скачать книгу бесплатно
Следствие по делу друга
Евгений Жироухов
Общее название представляемого сборника подходит в качестве говорящего заголовка к любому, включённому в сборник произведению. Даже как «расшифровка» сюжетной идеи. «Враг есть и там, где никого вокруг» – сказал Шекспир. Вот мы всю свою жизнь и ведём расследование в поисках того врага-преступника, ворующего радость удовлетворения жизненными достижениями. Иногда и способного на изуверское убийство чувства, называемого «счастьем». Собираем доказательства по всем канонам криминалистики: исследуем вещественные доказательства, оставленные на месте преступления, снимаем отпечатки пальцев, проводим судебно-психиатрические экспертизы и ведём долгие занудные допросы подозреваемого. А он – самый главный подозреваемый, никак… «в сознанку не идёт». Не хочет писать явку с повинной и чистосердечно признавать своею вину. Крутится, как мылом намазанный, как вошь на гребешке. И врёт, врёт – прямо тебе в глаза. Потому что этот подозреваемый – ты сам. Персонажи произведений, включённых в данный сборник, «разномастны и разносортны» – и по возрасту, и по должности, и по взгляду на жизнь и на самих себя. Но порою «делают селфи» на свою жизнь, проверяют уровень собственной деформации от полученного «жизненного опыта».
Евгений Жироухов
СЛЕДСТВИЕ ПО ДЕЛУ ДРУГА
БАЛЕРИНА
Зарезали балерину Вечную. Вечная – это её фамилия по второму мужу. Балериной она была в девическую пору. Лет пятнадцать тому назад вытанцовывала в группе кордебалета на подмостках областного оперного театра за восемьдесят рублей в месяц. Зарезали её кухонным ножом, пахнущим селёдкой. Колотая рана в области сердца. Совсем мало крови – и мгновенная смерть.
Труп лежал на полу кухни. На белой, со следами штопки кофточке – засохшее пятно бурого цвета. Зелёная юбка в клетку и спущенные до колен капроновые чулки… Так записано в протоколе. Протокол осмотра дописали, труп завернули в половичок и увезли в морг.
Расследование шло точно по методике. Просто, основательно и с той опытностью, которая позволяет плотнику вгонять в доску гвозди с одного удара, а следователю – обнаруживать преступника с первого взгляда на место происшествия. Времени прошло совсем не много, но предшествующие события, специфически называемые обстоятельствами преступления, выстроились в логическую цепочку.
Нервно возбуждённый хозяин квартиры: седой и высокий, бородка клинышком, которому для пущего сходства с Дон Кихотом не хватало помятого тазика на голове, рассказал всё очень подробно и почти без наводящих вопросов. Рассказал, во сколько собралась у него на квартире компашка «мальчиков и девочек», перечислил всех по именам, даже тех, кто просил не упоминать их по-дружески. Упомянул и некого «Сашу», которого сам хозяин и пригласил на вечеринку, поскольку этот Саша когда-то оказывал ему некоторые услуги, а совсем недавно, вернувшись из длительной командировки, хотел немного поразвлечься.
