banner banner banner
Против неба на земле
Против неба на земле
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Против неба на земле

скачать книгу бесплатно

Против неба на земле
Феликс Кандель

Вашему вниманию предлагается книга Феликса Канделя «Против неба на земле».

Феликс Кандель

Против неба на земле

©Мосты культуры/Гешарим, 2008

©Ф. Кандель

Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.

Часть первая. След и тень

Всё случайное не случайно. Всё необязательное обязательно.

Шел чумацкий обоз по степи, вез соль из низовых земель, чтобы поспеть на ярмарку и продать с барышом. Волы тянули поклажу, хвостами отбиваясь от слепней-кровососов. Чумаки выпевали с ленцой тягучие гласные – эхом вислоусых, чубатых дедов, истоптавших эту тропу. На вечерних привалах мазали дегтем колеса, варили в казане кулеш, пили теплую горилку, заедали оплывшим прогорклым салом, валились навзничь на иссохший за лето ковыль, выглядывая твердь над головой, течение небесных светил, путеводную Чигирь-звезду, по которой сверяли намерения. Пролетал сыч к сычатам на бесшумных крыльях. Гукала неясыть от несытости своей. Падающие огни рассекали черноту ночи. Это блазнители сходили на землю к наведению порчи, выворотни изнаночного мира шершавили небосвод для посещения одиноких женщин, чьи мужья отправлялись на промысел, – чумаки задумывались, каждый о своем, и шумно вздыхали.

Разговоры огорожены словами. Молчания – беспредельны, на все стороны, по всем ветрам и соцветиям, как степи вокруг, обширны и поместительны, где места каждому – хоть руки раскидывай, но простора в их краю не было, простора в молчании не было нигде от вселенского окаянства, а потому костры в ночи не сохраняли, чтоб не привадить визгучих, лихорожих инородцев – зуб крив изо рта, выбегающих из приморского поганства на отгон людей и скота. Взглядывал из потайных убежищ несысканный люд, бедствиями прибитый, вымаливал без надежды: «Не подступило ли замирение? Хоть где, хоть кому?» – «Нет, – отвечали чумаки, – не подступило». – «Не отошли ли полночные страхи?» – «Нет. Не отошли». – «В другой раз ужо взглянем, – и вновь уползали в затенья с подлазами, в ненадежные свои укрытия. – Зимой-то оно способнее: вкопался в снег и затих…»

«…лихо не лежит тихо.

Беда не приходит одна.

Исподволь подступали конечные дни, по беспечности не замечаемые, и в ляхолетье закружило народы – пылью по битой тропе.

Крест целовали на верность высокородному, опухлому и болезному, говорившему редко, обрывисто и невпопад сообразно малоумию. „Ума нету вовсе“, – отписывали послы в запредельные страны, а ему, блаженному, пели песни и сказывали сказки, его потешали шуты с шутихами, карлы с карлицами, ученые медведи увеселяли плясками, охотники выходили на бой с волками-растерзателями, а он улыбался в тихом младенчестве, поигрывая царским скипетром, катая державное яблоко, нетвердыми ступал шагами к раннему упокоению, сходя в могилу беспотомственно, при неплодной царице.

Крест целовали на верность мужу разумному, худородному, начинавшему новую династию, „чтобы впредь было крепко, недвижно, стоятельно навеки“. Его опасались чиноначальники, склонные к крамолам, умышляли, желая извести, а он запирался в кремлевских хоромах, пребывая в сомнениях, пыхал завистливой злобой к знатным соперникам, не позволяя детей заводить, дабы появление потомства не повело к честолюбивым умыслам, яростью наполнялся на всякого, кто обретал расположение на скопищах, – в ратном деле был неискусен. Слушал волхвов с кудесниками, прозревавших царское будущее, но объявился на границе след тени убиенного царевича: кому беглый чернец-расстрига, а кому и природный государь, – состояние умов стало подозрительно, шаткость и недоумение в войске, что ужаснуло государя, склонного и без того к испугу.

