скачать книгу бесплатно
– Слышу шум моторов. Звук прерывистый, моторов несколько, значит, не истребитель. А вот чей он, определить не могу, одно могу сказать – не наш. Я такой звук мотора слышу впервые.
И вдруг ярко осветилось небо, по которому начали гулять лучи прожекторов. И хотя прожекторных станций в городе было пятнадцать, каждая по четыре прожектора, но, судя по свету, сейчас работали всего две.
Козовник бросился на командный пункт.
Иван тогда и предположить не мог, что этот самолет-одиночка, который был отправлен с целью отвлечения внимания, благополучно пройдет все наши наблюдательные посты. Он останется не замеченным ни одной службой наблюдения, и его появление над Севастополем в 3-10 будет полным сюрпризом для наших зенитчиков. Именно этот самолет и услышал Василий Дмитриев. Самолет прекрасно был виден в лучах прожекторов, но зенитки молчали: кто его знает, что это за самолет, еще собьешь ненароком – только хуже себе сделаешь. Козовник решил поступить немного по-другому.
– Гавриленко, цель! – крикнул он дальномерщику. – Живо!
– Дистанция 87, высота тринадцать,
– меньше чем через минуту доложил ему дальномерщик Гавриленко, что означало: высота километр триста метров и до самолета почти девять километров. – Бесполезно, товарищ лейтенант, не достанем.
– А нам его как раз и не надо доставать, нам его только припугнуть надо! – крикнул Козовник. – Не приведи господи сбить – неприятности совковой лопатой грести будем, – и уже обращаясь к наводчику Ячменеву, строго предупредил: – Виталик, слушай сюда, прицел бери в стороне от самолета, чтоб не зацепить, но показать ему, что мы и сбить можем, ясно?
– Так точно, ясно, товарищ лейтенант, – с этими словами наводчик припал к приборам. – Есть, товарищ командир, – услышал Козовник его доклад, – выстрел будет в нескольких километрах от самолета.
Батарея изготовилась к стрельбе: надо было напугать самолет, которому вздумалось летать над Севастополем.
Иван задумался. В голове пульсировала только одна мысль: стрелять или не стрелять.
– А, была не была! – махнул рукой Козовник. «Где наша ни пропадала!». Но как только он приготовился дать команду «Огонь!», прожекторы вдруг погасли, цель была потеряна.
– И что там происходит, объясните мне кто-нибудь? – Иван в недоумении развел руками. – Кто-нибудь что-то внятное может мне сказать?
На его вопрос своим звонком ответил телефон. Командир батареи резко схватил трубку.
– Лейтенант Козовник.
– Жилин, – услышал Иван в трубке. – Козовник! Это твоя батарея сегодня на боевом дежурстве? – полуспросил-полууточнил Жилин – Лейтенант, слушай меня внимательно! Приказ начальника штаба Черноморского флота адмирала Елисеева: при появлении над городом любых самолетов открывать огонь боевыми! – Жилин говорил медленно, делая паузы между словами, как бы впечатывая эти слова в мозг Козовника. – Как понял? Повтори!
– Есть, товарищ полковник, при появлении любых неизвестных самолетов над городом открывать огонь боевыми, – четко повторил Иван.
– Молодец, действуй, – и Жилин отключился.
Козовник кинул взгляд на часы: 3 часа 13 минут. Ну слава Богу, теперь у него есть четкий приказ, и он знает, что должен делать. Приказ исходил от начальника ПВО лично: «Стрелять!»
Не прошло и минуты, как небо над городом снова осветили прожектора. И как по команде все зенитчики стали вслед за лучами прожекторов обшаривать глазами ночное небо. Это наблюдение прервал крик дальномерщика Гавриленко:
– Вижу цель, дистанция 82, высота тридцать! – это значило, что самолет шел на высоте в три километра и до него было чуть больше восьми километров.
– Доста-а-анем сволочь, – радостно протянул Козовник и, повернувшись к Ячменеву, крикнул: – Виталий, давай! Только теперь прямо по нему, гаду, да по полной, да осколочным, чтоб этой сволочи пусто было!
– Есть совмещение,
– тут же последовал доклад Ячменева.
Иван поднял вверх руку.
– По вра-жес-ко-му са-мо-ле-ту, – командир батареи разделял слова команды на слоги, ему казалось, что так они будут звучать тверже: все-таки не учебная стрельба – боевая, не по мишени – по самолету. И, рубанув рукой воздух, словно выпуская из себя все напряжение, накопившееся за последние часы, гаркнул во всю силу легких: – ОГОНЬ!!!