По словам хозяина квартиры, были и мужья с женами, и просто – мужчины с дамами. Всех их, насколько стало ясно, объединяла высокая любовь к искусству. Все собравшиеся, за малым исключением, в прошлом – слуги Мельпомены, а некоторые – и по сей день. Собрались просто так, без веской причины, поговорить, пообщаться. Убитая была без мужа. Мужа своего она вообще не уважала, тот у неё – токарь или слесарь, и в искусстве ни бельмеса. Сама же она без него, то есть без искусства, жить не могла. Когда-то, три или четыре года, числилась балериной, а потом вышла из формы, списали за профнепригодность. Банальнейший случай. Затем, естественно, муж, семья, дети… житейская волны, мутная заводь. А она всё жила в тех трёх годах своей молодости. – Это, наверное, кажется странным? – хозяин квартиры склонил голову к плечу и постарался заглянуть в глаза следователю. Тот на вопрос никак не среагировал, и тогда, помолчав пару секунд, хозяин попросил разрешения выразить своё умозаключение о вероятном убийце. Ему разрешили. – По-моему, тут замешан мужчина, с которым она выходила на кухню. Н-да, по-моему, мужчина. Женщина может решиться на убийство только из-за ревности и, что тоже допускаю, из зависти. Но Вечная не из тех, кому ревнуют или завидуют. Она – особа по-женски тусклая, блёклая, фигурка эм-э, костлявенькая, этакая килечная. И, знаете ли, запах от неё какой-то такой… неприятный иногда, – свидетель сморщил свой хрящеватый нос. – Вы, конечно, поинтересуетесь, почему же она была вхожа в нашу компанию? Я отвечу: из жалости… Для Вечной – поговорить о театре, об артистах, о постановках… – это всё для неё. Единственный интерес в её жизни, я уже говорил… Лиши её этого – она бы пропала. На своих всех работах она долго не задерживалась. Не было у неё ни прилежания, ни квалификации какой-нибудь. Последнее время она, кажется, где-то в магазине уборщицей пристроилась, и раньше – в том же духе… Извините, я отвлёкся. Вероятный преступник, по-моему, тот, кто выходил с ней на кухню. А на кухню с нею выходил… Саша. – Свидетель сделал паузу, ожидая увидеть на лице следователя произведённый эффект. – Больше никто… Только убедительно прошу в протокол мои слова не записывать. Должны меня понять – я живу один, натура у меня творческая, впечатлительная…
Под утро в кабинет следователя ввели Сашу, снятого с пригородного автобуса. Следователь, измученный борьбой со сном и преступностью, взглянув на доставленного слипающимися глазами, без труда признал в нём представителя постоянной клиентуру.
– Давно на свободе?
Доставленный, мосластый дядя лет за сорок, уже раздетый до пояса опытными операми, ища сочувствия, вздохнул:
– Ещё недели нету…
– И не будет, – без сочувствия пообещал следователь. В молчаливом ответе – «ещё посмотрим» – Саша обнажил под верхней губой рандолевые коронки, опустил между колен длинные руки. Шумящие в крови пары алкоголя оберегали сознание от страха перед наступающими последствиями.
– Это что? – сунув под нос задержанного снятую с него рубашку с крапинками бурого цвета, спросил следователь. – Твои отпечатки на ноже. Будем брыкаться – или поговорим конкретно? Ты, я смотрю, тюрьмой учёный.
Саша кисло улыбнулся и сказал «пиши».
То ли от постепенно наступающей профессиональной деформации, то ли от каждодневного перенапряжения в однообразном калейдоскопе человеческих драм, следователь не чувствовал ни жалости к убитой балерине, ни ненависти – к её убийце. Он даже радовался, что всё сходится так просто, всё стыкуется по шаблону криминалистики. Вот допишет сейчас допрос, вынесет постановление о задержании и уедет домой спать.
Крупным почерком следователь записывал слова Саши, облекая их в канцелярские обороты. Саша языком владел легко, не вякал и не мякал, разбирался в нюансах квалификации преступных деяний и поэтому к трагической развязке своё повествование подводил постепенно и осмотрительно. Когда по его мнению было нужно выделить смягчающее обстоятельство, он выделял это место голосом, а иногда, даже мимикой.
– Я, гражданин следователь, вообще по натуре своей человек легковозбудимый. По этой своей болезненной слабости и сел первый раз за хулиганку. И вчера – тоже нервничать стал. Сами поймите, только что освободился, охота на полную грудь вдохнуть воздуха свободы… А она мне всё про какое-то там Лебединое озеро. То это Озеро – или не то. Не по её что-то там в этом озере… Этот седой бобёр Венька пригласил, я и пошёл, думал, что артисточки там, балериночки, то – сё. Короче, сами понимаете, наказание честно отбыл, могу теперь – как все. Я же мужчина, в конце концов. А?
– Ближе к делу, – буркнул следователь.
– Я и хотел это самое… ближе… – Саша спрятал под ладонью гаденькую улыбочку. – Там все парочками были. Одна только эта, убитая, без хахаля. Я не стал портить господам – товарищам настроение и согласился на то, что другим не надобно. Учтите, гражданин следователь, против общества не пошёл, порядок не нарушал, держался благородно…
– Учту, – опять буркнул следователь.
