разглядеть щедрого незнакомца, но его лицо было скрыто маской, сквозь прорези которой устрашающе сверкали темные глаза.
– Благодарю вас, сударь, за вашу щедрость, – проговорил я. – Скажите, что вы хотите получить от меня взамен. Но предупреждаю заранее, если вы затеяли что дурное, я вам не помощник.
– Не беспокойся, – ответил незнакомец, набрасывая плащ себе на плечи, – мне просто нужен врач, но не для больного, а для покойника.
– Как это?! – воскликнул я, не в силах скрыть свое изумление.
– Дело в том, что я прибыл вместе с сестрой из дальних краев, – начал он свой рассказ, пригласив меня знаком следовать за ним. – Мы поселились в доме одного из друзей нашей семьи. А вчера моя сестра скоропостижно скончалась от неведомой болезни, и родственники хотят завтра похоронить ее. Но по нашему давнему семейному обычаю все мы должны покоиться в фамильном склепе, и даже те, кто заканчивал свои дни в чужих землях, всегда доставлялись на родину – их бальзамировали и затем перевозили. Я готов оставить родственникам тело моей сестры, чтобы они предали его земле, но я должен привезти отцу хотя бы ее голову, дабы он в последний раз мог взглянуть на нее.
Этот обычай отсекать усопшим головы показался мне довольно диким, но я не осмелился возражать, боясь задеть чувства незнакомца. Поэтому я сказал, что бальзамирование для меня дело не новое и что я готов помочь ему. При этом я не удержался и спросил, зачем ему понадобилось обставлять все с такой таинственностью и почему это нужно делать обязательно ночью. Он объяснил мне, что днем родные могут помешать ему осуществить задуманное, поскольку считают его затею ужасной, но когда дело будет сделано, то им уже нечего будет сказать. Он, конечно, мог бы просто принести мне голову, но братские чувства не позволяют ему самому произвести эту операцию.
Тем временем мы приблизились к большому роскошному дому. Мой спутник сообщил мне, что это и есть цель нашей ночной прогулки. Миновав главный подъезд, мы завернули в боковые ворота, а затем вошли в дом через небольшую дверцу, которую незнакомец тщательно затворил за собой, и стали подниматься в полной темноте по узкой винтовой лестнице. Оттуда мы попали в тускло освещенный коридор, который привел нас в комнату с одной-единственной лампой под потолком.
Посреди комнаты стояла кровать, на которой лежала покойница. Мой провожатый отвернулся, желая скрыть подступившие слезы. Затем он велел мне приступить к делу, чтобы скорее кончить его, после чего тут же вышел вон.
Я достал инструменты, которые всегда брал с собой, когда меня вызывали к больным, и подошел к кровати. Мне видно было только лицо усопшей, но оно было таким прекрасным, что я невольно проникся глубочайшей жалостью к чудесному созданию. Темные волосы лежали длинными прядями, бледность покрывала щеки, глаза были закрыты. Я сделал сначала небольшой надрез, по всем правилам хирургического искусства. Потом я взял другой, более острый нож и перерезал горло. Но, о ужас! Покойница открыла глаза, но тут же сомкнула веки с глубоким вздохом, словно дух ее именно в это мгновение покинул безжизненное тело. Из раны хлынула потоком кровь, и тут я понял, что собственными руками только что убил несчастную. В том, что она теперь мертва, я нисколько не сомневался, ибо остаться в живых после такой раны было попросту невозможно. Несколько минут я стоял, оцепенев от ужаса. Что я натворил! Неужели незнакомец в красном меня обманул, или, быть может, бедняжка погрузилась в летаргический сон, а ее приняли за умершую? Последнее представлялось мне более вероятным. Но я решил не рассказывать брату о том, что если бы я не поторопился, то первого надреза хватило бы, чтобы пробудить ее ото сна, вернуть ее к жизни. Мне ничего не оставалось делать, как довести операцию до конца, но только я собрался отделить голову от туловища, как покойница вдруг снова застонала, судорога прошла по всему телу, потом она вытянулась и умерла. Ужас охватил меня, и я, дрожа от страха, бросился вон из комнаты. В коридоре, однако, стояла кромешная тьма – единственная лампа, похоже, погасла. Мой спутник бесследно исчез, и мне пришлось одному идти в потемках, двигаясь на ощупь, держась за стены, чтобы добраться до винтовой лестницы. На ослабевших ногах я кое-как спустился по ступенькам. Но и внизу не было ни души. Дверь оказалась незапертой, и я вдохнул полной грудью, когда наконец очутился на улице, выбравшись из этой обители, где я столкнулся с такой жутью. Подгоняемый страхом, я опрометью бросился к себе домой и там, рухнув на постель, зарылся в подушки, чтобы забыть то страшное злодейство, которое я учинил. Но сон не шел ко мне, и только под утро я кое-как сумел привести в порядок смятенные мысли. Я рассудил, что человек, вовлекший меня в это дело, которое, как я видел теперь, иначе как преступным назвать было нельзя, – этот человек едва ли станет заявлять на меня. Вот почему я решил не мешкая отправиться в лавку и сделать вид, будто ничего не произошло. Но тут, к моей печали, обнаружилось еще одно неприятное обстоятельство: я не мог найти ни своей шапки, ни пояса, ни инструментов и теперь не знал, то ли я забыл их в злополучной комнате, то ли растерял по дороге, когда бежал домой. Первое, к сожалению, казалось более вероятным, а это значит, что рано или поздно меня найдут и обвинят в убийстве.
