Война и революция: социальные процессы и катастрофы: Материалы Всероссийской научной конференции 19–20 мая 2016 г.

Нельзя не упомянуть о депортации в 1922 г. по личному указанию Ленина многих выдающихся философов, социологов, экономистов, педагогов. Эта акция большевистских властей вошла в историю как «философский пароход». Как полагает известный историк М.Е. Главацкий, название «философский пароход», ставшее своеобразным символом репрессий 1922 года, появилось благодаря публицистам, занявшимся в 1980–1990 гг. изучением «белых пятен» в нашей истории [3, с. 5]. Такой же точки зрения придерживается и В.Д. Тополянский: «Спустя почти семь десятилетий журналисты нашли броское определение иррациональной депортации интеллектуального потенциала государства, назвав эту акцию «философским пароходом» [14, с. 34]. Тем самым авторы данного термина хотели подчеркнуть огромный вклад, который внесли депортированные мыслители в воспитание нового поколения русской эмиграции, в мировую и отечественную философскую мысль. В.В. Костиков обращает внимание на характерную деталь в судьбах «изгнанников идеи»: «в отличие от писателей, известность которых фактически не выходила за круг эмиграции, работы русских философов получили в Западной Европе широкое распространение. Их знали не только в русских кварталах Берлина и Парижа – они сделались величинами мирового масштаба, а русская философская мысль благодаря их трудам стала частью философской культуры человечества» [7, с. 175].

Заключая анализ причин первой, послеоктябрьской волны научной эмиграции (20-е годы), трудно не согласиться с В.П. Борисовым, что «общим побудительным мотивом для выезда наших соотечественников на многие годы, иногда до конца жизни, являлась неудовлетворенность социально-политической обстановкой в нашей стране. Об этом свидетельствуют судьбы многих деятелей науки и техники, покинувших Россию после прихода большевиков. Может быть с меньшим драматизмом, но социально-политические мотивы звучат и в рассказах о судьбах ученых, уехавших на Запад еще во времена царской России» [2, с.5]. Несомненно, здесь «вклинивались» и мотивы иного характера, связанные с неудовлетворенностью научно-профессиональными условиями работы. Но, при всей их значимости, все-таки именно факторы политического толка играли ведущую роль в формировании первой волны научной эмиграции.

Масштабы научной эмиграции е 1920-х годах. После Октябрьской революции и гражданской войны многие ученые, не желавшие принять новую власть, уехали за границу. «Практически перед каждым российским ученым уже в 1918 г. встал вопрос, – отмечает Э.И. Колчинский, – остаться в стране, охваченной пламенем жестокой, братоубийственной войны, обрекая себя и своих близких на муки и смерть, или эмигрировать» [6, с. 204]. Существующие в специальной литературе оценки численности уехавших из России ученых-эмигрантов далеко не однозначны. Согласно «Советской исторической энциклопедии», среди общего числа эмигрировавших «находилось около 500 бурж. ученых» [18, с. 498]. Эти цифровые данные, заниженные в несколько раз, красноречиво свидетельствовали о том, какой огромный ущерб понесла отечественная наука в результате эмиграции, если учесть, что в 1914 г. в России было всего чуть более 11 000 ученых и преподавателей вузов, включая всех практикующих врачей, профессоров консерваторий и духовных академий. Ближе к истине данные Русского научного института, выполненные нашими соотечественниками в Белграде [6, с. 205]. «По анкете Русского научного института в Белграде в 1931 г. за рубежом страны оказалось 472 русских ученых (из них – 5 академиков) и около 1140 преподавателей русских университетов и высших технических школ» [5, с.297], т. е. в общей сложности находилось 1612 исследователей и преподавателей. Но и эти данные – подчеркивает Э. Колчинский – нельзя считать полными, «так как анкетирование не было ни обязательным, ни повсеместным. В них не учтены многие ученые, которые к тому времени порвали с наукой, скончались, а также те, чья эмиграция продолжалась лишь несколько лет или числилась как заграничная командировка. На основе этих рассуждений Э.И. Колчинский приходит к следующему выводу: «В целом не менее четверти ученого и профессорско-преподавательского корпуса покинуло Россию и обосновалось за рубежом» [6, с. 205].