– А убитая эта… Совсем не лакомый кусочек. Даже мне, хоть я и с голодухи безбабьей. Этакая белая моль, вы сами бы посмотрели. Ах, да… вы ж видели… Тоже, прошу учесть, незавидный удел…
– Короче!
– Всё понял. Значит, так. Когда эти, в комнате за столом, дядечки и тётечки закатывали друг перед другом глазки, сжимали пальцами височки и талдонили, как попугаи, «бездарно-бездарно», я повёл эту приютскую мышь на кухню. Раскрыл там перед ней свою душу, на жизнь пожаловался, слезу пустил… Ничего такого аморально-криминального, поймите правильно, у меня и в мыслях не было. Чистый душевный порыв истосковавшегося по ласке мужика. Что ж я – не живой, что ли! Запишите эти мои слова как-нибудь поприличней, начальник. Чтобы посля суд тоже учёл.
– Хорошо, – кивнул следователь, разминая пальцы.
– Ну, сидим, значит, мы рядышком на кухне. Я ей уже лапу свою на коленку положил. Всё, вроде бы, по мазе идёт… А тут меня черт дёрнул за язык. Спрашиваю «а любите ли вы театр?». Это я в каком-то кино когда-то видел… Она так обалдело на меня посмотрела, раскрыла рот, будто задыхается, потом рот закрыла и говорит шепотком «очень». И как пошла лепетать о том, как она в театре плясала. Потом у меня голова заболела от такой тоски. Сижу, сам себе наливаю, селедочку тут на столике покромсал. А она всё заливает, костерит какого-то своего начальника, который её с работы танцорской выгнал. За то, говорит, что в постель с ним не легла… А я уж сам вибрирую. Под кофточкой у неё шебуршусь, а она у меня на плече пузыри пускает, о несправедливости лепечет. А я уж об этой несправедливости на зоне, во-о… сколько наслушался, – И подозреваемый чиркнул себя большим пальцем по кадыку. – Какая, к хренам, в нашей жизни справедливость. Так ведь, гражданин следователь?
– Не отвлекайся.
– Не-е, я же всё по делу. Вы не подумайте, что я грубо с ней, или чего такого. Она уже почти в обморок падать собиралась, когда рассказывала какое у неё какое-то… «кондраше» хорошо получалось, что все хвалили. За прыжок, говорила, ещё её хвалили… Ну, и ещё что-то. Будто ей в молодости все говорили, что она на какую-то Катю Максимову очень похожа… А я уже капрон с неё спускаю – а она вспоминает, как ей там кто-то ручку целовал. Кому ты, думаю, нужна, крысёнок костлявенький. Только зэк голодный и позарится… Водички можно, гражданин следователь?
Саша выпил до капли стакан воды. Крякнул, утёр губы и продолжил без напоминаний:
– Вижу, значит, она мне сейчас танец маленьких лебедей сбацать собирается. Чувствую, что я сам в псих впадать начинаю, аффект, значит, на меня находит. Ну, и вмазал ей слегка… Не-е, собирался только, просто замахнулся. Провались ты, говорю, курица такая-сякая, со своим театром, кому ты нужна и, вообще, ноги у тебя кривые… И тут – она глазами как зыркнет. Подбородок задрала – и прёт из кухни в спущенных чулках. Пропал, думаю, вечер зазря. Я же два года в руках женского тела не держал – сами понимаете, гражданин следователь… Ну, и тут ножик под рукой оказался, на столе лежал. Я его – хвать и ей в грудь наставил. Без всяких замыслов-умыслов, просто показать, что переживаю очень. Ну, а она взъерепинилась, мордочка злая и глазами такими на меня смотрит, как ведьма… Аж, не по себе стало… А тут в кухню какой-то мужик, из гостей видать, зашёл. Увидел нас – губу отклячил и обратно повернул. А эта дурочка ка – а -ак дёрнется – прямо на ножик напоролась…
– Сама?
– Как есть сама, клянусь родителями. Жалко, что никто не видел. Свидетели бы подтвердили, что я ни при чём.
– Ну, и дальше что?
– А что дальше… Пропал вечерок, подумал. Положил балерину на половичок и тихо ушёл. Шум поднимать не стал – всё равно бы не так поняли.
