скачать книгу бесплатно
Требуется Робинзон
Евгений Иванович Пинаев
О чем эта книга? О многом. О крепости мужской дружбы, о смысле жизни, о том, как хочется одинокому сердцу настоящей любви. О морских приключениях и борьбе со всяческим злом. О том, как маленьким Пятницам – вроде отважного, но еще беззащитного Коськи, необходим крепкий друг – большой, сильный Робинзон. О том, как в любом возрасте нужна человеку забота и доброта… В. Крапивин
Требуется Робинзон
Евгений Иванович Пинаев
© Евгений Иванович Пинаев, 2016
© Евгения Ивановна Стерлигова, иллюстрации, 2016
Издано при участии Фонда «Рябинушка»
Проект «Морского клуба» www.ekbmarine.ru
ISBN 978-5-4483-4551-7
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Паруса Евгения Пинаева
Рыбаку Сантьяго из Гаваны снились львы. Давно уже не снились бури и приключения, вино и женщины, богатые уловы и дальние рейсы под парусом, потому что было ему немало лет. А львы, которых он однажды увидел на побережье Африки, – могучие, уверенные в себе звери и беззаботные резвые львята – снились постоянно. Они давали старику силы, оставались как бы стержнем его жизни.
Для старого моряка Евгения Пинаева, чем-то похожего на кубинца Сантьяго, таким стержнем всегда были паруса. Он – матрос и боцман многомачтовых судов, художник-маринист, морской писатель – переносил тугие марсели и кливера из своей памяти на холсты и на страницы своих книг. Названия книг говорят сами за себя: «Над нами паруса», «Голубой омар», «Злоключения бродячей кошки», «Звездный волк», «Шантарское море»…
А вот еще одна книга мореплавателя Евгения Пинаева – «Требуется Робинзон». Написана она довольно давно, только никак не могла попасть в печать: «не складывались обстоятельства». Они часто не складываются для тех, кто оказывается «не ко двору» в творческих союзах и книгоиздательских фирмах. Несмотря на литературные премии и немалую известность своих картин, Евгений Иванович не котировался среди представителей творческого бомонда. У него был иной круг общения: родные и близкие, давние друзья, с которыми бороздил моря, капитаны океанских яхт, путешественники-живописцы, мальчишки, которых он в морских отрядах учил премудростям парусного дела – преданные дружбе и морю пацанята, вроде обжаренного южным солнцем Коськи, про которого идет речь в книжке о Робинзоне.
Книга – на выходе, жаль только, что автор не дождался ее. Поработал над редактурой, посмотрел иллюстрации, а увидеть сигнальный экземпляр не успел. Остается утешать себя тем, что увидят друзья…
О чем эта книга? О многом. О крепости мужской дружбы, о смысле жизни, о том, как хочется одинокому сердцу настоящей любви. О морских приключениях и борьбе со всяческим злом. О том, как маленьким Пятницам – вроде отважного, но еще беззащитного Коськи, необходим крепкий друг – большой, сильный Робинзон. О том, как в любом возрасте нужна человеку забота и доброта…
Во время чтения сюжет книги не раз наталкивает на догадку о возможности трагического финала. Но слава Богу, герои повести оказываются сильнее обстоятельств. Все оканчивается благополучно. Ну, или, по крайней мере, «относительно благополучно». Маленький Коська нашел своего Робинзона, а сам Робинзон – помятый жизнью, но не согнувшийся капитан Старыгин – свое место в жизни и свою любовь. Да и другим героям во многом повезло. В общем, добрая книга с хорошим концом.
