скачать книгу бесплатно
Однако судьба любила Харви и даже в минуты отчаяния смягчала падение. Харви считала, что ее поколение, выросшее в относительно стабильных условиях, вне голода и войн, мало чем отличалось от европейцев. Но оказавшись среди студентов из всех стран Европы, а также обеих Америк и Азии, Харви на своей шкуре ощутила величие европейского гуманизма. Ей везло, на ее пути всегда встречались хорошие люди, но она помнила, что в массе своей человечество жестоко, а потому никогда нельзя расслабляться. Жизнь, в понимании Харви, – это джунгли, где стоит только на секунду потерять бдительность, как тебя сожрут. Все ее восприятие было истиной, но только на ее «территории». Здесь, среди этих безбашенных, неконтролируемых, веселых молодых людей, можно было полностью расслабиться, ведь каждый из них был гуманен к человеку и исключительно точно определял границу добра и зла. Возможно, эти рассуждения Харви были слишком предвзятыми и возвышенными, ведь окружали ее образованные студенты лучших университетов мира. И, вместе с тем, разница в том, как ведет себя не каждый в отдельности, а масса, была очевидной. Это были своего рода тепличные условия, в которые попала новоиспеченная заика Харви.
Словно заново рождаясь, Харви проламывала изнутри свою скорлупу в шумных студенческих компаниях, весело распивающих янтарное вино на набережной Сены, на зеленой траве перед Лувром или на наклонных улицах Монмартра, словно приглашающих тебя сделать свой выбор: скатиться вниз в пучину собственных слабостей или карабкаться ввысь, становясь сильнее с каждым шагом. Именно там, вместо первого крика новорожденного, Харви присоединялась к хору молодежи, возомнившей себя ничуть не худшими исполнителями «Imagine», чем знаменитый британец. И каждый из поющих был уверен, что сегодня на романтичных улицах Горы мучеников их исполнение было наиболее проникновенным из когда-либо услышанных на этой земле. Атмосфера Монмартра настолько плотная, что порою казалось: переживания, страсти, внутреннее напряжение и надежда всех, кто сюда приходил в поисках свободы, действительно задержались на этом холме, став настолько же физическими, как окружающие здания. Здесь не было хорошо, но можно было увидеть свои чувства в зеркало и поправить то, что криво сидит. Харви хмельно кричала о вечных несбыточных идеалах и чувствовала, как скорлупа начинает давать трещину.
Девушка почти не общалась ни с кем из близких, оставив прошлое в прошлом, с тем, чтобы разобраться с настоящим. И лишь потом, когда она будет готова решить, кто из прошлого достоин занять место в ее настоящем, она возобновит все утраченные связи. Такая терапия действительно работала. Из памяти Харви начинали стираться ощущения, что такое плакать каждый день, что такое ходить с чернотой внутри. Плакать по ночам она просто забывала. Очевидно, в последние месяцы это скорее превратилось в привычку, чем в истинный порыв. Ведь сейчас каждый день тучи рассеивались, пепел семьи оседал, и все больше солнечных лучей достигало поверхности ее сердца, согревая и освещая. Словно после тяжелой болезни тело Харви наполнялось силами вновь.
В Париже, несмотря на свои особенности, Харви завела много знакомых, но никого не подпускала близко, а со старинными друзьями почти не поддерживала отношения, не потому что не скучала, а потому что хотела увидеть себя вне преломления других людей. Единственный человек, которого Харви недоставало всегда, – это ее бабушка. В отдалении она убедилась, что испытывает к ней особенную привязанность. Однако, когда она находилась в таком самоизбранном осознанном одиночестве, то самое съедающее на протяжении многих лет чувство одиночества удивительным образом начинало отступать. Может, потому, что на этот раз не ее бросали и игнорировали, а уехала она сама, прежде всего от всех тех, кому и не была нужна вовсе. Мы одиноки не потому, что одни, а потому, что нас отвергают. Лучшее, что можно сделать, это самому уйти от тех, кто не ценит, и стать ближе к тем, кто искренне радуется просто тому, что ты рядом.