– Погиб, выходит, человек из любви к искусству? – сказал сам себе следователь и покачал головой.
Саша тоже покивал, но утвердительно. Потом, то ли вздохнул, то ли зевнул и сожалеюще, будто балерину переехал трамвай, сказал:
– Неосторожная она была. Из-за своего балета, считай, на нож и прыгнула. Обиделась дюже. Так-то она не против была…
Следователь передвинул подозреваемому бланк протокола – прочитать и подписать. Тот скрупулёзно перечёл текст и вернул без подписи.
– Так и допишите в конце, что потерпевшая погибла от любви к искусству.
Следователь обратно двинул ему листки, в упор посмотрел на мосластую фигуру с аляповатой татуировкой на безволосой груди, сказал жёстко:
– Подписывай, мразь. И не вякай мне тут. Попал ты, гнида, на балетного фаната… А за Екатерину Максимову… Да я тебя бы, была бы моя воля… Конвой! – крикнул он в коридор. – В камеру эту мразь!
Собирая бумаги на своём столе, он вдруг ощутил резкий щипок в области сердца. Видимо отключился рефлекс самосохранения организма, называемый специфически «профессиональная деформация». Точно шильным уколом вошла в сердце острая жалость к горемычной балерине.
МИР ПРИКЛЮЧЕНИЙ
Ворами себя они не считали. По их мнению вор – это злобный, смурной мужик, который только о своей наживе и думает. А они – просто любят приключения и вреда никому не причиняют.
Лил долгий осенний дождик. Под ногами чавкала грязь и налипала огромными ошмётками на ботинки. Из-под туч проглядывала луна, и её грустный вид напомнил Витьке Звереву одну слезливую песенку, в которой молодой симпатичный заключённый смотрит через решетку на такую же луну и тоскует по свободе и по своей загубленной жизни.
Устав ковырять лопатой липкую землю, Витька посмотрел в яму, плюнул и сказал: – Хватит, высыпайте. – На дно ямы полетели бутылки ликёра. Ударяясь одна о другую, они громко звякали. – Тиш-ше, – прошипел Витька и закрутил головой, бдительно вглядываясь в мокрые сумерки.
Высыпали из мешков конфеты и чеснок – остатки последней добычи. Яму засыпали землёй, притоптали ногами, сверху кинули пожухлой картофельной ботвы. В одну линию шаг в шаг, закоулками между заборами выбрались из огородов во двор. Домой никто не пошёл, несмотря на мокрую одежду. Сели в сарайчике Шурика на широких нарах с ворохом старого барахла.
Светил слабым светом фонарик. Обшитые фанерой стены сарайчика пестрели бестолковыми надписями на английском языке. Витька Зверев поцарапал ногтём угреватую щеку и сказал тоном опытного человека:
– Всё выбросили? Смотрите – найдут что… не отвертимся. Даже к конфетному фантику прицепятся и… – скривив губы, Зверь махнул рукой.
– Вроде бы всё – задумался Валерка Агафонов. – Может дома где ещё спрятано… Сразу и не вспомнишь.
Четвёрка ребят замолчала, сидели с растерянными и напряжёнными лицами. Шурик скинул мокрую куртку, укутался старым одеялом.
Шурик – любимчик девчонок, хоть ростом ниже среднего, но гибкий, юркий, с грузинистыми чертами лица: брови длинные, стрелками, над зелёными, немного нагловатыми глазами в пушистых ресницах. Шурик жил с матерью-одиночкой, женщиной ветреной и поэтому не придирчивой. И Шурик держался бодрее других, поскольку не боялся родительского гнева. А выгонят – в случае, если поймают – со второго курса техникума, то не велика беда, ему и так не особо нравилась тамошняя учёба. «Ну, дадут год-два, – считал Шурка, – отсижу, выйду. Уважать будут больше, девчонки крепче любить станут».
У сидевшего на ящике у двери Серёги вырвался неудержанный вздох:
– Ох, дурачьё… Ох, дурачьё-то…
Серёгин отец – директор крупной автобазы, лютый мужик. «На одну ногу наступлю, а другую выдерну… Понял, сынок?». Серёга злясь, отбросил щепку, которой счищал глину с ботинок и, как от сильной боли, прикрыв глаза, замотал головой.