В обычный час я открыл свою лавку. Первым явился сосед, который заглядывал ко мне каждое утро и любил поболтать.
– Слыхали, какая жуткая история случилась нынче ночью? – завел он разговор. Я прикинулся, будто ничего не знаю, не ведаю. – Как же так, – продолжал он, – весь город только об этом и говорит! Убили Бьянку, дочь губернатора, первую красавицу из всех красавиц Флоренции! А ведь еще вчера я видел ее такой веселой, когда она ехала в карете со своим женихом, – сегодня должны были играть свадьбу!
Каждое слово говорливого соседа было мне как ножом по сердцу. И эта пытка продолжалась целый день, ибо всякий покупатель норовил мне рассказать всю историю с начала, и от раза к разу она звучала все страшнее, но все эти истории не могли сравниться с тем ужасом, который довелось испытать мне самому. Около полудня ко мне в лавку пришел служащий городского суда и попросил удалить всех покупателей.
– Синьор Залевк, – обратился он ко мне, показывая вещи, которые я потерял, – это ваше?
Сначала я думал отпереться, но потом, когда увидел сквозь щель неплотно запертой двери хозяина трактира и других знакомых, которые могли бы свидетельствовать против меня, я решил не усугублять враньем мое и без того тяжелое положение и признался, что все эти вещи действительно принадлежат мне. Чиновник попросил следовать за ним и привел меня в большое здание, которое, как я скоро догадался, было тюрьмой. Там он оставил меня сидеть до поры до времени в отдельной комнате.
Пока я сидел в одиночестве, размышляя о случившемся, мне открылся весь ужас моего положения. Мысль о том, что я сделался убийцей, хотя и поневоле, не давала мне покоя. При этом я вполне отдавал себе отчет в том, что это блеск золота затмил мне разум, иначе я не угодил бы как последний слепец в расставленную ловушку. Прошло два часа после моего ареста, и вот за мной пришли. Меня повели куда-то вниз по лестнице, мы все спускались и спускались, пока наконец я не оказался в большом зале. Двенадцать человек, в основном все почтенного возраста, сидели вкруг длинного стола, покрытого черной тканью. На скамьях вдоль стен сидели самые именитые граждане Флоренции. На галерее толпились простые зеваки. Когда я подошел к черному столу, из-за него поднялся человек с мрачным скорбным лицом. Это был губернатор. Он обратился к собравшимся и сказал, что поскольку он, как отец убитой, не имеет права вершить суд, то уступает свое место старейшему сенатору. Им оказался глубокий старец, которому было лет девяносто, не меньше. Согбенный, с редкими седыми волосами на висках, он не утратил еще живого блеска в глазах, и голос его звучал твердо и уверенно. Первым делом он задал мне вопрос, готов ли я признаться в том, что совершил убийство. Я попросил выслушать меня и откровенно, без боязни, стараясь говорить ясно и внятно, рассказал о том, что сделал, и о том, что знал. Я видел, что губернатор, слушая мой рассказ, то бледнел, то краснел, а когда я закончил свое выступление, он вскочил с места и в ярости закричал:
– Мерзкий негодяй! Ты хочешь свалить на другого всю вину за преступление, которое совершил из одной только корысти!