В работе «Императорская академия наук на рубеже XIX и XX столетий» А.М. Иванов называет одиннадцать академиков-эмигрантов, которые после окончания гражданской войны остались жить и работать за границей: К.И. Давыдов (1878–1960), эмбриолог, ученик акад. А.О. Ковалевского; П.Б. Струве (1870–1944), экономист и философ; М.И. Ростовцев (1870–1952), историк и археолог; Н.П. Кондаков (1844–1925), филолог, историк искусства и археолог; А.П. Павлов (1854–1929), геолог; Н.П. Андрусов (1861–1924), геолог и палео лог; П. Г. Виноградов (1854–1925), историк; П.И. Вальден (1863–1957), химик-технолог; В.Н. Ипатьев (1863–1957), химик, невозвращенец с 1930 г.; А.Е. Чичибабин (1871–1945), химик, невозвращенец с 1930 г.; И.А. Бунин (1870–1953), писатель, почетный академик по разряду изящной словесности [5, с. 297].

Оказавшись за пределами родины, российские ученые и инженеры рассеялись по многим странам и городам Европы. Наиболее заметными центрами российской эмиграции, с точки зрения научной деятельности, стали Берлин, Прага, Париж и Белград. Следует отметить, что страны-реципиенты, в которых располагались эти столицы, были одновременно и крупными центрами научной эмиграции. Обстоятельный обзор научных центров послеоктябрьской эмиграции дан в работах В.П. Борисова [2].

В начале 1920-х гг. большую активность проявляла российская научная диаспора в Берлине. Так, в 1921 г. эмигрантами здесь были образованы Русский научный институт и Русская академическая группа; высланная в 1922 г. из России группа философов во главе с Н.А. Бердяевым основала Вольную Духовно-философскую Академию. Однако уже в середине 20-х годов она прекратила свое существование, а русская диаспора, включая ее «научную составляющую», под влиянием социально-политических факторов стала сокращаться. Многие из тех, кто покинул Германию, обосновались в Чехословакии. Проводившаяся правительством Т. Массарика «Русская акция» оказала неоценимую моральную и материальную поддержку сотням российских ученых и преподавателей и тысячам представителей молодого поколения, получившим образование в ВУЗах Праги, Брно, Пшибрама, Братиславы.

В Праге были основаны Русский Юридический факультет (1922), Русский Народный университет (1923), Русский педагогический институт им. Я.А. Коменского (1923), Институт изучения России (1924), Экономический кабинет Прокоповича (1924), Русское высшее училище техников путей сообщения (1922). Существовали также Союз русских академических организаций, Общество русских инженеров и техников. Главной целью «Русской акции» была подготовка кадров, в том числе научных, для постбольшевистской России.

Еще одним научным центром российской эмиграции стал Париж. Главную роль в этом сыграли традиционные культурные и научные связи России и Франции, хотя здесь материальная поддержка приехавших ученых имела существенно меньшие размеры по сравнению с «Русской акцией» в Праге. В Париже был создан Русский народный университет (1921), образованы отделения для русских студентов и преподавателей при ряде факультетов Сорбонского университета, работали Русская политехническая школа заочного образования (с 1924 г.), преобразованная в дальнейшем в Русский высший технический институт, Русский коммерческий институт (1925). Целям профессионального объединения служили Общество русских химиков во Франции (насчитывавшее 150 чел.), Союз русских дипломированных инженеров (450 чел.), Общество русских врачей имени И. Мечникова (72 чел.) и др.

Традиционные связи с Россией способствовали появлению большой группы российских ученых и в столице Королевства сербов, хорватов и словенцев – Белграде. В том, что молодое югославское государство благожелательно приняло изгнанников из России, был и практический расчет. Народное хозяйство балканской страны остро нуждалось в научно-технических кадрах, специалистах в области образования. Характерно, что среди прибывших в Югославию русских инженеров (в 1921 г. их число превышало 800 чел.) практически не было безработных. Выпускники российских втузов внесли значительный вклад в строительство железных дорог Югославии (одних только выпускников Петербургского института путей сообщения в этой стране работало более 60), а также в развитие горнорудной промышленности Македонии, Сербии и Черногории, в строительство гидротехнических сооружений и т. д.