– Не боись, Серёга, – не очень уверенно подбодрил Зверь, – Может, обойдётся… Может, Костик не расколется там…
Костю забрали сегодня утром. Шурик в этот день не пошёл на занятия и, слоняясь по двору, видел как всё это происходило. Когда из школы пришли другие, он ошарашил их новостью, точно мешком по голове.
Проморгавшись, Зверь спросил о подробностях:
– Как забирали, с ходу, что ли?
– Вывели из квартиры, посадили в заднюю в дверь «уазика»…
– Кто выводил? – уточнил Зверь.
– Кто, кто!.. – психанул Шурик. – Люди в кожаных пальто!
– Рассказывай, как выглядел. Может, маяк какой кинул?.. – потребовали и Агафон с Серёгой.
Шурик обрисовал, как выводили Костю, как усаживали в машину, какое выражение было на Костином лице и все другие подробности. Зверь, проанализировав услышанное, сказал твёрдо:
– Влипли.
Витька Зверев был авторитетным пацаном, хотя и учился на класс ниже остальных, но в общей сложности – на три года больше. Витька был уверенным в себе человеком, крепок в драках и считал себя умным парнем.
Весь день ребята не отходили друг от друга, точно боялись, что, если они расстанутся, то исчезнет ещё кто-нибудь из них. Обедали тоже вместе, у Серёги дома. Зверь не лез в Серёгин холодильник, не лапал отцовские сувенирные машинки, а молча хлебал переперчённый борщ и с интервалом в две минуты выдавал идеи.
– Ещё не вечер, – глубокомысленно изрекал он. – Может, Костика к вечеру отпустят… Если, конечно, забрали не насовсем. А если насовсем – на очереди мы… К вечеру загребут и нас. Не успеем и сухарей насушить… Только договоримся сразу: никого не выдавать, от всего отказываться…
Агофон сидел бледный, Серёга – в красных пятнах, Шурик покусывал губу и лепил шарики из хлебного мякиша.
– Зверь! – предложил Витьке Серёга. – Давай сбежим из дома. Пока не поздно… А?
В сумерках сели на скамейку у подъезда. Мимо прошёл Костин отец, весело поздоровался, пожав каждому руку. Через полчаса он вышел в новом костюме и, ссутулив спину, направился куда-то быстрой походкой.
– В милицию пошёл, – печально произнёс Шурик.
Костин отец вернулся очень скоро. Шагал, размахивая руками, с каменно-застывшим лицом. Ребята предусмотрительно шмыгнули в тень кустов.
Говорить было нечего – ясно и козе, что Костю забрали надолго. У Серёги задёргалась коленка, он отошёл от ребят, присел на изгородь клумбы.
– Давай из дому сбежим, а? – крикнул он из отдаления. – На… – в горле у него хлипнуло и больше слов не получилось.
Шурик матерно выругался, А Зверь глухим голосом предложил идти прятать всё краденое. Прозвучавшее слово «краденое» неприятно резануло слух и ещё что-то там внутри каждого. Можно же было сказать, как обычно – добыча.
С чёрного неба моросил мелкий противный дождик.
Они не считали себя ворами. Всё началось с арбузов несколько лет назад. Астраханские арбузы были сладкими, с чёрными семечками. Их везли в вагонах с деревянными решётками на боковых люках. Взбираешься по каркасным балкам вагона до зарешеченного люка, бьёшь ногой по решётке, та вылетает – и кидаешь вниз полосатые тяжёлые мячи, которые подхватывает внизу набежавшая пацанва. Сахаристая мякоть арбузов пахла приключениями. После щекочущего страха делалось особенно весело.
Спрятавшись за сараями, чувствовали себя в полнейшей безопасности, разбивали о колено арбузы, объевшись, пинали ногами недоеденные половинки – потом ложились на крыше сарая, подставив солнцу тугие и липкие животы.