Сенатор не дал ему договорить и указал на недопустимость такого вмешательства, раз уж он сам добровольно отказался от своего права, к тому же, добавил сенатор, еще не доказано, что я совершил преступление из корыстных побуждений, ведь губернатор сам показал, что из комнаты убитой ничего не пропало. Более того, продолжал старик, желательно, чтобы губернатор дал отчет о прежней жизни своей дочери, ибо только так можно выяснить, правду я говорю или нет. На этом он закончил первое заседание, дабы иметь возможность, как он сказал, до завтрашнего дня ознакомиться с бумагами покойной, которые обещал ему доставить отец, и, может быть, извлечь из них что-нибудь полезное. Меня отвели назад в тюрьму, где я провел остаток мучительного дня, от всей души мечтая только об одном – чтобы в ходе расследования все же обнаружилась хоть какая-то связь между убитой и человеком в красном. Полный надежды, я ступил на следующее утро под своды зала заседаний. На столе лежала связка писем. Старик-сенатор спросил, не мой ли это почерк. Я взглянул и понял – письма написаны той же рукой, что и обе записки, полученные мной. Но когда я сообщил о своем впечатлении сенаторам, мои слова оставили без внимания и заявили в ответ, что и письма, и записки не только могли быть, но и были составлены мною, потому что в конце каждого послания вполне отчетливо прочитывается подпись – «З», начальная буква моего имени. В посланиях же этих содержатся угрозы в адрес девушки и требования отменить назначенную свадьбу.
Похоже, губернатор успел предъявить суду какие-то неблаговидные сведения о моей персоне, потому что в этот день со мной обходились гораздо более строго и предвзято. Чтобы оправдаться, я сослался на некоторые бумаги, которые должны быть у меня в квартире, но мне сказали, что там уже искали, но ничего не нашли. Так к концу этого дня заседаний всякая надежда оставила меня, а когда на следующее утро меня снова привели в зал, мне осталось только выслушать приговор, согласно которому вина моя в совершении преднамеренного убийства считалась доказанной и я приговаривался к смертной казни. Вот как все обернулось. Разлученный со всем, что мне было дорого на этой земле, вдали от родины, безвинно осужденный, я должен был погибнуть во цвете лет от руки палача.
Вечером этого дня, когда решилась моя судьба, я сидел в одиночестве в своем узилище. Надежда угасла, и мысли мои были обращены только к смерти. Вдруг дверь моей темницы отворилась, и на пороге возник какой-то человек, который долго рассматривал меня в полном молчании.
– Не думал я, что нам придется свидеться в таких обстоятельствах, Залевк, – проговорил он.
В тусклом свете лампы я сначала не узнал вошедшего, но его голос пробудил во мне воспоминания, и я понял, что передо мной Валетти, один из тех немногочисленных друзей, которыми я обзавелся во время обучения в Париже. Он сказал мне, что случайно оказался во Флоренции, где живет его отец, человек почтенный и всеми уважаемый, и тут до него дошли слухи об истории, приключившейся со мной, вот почему он решил навестить меня и услышать от меня самого, как могло такое случиться, что я оказался виновником столь тяжкого преступления. Я рассказал ему все от начала до конца. Мой рассказ, похоже, показался ему совершенно невероятным, и он снова приступил к расспросам, заклиная открыть ему, единственному другу, всю правду, чтобы я мог покинуть этот мир с чистой совестью, не отягощенной ненужной ложью. Я поклялся ему всем святым, что все сказанное мной – истинная правда и что я не знаю за собой никакой другой вины, кроме той, что я, ослепленный блеском золота, с такою легкостью поверил в небывальщину, преподнесенную мне незнакомцем.
– Выходит, ты вовсе и не знал Бьянку? – спросил мой друг.
Я заверил его, что в жизни не видал никакой Бьянки. Тогда Валетти рассказал мне, что все это дело окутано большой тайной, что губернатор очень торопил с вынесением мне приговора и что в городе теперь ходят слухи, будто я давно уже был знаком с Бьянкой и убил ее из мести, потому что она собралась выходить замуж за другого. Выслушав все это, я заметил, что последнее вполне может относиться к человеку в красном плаще, но у меня нет никаких доказательств, которые подтверждали бы его причастность к этому преступлению. Валетти обнял меня, обливаясь слезами, и пообещал сделать все, что в его силах, чтобы, по крайней мере, спасти мне жизнь. Надежда была слабой, но я знал, что мой друг человек умный и сведущий в законах и что он предпримет все возможное для моего спасения. Два долгих дня я пребывал в полном неведении, и вот наконец ко мне пришел Валетти и сказал:
– Я принес утешительное известие, хотя страдания тебе все равно не избежать. Тебя оставят в живых и отпустят на свободу, но лишат одной руки.