Сновали по улицам шиши, лазутчики-переносчики, подслушивая разговоры, шептунов хватали без промедления, резали им языки, сажали на колья за малую провинность, пекли на углях, окармливали отравой, умножая вселенскую скорбь и вопль. Ветры опрокидывали колокольни в недобром знамении. Птицы отлетали в иные края и рыба отплывала. Собаки пожирали собак, а волки волков. Бабы рожали немыслимых уродцев. Лисы бегали по столице средь бела дня. Три солнца явились и два месяца, сражались огненные полчища на полнеба, а у царя страх подточил силы, „яко червь во свище ореховом“, кровь проступила напоследок из носа-ушей – не унять…

Присягнули без противления его сыну – румян, черноглаз, полон телом, обучен премудрости и философскому естествословию, но подступала к столице тень убиенного царевича с охочим войском, дабы отобрать престол у похитителя – к тому часу, „как на дереве станет лист размётываться“. Вновь хватали по улицам подметчиков с поклепщиками, пытали накрепко, томили в непродышных задухах, но партия была проиграна, а оттого стащили юного царя с престола, на водовозных клячах отвезли в заключение. Мать его удавили веревкой. Его оглушили дубиной и тоже удавили. Многолюдству было объявлено, что сын с матерью со страха отравились, а многолюдство на радостях перепилось до бесчувствия и потери жизни, обратившись тем самым в малолюдство…»

…шел чумацкий обоз по степи, вез соль из низовых земель. Писк суслика. Шевеление ящерки. Переклик ястреба и скрип колеса. Ехал в обозе престарелый рабби, изнуренный дорогой, возвращался в дальнее поселение, чтобы высвобождать тайны из укрытий – каждому по его разумению. Рот, руки-ноги в подчинении у человека, глаза-уши-нос не в подчинении, и лишь рабби управлял всеми своими чувствами. Шептались о нем, будто сны виделись ему кашерные, а некашерным не было доступа. Будто побывал в хранилище душ, видел всякие чудеса, о которых нельзя рассказывать, отпущен с поручением назад – уводить избранных в глубины сокровенного. «Рабби, – вопрошали молодые в горении души. – Что делать, рабби? С чего начинать?» – «Развязывать, – отвечал. – Узелки неприязни. Добром оборачивается зло, отложенное на потом…» Ехал с рабби преданный служка, угождая в пути и на привалах, как мать угождает ребенку, не помышляя о награде. Слепни не тревожили их, блохи не заедали на ночлеге. Ели в сторонке, молились в сторонке, а чумаки взглядывали с почтением на святого человека, который прозревал невидимое, силой своей молитвы отводил беду в разбойных краях.

Небесная доброта переменчива. Объявилась на границе тень убиенного царевича, одолела перелазы на реках и двинулась на столицу – добывать Московское государство. Следовали за тенью паны, шли сбродные команды, разноплеменные охочие люди, нападатели с разорителями; походя ограбили обоз, отобрали у рабби овчинный жупан, которым укрывался во сне, ознобили испугом. Человек мал, а испытания велики, не всякому по плечу: к ночи, в грозу промок рабби на яром ветру, подхватил простудную горячку – много ли старику надо? – и отошел к полудню в мир иной. Служка упрашивал чумаков, деньгами соблазнял, в ногах ползал, чтобы довезли тело до ближнего еврейского кладбища, но те спешили на ярмарку, а потому просьбам не вняли: схоронили рабби в ложбинке при дороге, возле одинокой корчмы, и отправились своим путем.

Надорвал служка одежды, побежал по шляху без дыхания в груди, взмывая на косогоры и опадая в низины, застучал в окна-двери:

– Которые похоронят своего! Среди чужих!.. Горе, кричите, горе!