Если бы они не жили на окраине города, вблизи железнодорожной станции, их бы не будили по ночам писклявые гудки маневровых тепловозов, не укачивали бы в кроватях тяжёлые, сотрясающие землю составы. Если бы… Они бы не разбирались тогда, в каких вагонах возят колбасу, а в каких – конфеты или апельсины. Они бы не знали тогда, как проникать внутрь рефрижератора, не трогая дверных запоров, как убежать по крышам вагонов от охранников. Если бы…
Нет, они ни у кого не воровали. Просто брали добычу. Ведь берут свою «долю» путевые рабочие, грузчики. В вагонах так всего много и вагонов таких полным-полно. Как будто ничьё, общее.
Добыча была разнообразная, но, когда набивали оскомину апельсины, они жёлтыми мячиками летели в стену сарая, колбасой и ветчиной кормили дворовых собак. От груды высыпанных на парту дорогих конфет шалели одноклассники. В карманах шуршали деньги.
Бизнес придумал Валерка Агафонов: на рынке, мол, килограмм чеснока стоит полсотни рублей, а в мешке – тридцать килограммов, из вагона за пять минут можно выкинуть десять мешков. Сумма?
Зверь азартно потёр руки. Шурик хлопнул Агафона по плечу и похвалил:
– Голова!
Костик подумал и спросил:
– А кто будет продавать?
– А никто. В смысле – не мы сами. Отдадим торгашам на два червонца дешевше – оторвут с руками.
Шурик вторично хлопнул Агафонова по плечу, но Серёга тут заявил, что это плохо пахнет и, вообще, уже не приключения – а явная кража получается. Ребята в смущении задумались, и подумав, Костик и Серёга отказались от «бизнеса».
Прошло несколько дней, и Зверь с Шуриком выложили, улыбаясь, перед всей компанией пачку денег. Агафон в бизнесе не участвовал, потому что отлёживался пару дней избитый отцом-забулдыгой. Шурик ладонью взъерошил пачку, развернул веером, назвал цифру – полторы тысячи.
– Ого! – одновременно выдохнули Костик с Серёгой.
Деньги Зверь и Шурик разделили на всех. С тех пор особенно желанными стали вагоны с чесноком. Про арбузы вспоминали, как про детские шалости. Решили ещё продавать и добытые яйца, стерев одеколоном фабричную маркировку на скорлупе.
От лёгких денег и лихой удачи кружилась голова, путались понятия: что такое хорошо и что такое – плохо. Деньги, которые они брали за вечер, их отцы зарабатывали за месяц, а такой как у Агафона – так и за всю свою жизнь. Ровесники, одноклассники выглядели простачками, отставшими в умственном развитии, а они сами – героями, не боящимися риска, любителями приключений.
Плохо, что деньгами приходилось пользоваться с оглядкой, чтобы не вызывать лишних вопросов. У Серёги отец как-то нашёл в карманах двести рублей и сразу начал орать, что выдернет ноги. Серёга еле отболтался, будто это классные деньги на турпоездку. Более свободный от контроля, Шурик швырялся деньгами направо и налево, являлся на танцы в фирменном джинсовом костюме, купленном у фарцы, и полусапожках с латунными носками. Девчонки, подходящие ему по росту, пищали от восторга и липли к нему, как мухи на варенье.
Но деньги обладали каким-то странным свойством – даже при подпольном существовании они разлетались, неизвестно куда. Раньше о них не думали, а теперь их не хватало. Приключения ушли на второй план. На первом месте оказались деньги. Но никто про это не говорил вслух. Каждый думал об этом, но молчал.
– Поздно, – подосадовал Зверь. – Поздно мы хватились. Я давно замечал, что за нами следят. Оборзели чересчур. Жадность фраера сгубила. Присосались – не оторвёшь…
Ещё жгучей становилась досада оттого, что винить и проклинать, кроме самих себя, было некого. Ругали ментов, изощряясь в красноречии. Риходя с занятий, первым делом бежали к почтовым ящикам, боясь наткнуться на бланк повестки. От вида зашедшего во двор незнакомца чувствовали, как ёкало сердце и, в самом деле, быстро падало в пятки.
В конце осенних каникул выпал первый снег. Четвёрка собралась в сарайчике Шурика. На фанерной стенке теперь поперёк надписей по-английски корявым почерком Зверя было написано: «amore more ore re». Зверь объяснил, что на древнеримском языке это означает: «а пошли все на хрен».