Глубоко тронутый, я с чувством поблагодарил друга за то, что он спас мне жизнь. Валетти рассказал мне, что поначалу губернатор ни за что не хотел возвращаться к этому делу, считая его закрытым, но потом, боясь, вероятно, показаться несправедливым, все же согласился и распорядился так: если в хрониках Флоренции найдется похожий случай, то надлежит назначить такое же наказание, какое было назначено тогда. Мой друг вместе со своим отцом с утра до ночи изучали старинные книги, пока наконец не натолкнулись на один случай, который во всем совпадал с моим. Тогдашний приговор гласил: в наказание за совершенное деяние отсечь осужденному левую руку, конфисковать все его имущество, а его самого на веки вечные выдворить из страны. Такое же наказание, по словам моего друга, грозило теперь и мне, а стало быть, следовало приготовиться к мучительной процедуре. Я не стану вам рассказывать в подробностях, что я пережил в этот страшный час моей жизни, – как меня вывели на площадь, как я положил руку на плаху и кровь фонтаном брызнула из раны, обдав меня с ног до головы!
Валетти взял меня к себе в дом на то время, пока я не поправлюсь, а потом щедро снабдил меня деньгами в дорогу, ибо все с таким трудом заработанное мной забрал себе суд. Я отправился из Флоренции на Сицилию, чтобы уже оттуда с первым кораблем отплыть в Константинополь. Там я рассчитывал жить на деньги, которые оставил на хранение своему другу. Приехав, я попросился пожить у него, он же, к моему удивлению, спросил, отчего я не хочу поселиться в своем собственном доме! Друг рассказал мне, что какой-то неизвестный человек купил на мое имя целый особняк в греческом квартале и объявил соседям о моем скором прибытии. Вместе с другом я поспешил туда и был радостно встречен всеми моими знакомыми. Тут же ко мне подошел один старик-купец и вручил письмо, оставленное для меня тем самым человеком, который приобрел предназначавшийся для меня дом.
Я прочел: «Залевк! Две руки готовы трудиться без устали, дабы ты ни в чем не чувствовал стеснения оттого, что лишился одной. Дом, который ты видишь, со всем находящимся в нем добром принадлежит тебе, и каждый год ты будешь получать столько, сколько нужно для того, чтобы войти в круг самых богатых людей в твоей стране. Прости того, кто несчастнее тебя». Я уже догадывался, кто написал это письмо, но решил уточнить у купца, который сказал мне, что человек, который приходил к нему, был, судя по всему, из франков и одет он был в красный плащ. Этого мне было довольно, и я вынужден был признать, что у моего незнакомца еще сохранились остатки благородства. В моем новом доме все было устроено наилучшим образом, а кроме того, мне еще досталась и лавка с чудесными товарами, каких у меня никогда не водилось. С тех пор прошло уж десять лет. Я продолжал разъезжать по свету по торговым делам, скорее по привычке, чем по необходимости, но в той стране, где меня постигло несчастье, я больше никогда не бывал. Каждый год я получаю с той поры по тысяче золотых, и я, конечно, радуюсь тому, что тот несчастный оказался человеком благородным, но я также знаю, что никакими сокровищами ему не искупить душевной муки, которая будет терзать меня до конца дней моих, ибо картина страшного убийства несчастной Бьянки навеки запечатлелась в моей памяти.
Залевк, греческий купец, закончил свой рассказ. С большим сочувствием слушали все его историю, особенно взволновала она чужеземца, судя по тому, как он время от времени тяжело вздыхал, а в какой-то момент, так показалось, во всяком случае, Мулею, на глазах у него навернулись слезы. Долго еще купцы обсуждали услышанное.
– И вы не испытываете ненависти к этому незнакомцу, из-за подлости которого лишились благороднейшей части тела и чуть даже не расстались с жизнью? – спросил чужеземец.
– Бывали, конечно, прежде минуты, когда я в сердце своем хулил его перед Богом за то, что он причинил мне такое горе и отравил всю жизнь, – ответил грек, – но я обрел утешение в вере отцов, по заветам которой и врагов своих надлежит любить. К тому же участь его незавидна – он ведь несчастнее меня.