Рука была еще на полпути вниз, а орудие, которым командовал Григорий Ходорко, изрыгнуло сноп пламени. Выстрел. За ним последовало еще три выстрела остальных трех орудий зенитной батареи.
Часы показывали 3 часа 15 минут. Ни лейтенант Козовник, ни сержант Ходорко и предположить тогда не могли, что только что они вписали свои имена в историю, сделав самый первый выстрел Великой Отечественной войны.
Теперь батарея напоминала потревоженный улей. Выстрелы шли один за другим. Пытаясь уклониться от летевших к нему снарядов, неизвестный самолет стал резко набирать высоту.
Тем временем к стрельбе начали подключаться и другие зенитные батареи где-то с интервалом в одну-полторы минуты. Иван догадался: стрелять начинают те батареи, на которые уже успел дозвониться полковник Жилин с приказом открыть огонь. Постепенно стреляющих зениток становилось все больше.
– Командир, смотри, – Белонин резко хлопнул Козовника по плечу и указал в сторону моря.
Иван кинул взгляд в ту сторону, куда указывал Владимир: на фоне сереющего неба неясно выделялся силуэт самолета. Он приближался к городу со стороны мыса Херсонес.
– Гавриленко, цель! – азартно прокричал командир батареи. – Сейчас мы этого стервеца приголубим!
– Есть цель! – Гавриленко ответил быстро. – Дистанция 46, высота тридцать.
Когда зенитные снаряды стали разрываться перед самолетом, это оказалось большим сюрпризом для его экипажа. Пилоты самолета были абсолютно уверены, что стрелять по ним не будут согласно приказу Сталина. А тут – на тебе! Что-что, а нарваться на снаряды советских зенитчиков в планы неизвестных летчиков не входило. Спасая свой самолет от огня, они развернули машину в сторону моря хвостом к батарее. Теперь попасть в него было весьма затруднительно. Однако, сделав крюк и удалившись на прилич- ное расстояние, неизвестный самолет снова стал приближаться к городу с резким набором высоты. Дальномерщик Гавриленко не терял его из виду, докладывал каждые пятнадцать секунд:
– Дистанция 85. Высота тридцать два-четыре-шесть.
Когда самолет приблизился к городу, зенитчики встретили его таким огнем, что ему не могли помочь никакие противозенитные зигзаги и увертки. И пилоты сделали то, что и должны были сделать в подобной ситуации: они облегчили самолет, тем самым повысив его маневренность. Все, кто наблюдал за самолетами, увидели, как от самолета отделились несколько маленьких точек, вслед за ними раскрылись парашюты.
– Десант, – промелькнула мысль у зенитчиков.
Парашютисты медленно опускались вниз. Спустя некоторое время воздух потряс сильный взрыв, потом второй. Иван машинально взглянул на часы, чтобы зафиксировать время взрыва: часы показывали 3 часа 15 минут. «Стоят».
Самолет тем временем бросился наутек в прямом смысле этого слова. Стрельба постепенно стала стихать.
– Ну, ребята, кто это был, шут его знает, но мы отбились. Это все, что я могу сказать на данный момент, – облегченно выдохнул Козовник, снимая каску и вытирая со лба пот. – Потерь и разрушений на батарее нет…
Раздалось два по два удара в колокол, зенитчики бросились по своим местам, командир – на наблюдательный пункт.
– Василь, что там? Нет же никого, – небо действительно было пустым. – Чего зря тревогу поднял?
– Е-е-есть, товарищ командир, – лицо «слухача» Дмитриева было напряжено, – слышу, что есть. Звук непонятный, глухой такой, очень глухой. Скорее всего, идет на бреющем,
я бы даже сказал, на стригущем: ну очень низко.
– Я понял тебя, – Козовник хлопнул Дмитриева по плечу. – Спасибо, дорогой! – И Иван снова помчался к орудиям. – Ребята! Внимательно смотрим за небом над самой землей: он, гадюка, низко ползет.
– Вижу гада, – кто-то из батарейцев ткнул пальцем в сторону моря: самолет действительно шел над самой водой.
– Товарищ командир, дистанция 20, высота полтора, – выдал Гавриленко, не дожидаясь команды, это значило, что самолет шел всего в ста пятидесяти метрах над водой, и до него было два километра.