Большую роль в объединении российских ученых сыграл созданный в Белграде Русский научный институт. В институте велась обширная исследовательская и просветительская деятельность, важным результатом которой стали 17 томов научных трудов и 2 тома библиографии трудов русских ученых за рубежом. Одиннадцать ученых-эмигрантов из России были избраны действительными членами и членами-корреспондентами Сербской АН: математики А.Д. Билимович и Н.Н. Салтыков, специалист в области термодинамики К.П. Воронец, геолог В.Д. Ласкарев, химик Н.А. Пушин, специалист в области прикладной механики Я.М. Хлытчиев и другие [2, с. 8].

Многие выехавшие за рубеж ученые видели в работе «путь к спасению российской науки. 1920–1925 гг. были временем формирования научного академического сообщества за рубежом. Одни деятели науки и техники покинули страну с частями Белой армии, другие были высланы туда советским правительством, третьи не вернулись из заграничных командировок. При этом они осознавали, что в глазах большевиков, культивировавших у населения образ страны как «осажденной крепости», эмиграция воспринималась как измена, и возвращение становилось невозможным без риска для жизни» [6, с. 208].

Проведенный анализ послеоктябрьской «утечки умов» позволяет подвести некоторые предварительные итоги. Главными мотивами научной эмиграции первой волны были социально-политические факторы: неприятие учеными новой власти, ограничение свободы передвижения и контактов с зарубежными. Эмиграционный поток российских ученых и инженеров концентрировался, преимущественно, в нескольких странах Западной Европы. Важно подчеркнуть, что хотя первоначально в 1920-х гг. политика советской власти, как уже отмечалось, демонстрировала весьма жесткий, а порою и репрессивный характер по отношению к науке, тем не менее, впоследствии государство в достаточно короткий исторический период смогло восстановить утраченный престиж науки, направляя значительные финансовые и кадровые ресурсы в формирование новых научно-исследовательских и образовательных учреждений, привлекая к научной деятельности все новых работников, в особенности, молодую поросль.

Источники и литература

1. Борисов В.П. Российская научная эмиграция первой волны // Российские ученые и инженеры в миграции / Под ред. В.П. Борисова. М., С. 5–12.

2. Борисов В.П. Научные центры российской эмиграции в Европе (1920-40-е годы) // Институт истории естествознания и техники им. С.И. Вавилова. Годичная научная конференция. М.: Янус-К, 1996. С. 8–15.

3. Главацкий М.Е. «Философский пароход»: год 1922-й: Историографические этюды. Екатеринбург, 2002. 224 с.

4. Документы истории Академии наук СССР, 1917 – 1925. Л., 1986. 382 с.

5. Иванов А.М. Императорская академия наук на рубеже XIX–XX столетий // Новый журнал. Нью-Йорк, 1974. Кн. 116. С. 283–297.

6. Колчинский Э.И. Наука и эмиграция: судьбы, цифры и свершения // Науковедение. 2003. № 3. С. 203 – 219.

7. Костиков В.В. Не будем проклинать изгнанье. Пути и судьбы русской эмиграции. М., 1990. 525 с.

8. Ленин В.И. Полное собрание сочинений. 1956. Т. 51.

9. Манухин И.И. Революция // Новый журнал. 1963. Кн. 73.

10. Покровский М.Н. Наши спецы в их собственном изображении // Красная новь. 1928. № 1.С. 146–154.

11. Романовский С.И. Наука под гнетом российской истории. СПБ.: СПУ, 1999.338 с.

12. Сорокин И.А. Дальняя дорога. Автобиография. М., 1992. 303 с.