Остается повторить: жаль, что Евгений Пинаев не увидел ее вышедшей в свет. Можно утешать себя лишь мыслью, что старому боцману до последнего часа снились паруса (как рыбаку Сантьяго – львы). Снилась тугая, до железной твердости дакроновая парусина, похожие на клавиатуры ряды рифлюверсов и рифсезней (в них есть нескончаемая мелодия ветра), крепчайшие шкотовые узлы… Когда старого моряка понесли по осенней улице уральского поселка Калиново в последний рейс, у дальнего берега озера Таватуй вышли на дистанцию и развернули паруса на полном курсе большие крейсерские яхты – началась одна из осенних заключительных уральских регат. Словно последний парад в честь моряка-ветерана. Может быть, и в этот миг ему виделись паруса. Пусть они остаются с ним и в том мире, куда мы уходим после этой жизни на Земле. И с нами пусть останутся тоже…
Владислав Крапивин
Шхуна «Maggie May»
Моей жене Рите, которая месяцами ждала моего возвращения с морей, и сынам Борису и Диме
1
Увы, это был только сон. Он знал об этом и молил дарующего сны не прерывать его, оставить при нем сколь можно дольше незабываемые ощущения. Пусть длится и длится стремительный бег баркентины, пусть она вырвется наконец из бухты на близкий уже морской простор, взорвет синеву форштевнем и устремится к недосягаемому горизонту. После таких снов всегда побаливало сердце…
Константин Константинович побрился и тоскливо подумал: «Хотя бы полсигареты сейчас, хотя бы чинарик!..». И чтобы задавить нестерпимое сосущее желание первой утренней затяжки, бросил в рот леденец.
Его одежда и теперь еще «воняла табачищем», о чем не преминула заметить хозяйка квартиры Павлина Тарасовна, сдававшая комнату приехавшему с Севера жильцу. Старушка жила одна и обладала отменным здоровьем, чем очень гордилась, ссылаясь при этом на то, что всю свою долгую жизнь проработала завучем в школе, а это занятие можно приравнять к каторге среди будущих рецидивистов, для которых нет ничего святого, которые ежедневно и ежечасно пили из нее кровь. А здоровье осталось при ней, потому что она тоже не лыком шита, она не чикалась с ними, она умела держать их в узде, а каждая моральная победа над хулиганами добавляла ей лишний год жизни. «Который ты, старая ведьма, отбирала у них», – мысленно заканчивал Константин Константинович, молча и терпеливо слушавший откровения бабки Павлины в те полчаса-час, что они по утрам вместе проводили на кухне.
Жилец не очень-то распахивался перед нею, но был «лопухом», а ее любопытство не знало границ. Выяснив, что он бросил курить «из-за сердца», бабка Павлина похвалила его единственный раз, а после только «учила жить».
– Мои сыночки, слава богу, не табашники, не выпивохи и не бродяги бездомные, – заявила моралистка, когда он пожаловался, что всё еще хочет курить. – Потому у сынов моих успехи наглядные. Старшенький – капитан первого ранга, профессор медицинской академии…
– Полковник медицинской службы, – поправил ее Константин Константинович.
– Для кого полковник, а для меня – первого ранга капитан! – отрезала Павлина Тарасовна. – И не где-нибудь – в Ленинграде! Младшенький тоже при флоте. Он – второго ранга, на Тихом служит. Они, Константин, на днях возвращаются ко мне, и…
– А мне, стало быть, по шапке? – закончил он за нее.
– Стало быть, так, – пожала она плечами. – Придется съехать. Грише, старшему, база дает квартиру. Он человек семейный, с детьми, а Марк пока не женат. Будет жить со мной.
– Непорядок, – усмехнулся Константин Константинович. – Еще без жены и детишек, а уже кавторанг!
– Была у него здесь… – нехотя пояснила старуха. – Была да выскочила за другого.
– Значит, не его была, – сказал Константин Константинович, вываливая на сковороду с шипящей яичницей мелко нарезанную колбасу.
– Ясно, не его! – загорячилась старуха. – А каково Марку?! Когда она овдовела, я сразу подумала, что бог шельму метит: недолго музыка играла! А все-таки осталась она не одна, с мальчишкой, а пасынок – что за радость отчиму, ведь Марк из-за этой крали и добился перевода сюда. Мне бы в радость, а как подумаю про чужого мальчишку – кошки скребут на сердце.
Константин Константинович перенес сковороду на стол и, присев к нему боком на стул, принялся ковырять яичницу.
– Рано скрести начали, Павлина Тарасовна, – заметил успокаивающе. – И сын еще не приехал, и неизвестно еще, женится ли на этой крале.
– Куда она денется при таком приданом?! – В голосе бабки Павлины ни тени сомнения, зато злобы – сколько угодно. – А я не хочу, не хочу! Выходит… всё начнется сначала?!
– Гром же еще не грянул…
– А грянет, так поздно будет креститься! – запричитала она. – А ведь могла я когда-то пресечь, они ж у меня учились, в моей школе! Не спохватилась вовремя, пустила на самотёк – и вот результат! Эх, а могла, могла, могла!..