Вместе с тем Харви была потеряна, чувство ярости и боли начало уходить, переставая морозить все внутри, но оставляло после себя лишь пустоту. Харви начинала верить в свое будущее, но не имела ни малейшего представления, что ей предстоит в нем делать. Словно блокируя болезненные воспоминания, память Харви одновременно скрывала все стремления и мечты, предоставляя начать действительно с чистого листа.
Невозможно просто начать жить заново, не зная, что ты за существо, какие у тебя потребности. Как странно, что человек может превращаться в животное без инстинктов, не понимающее, надо ли щипать траву или в грациозном прыжке впиваться клыками в пульсирующую жизнь. Просыпаясь по утрам, Харви садилась на кровати, опуская ноги в пушистый ковер, застывала и едва слышно шептала: «Кто я? Кто же я?» Вначале нужно было познакомиться с самой собой, разобраться, что за душа заключена в оболочку Харви. Сколько у нас уходит времени на то, чтобы узнать постороннего, понять, чем он действительно живет, что любит, а что терпит, где ему стоит доверять, а где нет. И сможет ли Харви полюбить себя с первого взгляда или эта будет любовь, вызревающая годами, которая начинается с безразличия, перерастает в заинтересованность, симпатию, дружбу и преданную любовь. А может ли сложиться так, что Харви не удастся понять, кто она? А что если она так и не сможет себя завлечь? Если этой химии все-таки не случится?
Однако романтика города делает любую любовную связь чуть легче, солнце отпускает голову, частично передавая бразды правления нашим инстинктам и эмоциям. Интерес, который Харви начала проявлять к самой себе в Париже, был бы почти невозможен, останься она дома. Вечером перед сном, расчесывая свои длинные черные волосы, Харви посмотрела на себя, словно заметила впервые. Расчесав прядь за прядью, Харви приподняла всю копну наверх, после чего отпустила, и волосы всей тяжестью упали на обнаженную спину. В это мгновенье Харви словно пробудилась, ощутила свое тело, увидела себя в зеркале и отметила, что в отражении исчезло исхудавшее согнувшееся существо, его место заняла симпатичная молодая девушка, которой не мешало бы немного поднабрать веса. Не в силах удержаться от влюбленной улыбки, вызванной, возможно, предстоящей интригой с самой собой, Харви почувствовала уверенность в одном. Какого бы низкого мнения ни были ее родители о способностях Харви, она поняла, что они сильно потеряли, не общаясь с нею, ведь она была интересным человеком, одним из тех мечтателей, разговор с кем может позволить преодолеть силу притяжения. И Харви любила людей, любила искренне, потому что понимала их. Окружающие отвечали ей взаимностью, словно закрывая глаза на все ее недостатки. Вот же она в отражении, а родители ее так и не видят, но это не значит, что и она сама не должна себя видеть.
Тем не менее, это не был стремительный и бурный роман, Харви понимала себя плохо, жила, во многом плывя по течению, отдавая ответственность за свою жизнь на волю случая. Тот легкий интерес, что всколыхнулся в ней к самой себе благодаря волосам, хлестнувшим нежную кожу, заставил зашевелиться и другие чувственные стороны. Те нити, что соединяют душу и тело, задрожали еле уловимой амплитудой. Сколько Харви себя помнила, живопись и танец были средством избавления от печалей и обновления души. Рисуя, Харви не только обретала себя в процессе, но и чувствовала ответственность за конечный результат. Незабываемые переживания, когда растворяешься во всем мире, но продолжаешь чувствовать напряжение, искрящееся в кончиках пальцев. Танец же другого свойства, он подобен времени, его не подчинить, лишь можно подстроиться и идти с ним в ногу: секунда – движение, в следующее мгновение навсегда исчезло и то, и другое, уступая место новому отрезку времени и новому па в нем. Танец проживаешь не менее волнительно, чем саму жизнь. Однако танцу Харви отдавалась без страха быть уличенной в неправильности своих чувств или дурном поведении. Танец не оставляет улик.
В детстве танцу можно было посвятить все свои эмоции, он надежно хранил все секреты. Танцевала Харви, пока никто не видел, чтобы не раздражать, или же, наоборот, тогда, когда танцуют все, а значит, в толпе можно было раствориться, и танец вновь не вызывал у домашних раздражения, потому что был к месту.