– Вы благородный человек! – воскликнул чужеземец и, растроганный, пожал Залевку руку.
Тут появился начальник стражи и прервал их беседу. С озабоченным лицом вошел он в шатер и сказал, что надо быть начеку, потому что на этом участке пути нередко совершаются нападения на караваны, и добавил, что его дозорные вроде бы заметили вдалеке отряд всадников.
Услышав это известие, купцы немало встревожились, и только Селим, чужеземец, удивился охватившему всех беспокойству, заметив, что нет никаких причин для волнений при такой хорошей охране, которая уж как-нибудь справится с горсткой арабов-разбойников.
– Все это так, мой господин, – ответил на это начальник стражи, – и если бы речь шла только о простых бандитах, орудующих в здешних местах, то можно было бы не беспокоиться, но с некоторых пор тут объявился грозный Орбазан, а это уже не шутки, и нужно быть настороже.
Чужеземец поинтересовался, кто такой этот Орбазан, и Ахмет, старый купец, ответил ему:
– В народе рассказывают всякое об этом загадочном человеке. Кто-то считает его существом сверхъестественным, наделенным волшебной силой, ибо он в одиночку может уложить пять-шесть человек, как уже не раз бывало; другие думают, что он из франков – отчаянный смельчак, которого несчастливая судьба забросила в эти края, но, как бы то ни было, ясно одно – он гнусный душегуб и грабитель.
– Вы не вправе так говорить, – возразил на это Лезах, один из купцов. – Даже если он и разбойник, он все равно человек благородный, и доказательство тому то, как он обошелся с моим братом, о чем я готов вам рассказать. Он держит в строгом подчинении своих соплеменников, и до тех пор, пока они кочуют тут по пустыне, никакое другое племя не рискует сюда соваться. При этом он не занимается грубым разбоем, как другие, а только взимает с караванов дань, и кто добровольно соглашается платить, тот может беспрепятственно продолжать свой путь, ничего не боясь, ибо здесь, в пустыне, распоряжается всем один только Орбазан.
Так беседовали путешественники, сидя в шатре, а в это время среди стражников, охранявших лагерь, поднялась тревога. На некотором отдалении от стоянки, приблизительно в получасе пути, показался значительный отряд вооруженных всадников, который, похоже, двигался прямо сюда. Вот почему один из караульных поспешил в шатер и сообщил, что надо быть готовым к нападению. Купцы принялись обсуждать, как им быть – то ли выдвинуться навстречу противнику, то ли остаться на месте в ожидании атаки. Ахмет и двое пожилых купцов склонялись к последнему, горячий Мулей и Залевк настаивали на первом и обратились к чужеземцу с просьбой поддержать их. Тот же невозмутимо вытащил из-за пояса синий платок с красными звездами, привязал его к копью и велел рабу водрузить самодельный флаг на шатер; он ручается головой, сказал чужеземец, что всадники, когда увидят этот флаг, спокойно проедут мимо и никого не тронут. Мулей не верил в успех этой затеи, но раб все же установил копье на верхушке шатра. Между тем все находившиеся в лагере успели вооружиться и теперь в напряженном ожидании смотрели на приближающийся отряд. Но тут вдруг всадники, заметив, вероятно, выставленный знак, совершенно неожиданно изменили направление и, обогнув лагерь, поскакали в другую сторону.
Путешественники остолбенели от удивления и только переводили взгляд с удаляющихся всадников на гостя и обратно. Гость же стоял невозмутимо возле шатра, будто ничего особенного не произошло, и смотрел вдаль. Наконец Мулей прервал общее молчание.
– Кто ты, могущественный чужеземец, по одному знаку которого отступают дикие кочевники пустыни? – воскликнул он.
– Вы переоцениваете мое могущество, – ответил Селим Барух. – Я захватил этот платок, когда бежал из плена; что означает сей знак, я и сам не знаю, знаю только, что он надежно охраняет всякого, кто путешествует с ним.
Купцы возблагодарили гостя, назвав его настоящим спасителем. Отряд всадников и в самом деле был по численности столь велик, что караван едва ли сумел бы отбиться.
С легким сердцем все отправились отдыхать, а когда солнце склонилось к горизонту и легкий вечерний ветерок подул над песчаной равниной, караван снялся с места и продолжил свой путь.