– Вы и сейчас еще можете многое, – заметил Константин Константинович, отодвинув сковороду и принимаясь за чай.
– Да, могу! И вам, Константин, могу дать совет. Я раскусила вас, ох раскусила! Говорили, что приехали отдыхать, а принялись шнырять по городу – работа понадобилась, угол с пропиской, да? – Павлина Тарасовна, все это время перебиравшая яйца в кастрюле, сбилась со счету и в сердцах со звоном набросила крышку. – А я вам советую: уезжайте! Здесь ничего вам не светит. Чтобы обосноваться в нашем городе, нужны суммы, а у вас, простите, драные подштанники и зубная щетка! Здесь протекция нужна вдобавок, волосатая рука здесь нужна, а не мечты и желания, которых, вижу, у вас в избытке. Понятно, Константин?
– Не совсем… При чем тут «рука» и «суммы»? Я живу, если не ошибаюсь, в самой свободной стране, и я, ее гражданин, волен выбирать место для проживания, я…
– Вы – человек-невидимка! – отрезала старуха. – Стол паспортный не навестили, прописочку временную, гостевую, не оформили. Я поражаюсь вашему легкомыслию, удивительной наивности, наконец! В нашей свободной стране существует по-ря-док! А где порядок, там нет места всяким перекати-поле. Взрослый человек, а приехал в Крым, ничем не заручившись, это ли не величайшая глупость?!
Солнце заливало кухню. Серая стена дома напротив, лежавшая в тени, отливала голубизной, обрыв за домом, по которому карабкались наверх марши лестницы, был фиолетовым, и солнце высвечивало на нем только отдельные выступы.
Не хотелось ни ссориться, ни оспаривать очевидное. Прописи эти он знал не хуже бабки Павлины, и чтобы успокоить ее и себя, Константин Константинович спросил, какие флотские шурупчики круть-вертит на Тихом ее младшенький, а может, и он тоже доктор? Спросил и, как в воду глядел, попал в точку: младшенький оказался патологоанатомом.
– Мрачная профессия…
– Не скажите! – возмутилась Павлина Тарасовна. – Сын писал, что у них в прозекторской висит плакат: «Это место, где смерть помогает жизни!». А по мне, так в этом есть свой шарм и, знаете, …таинство некое, что-то мистическое и даже величественное.
– Шарм, да, – вяло согласился Константин Константинович, убирая со стола остатки завтрака. – И таинств сколько угодно, особенно по части мистики, а уж с величием, по-моему, перебор. А старшенький, между прочим, как сюда угодил из Северной Пальмиры? Проштрафился, небось, эскулап, и – в деревню, в глушь, в Саратов?
– Где уж вам понять моих сыновей! – воскликнула старуха, демонстрируя жильцу разом и превосходство, и пренебрежение. – Гриша труд научный заканчивает. Ради него возвращается к живому делу. Напишет, отшлифует все мелочи на практическом материале и вернется в Ленинград. И Марка не трогайте. Что сказано мной, то сказано мной и только мной. Ведь сам-то, Константин, примчался ты не в деревню, не в глушь, а на Южный берег, а?
– На Южный, верно, – согласился Константин Константинович. – Что мне делать в деревне? Я хоть и бывший, но все ж таки по-прежнему моряк. Для счастья мне много не надо. Сарай с видом на море, топчан в оном и занятие для рук, чтобы заработать кусок хлеба. Если это, по-вашему, глупость, пусть будет глупость, но, уверяю вас, каждый глуп по-своему. Как и вы, Павлина Тарасовна, остались с глупыми мыслями, если хотите помешать выбору сына.
На сей раз она лишь поджала губы и промолчала, но совет все же дала:
– Поезжай, Константин, в Скалистый. Тебе же с пропиской? Там частный сектор. Если что и найдешь, так только там. Два месяца рыскал и толку не добился, а в поселке… Вдруг да и повезет в одночасье?
2
Суббота. На палубе «Черноморца» безбожная давка.
Дышать трудновато, но терпеть можно, и он терпел. Помогало ощущение грядущей удачи, внушенное, как ни странно, бабкой Павлиной. Чепуха! Главное, нынешний сон. Сон, как говорится, в руку, а коли так, то должна же когда-то черная полоса невезения смениться светлой полосой, долгожданным событием, и он, наконец, обретет постоянную крышу над головой!