Когда мама и папа развелись, Харви долгое время не могла танцевать вовсе. Даже когда на праздниках танцевали все. Ее мама и гости удивленно спрашивали, отчего Харви не танцует. Харви на это отвечала честно, что она просто более не танцует, не может. Ведь танец был средством выражения внутреннего состояния, средством показать те радости, чувства, которые Харви испытывала, но о которых не могла говорить словами. Танцем она выражала любовь. Любовь к музыке, родителям, к своим маленьким открытиям. Она танцевала с малых лет и в танце рассказывала об этом, не в силах пока объяснить собственные чувства словами. Затем Харви в танце выражала печаль потери тех, кого любила. Тихо, пока никто не видит, Харви проживала в танце свои проблемы, не страшась выразить истинные эмоции, а значит, дать себе возможность смириться и двигаться дальше. Она танцевала о любви к природе, о восхищении, которое охватывало ее каждый раз, когда она смотрела со своей кровати в окно.
Лежа в кровати, Харви видела лишь небо, но это небо было полно сюрпризов, ведь ни разу она не наблюдала его облаченным в одинаковые оттенки. Каждый день на холсте неба синие и белые краски смешивались в разных пропорциях, порой добавляя черные, красные, желтые, зеленые цвета. Это наблюдение невозможно описать словами, таинство, которое выше слов. Небо – душа земной природы, чьи тайны не будут раскрыты. Танцем же можно вторить небу, протягивая руки своей души навстречу душе небесной. Харви спрыгивала с кровати и начинала в вечерней тишине рисовать телом схожие с облаками линии, каждый раз добавляя новые штрихи, будь то дробные капли дождя или струящиеся лучи закатного солнца. Чтобы изобразить сумеречное небо, одновременно прекрасное и нервное, нужно было за счет движений заставить собственное сердце биться в ритме музыки города за окном, растворяясь в ней, теряя себя. Переживая состояние, когда находишься вне тела и одновременно становишься с ним единым целым, как никогда принимаешь себя частью этого мира. Всего лишь частью, но без который мир немыслим.
В затянувшемся процессе развода эмоции внутри Харви исчерпали себя, осталась лишь тьма, бесконечная и непроглядная. Как могла она танцевать, когда телу не о чем рассказать? Когда внутри не было присущего ей вихря эмоций, а лишь безжизненный, тяжелый, темный, душащий камень? Невозможно передать в живом танце внутреннюю обездвиженность, поэтому Харви и не могла более танцевать вовсе, не о чем было рассказать. Кроме того, казалось, что это будет танец на костях: на костях дедушки, на костях умерших за последние годы близких, на костях ушедшего хранителя – кота, на костях семьи. Когда умирают почтенные люди в пожилом возрасте, есть ощущение светлой грусти. Присутствует уверенность, что будешь очень скучать по человеку и даже уже скучаешь, но связать в голове с его именем негативные эмоции тоже нельзя, ведь человек был светлый. Возможно, поэтому и в танец пуститься в таком случае – не грех и не первобытная жестокость, а, скорее, дань хорошему человеку, ритуальный язык, на котором говорят о радости за переход близкого в лучший мир. Но сквозь все потери Харви пролегала нить печали и предательства, а потому танец в данном случае был бы проявлением настоящего садизма. Бывают в жизни периоды, когда уместным может считаться только траур.
Страшно не иметь возможности танцевать еще и потому, что танец сложно отделим от каждодневных движений. Где начинается танец, а кончается движение? Где этот переход от шага обычного к шагу танцевальному, в чем их отличие? И только ли человек танцует или весь живой мир временами предается этому искусству, становясь архитектором, лепящим из собственного тела. Если нет танца, есть ли движение? Если нет движения, есть ли жизнь вовсе? Если тело человека не парализовано физически, так почему нет стремления наслаждаться возможностями каждой его клетки? Это ли не самоубийство, медленное и мучительное?
Когда Харви уехала во Францию, ее тело словно начало оттаивать и возвращаться к жизни. Окруженная лишь молодежью, беззаботной и стремящейся к яркости всех ощущений, Харви будто отдалась течению вечеринок с веселыми танцами, алкоголем, шутками, новыми знакомствами. Поначалу занимая лишь позицию безмолвного наблюдателя, после хлесткого удара волосами Харви отметила, как в ней начала расти заинтересованность, а вместе с ней внутри стали слегка колыхаться эмоции, и она понемногу пробовала двигаться в такт происходящему. Уже чувствуя какое-то движение внутри, Харви продолжала скромно стоять в стороне, остро ударяясь изнутри о собственную скорлупу.