Когда батарея открыла огонь по самолету, у пилотов был всего один способ спастись: развернуться носом или хвостом к стрелявшей по нему батарее. И если предыдущий самолет развернулся к батарее хвостом и ушел в сторону моря, то этот развернулся носом, резко и нагло проскочил над батареей, и пошел прямо на город. Свою оплошность пилоты поняли слишком поздно – когда их самолет оказался практически в кольце зенитных батарей и стал великолепной мишенью на фоне уже довольно светлого неба. А учитывая, что к сухопутным зениткам присоединился огонь зениток корабельных, летчикам оставалось только молиться и надеяться на чудо. Попытка набрать высоту только усугубила положение самолета: возле него начали плотно рваться зенитные снаряды. Самолет задымил, и стал снижаться в сторону Константиновской батареи. Иван взглянул на часы, чтобы зафиксировать время: 3-15. «Вот черт, забыл, что стоят».
– Володя, время! – крикнул Козовник дежурному по батарее.
– 4-12. А когда ты успел часы потерять?
– Не потерял, а завести забыл, шрапнель мне в бок.
А самолет тем временем все дальше уходил в сторону моря, за ним тянулся черный густой шлейф дыма. К сожалению, так и не установлено, кто сбил первый вражеский самолет, потому как в него стреляло множество батарей, и чей снаряд оказался для самолета роковым, сейчас уже не скажешь.
Стрельба стихла, и тишина, которая наступила на батарее, непривычно давила на уши. Эту тишину прервал телефонный звонок.
– 74-я батарея, Козовник, слушаю.
– Козовник, это Телегин. Это ты первым стрелять начал?
– Так точно, товарищ старший лейтенант, – в голосе Козовника играл боевой азарт, – мы начали, а что?
– А то, что ты должен был занести это в журнал боевых действий! Только не говори мне, что не до писанины было.
– Угадали, товарищ старший лейтенант, – Козовник улыбнулся, – не переживайте, я все сделаю, успею.
– Слушай сюда, умник, – в голосе Телегина появился командирский тон, – мы до сих пор не знаем, чьи это были самолеты, какого черта они сюда прилетали и что за хрень сбросили на парашютах. Но о нашей стрельбе уже известно в Москве, сюда звонило ну очень большое начальство, ты понял? И если начнутся проверки, то раздачу слонов начнут как раз с тебя. А слонов у московского начальства в избытке. Усек? Отсюда вывод: через десять минут журнал боевых действий должен быть заполнен. – И уже более мягким тоном добавил: – И обязательно укажи всех, кто приказал тебе открыть огонь, это мой тебе дружеский совет.
– Есть заполнить через десять минут! А за дружеский совет спасибо, – улыбнулся Иван.
Но эту благодарность за совет Телегин уже не услышал, потому как после слова «есть» положил трубку.
Ох уж эти бумаги-отчеты! Вздохнув, Козовник открыл журнал боевых действий и приступил к его заполнению. Он записал и звонок старшего лейтенанта Телегина, в котором тот предупреждал о переходе на боевую готовность номер один. Потом указал звонок Жилина, который дал приказ на открытие огня по любым неизвестным самолетам. А когда дошел до записи про первый выстрел, снова машинально посмотрел на часы: 3-15. «Эх, так и не завел». И в журнале боевых действий 74-й зенитной батареи появилась следующая запись: «Огонь по неизвестным самолетам был открыт в три часа пятнадцать минут». «А, минутой раньше, минутой позже – да кто там будет проверять!» Потом во всех послевоенных книгах именно «3 часа 15 минут» и будет временем первого выстрела Великой Отечественной войны.
Сделав эту запись, Иван отложил карандаш и задумался. Он вспомнил, как две недели назад, на каком-то концерте две девочки пели песню «Если завтра война». Тогда к этой песне, как и к понятию «война», относились достаточно легко, не до конца осознавая, что такое война, трактовали это понятие однобоко: война – смерть нашим врагам.
А сегодня он, Иван Козовник, соприкоснулся с войной, и вдруг очень ясно осознал, что война – это гибель не только врагов. Война – это гибель наших, советских, солдат и ни в чем не повинных мирных жителей: женщин, стариков, детей. На эту мысль Ивана натолкнул тот самый взрыв в центре города. И это только начало. Сколько будет длиться эта война и сколько жизней она заберет, Иван тогда не знал. Не знал он и того, что пройдет всю войну, не получив ни одного ранения, будет участвовать в обороне сначала Севастополя, потом Кавказа. Войну он закончит капитаном, командиром артдивизиона, а его грудь будут украшать два ордена и медали, среди которых будет медаль «За оборону Севастополя».
