Утешение временем. Как сберечь тепло воспоминаний и снова открыть свое сердце

– Отпустите, – грозится он, – иначе я применю силу.

И вырывает трубки:

– Пусть мне дадут анестезию, или я устрою дебош.

Затем дневной бред, в котором он рассказывает о своих мечтах, страхах. Он все еще может говорить, четко артикулировать. И этот человек внутри него, в его фантазиях, даже отвечает на вопросы.

Я совсем один на каком-то космическом корабле и направляюсь к краю света, который находится за Владивостоком. Невозможно долго смотреть в иллюминатор, потому что свет слишком яркий. Две-три минуты свет был такой яркий, что на него нельзя было смотреть.

Это было красиво?

Да. Я был наблюдателем. И вдруг я резко оказался в поезде – в качестве узника. Снова один, а надо мной в люке – трое. Я вижу только лица, глаза, и они пристально наблюдают за мной – у них пистолеты, но они не стреляют.

Тебе было страшно?

Нет, но они мне мешали. И поезд ездил кругами и возвращался на одно и то же место. Поезд такой широкий, что мне кажется, будто он ехал боком. Темно, а в темноте в углу сидит моя жена и полчаса ничего не говорит. Она не отвечает на мои вопросы. Она молчит. Вопрос в том, уйдет ли она от меня. Я бы понял, если бы она ушла. Если бы она бросила меня.

Почему?

Потому что мне надо было ехать к краю света.

Но она осталась?

Да. Тогда я попытался вырваться и начал бить все вокруг себя. Буйствовал. Сломал всю мебель, но когда рассвело, я так и не смог сбежать. А мы с женой были в Испании.

В отпуске или в плену?

Было непонятно.

– У тебя такая красивая улыбка, – говорит он мне. – Сколько нужно улыбке, чтобы облететь вокруг Земли?

Иногда мы смеемся в палате, потому что он такой смешной, остроумный, остается собой даже в забытьи. «Здесь неотложка», – предупреждает нас приветливая медсестра. Что с нами происходит? Мы в ловушке его воображения? Смеемся ли мы, сидя у его койки, из-за страха? Против страха? Придает ли нам смех уверенности? Это был душевный, безудержный, бездумный смех. Мы отдались моменту. И тогда мы не знали – никто никогда не знает, – что произойдет после.

– Пациент должен быть услышан! – кричит он. И когда с ним грубо обращаются, он просит заботы.

– Ты красивая женщина, – говорит он ей, – приходи ко мне в постель.

– Тут нельзя, – говорит она.

«Черт», – думает он. И ухмыляется:

– Мое чувство юмора никуда не делось.

И чуть позже:

– Я умираю? Напишите фамилию правильно на моей могиле.

Давление стремительно повышается, нарушение сердечного ритма, вызывают кардиолога, он ерзает, повышается температура, маркеры воспаления в крови тоже. И никто точно не знает, отчего это происходит.

И так день за днем, ночь за ночью.

Некоторые люди способны думать во время кризисов, могут осознавать их мысленно и анализировать. Но что, если кризис уже давно поглотил вас и вы задыхаетесь в нем?

Она не в состоянии думать, может только реагировать, не может дистанцироваться, понять ситуацию, она может только прислушиваться к печальным новостям, приходящим почти каждый день. Терзать свою душу. Это больше не было самостоятельной жизнью. Болезнь давно взяла режиссуру в свои руки. И она играет свою роль – или, во всяком случае, какую-то роль, – не зная текста. На восьмую ночь, которую она беспокойно проводит дома, ей снится, что она забыла позвонить в больницу и из-за этого дежурный врач в реанимационном отделении проспал скачок сердечного ритма. На следующий день он неожиданно зовет лечащего врача. Был ли это именно тот момент, когда произошло то, что выяснилось на следующий день, – второй инфаркт? Или он почувствовал опасность и позвал единственного человека, о котором думал, что может ждать от него помощи? Сработал ли его инстинкт? И никто ничего не понял. Она тоже. Она тоже не заметила, что это был, возможно, самый опасный момент в его жизни. Неужели она сидит у его постели, слепая и оцепеневшая, подавленная страхом и лишенная чувств из-за него?