13. Тарле Г.Я. История российского зарубежья: термины; принципы периодизации // Культурное наследие российской эмиграции, 1917–1940. Книга первая. М., 1994. С. 16–24.

14. Тополянский В.Д. Бесконечное плавание философской флотилии //Новое время, 2002. № 38. С. 33–35

15. Фрейнкман-Хрусталева И.С., Новиков А.И. Эмиграция и эмигранты. История и психология. СПб., 1995. 153 с.

16. Челышев Е.П. Предисловие к книге «Культурное наследие российской эмиграции, 1917 – 1940. Книга первая. М.: Наследие, 1994. С. 5–14.

17. Черных А. Становление советской власти (20-е годы в зеркале социологии). М.: Памятники исторической мысли. М.,1998. 282 с.

18. Эмиграция // Советская историческая энциклопедия. Т. 16. М., 1976. С. 492–500.

Революционное взятие власти и легитимизация коммунистического режима

Березкина О. С.[40]

Аннотация: Революционное взятие власти, обязательство построить новое общество, провал мировой революции обусловили остроту проблемы легитимизации коммунистического режима. Источники легитимности – идеология, харизма, Советы – не давали в 1920-е гг. должного эффекта. Факторами самолегитимации стали установка на строительство социализма в одной стране, принципиальные изменения состава партии и партийной элиты, трансформация общества в 1930-е гг. Достигнутая к концу 1930-х гг. легитимность была непрочной, партия по-прежнему зависела от политических успехов и постоянного движения вперед.

Ключевые слова: революция, легитимность, коммунистический режим, самолегитимация.

Berezkina O.S. Revolutionary Seizure of Power and the Legitimization of the Communist Regime.

Abstract: Revolutionary seizure of power, the obligation to build a new society, the failure of world revolution led to the problem of legitimization of the Communist regime. Sources of legitimacy – ideology, charisma, Soviets – did not give the desired effect in the 1920s. Factors of semilegitimation were the idea of construction of socialism in one country, a fundamental change in the composition of the party and the party elite, the transformation of society in the 1930s. Achieved by the end of the 1930s, the legitimacy was unstable, the party still depended on the political success and constant movement forward.

Keywords: revolution, legitimacy, the Communist regime, semilegitimation.

Понятие легитимности означает доверие к власти, одобрение власти, согласие с ее принципами и проводимой политикой. Это не юридический процесс, а процесс общественного признания, в котором правовое закрепление является лишь одним из источников. Революция – всегда неправовой акт, однако революционные идеи и лидеры могут пользоваться массовой поддержкой, а законная власть – испытывать тяжелый кризис легитимности. Основной вопрос для революционной власти – сможет ли она получить поддержку активной части общества при конформистском поведении остальных, удастся ли ей превратить кратковременную победу в долгосрочное политическое господство, выдержат ли проверку временем ее принципы, каким образом сможет она оправдать принесенные жертвы, если не нравственно, то политически.

Взятие власти большевиками осуществилось в условиях всеобщего недовольства политикой Временного правительства и его бессилия, и было частично легитимировано решениями Второго всероссийского съезда Советов рабочих и солдатских депутатов, поддержанными крестьянскими депутатами. Первые месяцы после победы революции известны, несмотря на отдельные антибольшевистские выступления, как период «триумфального шествия советской власти», однако затем началась Гражданская война – ожесточенное противостояние сторонников и противников революции. Победа в Гражданской войне не свидетельствовала о достижении прочной легитимности: уже в 1921 г. большевики столкнулись с массовым недовольством (Кронштадтский мятеж, «антоновщина», забастовки рабочих). Ситуация усугублялась так называемым «растворением» пролетариата – основной социальной базы, на которую делалась ставка в ходе революции. Большинство рабочих ушло в деревню, в аппарат управления, в армию либо физически погибло в ходе гражданской войны. Фактически в 1921 г. революционная маргинальная элита удерживала власть в социально чуждом, «мелкобуржуазном» пространстве с помощью режима, позднее официально названного «диктатурой партии». В 1923 г., когда уже началось восстановление промышленности, «у станка» стояло лишь 17 % членов партии, несмотря на проведенную в 1921 г. «чистку» и усилия по преимущественному приему станковых рабочих [8, с. 123].