Он не сдержал улыбки, когда в самом конце узкой бухты, куда поспешал катер и куда стремился сам Константин Константинович, показались мачты небольшого парусника: «А что я говорил?!»
Константин Константинович пошевелился, пытаясь протиснуться к борту и не отрывая взгляда от цветастого, словно картинка, кораблика, но спины и животы, склеенные потом, создавали непроходимую преграду. Он дернулся еще раз и окончательно застрял возле мордатого парня, припечатанного к круглой подпорине раскаленной, в испарине, грудью.
– Куда пр-рёшь, козёл! – дохнул перегаром ему в лицо мокрогубый акселерат. – Звиздну по организму – со смеху подохнешь!
Связываться не хотелось, но есть же предел!
– Слюни подбери, теленок… – посоветовал, стремясь отодвинуться от толстомясого. – Брызжешь вокруг, а кругом тебя люди.
– Ты чо?! Ты мине-е?! – оскорбился этот дебил, услышав такое от какого-то хлюпика-сорокота, и так двинул плечом в грудь, что Константин Константинович задохнулся. – Ты чо, козёл, не слышал, чо я тебе сказал?!
Толстая губа, отвалившись чуть не до подбородка, обнажила мелкие и острые, как у хорька, зубы и, выпятившись лодочкой, с шумом втянула воздух. Парень ухватился за стойку и попытался раздвинуть сомкнувшиеся плечи измученных жарой и давкой пассажиров, они зашумели. Некоторые, очевидно, знавшие его, жёстко посоветовали Дрыну («Ну и прозвище!» – отметил Константин Константинович) угомониться, а не то… Дрын засопел и отвернулся к бухте, но в Скалистом, когда сошли на крохотный причал, он толкнул Константина Константиновича локтем. Дюжий дядя с вислыми чумацкими усами дернул парня за рукав.
– Васька, не вяжись к человеку – не позорь Дроботов!
– Ладно, козёл, живи покедова, – снизошел Дрын до «позволения жить» и ушел в посёлок вслед за толпой.
День был слишком хорош, а Дрын, этот слюнявый балбес, был, в сущности, трамвайным эпизодом, который не стоил того, чтобы портить себе настроение. Поэтому Константин Константинович, что называется, плюнул на это дело и зашагал на соседний, совсем крохотный причал к славному кораблику старинной расцветки: желтые мачты, белые рубки, а борта – аж в три краски. Тут тебе и киноварь, и зелень вперемежку с синей, а местами вкраплена и охра. Да и всё судёнышко сделано под старину. Плоская корма имела окна и кое-какой орнамент, а ниже окон – накладное название из медных букв, которые сообщили ему, что перед ним – MAGGIE MAY. Впрочем, подумал он, у этой игрушки название может быть любым, ибо она наверняка предназначена для съемок пиратских фильмов. Ишь, какие на ней деревянные завитки, из-под которых слева и справа выступают за корму кронштейны-сопортусы с подвешенной к ним шлюпчонкой. И нос у шхуны фигуристый, с намеком на княвдигед. С него, понятно, матросы не какают, он не функционален и сделан токмо для декору. Да, конечно, шхуна – всего лишь киношный реквизит, создание, в общем, беспородное, однако, хотя и видны на ней пороки киноиндустрии, но вооружена она, как марсельная шхуна.
Константин Константинович сошел на причал и оглянулся. Позади – скала, переходящая в заросший деревьями крутой обрыв, на нем расположился поселок, внизу – шоссе, железнодорожная колея-двухпутка и желтое зданьице вокзала. За шхуной – речка и ржавые корпусы пароходов, чье будущее – металлолом. Справа виднелся мост через реку, за ним высились скалы, под ними белела церквушка. Ярко раскрашенная шхуна выглядела инородным пятном на будничном фоне выгоревших корабельных надстроек и груд сплющенного железа.
