скачать книгу бесплатно
Новый звук. Это кран дребезжит. Неизвестно где. На верхнем этаже. Или на нижнем. Может, в соседнем подъезде – все равно где. Но его, как сказал ученый сантехник, кажется, он действительный кандидат или доктор, из бывших. Как он сказал? Точечный резонанс (господи, слово какое!). И предается по всем стенам. Ангел ночи номер два.
Резонанс. Интересно, есть где-нибудь на свете принц, который хоть что-то может? Ну, не звезду с неба, а так, чтобы ни один кран в доме не доводил до тихого бешенства. Неужели ни одного нормального мужика во всем свете, чтобы взял, да починил? Хоть так.
Нормальный мужик? Что это? Не стена, а стенка? Прости, милочка, не дура ли ты? То есть совсем дура – ищешь то, чего на свете вообще не может быть. Бывший твой, вроде, нормальный – не пил, не бил, даже любил. И сейчас любит, наверное. Из него и сложился образ, что нормальным кажется. Только если он такой, все, кто на него не похож, автоматом попадают в недоделанные. Может, попробовать со своим нормальным еще раз? С ним. Нет, милочка, уже это склеивали, милочка. Как ни заманчиво, милочка, а разбитую вазу целой не сделаешь. Милочка. Обиды, милочка, из той жизни не дадут обратно вернуться, милочка. А жаль, милоч…
Хватит дуру из себя строить! Себя жаль, его жаль.
Мысли опять разбежались. Охнул пенсионер за стеной. Глоток мартини.
Что за дурацкий сон? Обычно забываются сразу. Салон. Камуфляж. Игорек. Демон-зал. Смотровая, милочка. Мужичок. Музыкант. Дурацкий сон.
Может, ты, как белка в колесе? Бежишь и видишь только старое, знакомое. Музыкант? Это ты врешь, милочка. Такого точно не было, и не бывает. Или бывает? Что-то ты не туда гнешь. Заранее начинаешь считать, как глупый мужик. Что он? Чем он? Зачем он? Надолго он? Тебе еще непризнанного гения не хватало. Чтобы он любую дурь космическими проблемами мог прикрыть. К черту! Чересчур умна ты, милочка. Только глупа не в меру.
Ана залпом прикончила мартини, забралась в постель. И попробовала заснуть.
II
Утро было зимним, но солнечным. Мороз и солнце, бьют куранты.
Господи, столько дряни в голове! Старая дрянная книжка. На помойке живет, помойкой питается. Это про автора, хотя про покойных не надо так. И не ты сказала, а тот – твой первый. Тоже непризнанный. Луч света в школьном царстве. Хотя, по слухам, он теперь совсем тронулся, в лаптях ходит.
Так! Все побоку. К черту! Следы дурной ночи. Рисуем портрет прекрасной дамы. И голове придаем форму дикой кошки. Для кого стараешься, милочка?
Ана провела горстью воды по своей классной стрижке.
Не зря парикмахеру Гоше плачу, черт меня раздерри. От дикой кошки – не за тридцать, а до. Подвела глаза, чтобы подчеркнуть миндаль, но не перегнуть к арахису или, упаси господь, к ореху бразильскому. Немного естественного цвета на нос с легкой горбинкой – блестит, зараза. Немного румян, немного солнечного мая. Видно, для себя стараешься. До тридцати, а сколько – не ваше собачье дело.
Так. Все прекрасно-шоколадно. Опуститься легко, подняться сложнее. Да и противно быть хуже, чем можешь, будто зубы не чищены. И еще есть дело! Кстати, милочка, сегодня и нестарые-привлекательные делом живут. Помнишь, у тебя двести человек под крылом? Может, ты их даже любишь. А они – тебя. Черт! Как там сказал этот менегер, что приходил пару недель назад? «Того, кто жалуется на судьбу, надо ударить молотком по голове. Деревянным. Не до смерти. Чтобы радовался тому, что есть». Философ! А быстро он тебя разговорил на откровенность. Но не вариант. Женат, дважды женат. Слишком много жен и детей. Безнадега.
Ана разогрела «Гольф». Потом вывела машину дворами, пробила пробку, слава богу, только одну – повезло. Потом был день. Замечательный – пролетел незаметно. И она снова пробивала пробку по дороге домой. Длинную, но без обычного раздражения, когда тупо двигаешься по пять капель в час. И мыслей не было, думалось без них, ни о чем, обо всем. На «кольце» минут десять пришлось стоять, только «Гольф» недовольно ворчал. Зимний дождь не барабанил по крыше, а шелестел. Капли – редкие. Крупинками ложились на ветровое стекло в свете фонаря. И как бы впитывались в бежевые джинсы.
У супермаркета Ана притормозила и – удача! – сразу нашла место, поставила машину. Ряды с продуктами. Корзина на колесиках постепенно заполнялась, постепенно до верха, пока сверху уже не осталось места – всего, милочка, не купишь.
Ана пробралась к кассе, соображая, хватит у нее рублей или придется корзину парковать, бежать менять баксы[1 - Действие первой части происходит в условных «девяностых» XX века в Москве, когда мобильные телефоны были не у всех, в каждом торговом центре можно было быстро обменять доллары на рубли, оплата банковской карточкой была не моде, а в кафе и ресторанах можно было курить. Даже в Первую градскую больницу можно было приехать ночью с пострадавшим и долго искать дежурного врача, была такая история (прим. автора).]? Достала из сумочки кожаный блокнот-бумажник и успокоилась: не хватит рублей – расплачусь кредиткой. Все-таки жизнь порой похожа на нормальную. Взгляд оторвался от денег и застыл в изумлении. В трех шагах от Аны стоял Музыкант. Почти такой же, как во сне. Только одежда была совсем другой, какое-то подобие фрака. Именно подобие – с тем же успехом эту странную одежду можно было назвать подобием сюртука или черного френча. Но только сверху – дальше шли строгие брюки с безупречными стрелками и лаковые концертные туфли.
Длинные густые волосы Музыкант так же, как во сне, откидывал назад, после чего они неспешно рассыпались и снова закрывали лицо, требуя нового броска. Волосы были чистые, а музыкант – худ и нервен, но не беззащитен, как в дурацком сне. Сам по себе не похож на ущербного, и задумчивость была как защита. Он почти не видел мир вокруг, думал о своем, иногда выходил из раздумий, чтобы от чего-нибудь оттолкнуться и снова уйти в себя. А нервность – она, видно, глубоко внутри жила, только тенью на лице отражалась. И глаза тревожные, немного зеленые, немного карие. Но вот внутри мелькнула мысль, и глаза рассмеялись. И снова в тревогу ушли. И лицо не двадцатого века. И не двадцать первого. Не только от длинных волос. Нос узкий, с заметной горбинкой, но главное – глаза. Немного зеленые, немного карие.
Ана, не думая, не соображая, бросила доверху набитую тележку и отступила на пару шагов, продолжая наблюдать, как передвигается знакомый образ. То, что нет полного сходства, ее не смущало, перепутать было невозможно – это был Музыкант, с круглым хлебом и большой бутылкой минеральной воды. Перед ним в очереди стоял всего один человек, но его быстро рассчитали. И тогда Музыкант выложил на прилавок свою нехитрую добычу и добавил пятьдесят рублей, раскрыв ладонь с божественно длинными пальцами. Таким жестом, словно это был миллион фунтов одной бумажкой. И сдачу он с легкой щедростью забрал не всю, монетки оставил.
Ана продвинулась вперед и шестым чувством угадала, что если не сделать сейчас нечто, он уйдет. И навсегда останется образом из сна. Не думала, не соображала, про книжонки вроде «10 способов, как поймать мужика за хобот» и вовсе забыла. Но словно знала, что делала. Тележка осталась в проходе, а Ана проскользнула мимо кассы и остановилась перед Музыкантом. Посмотрела ему прямо в глаза, чтобы он ее увидел, и кивнула, как старому знакомому.
– Здравствуйте.
Музыкант даже не удивился. Улыбнулся глазами и уголками рта со своей высоты (голливудская разница – 180 против 170) и задал совершенно странный вопрос.
– Добрый вечер. Простите, не помню. Вы у меня кто?
– Я? – Ана смутилась. – Я – Ана.
– Да. Да, спасибо. А ваша дочь? Или…
Здесь Ана уже не нашлась что ответить. Но Музыкант отворил дверь, пропуская ее вперед, и продолжил:
– Вы извините, ради бога, у меня ведь много учеников. Всех, конечно, помню, но не всех родителей. Впрочем, любой разговор, он идет по одной схеме: «Как мой?» «Не беспокойтесь, все хорошо. Только прошу вас очень мягко напоминать, чтобы занимался каждый день. Лучше два раза в день. Иначе вы зря тратите свои деньги». Высокомерно, да? Простите, совершенно не умею общаться. По-деловому? Да?
– Не надо по-деловому. – Ана приняла игру, включилась в нее. – Зачем? А сколько у вас учеников, если не секрет?
– Да бог с вами, какой секрет? Десять каждые полгода. И каждые полгода пять уходят и пять приходят.
– А почему?
– Ну, если строго – сам виноват. Не смог раскрыть. Не хватило общих сил пройти первые шаги, от которых хочется заниматься дальше. Но гитара – вообще сложный инструмент. У некоторых просто нет физических данных. Впрочем, это, наверное, неинтересно. Давайте…
– Нет, интересно! Очень. Если расскажете…
Музыкант опять не удивился, будто был готов к такому разговору. Он развел руками, в которых, кроме минералки и хлеба, оказались свернутый плащ и широкополая шляпа.
– Знаете, это трудно – говорить с таким безобразием в руках. Давайте вернемся, там есть кафе. У вас есть пять минут?
– Давайте, – Ана улыбнулась и даже тряхнула головой.
Они вернулись, прошли через мелкую сутолоку возле касс и попали в полумрак – в позднее время большую часть света в кафе приглушали, а столики стояли пустыми.
– Вы – кофе?
– Да, только не очень крепкий. Со сливками.
– А мне можно, я поздно ложусь.
И потом Ана растворилась. Музыкант что-то рассказывал про детей, взрослых, про ступеньки. Какие ступеньки? Ах, да – ступеньки развития, на одну взберешься, до другой дотянешься. Много жестикулировал, перебирая воздух длинными пальцами. И время от времени прерывал рассказ и спрашивал, не утомил ли Ану? Будто боялся всем телом навалиться на любимого конька, зная, что тот понесет его бог весть куда. Но Ана каждый раз успокаивала, кивала. И про себя успевала замечать, что не слушала, но слышала. И два раза даже внятно заговорила, попалась знакомая тема.
«УВАЖАЕМЫЕ ПОКУПАТЕЛИ, НАШ СУПЕРМАРКЕТ ЗАКРЫВАЕТСЯ…»
«ВАШЕ ВРЕМЯ ИСТЕКЛО, КОНЧАЙТЕ РАЗГОВОР…»
– Вот уж верно, – Музыкант продолжал смотреть на Ану тревожными глазами, но в тревоге они почти смеялись, лучились уж точно, – за пять минут ничего не расскажешь, да? Пойдемте?
– Да. – Ана тоже очнулась и начала думать, как выкручиваться, если он опять спросит про дочку или сына.
Морозный ветер и редкие капли. Очень свежий воздух, для Москвы – очень свежий.
– Уже поздно. Я провожу вас. Хорошо?
– Лучше я вас подвезу. У меня здесь машина.
Музыкант на секунду задумался. И согласился.
* * *
Ана проснулась. В своей кровати, в своей квартире. Утробно-водопроводный звук затихал. Божественный звук.
Интересно, что более невероятно – вчерашний дурацкий сон или волшебная встреча сегодня? Не бывает такого. Ни того, ни другого. Но рука еще помнила поцелуй Музыканта. Нет, не в двадцатом веке он родился.
Ана широко раскрыла глаза. Закрыла. Открыла. На кухне чуть не опалила широкий рукав ночной рубашки, но ругать себя дурой не стала. Из соседнего подъезда раздался дребезг водопроводной системы. Или не из соседнего? Господи, какое мне дело до того, где это? Вибрация или точечный резонанс. И до моего бывшего тоже никакого дела. В этом же доме живет Музыкант. Странно, да? Была тысяча возможностей встретить его раньше. Но дом огромный, и дальний подъезд – это как другая улица, если не другой город. И она позволила себе звук «вау», когда Музыкант сказал, куда его везти.
– Вау! Это же мой дом!
– Значит! Значит, мы живем в одном доме. Впрочем, он очень большой. Я как-то слышал, в нем живет десять тысяч человек. Это как небольшой город. Да?
– Да.
– Сегодня многие жалуются, что соседи не знают соседей. Вернее, еще раньше начали жаловаться, когда жили в пятиэтажках. Но, думаю, это неизбежно. И не оттого, что мы плохие, хуже, чем раньше. Довольно нелепая фраза – «жизнь такая», но в подобной нелепости есть правда.
Ана молчала, находилась в двойном состоянии – все видела и слышала, но едва управляла собой. Ей надо было что-то придумать, чтобы Музыкант предложил увидеться еще раз. Но голова отказывалась помогать.
А Музыкант оставался безобразно галантным и сдержанным.
– Спасибо. До подъезда я дойду сам, это уже рядом. Простите, что не узнал вас сразу. Спасибо.
Он протянул Ане руку, перехватил ее кисть своими огромно-длинными пальцами и нежно поцеловал. Нет, не в двадцатом веке… Но от этого видеть, как он удаляется, легче не стало.
Музыкант отошел шагов на десять и покачнулся, будто его раздирали две силы. И вернулся.
– Простите, совершенно не умею общаться. Или, что называется, знакомиться. Да? Мы могли бы встретиться? Мы так и не поговорили о вашей…
Ана рассмеялась. Возвращение Музыканта вернуло ей силы.
– Да нет у меня никакой дочери. И мужа нет. И вообще, наша встреча это почти недоразумение. – Ана подумала секунду и добавила, – Нет, недоразумения не было. Все очень необычно. Но я не могу сразу рассказать, как все вышло. Не поверите.
– Поверю.
Ана рассмеялась.
– Все равно, лучше не сегодня. Вы только поверьте, что я тоже не умею знакомиться.
– А я это почему-то знаю. Немного странно. Да?
– Очень странно.
* * *
Ана вернулась в комнату. Опять пошла бродить по квартире, пытаясь найти непонятно что. И когда нашла отражение в зеркале, оно не показалось ей несчастным. Напротив, никакого недовольства собой. Глаза лучились. Господи, как у девчонки после первого поцелуя.
Все привычные ночные звуки ушли на восьмой план. Или девятый, несуществующий. Не хотелось покупать подушку пенсионеру. Нет, все-таки надо купить, пусть у него будет маленький праздник. Совершенно не волновало, что будет завтра. Придется маскировать круги под глазами или нет? Хотя, если будут, придется. Никуда не денешься. Надо пережить целый день, а вечером быть в том же кафе.
Он странный, по-хорошему странный. Ничего не скрывает. Умеет рассказывать, да? Ты хоть что-нибудь помнишь, что он говорил? Кажется, да, но это тоже почему-то не волнует. Святая беспечность. Ты же его совсем не знаешь. Может, он будет занудой. Или хуже того. Может, для него, кроме музыки и детей, чужих детей, ничего на свете не существует. Да?
Напугала себя, да? Ну, вот. Переняла его манеру прибавлять утверждающий вопрос в конце фразы. Но не напугала. По-фи-гизм. Полный. Уверенность, что все будет хорошо. Как-то все само собой получилось, как по нотам расписалось. Интересно, рассказать ему, что меня родители учили играть на пианине? На фоне?. Это ж надо дать инструменту такое прозвище – ох, не любила я заниматься. Сколько лет к нему не подходила? Столько не живут. Ладно, милочка, ты дом не буди, этого звука никто не переживет.
Ана подняла крышку «Петроффа» – чешское, дорогое по советским меркам – беззвучно прикоснулась к клавишам. Почему-то сейчас они были приятны, хотя в детстве терпеть их ненавидела. Пальцы прикоснулись к белым клавишам и издали легкий стук. С такими ногтями не сильно поиграешь. А у Музыканта на правой руке длиннющие ногти. Ухоженные, чистые. Только на правой. Интересно, это так, просто, или на гитаре ногтями играют? Кажется, не ногтями. Есть такие пластинки, зажимаются пальцами. Черт! Ничего не знаю. Надо узнать, а то… Что то!? Обидится? Не думаю. Он же не дурак, слава богу.
* * *
Закрыть дверь никак не получалось. Черт! Почему замок заедает, только когда торопишься? В десять встреча, сейчас уже половина, успевание на грани.
Наконец, замок смилостивился и правильно щелкнул. Ана обернулась к лифту и еле подавила гримасу – пенсионер из соседней квартиры, как кукушка, высовывался из полураскрытой двери, ждал Ану, явно хотел поговорить, рассказать про дочку, про подушку.
– Аночка…
– Простите, Вадим Тихоныч, ей-богу, простите. Ужасно спешу.
– Аночка, дочка письмо написала! Скоро приедет. Увидишь…
– Простите.
Мимо них прошел странный человек, он жил где-то выше и всегда ходил по лестнице, будто в доме не было лифта. Ана прозвала его Буддистом, хотя наверное не знала, буддист ли он, мусульманин или просто человек, держащий четки напоказ. Передвигался он всегда так, будто плыл, а не шел – пластика тренированного тела, наверное. С беззаботно-светлым лицом, без тени привычных человеческих эмоций – озабоченности, раздражения, радости. Редкие волосы коротко острижены, глаза, хоть и поставлены не слишком широко, но так открыты, что создавали иллюзию неправдоподобной ширины, как у морского волка. Не злого, не доброго. А четки блестели в руках, пальцами сплетенных на солнечном сплетении. Черные, очень длинные, наверное, в сто бусин, свернутые в два кольца. Одежда обычная, никакого шафранного покрывала на плечах, просто спортивный стиль. Нет, не просто, не совсем простой – не дешевый, не рыночный.
Буддист чуть наклонил голову, здороваясь с Аной и Пенсионером. Они наклонили головы в ответ и глазами проводили его по ступенькам вниз.
– Аночка, я тебе вот что скажу! Сумасшедший он, – пенсионер оживился и забрызгал Ану слюной.
– Почему вы так?
– Я тут с ним поздоровался нормально, здравствуйте. А он только головой своей наклонил ко мне. Ни здрасьте, ни досвиданья.
– Ну и что? Что ж его, в сумасшедший дом за это? Он же плохого ничего не делает.
– А кто его знает, чего делает? Ходит целыми днями, когда работать надо. Чечен. С бусами. А знаешь, он себе руки ломает, когда никто не видит.
– Как так? – Ана опешила. И сразу вспомнила, что времени еще пять минут назад было в обрез. – Ой, давайте вечером, сейчас ей-богу спешу. Очень!
Пенсионер пожевал губами, не хотел отпускать, но Ана быстро проскользнула в лифт и нажала на первую кнопку.
* * *
Вчера они снова встречались с Музыкантом. В том же кафе. И пили кофе. Он – черный, она – со сливками. Много чашек.
Он принес цветы, пять чудных чуть зеленых роз. Лимбо. Необычных. Господи, они волшебно пахнут, Ана только посмотрела на цветы, сразу вспомнила запах. Она все думала, рассказывать про сон или нет? Но разговор пошел так, что рассказывать не пришлось. Музыкант сам говорил, легко было слушать.
О чем? Обо всем. Болтали, как дети. Ужасно легко. Ана сама усаживала Музыканта на его конька и расспрашивала про гитару. Узнала много нового. Во-первых, на гитаре играют ногтями. До восемнадцатого века играли просто пальцами, а потом победили те, кто отрастил ногти на правой руке. Левши – на левой. А пластинкой – как ее, черт, медиатором – на классической гитаре не играют, только в роке, джазе, кантри. И вообще, гитара это первый по количеству тембров инструмент. И оттого такой сложный. Тренькать на аккордах – очень просто, а играть – намного сложнее, чем, допустим, на фоне?.
Но Музыкант с конька слезал, даже не очень охотно рассказывал про музыку. Ему и так было о чем поговорить. Они с Аной все оправдывались друг перед другом – он ничего не понимал в деловой жизни и коррекции психологического климата, она – в его ремесле. Но все решалось просто. Он впитывал то, чем живет Ана, задавал вопросы по делу, далеко не наивные. Если поработать, из него можно вылепить нормального человека, только надо ли?
Потом поехали на Воробьевы, на смотровую. Рядом, под силуэтом большого трамплина, около церкви, раскинулся табор мирных байкеров. Стало холодно, и он прижал Ану к себе. При этом смешно оправдывался, говорил, что не лезет, просто хочет отдать немного тепла. Как смешно, как славно. Немного наивно, но черт с этим разделом – это наивно, это по-взрослому. Ничего нет, когда просто хорошо.
Да, просто. На встречу Ана успела – пробки рассасывались сами собой. А вечером положила руки Музыканту на плечи и взглядом попросила о поцелуе. Он понял и не стал ломаться, хотя средневековая галантность все держала и держала его в цепких лапках. Но победа досталась Ане. Как славно. И пряников сладких отнять у врага не забудь.
III