Переход к нэпу позволил на какое-то время обеспечить лояльность крестьянства, однако эта лояльность держалась отнюдь не на признании коммунистических принципов, а на фактическом устранении партии из деревни, за исключением взимания продналога. Так, крестьяне «не замечали» партийную ячейку в деревне, считали, что они сами по себе, а ячейка сама по себе [3, с. 24–28]. О непрочности крестьянской лояльности свидетельствовали и низкий процент коммунистов в сельских советах (по результатам инициированных партией перевыборов 1925 г., проводившихся в русле политики «оживления Советов», упал с 7,1 % до 3,6 %), и перманентные сложности с хлебозаготовками, являвшиеся важнейшим фактором, не позволявшим в перспективе осуществлять задачи государственного развития [7, с. 220]. Рабочие же были недовольны нэпом, массово выходили из партии, у многих наблюдались апатия и разочарование в итогах революционной борьбы. На практике нэп, помимо позитивных итогов, принес возврат частного капитала, безработицу, рост цен, «тяжелейшие перебои с заработной платой», что вызывало ответную реакцию, стачки рабочих. На Пленуме ЦК и ЦКК июля-августа 1927 г. приводилась цифра – 80 000 добровольно вышедших рабочих из партии [15]. Во время перевыборов в Советы 1925 г. наблюдались «прятание партийного лица, особенно в деревне, уклонение самих коммунистов от голосования за своих кандидатов, отказ от предвыборных собраний под руководством партии» [13]. Деревенская беднота, на которую могла бы опереться партия, проявила «наименьшую активность», поэтому В. Молотов, например, настойчиво ставил задачу «организации бедноты» [12; 14].

Относительный революционный настрой в нэповских условиях поддерживали тезис о «временном отступлении» социализма и острые внутрипартийные дискуссии, объединявшие коммунистов разных поколений общей ненавистью к «врагам» из стана оппозиционеров. К 1927 г. даже в партийной среде встал вопрос об оправданности Октябрьской революции, об этом открыто говорилось на партийных форумах. «Для чего тогда (если есть сомнения в перспективах социализма – О. Б.) нужно было производить Октябрьскую революцию? – вопрошал на XV партконференции делегат Махарадзе. – Для чего нужно было столько крови, столько жертв? Для чего это было нужно?» [5, с. 653] Выраженная в разных формах эта мысль рефреном проходила через перипетии внутрипартийной борьбы. Очевидна была острая потребность политической элиты в самооправдании, ставшем существенной движущей силой самолегитимации.

В глобальном плане проблема легитимности была связана, во-первых, с тем, что большевики в момент взятия власти взяли на себя обязательства по осуществлению беспрецедентной программы развития, и именно это являлось основным оправданием режима и самой революции. Во-вторых, взятие власти связывалось с мировой революцией, которая не состоялась, и у большевиков, по существу, не оставалось другого выхода, кроме как утвердить свое долгосрочное политическое господство в одной стране, то есть осуществить самолегитимацию в конкретно взятом обществе. Решение обеих задач было взаимосвязано.

Источником легитимности могла быть, прежде всего, партийная идеология, оправдывавшая монопольную власть партии. Идеологическая легитимация – отнюдь не особое качество большевистского режима, любое легитимное господство имеет идеологические основания. Однако в революционных и постреволюционных ситуациях, когда традиционная легитимность разрушена, а легально-рациональная не утвердилась, идеология приобретает гипертрофированное значение. Следующий источник легитимности – харизма, как В.И. Ленина, являвшегося, по выражению Е. Преображенского, «самостоятельным элементом политической системы, непосредственно связанным с миллионами», так и самой партии – коллективного вождя, состоящего из «несгибаемых большевиков» [4, с. 40–41]. Третьим источником – легально-рациональной легитимности – являлись Советы, поддерживаемые крестьянством – подавляющим большинством населения страны. Однако все эти источники плохо «работали» в 1920-е гг.