Покончив с созерцанием окрестностей, Константин Константинович заметил в крайнем кормовом окне шхуны бурое мужское лицо. Оно мелькнуло и пропало, но вскоре оно же, теперь в облике эдакого Билли Бонса, возникло на палубе, приблизилось к сходне и уставилось на посетителя, сделавшего к борту несколько шагов. А тот, приняв независимый вид и задрав голову, разглядывал путаницу обвисших снастей, ослабших вант и фордунов, перекрученных лопарей брасов и фалов, бросал взгляд на клочья измочаленной клетневки, и это пристальное внимание к рангоуту и такелажу не понравилось Билли Бонсу. Он и сам, оглядевшись вокруг, увидел, словно впервые, вопиющие признаки разгильдяйства и праздной жизни: грязное полотенце на планшире, башмак в стволе небольшой карронады, ведро с помоями и картофельные очистки на полубаке и, наконец, пыльный голик, лежащий на его, Билли Бонса, плаще, выстиранном и распятом для просушки на трюме. Присутствие любопытствующего незнакомца наполнило горечью капитанское сердце. Душа его была уязвлена обыденностью, с которой он давно смирился и с которой уже не пытался бороться, но теперь… Теперь уязвленная гордость трансформировалась в скорбно-призывный вопль:
Плоская корма имела окна и кое-какой орнамент, а ниже окон – накладное название из медных букв, которые сообщили ему, что перед ним – MAGGIE MAY.
– БоОООоцман!!! Небритый, в синей засаленной куртке с капитанскими нашивками, в пузырящихся штанах, засунутых в сапоги с голяшками, подвернутыми чуть ли не до каблуков, он ринулся к трюму, схватил с плаща растопыренный голик и швырнул его в дверь фор-рубки, заорав теперь воистину ужасным пиратским голосом, похожим на рёв вепря:
– ПроОООон-ня!!! А ну, выдь сюда, охламон!!!
Эхо вернуло на палубу гулкое «оОООон-ня!» и голик, вылетевший обратно со скоростью снаряда. Билли Бонс ловко увернулся и, сунув голову в дверь, на сей раз истёк медом:
– Проня-я, дитё человеческое, покажись шкиперу и доложи, что за бардак творится на палубе?
«А здешние мариманы, верно, стоят друг друга, – решил Константин Константинович и подумал, что боцман, видимо, богатырь и корифей из той породы „драконов“, которым не страшны ни штормы-ураганы, ни грозные капитанские тирады. – И отношения между ними весьма… гм, патриархальные, – заключил напоследок, но, увидев над высоким, окованным медью комингсом смазливую физиономию, увенчанную пышной шапкой мелких белокурых кудрей, так и ахнул: – Батюшки… чистый купидон!».
– Петра Петрович, ну чо вы разоряетесь зазря? – спросил смазливый «дракон» с добродушной укоризной. Несмотря на крепенькие плечи, он, перешагнувши порог, остался эдаким парнишечкой, эдакой птичкой-невеличкой. – В настоящем бардаке порядок, – продолжал боцман увещевать своего капитана, – а если у нас что-то не на месте, то это не бардак, а цирк, как в том анекдоте, помните?
– Помню, – ответил Билли Бонс упавшим голосом, но, ухватив за рубаху боцмана Проню, прошипел: – Так объясни точно: бардак или цирк? И если цирк, то ты при нем – клоун?
Константину Константиновичу казалось, что сцена, представшая его глазам, разыграна специально для него. А если нет, а если этот спектакль закончится настоящей сварой, а то и, судя по нравам, небольшой потасовкой? И чтобы не допустить возможных излишек, он ступил на сходню и, приблизившись к ним, спросил:
– Нельзя ли мне пройти на палубу и немного полюбопытствовать? В порядке ознакомления с вашим судном.
Билли Бонс оглянулся. То ли подумал, что дальнейшее выяснение отношений не сулит ничего хорошего, то ли решил воспользоваться рукой помощи, протянутой ему с причала.
– М-минуточку! – отпустив боцмана, он спросил: – Для какого ознакомления?
– Просто интересуюсь, – ответил, насупившись, Константин Константинович. – А что?
– Говорите прямо, вы лазутчик «Интуриста»?
– Я – лазутчик?! – и рассмеялся. – Неужели похож?
– Потому и лазутчик, что не похож, иначе… – Шкипер потёр щетину на подбородке и, подумав, спросил: – Моряк?
– В некотором роде. Бывший, а ныне безработный, – подсказала вдруг интуиция.
– В Стране Советов нет безработных, – суконным языком штатного политинформатора произнес Билли Бонс и грозно глянул на боцмана. – Есть отлынивающие от работы и есть делающие вид, что заняты делом. А ты… а вы, товарищ моряк, чем занимались в морях?
– Я… судоводитель.
Боцман захохотал приятным баском.