Громко возопили сыны Израиля. Голос скорби вознесли к небу. Бежали. Стонали. Спотыкались на пути плача. Рвали на себе волосы, будто пришел последний их час. Роняли туфли с босых ног и не останавливались, чтобы подобрать. Бороды раздваивались на ветру и утекали за плечи, крыльями взмывая за спиной. Руки тянулись ладонями кверху, чтобы излилась в них небесная милость. Пальцы дрожали, пейсы трепетали, губы шевелились беззвучно: «Владыка мира! Опора в изгнании! Насылающий смерть по справедливости…»

Горе пожрало силы, как огонь сухую траву, содрогнуло души и подломило колени: «Рабби! Наш рабби!..» Пали на могилу. Оплакали. Изготовились перенести к себе, в намоленный дом покоя, но сказал один из них, самый прозорливый, не потерявший рассудка в столь горестных обстоятельствах:

– Не станем тревожить праведного человека. Который родился с кипой на голове. Осядем, пожалуй, здесь.

Подумали. Разгладили трепаные бороды:

– Хейбт зих ун… Начните – и начнется. Продлите – и продлится… Кладбище есть. Дом учения выстроим. До корчмы недалеко. Что еще надо?

Сговорились с паном за сходные поборы и перебрались на новое место, поближе к наставнику.

Чего только на свете не бывает! Не успели оплакать рабби, как пополудни, на день седьмой, ровно на седьмой поплыл камень по многоводным разливам, грузно и неспешно, посреди лугового разнотравья, из рек в притоки, из притоков в протоки и встал накрепко на его могиле. На камне указано – каждому на обозрение: «Пал венец главы нашей…»

Кладбище заселялось. Утучнялось почвой. Прорастало буйными травами, от которых порча скоту. Вредоносные духи, насылающие безумие, красногубые вампиры, всякая сотворенная мерзость обходили стороной их поселение, чураясь праведного человека. Ели хлеб, пока был у них хлеб. Пили воду, пока была вода. Рано старели и поздно взрослели. Летом, посреди светлого дня, тучился край неба, обвисал над головами, и они высматривали из окошек, откуда наползает мрак. Если со стороны кладбища, от могилы наставника – как пришло, так и пройдет, щедро одождив посевы, изнывающие от безводья, радугой увеселив на отходе; если с иной стороны – оглушит громом, облистает молниями, градом обобьет колосья. В топкий проливной год забурлили мутные потоки, которые не перейти, вымыли промоины на кладбище, с верхом затопили могилы, обеспокоив мертвых, и те перебрались на бугор, на прогретое покойное место.

Чтобы там быть.

Годы отщелкивать – век за веком…

Тихо, ша! Не дыша!
Не спать, не зевать,
Музыкантам играть.
Трах, музыканты, трах!..

Открывается дверь, входит простак с бубном:

– Добрый вечер хозяину дома! Добрый вечер хозяйке и малым детушкам – не раз, не два, не восемь!.. Вот я стою перед вами, хохотун и насмешник в козлиной шкуре, шпиль-менч с бубенцами, чтобы представить истинное происшествие, «Ахашвейрош-шпиль» – с трубами, литаврами, хитрыми кунштюками. Присаживайтесь и получайте удовольствие: игра на иной манер, печальные майселе с радостным концом, тридл дидл, дидл дудл, о-ля-ля… Расставить караулы, отворить двери – трон для царя-дурака!

Входит царь-дурак:

– Хотите знать, кто перед вами? Тру ра-ра и тра ра-ра, ра-ри-ра… Я – царь Ахашвейрош, грозный тиран, владыка Персидского царства от Индии до земли Куш: горе тому, кто с этим не согласен! На мне мундир с золотыми эполетами, на груди медали до пупа, на голове корона из картона – та-ри, ра-ри-ра…

Садится на трон.

Простак с бубном:

– Кто же у нас на очереди? Войди поскорее, ну войди! Сладкая, как цимес, аппетитная, как фаршированная щука с перцем, зажигательная, как добрая рюмка горилки… Стул для царицы!

Входит Вашти-проказница:

– Я – гордая царица Вашти, хожу где хочется, говорю что вздумается. На мне платье с золотинками, шляпка с вуалью, перчатки до локтей, над головой зонтик. Кто меня не видел, тот не встречал завлекающей женщины. Кто меня не увидит, тот зря проживет на свете, – тиди риа, риа риа, тум-там-трам…

Садится на стул.