Вчера он еще несколько раз сжал ее руку. Сегодня никакой реакции. Безжизненность. Вот ты сидишь рядом с человеком, который кажется просто телом, говоришь, поёшь, гладишь его, а он где-то между сном и забытьем, между комой и смертью. И не знаешь, что делать – плакать, молчать или бежать. И ты продолжаешь гладить его. А в это время ужас уже не помещается в тело, кажется, что оно сейчас взорвется.

Он такой же желтовато-бледный и восковой, каким становятся люди на пути в мир иной. Невролог и кардиолог стоят у его постели. Они не могут объяснить, почему он не приходит в сознание. Итак, еще раз КТ. Возможно, еще одно кровоизлияние, скопление крови в мозгу, тогда нужно просверлить отверстие и войти внутрь с помощью канюли… Она не хочет этого слышать, не хочет слушать предположения врачей. Почему они всегда думают вслух перед больными и родственниками? Зачем создавать у нас в голове картины, которые нам только во вред? Почему бы не дождаться результатов? Сегодня они достаточно плохи. Это и правда был второй инфаркт. В этот раз ишемический. Инфаркт мозжечка. Поражено равновесие, говорение, то есть артикуляция, а не сама речь. Возможно, второй инфаркт был врачебной ошибкой. Кое-что на это указывает. Врач-ассистент намекает на это. Она не переспрашивала, не расследовала. Она и без того следующие десять лет живет в шоке от текущей ситуации. Что бы дало расследование? Это случилось. Его состояние остается неопровержимым фактом. И с этим состоянием нужно теперь жить.

Глотание больше не работает. Возможно, паралич десны. Ему вставляют в нос тубус Вендля, и он при этом кричит так, что ей приходится зажимать уши в дальнем конце коридора, чтобы не закричать вместе с ним. В одной ноздре у него теперь толстая трубка, а в другой – желудочный зонд. И впервые внутри нее появляется вопрос, который какое-то время будет звучать все громче и громче: хотел бы он продолжать так жить? Как он это вынесет? Этот некогда крепкий мужчина, который жил за счет своей силы, безудержности и разговорчивости.

До вчерашнего дня она была в отчаянии из-за страха смерти, а сегодня она окаменела от страха перед жизнью.

Они уже пятнадцать дней в реанимационном отделении. Постоянно кричит женщина детским голоском, и еще раздается звонкий бас. Русский, который без остановки зовет Ваню и Еву. И ни Ваня, ни Ева не приходят.

У него тромбоз. Довольно опасный, говорит врач. И она взрывается. Уже много дней она говорила, что рука утолщена и уплотнена и ощущалась как отекшая венозная нога.

– Вы сказали об этом моим коллегам? – спрашивает он.

Они должны давать гепарин. А если это приведет к еще одному кровоизлиянию в мозг? Он не глотает, ему требуется аспирация, повторная интубация, потому что из носа идет кровь, повышается температура. Он дышит поверхностно. Нужно поменять мочевой катетер. Воспаление на половом члене. Понос. Мозговые волны замедляются.

И снова недоумевающие врачи. И снова фраза, произнесенная тем или иным врачом:

– Он мне не нравится.

– Какие же вы ученые, – слышит она себя, нападающую на молодых специалистов, – если я постоянно слышу, что все это загадка, что у вас нет объяснений, что вы ничего не знаете?

Но когда говорят о душе, все это в порядке вещей благодаря отсутствию определенных знаний о ней.

Обсуждается разрез трахеи.

– Не лучше ли было бы, если бы он умер? – спрашивает она доктора. Дочь в ужасе от ее кажущегося хладнокровия. Но тут она на мгновение догадывается о его (и ее) восстании против растительной жизни. – Может быть, – снова спрашивает она, – нам ничего не следует делать при следующей пневмонии?