Спустя 55 лет после этих событий, прожив всю оставшуюся жизнь в Севастополе на улице Льва Толстого, кавалер ордена Отечественной войны второй степени полковник в отставке Козовник Иван Григорьевич скончается в военно-морском госпитале 22 июня 1996 года.
Дежурившая в ту ночь медсестра зафиксирует смерть в 3 часа 15 минут утра.
Врешь, не уйдешь.
До завтрака оставалось полчаса. Лейтенант морской авиации Евграф Рыжов неторопливо вышел из казармы, где он только что переоделся, точнее сказать оделся, после утренней зарядки и умывания. Хотя война шла уже чуть больше месяца, летчики все равно каждое утро, если позволяло время, совершали небольшую пробежку, а потом обильно поливали друг друга водой. Иногда свои коррективы вносили налеты немецкой авиации, и тогда приходилось совершать небольшую пробежку к самолету, а вместо обливания водой обильно обливаться потом. Но по утрам появление вражеских самолетов было скорее исключением, чем правилом: утром фашисты имели привычку отсыпаться после ночных вылетов. Это потом, когда будут идти бои за город, фашистские бомбардировщики будут появляться в севастопольском небе с первыми лучами солнца, а в самом начале войны полеты немцев были подчинены распорядку дня. Соответственно, и у наших «соколов» утро проходило более или менее спокойно. Евграф просто обожал эти утренние часы, когда солнце еще не накалило землю и воздух пропитан прохладой и свежестью. Но вот после завтрака, ближе к десяти часам, утро перестанет быть мягким и приятным, а малейшее дуновение ветерка будет бросать в лицо пригоршни жаркого крымского воздуха, от которого не спасает никакая тень.
Рыжов неспешно добрел до лавочки, стоявшей в тени высоких тополей, в стороне от казарм. Эти казармы были еще дореволюционной постройки, двухэтажные, стояли на самом краю аэродрома. Чуть больше месяца назад тут жили курсанты Качинской летной школы.
Но с началом войны летную школу эвакуировали в Саратовскую область, в освободившихся казармах разместили летчиков первой эскадрильи 32-го авиационного полка, которую перебросили из Евпатории. Недалеко от казарм, в которых расположились летчики, стояла бывшая гостиница, в которой теперь жил командир полка. Это соседство совсем не радовало летчиков, ведь как говорится: «подальше от начальства, поближе к кухне», только начальство само решает, где ему находиться. И хотя авиационный полк, в котором служил лейтенант Рыжов, насчитывал пять эскадрилий, которые были разбросаны по всему Крыму: в Евпатории, в Симферополе, в Каче, – начальство находилось в первой эскадрилье. Причиной тому было то, что в первую эскадрилью перед самой войной поступили новые самолеты МиГ-3. Теперь это самое начальство самым тщательным образом контролировало, как летчики осваивают новую технику. И хотя техника считалась освоенной, и все шестнадцать пилотов первой эскадрильи недавно сдали зачет прибывшей комиссии, начальство по-прежнему базировалось в Каче. Начальство пребывало в звании майора и звали его Наум Захарович Павлов. Летчиком он был, как говорится, от Бога, в бою за спины других не прятался, за что подчиненные его уважали, за глаза называя просто Захарычем.
Майор Павлов закончил Качинскую летную школу в 1930-м году, и за десять лет дослужился до командира полка. Каждый из летчиков, кто служил в его полку, хоть единожды да вылетал с ним на задание, потому как Павлов считал, что командир полка должен знать, кто из его подопечных как летает и на что способен в бою. И этот вылет был своеобразным экзаменом, после которого летчик либо оставался в полку, либо его переводили в другой полк. И если Павлов оставлял пилота служить под своим началом, то потом при любых обстоятельствах стоял за него горой. И если поначалу молодым летчикам казалось, что они могут служить под командованием Павлова, как за каменной стеной, то потом они убеждались в своих заблуждениях. Павлов был глубоко верующим человеком, а его Бога звали «авиация». И за малейшие ошибки, касаемые своего бога он драл беспощадно: увидел курящим у самолета – три дня будешь дежурить по аэродрому. А кто дежурит по аэродрому – тот не летает. Для молодых лейтенантов, мечтавших о небе, отстранение от полетов было самым тяжким наказанием. Не переуложил парашют – еще пять суток дежурства. В мирное время перед каждым вылетом надо производить укладку парашюта, но вот во время войны не знаешь, когда будет вылет – тревогу могут поднять в любой момент. Поэтому и держали летчики в самолете уложенный парашют, но раз в неделю его надо было разобрать и уложить заново. А когда налетаешься за целый день так, что имени своего вечером не помнишь, тут бы до кровати доползти, а не парашют укладывать. Ан нет: положено – сделай. Павлов любил повторять: «Эти правила написаны кровью, и радуйтесь, что чужой. Но учтите, исправления в них будут вноситься уже вашей кровью. Так что соблюдайте эти правила и старайтесь их не исправлять».