Простак с бубном:

– Тихо, ша! Не дыша! Что за шум, что за гвалт? Куда спешит этот шейгец? Встань уже здесь, огласи царский приказ.

Входит гонец с трубой:

– Бом би-би бом, би-би бам, бам-бам… Перед вами человек низкого происхождения, случайного воспитания – на носу очки, на ногах лапти. Послал меня Ахашвейрош-дурак, велел передать: владыка мироздания с войны приезжает, а она, стервина дочь, его не встречает. Марш во дворец, эйн, цвей, драй! Выспаться царю не на ком…

Трубит общий сбор.

Вашти-проказница:

– Передай царю-дураку. Не он ли у моего деда впереди кареты бежал и коням хвосты заплетал? Безумства мои не проявлены, томления не насыщены, желания истощаются попусту. Храпеть можно и на перине, риа-тиа-тум…

Царь-дурак:

– Передай царице. Чтобы не морочила мне голову, а готовилась лучше к смерти. Зовите палача, ча-ча-ча! Хватит ей жить.

Входит палач-весельчак:

– Перед вами вешатель, мучитель-потрошитель, каких не сыскать на свете, – это ни о чем, конечно, не говорит, кроме того о чем это говорит. Три дня не рубил головы, неделю не вешал, с зимы не топил в проруби – теряю сноровку-умение. Подайте кого-нибудь, ну подайте! – ри та-та, ра та-та, тум-бум-бжик…

Точит топор со скрежетом.

Вашти-проказница:

– Ах, он меня прекратил… Нельзя и в ум взять!

Рыдает.

Простак с бубном:

– Ох, Вашти, Вашти, ох, малке Вашти, ох!.. Мы продолжаем, идн, мы продолжаем: там же, о том же, те же, тогда же. Дритер акт – с ясным умом и глубокими чувствами. Говори уже, царь-дурак, мешок на возу, бельмо на глазу, – чего ж ты молчишь? Наполни поступки смыслом.

Царь-дурак:

– Приведите ко мне Вашти. Без излишних одежд-церемоний. Чтобы бедром виляние и хребтом колыхание: тру-ри, ру-ри-ра…

Простак с бубном:

– Вашти, ха-ха, Вашти… Так ее же казнили! Ох, мелех типеш, мелех типеш! Отрубленное однажды не отрастает, тридл-дидл-дудл…

Царь-дурак:

– Казнили?.. Подберите тогда другую жену. Учините поиск. И немедля!

Простак с бубном:

– Это пожалуйста. Это мигом. Приводим мы, приводим мы, приводим мы Эстер…

Входит Эстер:

– Я Эстер – нет меня краше. Ростом с медвежий хвостик, нос впрозелень, уши-тряпочки, сама как старый башмак. Возьмите оглоблю от телеги, кочерыжку от капусты, скрип от несмазанных ворот – перемешайте, процедите через ситечко, дайте мне выпить, и я похорошею. Ой ли вэй ли, ой ли вэй ли, лю-ля-ля…

Прикрывает лицо платочком.

Простак с бубном:

– Что она говорит? Что она такое говорит?.. Красавица! Скромница! Стыдливица! Нежная и трепетная! Всё-то она знает, всё-то понимает…

Царь-дурак:

– Скромница? Трепетная стыдливица? Тогда ладно… Отличим ее к лучшему, возлюбим более других жен, сделаем царицей без промедления.

Простак с бубном:

– Ой вай-вой, зовите скорее Мордехая! Алтер Мордехай, мудрый и благородный – он один способен распутать этот клубок… Морде-хай-ай-яй-яй!.. Приди уже, поменяй направление беды!

Входит Мордехай:

– Один иудей был в Шушане, городе престольном, который никому не кланялся и не падал ниц перед человеком, ибо запрещено воздавать смертному Божеские почести. На мне долгополый кафтан, на голове картуз, борода моя из пеньки. Наши слабости да обратятся в силу, – ра-и, ра-и, ра-и ру-и, тай-ри-рам…

Раскрывает книгу, закапанную воском, носом утыкается в страницу.