Во-первых, успешность индоктринации была весьма проблематичной как в силу явного несоответствия идеалов и нэповской реальности, так и в силу необеспеченности огромной массы, прежде всего, крестьянского населения средствами пропаганды. В деревне вообще речь могла идти не об опоре на партийную идеологию, как таковую, а об использовании традиционной для России лояльности к любому центру реальной власти и ограниченности кругозора российского крестьянина, не простиравшегося, как правило, за пределы местных интересов и отношений. Настороженное отношение к «коммунии» и к деревенским коммунистам, усиливавшееся экономическое давление деревни, когда государство вынуждено было покупать хлеба меньше, чем ожидало, и по более высокой цене (крестьянство, по выражению Л. Каменева, давало «подзатыльник партии») – все это свидетельствовало о том, что поведение большинства крестьян к концу нэпа столь же мало определялось интересами «пролетарской революции», как и в момент введения продналога [12].

Во-вторых, харизма, как известно, самолегитимируется посредством подтверждения, однако реальность 1920-х гг. не давала существенных подтверждений харизматического авторитета партии. Харизматическая легитимация не предполагает медленного, незаметного движения, отсутствия значимых событий, свидетельствующих о продвижении к намеченной цели. В нэповский период наблюдались неуверенность, сомнения даже в среде партийных работников. Можно отметить «стыдливое» отношение к фактическому режиму «диктатуры партии»: «это думают, но об этом не говорят» [2, с. 29]; в партии были «товарищи», которые не верили, что нэповский путь приведет в деревне к социализму (развивается капитализм, «и больше ни черта») [9, с. 182]. Важной проблемой лидеров являлось убеждение не только масс, но и самой партийной элиты в правильности политической линии.

Советы – источник новой институциональной легитимности – поддерживались крестьянской массой, однако, «диктатура партии» фактически осуществлялась не через Советы, а через партийный аппарат, и задача легитимизации требовала признания большинством населения именно партии как института власти, превращения верховенства партии в источник власти и легитимности одновременно. Подъем авторитета Советов не решал проблему легитимации, нижние их этажи были «затоплены крестьянской массой», партия не могла опереться на Советы как на реальный орган контролирующей власти. Уже в первой половине 1920-х гг. съезд Советов открыто характеризовался как всем известный «всесоюзный митинг», а работа в советских органах рассматривалась как «низшая категория» партийной работы по сравнению с работой в аппарате партии [11].

Понимание проблемы легитимности, значения источников одобрения и поддержки партии играет важную роль в анализе причин того политического выбора, который был сделан революционной элитой в 1920-е гг. Важными факторами легитимизации режима первоначально стали: установка на строительство социализма в одной стране, превращение партии «элитарной» (со строгими правилами приема) в партию массовую, изменения персонального состава партийной элиты и динамичность рекрутирования. Идея строительства социализма в одной стране стала «формулой правления» коммунистической элиты, ликвидировав двусмысленность в толковании перспектив режима. Она давала четкий ответ на волновавший равно правящую группу и общество вопрос, «нужно ли было в октябре идти на восстание, имело ли Октябрьское восстание пролетарский, социалистический характер и есть ли условия для социалистического строительства в одной стране» [6, с. 191]. На XIV съезде в 1925 г. видный представитель «группы Сталина» Антипов подчеркнул: «…Для нас это вопрос решенный, мы социализм строим и будем строить, и задача теоретиков нашей партии сводится к тому, чтобы теоретически доказать то, что мы делаем практически» [10, с. 241]. Стратегия построения социализма в одной стране, принятие которой было обусловлено отсутствием ожидавшейся мировой революции, означала, помимо всего прочего, фактический приоритет государственных интересов СССР, отход идеи мировой революции на второй план. Проблема же конкретных путей социалистического строительства допускала варьирование теоретических схем, не позволяя в то же время «отвязаться от коммунистической пропаганды», о чем писали западные наблюдатели, с надеждой взирая на «группу Сталина» в середине 1920-х гг. [16]