Евграф еще раз глянул на часы: 7 часов 42 минуты, еще восемнадцать минут блаженства: тишины в одиночестве. Ведь эта тишина – не что иное, как наслаждение жизнью, которая может оборваться в любом из вылетов.
Человек, который круглосуточно находится в казарме в непосредственном контакте с людьми и не имеет возможности остаться один на один со своими мыслями и чувствами, умеет ценить одиночество. Евграф ценил и то и другое, он наслаждался одиночеством и с упоением слушал тишину. Кто сказал, что тишина – это отсутствие звуков? Тишина имеет свои звуки, которые звучат чарующей музыкой, ее только нужно уметь слушать.
Лавочка, на которой сидел Рыжов, часто использовалась и другими любителями уединиться. Один из таких любителей показался из-за дерева – одиночество Евграфа прервало появление лейтенанта Петра Телегина. С Петром они в разное время закончили Ейское военно-морское авиационное училище. Только Рыжов закончил его три года назад, а Телегин на два года позже.
Петру, видать, тоже хотелось тишины.
Завидев Телегина, Рыжов поморщился, как от зубной боли. Не то, чтобы он не любил Телегина, наоборот, с Петром у него сложились очень даже хорошие отношения. Вот только в данный момент его однополчанин был здесь явно лишним.
Словно угадав мысли Рыжова, Петр, не говоря ни слова, присел рядом.
Молча, лишь обменявшись взглядами, они поняли друг друга: тишина и спокойствие – это то, что они оба искали, чего хотели, её не хотелось нарушать даже словами. Телегин молча достал пачку «Казбека» и так же молча выбил из неё две папиросы. Одну папиросу засунул в рот, вторую протянул Рыжову; тот отрицательно мотнул головой, мол, не хочу. Петр, так же молча, пожал плечами, дескать, как хочешь, и засунул папиросу обратно в пачку. Чиркнула спичка, Телегин затянулся, выпустив дым через нос. Благодать! Несколько минут два лейтенанта сидели и в молчании думали каждый о своем. Петр курил, Евграф задумчиво смотрел на деревья.
Первым молчание нарушил Телегин.
– Евграф, может, все-таки поговоришь с Захарычем, ты же с ним в хороших отношениях.
– Я-то в хороших. Но за тебя поручиться не могу. Ты у нас человек непредсказуемый. Завтра опять что-нибудь эдакое отчебучишь, а мне потом отвечать как порученцу…
– Поручителю, – поправил Евграфа Петр.
– А, без разницы. – Евграф махнул рукой. – Раньше надо было думать, когда клоуна из себя строил. Научись сначала головой работать, а потом уже языком, а не наоборот.
– Да думаю я! – Телегин начал кипятиться. – Думаю!
– Да-а?? Что-то я этого не заметил, боженька ты головастый.
Еще Лев Толстой писал: «Слово – серебро, а молчание золото», но либо Петр не читал Толстого, либо жизнь его ничему не учила, но своими, как ему казалось, смешными шутками в адрес вышестоящего начальства он наделал себе немало проблем и заработал прозвище «Боженька головастый».
Это было перед самой войной, 21 июня, когда эскадрилья базировалась еще в Евпатории. В их первую эскадрилью с авиазавода привезли новенькие самолеты МиГ-3. Как и положено в таких случаях, собрали митинг, говорили пламенные речи. И вот слово предоставили представителю завода. Им оказался старый дедуля, который работал на заводе, наверное, еще при царе Горохе. Видать, речь свою он заучил наизусть, чтоб не оговориться: оговорки, бывало, стоили очень дорого.