– Шансы на то, что ваш муж выберется отсюда живым, пятьдесят на пятьдесят, – отвечает он. Его бы публично осудили, если бы он позволил пациенту умереть. – Но если бы это был мой брат, я бы продолжил.

Снова и снова он будет спрашивать ее позже: «Почему ты не позволила мне умереть? В конце концов, я бы даже не заметил этого».

И тогда происходит что-то странное, или это просто архаичное желание, которому удается прорваться? Она хочет, чтобы он жил. Чем дольше агония, чем больше опасность, тем больше она хочет, чтобы он жил. Тем меньше она может себе представить, что потеряет его. Тем больше она хочет второго шанса. Жить с ним. Все это мучение, чтобы потом умереть? Это кажется ей абсурдным. Это безумие из боли и многочисленных приступов должно быть вознаграждено жизнью.

На двадцать первый день пребывания в отделении интенсивной терапии артериальное давление резко падает. С шестидесяти до тридцати пяти, палата семь, острое состояние, зовет медсестра. Снова желтый, с маленьким лицом, он лежит на своей койке. Он выглядит абсолютно покинутым. Недостижимым. Возможно, он мог бы спокойно умереть в тот момент, если бы не был задействован весь медперсонал. Тоже благодаря ей.

Подруга приехала, чтобы побыть с ней.

– Вчера, – говорит ей подруга, – он все еще был собой, а сегодня уже нет.

И ее рвет на улице в ближайший мусорный бак: ее муж умер несколько лет назад. Они ищут кафе. Хотят ли они реально выпить кофе или просто сбежать? Подышать воздухом? Увидеть людей? Увидеть жизнь?

При этом проявления жизни она воспринимает как чистое мучение, нежные парочки ей неприятны, смеющиеся кажутся и вовсе непристойными. Весенний день. Один из дней, проникнутых неизбежной радостью. Скоро появится зелень и станет тепло, и можно будет выползать из квартир, гулять по улицам, нежиться на прохладном воздухе. Улыбаться прохожим, сесть на террасе, возможно, перекинуться парой бодрых фраз с официантом, с женщиной за прилавком. Она удивляется всем этим возможностям, которые не имеют к ней никакого отношения. Потому что там, в громоздком здании у нее за спиной, лежит он. В своей душной палате. Безжизненно бледный. Мужчина, за которого она борется. Она больше не хочет, чтобы он умер, а ведь до этого она неоднократно представляла его смерть как разрешение всех проблем своего брака. Трагическая авария вместо циничного развода. Но теперь он должен, обязан жить.

С детства нам знакома эта жажда удержания: игрушка лежит в углу и никому не интересна, пока ее не захочет другой ребенок, и тогда ты в гневе вырываешь ее у него и кричишь: «Она моя!» А если, как сейчас, другой ребенок – это смерть, которая хочет забрать мою игрушку, я хватаю ее, держу крепко и рычу:

– Я хочу оставить его себе! Но вправе ли я это хотеть против его воли? Может ли он вообще хотеть в этом состоянии? Это ли свободная воля?

На двадцать второй день – подозрение на инфаркт миокарда. Он переживает и эту атаку. И много дней спустя начинает время от времени приходить в себя. Счастье первого рукопожатия. Он услышал меня, понял. Еще через много дней у нас состоится интенсивный «разговор». Он полностью присутствует.

– Ты знаешь, кто я? – спрашивает дочь.

Сильное пожатие.

– Ты хочешь знать, что с тобой случилось?

Пожатие.

Мы начинаем немного рассказывать.

– Ты хочешь знать больше?

Пожатие.

– Ты хочешь знать что-то о реабилитации?

Пожатие.

– Ты поедешь с нами?

Пожатие.

– Тебе страшно?

Нет реакции.

– Ты беспокоишься?

Пожатие.

Я ликую. Если человек с больной головой различает страх и беспокойство, значит, мозг работает. Или он не понял слово «страх»?