Простак с бубном:

– Что за стук в нашу дверь? Вус, фарвус?.. Неужто принц-шпринц, бравый кавалер Аман? Заходи уже, злодей, горе нашему смеху, скажи и ты слово, причини евреям беды-страдания!

Входит бравый кавалер Аман:

– Я Аман, за гадостью не лезу в карман: что замышляю, то исполняю, что насылаю – не просквозит мимо. На мне генеральский мундир с погонами, если вы знаете, что это такое, на сапогах шпоры, если вы когда-нибудь их видели, на лице сажа, чтобы пугались, – тирли дирли, дирли дурли, тру-ра-ла…

Простак с бубном:

– Газлан, рамай, волчьи твои глаза, чтоб тебе расти луковкой – головой в землю! Чтоб шнурки твои пережили твои ботинки! Чтоб карманы твои вывернуло наружу, а рукава внутрь! Чтоб шерстистое на тебе стало гладким, а гладкое шерстистым! Чтоб тебя закопали-выкопали! И чтобы покрутился ты половинками, червяком на лопате, – тридл-дидл-дудл…

Бравый кавалер Аман:

– Хи-хи-хи и хо-хо-хо! Браните меня, хулите, кройте почём зря: это придает силы и укрепляет намерения. Завтра я повешу Мордехая и искореню ваш народ, – тирли дирли, дирли дурли, опа-ля…

Сворачивает из веревки петлю.

Простак с бубном:

– Ой, Амалек, дер гройсе Амалек!.. Кровь стынет в жилах, слова застревают в горле, бубенцы опадают; перерыв, идн, перерыв: не устанешь – не отдохнешь! Отворяйте погреб, хозяйка, наливайте пива, наполняйте тарелки доверху, уговаривайте поменьше: еврею поесть не запрещается, шпиль-менч с бубенцами должен подкрепиться. Рахмунес, идн, рахмунес! Чтобы мой Аврум этого уже не знал…

…Аврум Шпильман сидел в корчме у кривого Шайке, пил на радостях горькую, закусывал гусиной печенкой – во рту таяло, и все вокруг знали, что у него под утро родился сын. И какой сын! А на соседней лавке сидел Мотке-портной из неблизкого местечка, тоже пил и тоже закусывал печенкой, ибо у него в то утро родилась дочка.

Глубокие снега. Великие грязи. Жирные перегнои. Реки без дна и небеса без отклика. Корчма стояла на пересечении пушного пути с янтарным, на битой тропе из варяг в греки, из германцев в монголы, от европейских кладезей науки, риторов и грамматиков, схоластов и геометров, через тундряные нехоженые мерзлоты, где реки текут в иную сторону, к полуночным, безбуквенным пока народам, ленивым и сонливым, которые ели и плодились звериным образом. Стояла корчма и на незримой черте, не проявленной на карте, без учета незыблемых имперских границ; по одну сторону той черты добавляли в гефилте-фиш побольше сахара, а по другую – побольше соли и перца; по одну сторону фаршировали и варили щуку целиком, разделывая затем на куски, а по другую сначала резали и начиняли, а уж потом варили, дабы почтить субботу рыбным блюдом, – и горе той хозяйке, что вторгалась со своей щукой в зарубежную географию.

Сходился к корчме разновидный люд с равнин и горных высот: степной с лесным, городской с сельским, дикий и одомашненный. Натеснились, надышали, накурили сверх меры. Пили – шумели – веселели, а кто не веселел, тот тратил без пользы пропойную денежку. Взыграло сердце у Аврума и вскричал он во все уши:

– Сын мой – что-то особенное! Нет и не будет на свете умнее!..

Вскричал в ответ Мотке-портной:

– Дочь моя – нет и не будет краше!..

Людно в корчме. Гулко от голосов. И сказал корчмарь Шайке, как встал на цыпочки и заглянул в будущее: