скачать книгу бесплатно
Прасковья
Галина Васильевна Ергужина
История простых людей в непростое время, история о трогательной чистой любви, которую не сломали ни война, ни горе. Школа чистых мировоззрений и благородной гордости.
Прасковья
Галина Васильевна Ергужина
© Галина Васильевна Ергужина, 2023
ISBN 978-5-0059-6363-5
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Галина Ергужина
ПРАСКОВЬЯ
Глава 1
Это было в годы предвоенные, годы тридцатые. Тогда на советской земле, которой уже давно не существует, рождались люди совсем необычные. Люди, судьбой которых станет самая страшная война человечества, голод, лишения, болезни и мор. А потом, как только они сумеют пережить и справиться с этим испытанием, на их же плечи ляжет бремя становления страны Советов, возрождения великого СССР из – под обугленных обломков войны.
А пока что были тридцатые годы – судьбоносные, пророческие, холодные и самые – самые сокровенные…
Как известно, в те времена коллективизацию в Казахстане возглавлял Ф. И. Голощёкин. С классовой борьбой яростно справлялись под лозунгом «советизация аула». Уважительное или просто доброжелательное отношение к представителям старой интеллигенции Казахстана в годы коллективизации трактовалось как подрыв советской национальной политики.
27 августа 1928 года подписан декрет «О конфискации и выселении крупнейших байских хозяйств и полуфеодалов». Завершить процесс коллективизации в казахской степи было решено к весне 1932 года, а полное оседание хозяйств к 1933 году. Со второй половины 1929 года в Казахстане форсировано развивается колхозное движение, к проведению коллективизации партия привлекает рабочих. Всех колеблющихся и сомневающихся в коллективизации огульно называли подкулачниками, а идея коллективизации сопровождалась жесточайшим тотальным террором. А сама коллективизация форсировалась без учёта местных условий.
В 1930—1932гг на нашей земле разразился голод. Из шести миллионов казахов погибло два миллиона, а из сорока миллионов голов скота к 1933 году осталось около пяти миллионов. Свыше миллиона людей в ходе коллективизации мигрировало. Численность коренного населения, погибшего от голода, была восстановлена спустя почти сорок лет. Можете себе представить, что это было за время? Нет? Я тоже не представляла, когда слышала эти рассказы о голодоморе тех лет.
Голод 1930—1932 гг. вошёл и историю, как годы «великого джута», величайшей трагедии нашего народа.
В это тяжёлое страшное для людей время на земле Казахстанской выживала и моя семья, мои корни.
В конце января 1931 года по седому насту окольной дороги въехал в село Алексеевка верховой. Возле речки, серебрившейся в темноте, он остановил усталого коня и спешился. Это был вечер и в проулке было темно и тихо. Где-то за речкой безудержно и звонко лаяли собаки, и теперь перед верховым всюду мигали огоньки небольших домов. Всадник, не спеша огляделся вокруг, затем подтянул подпругу, сунул мясистую холодную ладонь под потник и, ощутив горячую, запотевшую конскую спину, вдруг обернулся. Но вокруг не было ни души, а на небе висела круглая луна, напоминавшая собой забытый им в таборе широкий цыганский бубен.
Уже через несколько минут его конь, звякая подковами, выскочил на пологий берег реки. И въехав в маленькое село, всадник хрипло спросил у внезапно появившейся в темноте женщины:
– А ну, скажи, тётка, где тут у вас теперь Елизавета живет?
– Леонтий? Ты ли это? – она слегка отшатнулась с дороги, напугавшись его в темноте.
И он, коротко ухмыльнувшись, ответил:
– Ну, да.
– Ах ты, чёрт! – выдохнула она, – Напужал меня до смерти. Вот смотри, её домик, крытый серою крышей, видишь?
Ночь, конечно, лунная, но какой там рассмотреть серую крышу, Леонтий едва уловил, куда указывала её тощая костлявая рука, и, повременив в коротком раздумье, ответил ей:
– Вижу. Спасибо.
А возле небольшого, слегка сгорбившего домика невесть с какой там крышей Леонтий спешился, бесшумно ввел в калитку коня и, тихо стукнув в окно рукоятью своей затёртой плети, позвал:
– Елизавета.
Сначала никто не откликнулся. Тогда он ещё раз тихонько постучал. И наконец в окне мелькнула тень за занавеской, и вскоре появилось строгое девичье лицо. Елизавета слегка сдвинула брови, потом они вдруг подёрнулись, выдав внезапную радость, и занавеска тут же задёрнулась.
Всадник улыбнулся, оголив красивые белые зубы.
– Выйди на минутку.
Накинув хилый полушубок, а сверху цветастую шаль на крепкие белые плечи, вышла Елизавета на крыльцо, строго всматриваясь в приезжего, затем медленно, всё ещё не отрывая глаз от него, сошла с порога.
– Кого это нелегкая принесла, да ещё в такую ночь? – хитро улыбаясь, спросила она.
– Ночевать пускай, Елизавета. Куда бы коня поставить в тёплое?
– Нет, дорогой товарищ, не признаю, и всё тут… Голос ваш, сдается мне, будто знакомый…
Приезжий, скривив небритые губы улыбкой, ничуть не веря ей:
– Цыгана своего не помнишь?
И Елизавета расцвела в улыбке, но тут же вдруг испугано побледнела и зашептала ему:
– Ты откель, Леонтий?.. Господи! Я и ждать перестала… Три года минуло…
– Ну-ну, ты потише! Времени много прошло… В доме у тебя чужих никого нет?
Леонтий передал повод молодой девке, подошедшей к нему, у Елизаветы были свои люди в доме. Конь, нехотя повинуясь чужим рукам, пошел к конюшне. Ласковая, но крепкая рука чужого человека умело и бережно освободили натертые десны от удил, и конь тут же, не дожидаясь, когда от него отойдут, благодарно припал губами к сену. А Елизавета, слегка коснувшись руки цыгана, зашептала на порожках:
– Ну, пойдем в дом, как тебя теперича величать и не знаю… и отвыкла, и вроде неудобно… – неловко улыбалась в темноте хозяйка, хотя и знала, что улыбка, её не видна.
– Зови по имени. Иль забыла? – отвечал он, мягко обхватив её за талию.
Она ласково убрала его руку. Он пошёл в дом.
А она, быстро ступая за ним и закрывая за собой дверь, тихо ответила ему:
– Как можно! Я бы и не смогла тебя забыть, Леонтий, ведь с детства тобой душа болела.
Он остановился и обернулся на неё. Елизавета опустила глаза, но всё же продолжила:
– С энтих пор, как мы тогда расстались, я и слуху о тебе не имела. Думала, что ты с казаками сбежал.
Он тут же почувствовал, как томится его душа, закованная в сильном коренастом теле, как соскучился он по бабьей ласке и словам вот этой самой Елизаветы, которую он три года назад увёз в цветущую степь на глазах у всего хутора и вернул только через два дня. В то время за эту выходку Леонтия старшая сестра Елизаветы Гордеевны Анна Гордеевна выгнала её из дома.
Они вошли в жарко натопленную избу. Приезжий, вошёл в дом, склонив в дверях могучий череп, покрытый черными с проседью кудрями. Из-под крутого крепкого лба он бегло оглядел комнату и, улыбчиво сощурив миндалевидные карие глаза, тяжко блестевшие из глубоких провалов глазниц, поклонился сидевшим на лавке бабам – старухе и молодой девке, работавших у Елизаветы по хозяйству.
– Здорово живёте!
– Слава богу, – сдержанно ответила ему старуха, выжидательно, вопрошающе глянув на Елизавету: «Что это, дескать, ты его привела и какое с ним нужно обхождение?»
– Соберите повечерять, – коротко велела хозяйка, пригласив гостя к столу.
Гость жевал молча, медленно и устало. А после ужина он встал, помолился на образа в запыленных свечах и, проговорил:
– Спасибо за хлеб-соль, Елизавета Гордеевна! Теперь давай с тобой потолкуем.
Старуха с девкой торопливо убрали со стола; и, повинуясь движению бровей хозяйки, ушли в сени.
Глава 2
Она сидела напротив него, безвольная, слегка взволнованная в своей цветастой шали. И один конец шали медленно сполз вниз, оголив мягкое белое плечо Елизаветы. Он искоса, молча посматривал на её плечо, затем на голову, отягощенную глянцевито-черным узлом длинных волос. Были они у нее очень густыми, но всё же мягкими, а возле крохотных ушей по-детски беспокойно и мягко курчавились. Елизавета в упор смотрела на Леонтия своими чёрными глазами, в которых плясал маленький дьявольский огонёк её непокорной казачьей души.
– Самогонки? – спросила она.
– Ну, что ж, давай самогонки, – согласился Леонтий и ладонью протёр от небритой щеки по губам, словно не давая себе что-то сказать.
Елизавета, сидя напротив него, смотрела томно ждущим взглядом, и вдруг нечаянно увидел Леонтий на ее гладкой шее стремительно пульсирующую жилку. Он сдвинул брови, засмеявшись глазами, и отложил рюмку.
– Чего же ты? – Она недоуменно взмахнула черными крыльями бровей.
В глазах его снова заплясали черти, как всегда, говорили люди, видевшие этот его взгляд. И они стали слегка прищуренными и смешливыми.
– Иди ко мне, – прошептал он.
Елизавета обошла стол, медленно обнажая в улыбке плотно слитые зубы. И, прижимаясь к Леонтию большой мягкой грудью, почти шепотом спросила:
– Ко мне ехал иль мимо проезжал?
– И то и другое, – улыбаясь, ответил Леонтий.
И Елизавета засмеялась.
– То-то, спасибо! Уважил бедную Елизавету… А я-то, грешница, боялась, думала – появишься иль нет уже?
Он проворно дунул на свечу, и Елизавета в потемках постелила постель, заперла на задвижку дверь в сенях и с презрением, с чуть заметной досадой сказала:
– Беспутный ты, Леонтий. Ведерник цыганский тебя делал.
– Так-то? – шутя обиделся Леонтий и даже сапог перестал стаскивать. И тут же оскалился в улыбке.
А Елизавета продолжала:
– Вот в глаза твои смотрю, лихие они у тебя, а вот у бабы попросить приюта робеешь. – Она заговорила невнятней, зажав зубами шпильки, расплетая волосы. – Моего Мишу ты помнишь? Он ростом меньше меня был. Ты – высокий мне, а он чуток меньше. Так вот я его любила за смелость. Он меня любил несмотря на то, что боялся тебя. А ведь ты его стращал до самой смерти. Может, через это он и помер. Он ить знал, что я его не любила… – с гордостью закончила она.
Леонтий вспомнил рассказы хуторских казаков про ухажера Елизаветы, которые были свидетелями его смерти: будучи в доску пьяный он бросился в ледяную речку с моста, убитый нелюбовью гордой Елизаветы.
И Леонтий улыбнулся, словно хищник, как-то по-особому оскалив свои белые зубы.
Елизавета легла к нему, часто дыша, и когда он обнял её с силой, покорно придвинулась к Леонтию.
А через полчаса она, продолжая начатый разговор, она прошептала:
– Мишку не любила, а вот тебя… так, ни за что, – и прижалась к груди Леонтия маленьким пылающим ухом.
Уже перед зарей она спросила:
– Придешь завтра крышу докрывать? Прохудилась она у меня.
– Ну, а то, как же? – лениво ответил Леонтий.
– Не ходи…
– Почему такое?
– Ну, уж какой из тебя крыльщик! – она громко засмеялась. – А ты только на лошадь и в поле. Нарочно тебя покликала!.. Чем же, окромя того, тебя примануть?
С той поры Леонтий жил с Елизаветой. Не говорил надолго ли, просто жил пока. И что у него было на уме никто не знал. Сладка показалась ему любовь бабы барской крови, сладка, как медовое яблоко средь лютой зимы.
А в селе об их связи скоро узнали и говорили о ней по-разному.
Сестра Елизаветы Анна Гордеевна поплакала, пожалилась соседкам: «Страма какая! Елизавета с цыганом бродячим опять связалась!».
Но потом она внезапно как-то смирилась, и притихла.
Фроська, соседская девка, с которой раньше при случае Леонтий и пошучивал, и баловался, долго избегала с ним встреч, но как-то встретилась лицом к лицу с Леонтием, и побледнела.
– Оседлала тебя эта баба? Любишь её, подкулачницу? – спросила она, улыбаясь дрожащими бледными губами и не пытаясь скрывать блеснувших под ресницами слез. Она стояла перед ним маленькая росточком, слегка худощавая, с бледным лицом и бледными ресницами. Леонтий смотрел на неё без всякой вины и слегка дивился, как это может быть в природе такое бесцветное, но красивое лицо.
– Дыхнуть нечем, как люблю её! – пробовал отшучиваться Леонтий.
– А проще аль не нашлось бы? – отходя, спросила Фроська.
– Да я и не искал вроде, – Леонтий сгрёб растопыренными пальцами курчавый чуб.
– А я, дура, тебя, кобеля, полюбила! Ну, стало быть, прощай, – и ушла она, оскорбленно неся голову.
Михо, кузнец, такой же цыган, как и Леонтий коротко сказал:
– Не одобряю, Леонтий! Сам знаешь, почему. У тебя жена есть, наша, цыганка. А ты на казачку пялишься, волочишься за ней. Все наши осуждают тебя. Да и, если останешься с Елизаветой, вопреки нашим, казака она из тебя сделает твоя Елизавета и мелкого собственника. Цыгану это чуждо, Леонтий. Уходи от неё, пока не поздно.
– Женись на ней законным путём, – однажды съязвила Анна Гордеевна. – Пущай в цыганских жёнах походит.
– Не к чему это, – уклончиво с улыбкой отвечал Леонтий.
А Елизавета между тем расцвела с его возвращением. Давно и безнадёжно для своего сердца гордого любила она Леонтия.