В какой-то момент он пытается говорить, и получается неразборчивое бурление. Лежит, хочет мне что-то сказать – и не может. И еще связан по рукам и ногам. Он негодует. Закатывает глаза. Давление подскакивает выше двухсот семидесяти. Я паникую и хочу лишь уйти, сбежать. Снова и снова он выпучивает глаза, как будто видит над собой в воздухе привидение.

– Его сознание все еще спутано? – спрашиваю я.

Врач пожимает плечами.

– Я представляю, как будто в его голове отходит контакт, – говорит сестра. – Иногда все работает прекрасно, а потом какой-то проводок отсоединяется.

Иногда я слишком опустошена, слишком обессилена и оглушена для возмущенного отчаяния. Только в этом состоянии я осмеливаюсь пойти домой и там упасть на кровать и надеяться уснуть. Врачи становятся все немногословнее.

– А потом, – говорит мне подруга по телефону, – они начинают избегать встречи с тобой.

На сорок седьмой день его – слишком рано – переводят в реабилитационную клинику. Где врач встречает нас со словами, что, конечно же, может произойти все что угодно – новое кровоизлияние, инфаркт, остановка сердца, мгновенная смерть.

– Тогда уже ничего не поделаешь, – говорит она, довольная собой. – Конечно, здесь риск больше, потому что у них нет реанимационного отделения, даже если вы частный пациент, – добавляет она со вздохом, – и даже если вас посещает главврач.

Главврач действительно приходит и говорит, что на самом деле все хорошо. Он гладит пациента по руке, а я спрашиваю себя, во сколько обойдутся нам эти две минуты.

Я каждый день провожу с ним шесть, иногда восемь часов. Вечером забираю домой стирать грязные футболки и обделанные тренировочные штаны. Когда я прихожу к нему утром, он часто лежит в грязной, облеванной футболке и в собственных фекалиях. Я должна присутствовать, подгонять, хлопотать, умасливать главврача, хвалить медсестер и тайно следить за ними. Однажды они забыли подвесить ему воду. Наступило обезвоживание. Скорая помощь, в панике запыхавшийся врач. А так как машины не оказалось, его привязывают к каталке, один санитар толкает ее, второй держит в руке капельницу, и так они рысью в ярком солнечном свете направляются в соседнюю клинику. «Кома!» – слышу я их крики. Почти сюрреалистическая сцена.

Однажды его лихорадит. Стоит жаркий день. Он беспокоен, далек от меня и от реальности: своей кровати, палаты в реабилитационной клинике. Я измеряю сатурацию, снова и снова надеваю зажим ему на палец. Между девяносто пятью и ста процентами – норма, ниже восьмидесяти – плохо. Это может привести к поражению мозга или сердца. Сатурация колеблется между восьмьюдесятью тремя и восьмьюдесятью семью процентами.

– Дыши, – говорю я, – дыши спокойно и глубоко.

Я делаю вдох и выдох и снова вдох, протираю ему лоб и щеки, мажу лицо, руки кремом, протираю рот ватными палочками, смоченными чаем. Он дергается и рвет пододеяльник. Именно так делал мой отец в те недели, когда умирал. Дрожащие пальцы, которые тянутся в пустоту, к потолку, дергаются и мельтешат, поднимаются к горлу и снова спускаются по груди; панические пальцы, которые отчаянно ищут путь, выход из опасной ситуации. Неужели никто не видит, какая им грозит опасность? Пальцы несутся по степи-покрывалу, словно загнанные волками, летают по воздуху и не могут найти ни опоры, ни покоя.

Его лицо искажено, я вижу изуродованные страданием черты. Слегка провожу пальцами по его лбу, щекам, подбородку, как будто могу разгладить его, освободить, утешить.

– Дыши, – говорю я, – дыши глубоко.

И плачу. Он кашляет и краснеет от напряжения. Выдержит ли его мозг после кровоизлияния? Может ли трахеостома отделиться? Он просит подушку под голову и снова убирает ее, хочет ее вернуть и пытается нащупать. Бьет меня, когда я пытаюсь помочь. Хватает трубку, хочет высвободиться. Я хватаю его за руку. И он ненадолго приходит в себя. Смотрит на меня ясными глазами. Без злобы. Только с удивлением.