– У нас, товарищ судоводитель, самая для вас компания! У нас тут все начальники и только один матрос. Чтобы не спутать с начальником, его и зовут Генкой-матросом.
– Проня, не встревай, – посоветовал шкипер и поднял с трюма влажный плащ, а Проня снял с него маленький прутик. Этот штришок заставил Билли Бонса взглянуть на себя глазами стороннего наблюдателя: лицо, обладавшее всеми оттенками экваториального загара, обрело цвет моркови-каротели. Шкипер приложил ладони к щекам, чтобы проверить их температурный режим, и процедил сквозь зубы с тем раздражением, когда у человека начинают ныть все зубы разом: – Сторожа-а нам нужны, сто-ро-жа-ааа-а! Это же дерево! – Он лягнул рубку. – А оно горит! Шхуна принадлежит киностудии, эти ребята обанкротились и продают ее, а если случится пожар?! С кого спрос? С меня, а не с него! – и ткнул кулаком боцмана в живот.
– А продают «Интуристу»? – сообразил Константин Константинович.
– Вот именно!
Шкипер успокоился, и лицо его сразу приняло под щетиной прежнюю кирпичную окраску.
– Ладно, судоводитель, осматривай наше плавсредство, – разрешил он. – А вашу безработность я принимаю к сведению, и потому имею честь предложить вам должность матроса, хотя… пребываю в раздумьях и некоторых сомнениях.
– В сомнениях! – Боцман поддёрнул штаны и звонко, как по арбузу, хлопнул себя по голому животу. – Какого хрена, Петра Петрович! Или я увольняюсь, или щас же принимайте судоводителя! – с ходу предъявил он свой ультиматум. – Чо вы думаете, в самом деле? Ваську не взяли – неугоден, видите ли! Так вот вам готовый адмирал! – и купидон в свою очередь лягнул переборку рубки.
– Разберёмся! – пообещал Билли Бонс, а «судоводителю» сказал: – Погуляйте пока, коллега, присмотритесь, принюхайтесь, а я, с вашего позволения, удалюсь на некоторое время.
Осаждаемый множеством пренеприятнейших мыслей, скопившихся за два месяца бесплодных поисков постоянного жилья и работы, вдруг именно сейчас прорвавших плотину запрета, возведенную для защиты нервной системы хотя бы в часы отдыха, Константин Константинович мыкался по палубе и ничего толком не видел. Взор его был направлен внутрь себя, в круг, казалось, безнадежных проблем, которые могли теперь разрешиться, хотя бы частично, самым неожиданным образом. Он стоял на высоком квартердеке у штурвала и не сразу очнулся, когда его окликнули с палубы. Зрение вернулось к нему и сфокусировалось на… Да верить ли глазам?! Возле трюма стоял не расхристанный пират, а Капитан, капитан шхуны, каким, без сомнения, его видела и знала киношная публика. Подбородок был выскоблен до блеска, белая сорочка отливала голубизной, сверкали пуговицы новой тужурки, складки брюк резали взгляд, к носикам лаковых туфель, кажется, навек прилип ослепительный бличок, и только нарукавные шевроны желтели сдержанно-благородно, подчеркивая безупречность форменной одежды.
Константин Константинович сошел к Его Сиятельству, имея в душе некоторую оторопелость. По лицу шкипера скользнула хитренькая усмешка Билли Бонса, довольного эффектом, как бы зачеркнувшим скепсис, ясно читавшийся полчаса назад в глазах забредшего не ко времени «судоводителя». Боцман, успевший убрать с палубы мусор, бросавшийся в глаза, а теперь кайлавший раскиданные снасти, хихикнул, вытянулся и отдал честь. Шкипер показал «дракону» кулак, чем привел его в полный восторг, выкинул башмак из ствола медной пушчонки и, шагнув к Константину Константиновичу, сухо сказал, указав на дверь кормовой каюты:
– Прошу ко мне.
Обстановка помещения была по-спартански неприхотлива. Две койки справа и слева, стол, накрытый узорчатой и потертой скатертью, взятой наверняка из киношного реквизита, три кресла – тоже изъяты оттуда, по обеим сторонам двери шкафы, покрытые моренкой и с намеком на резьбу. На столе – графин с водой, кружки и лоция Черного моря. Над окнами – медная трубка с кольцами для шторы, которую заменяли теперь два байковых одеяла, сдвинутых к бортам. Каюту заливал ровный сумрачный свет.