Приходит массажист, легко массирует ему стопы и при этом наблюдает за выражением лица. Сестра меняет грязную крышку канюли, измеряет учащенный пульс, у него очень красные щеки, видимо, температура повышается. Она вставляет ему градусник в пах, нужно несколько минут полежать спокойно, только и всего, но он этого не делает, не может сделать в своем смятении. Тем временем градусник показывает тридцать девять.

Я сажусь с ним рядом, беру его за руку, которую он тут же отдергивает, смотрю в окно и начинаю рассказывать, что я там вижу. Как небо покрывается облаками, поднимается ветер, который задувает и в палату, и на него, на его лицо. Он охлаждает тебя, ласкает – легкий, нежный вечерний ветер, несущий с собой дождь. Посмотри на улицу, на деревья и на небо со всеми его оттенками, от серого до синего оттенка уходящего дня. Вот первые капли, прекрасный, охлаждающий летний дождь, такой приятный, тебе становится лучше. Дыши, дыши глубоко, вдыхай в себя ветер и прохладу. Дождь учит нас терпению, слышишь, как уютно и мягко он идет. Дыши, дыши глубоко. Смотри, как верхушки деревьев танцуют на ветру, легкий танец веток и листьев, березовый танец.

Я хватаюсь за собственные слова, чтобы не потеряться в его жаре, в его отсутствии, в его страданиях. Я продолжаю говорить.

Теперь ветви и листья снова успокоились. Ветер отступил. Даже легкого бриза почти не осталось. Они лишь слегка кивают, больше не колышутся. Вот снова пошел дождь, он спокойно полился. Чувствуешь, как тебя обвевает прохладный воздух, как твой жар уходит, как дождь уносит его. Сейчас шевелятся только отдельные листья. Ветер успокаивается. Он обязательно вернется – сильными или слабыми порывами. Вот и он. Видишь, как качаются ветки, легко, в ритме ветра. Хорошо быть веткой, надежно прикрепленной к стволу, соединенной с глубоко укоренившимся деревом, достаточно свободной и живой, чтобы летать, гнуться и качаться в воздухе. Дыши, дыши глубоко, вдыхай спокойствие природы, чувствуй мягкие касания ветра. Дыши, почувствуй запах мокрой травы, умытых стволов. Смотри, большая ель подальше слева, как величественно она возвышается. Смотри, как березы танцуют. Как дрожат листья, как они порхают, как будто у них есть крылья и они могут в любой момент взлететь. Сейчас верхушки деревьев снова танцуют. А ель им приветливо кивает.

Небо разрывается, говорю я, какое странное выражение, как будто кто-то разорвал облачную ткань, и действительно, между обрывками облаков уже видна голубая полоса.

Дыши, дыши глубоко.

Мне кажется, он и правда иногда открывает глаза и смотрит на улицу. Я накрываю его, себе накидываю на плечи шаль, и так мы сидим, лежим рядом, и я продолжаю монотонно говорить, успокаивая его, рассказываю, как сила природы входит в нас, и он успокаивается, щеки уже не так горят, пульс замедляется. Он оставляет свою руку на моей руке.

Прекрасный момент. Момент покоя. Когда я его спрашиваю, можно ли его поцеловать, он кивает и притягивает мою голову к себе. И мне кажется, что парализованный уголок его рта дрожит. Наверное, поцелуи – лучшая терапия.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Чивер Дж. Семейная хроника Уопшотов. Скандал в семействе Уопшотов / Пер. Т. Л. Ровинской, В. И. Ровинский. М.: Текст, 2021.

2

Здесь и далее, если не сказано иное, перевод Е. Шмелевой.

3

Крем с маслом лаванды и гомеопатическим золотом, оказывающий успокаивающее действие. – Здесь и далее примечания редактора, если не сказано иное.

4

Ориг. англ. «The past is always unpredictable».

5

Ориг. англ. «Promote hope not fear».

6

Angstwurm (нем.) – «червь страха». – Прим. пер.