Неожиданно наткнувшись на внутренние стены впервые, Харви попыталась разбить скорлупу, а когда ничего не вышло, ее охватила паника, девушка начала биться о нее как бабочка, стучащая по стеклу окна, но не способная вырваться в мир перед нею. Иногда Харви одолевал страх и отчаяние, тогда она прекращала удары. За этим обычно следовала жалость к себе, поэтому Харви, сломленная и послушная, просто останавливалась и становилась безмолвным зрителем окружающего веселья. И вновь ее накрывала волна возмущения, за которой все повторялось вновь и вновь. Вылупиться из собственной темноты – процесс не быстрый, но в какой-то момент Харви поняла, что твердая скорлупа начала поддаваться и уже долго не продержится. Вот-вот скорлупа треснет, и стены ее тюрьмы рухнут.
Однажды Харви сама не заметила, как оказалась смеющейся среди неожиданно приобретенных друзей, как начала пусть слегка, но двигаться вслед за струящейся из колонок музыки, скакать по улицам города, как на ее лице начала светиться улыбка. Харви поняла, что жизнь – она здесь и сейчас, что никогда вновь она не повторится, что не будет такого же второго шанса, и надо перестать бежать, пытаясь исполнить чужие напутствия, воплотить чужие идеи, переживать чужие неудачи и чужие смерти. Что пора остановиться и посмотреть вокруг на то, что есть здесь и сейчас. Харви остановилась у Большого восьмиугольнго бассейна (Grand bassin octogonal), что в саду Тюильри, и увидела чертово колесо на площади Согласия. Именно это ей и надо – не винить всех вокруг, катаясь по кругу своих печалей, а прийти в согласие с собой. Перестать быть лишь свидетелем ярких огней города, а сойти с колеса и выйти в этот город самой, насладиться им, позволить себе радоваться и зажигать те самые огни.
Появившиеся вновь и выпущенные наружу чувства смогли раскрепостить закостеневшее тело. Харви начала свой танец издалека, строя линии кистью на бумаге. Вероятно, рисовать она не могла из-за скованности физической. Теперь, когда все тело перестало сводить, руки начали ее слушаться, что заставляло испытывать растекающееся по каждой клетке удовольствие. В своем французском танце кистью Харви была ненасытна, словно забывший поесть человек, который, только принявшись наконец за еду, осознал, насколько голоден. Харви делала наброски всего, что видела вокруг, постоянно искала все новые объекты для пробуждения своих рук.
Париж хорош тем, что в нем на относительно небольшой площади сосредоточены развлечения на любой вкус. Город никогда не может надоесть, также как и избранные его места, куда можно смело приходить раз за разом, бесконечно очаровываясь новыми открытиями. Таким является музей д, Орсе, куда Харви заходила довольно часто, просто чтобы отвлечься и привести мысли в порядок. После университетских занятий Харви вновь отправилась в д, Орсе порисовать посетителей, их эмоции. Очаровательного в своей скуке ребенка, глядевшего чаще в пол, чем на картины. Немного напуганного японца, что пытается познать недосягаемую чуждую, но влекущую западную культуру. Статных и милых пожилых супругов, словно сошедших с одного из полотен в современный, порою лишенный эстетики мир. Американцев, воспитанно выражающих неизменно положительные эмоции в отношении каждого полотна. И противоположных им избалованных европейцев, пропускающих все через призму собственной критики.
За забавным навешиванием ярлыков при помощи карандаша и бумаги совершилось новое открытие. В музее Харви застыла около скульптуры античной девушки, сидевшей скрестив ноги и кокетливо подтягивавшей одну из них обеими руками. Обычно на скульптуры в картинных галереях обращаешь меньше внимания, если только не желаешь полюбоваться какой-то конкретной. Но эта девушка с аристократичными чертами лица и такой интригующей полуулыбкой заставила Харви остановиться и уделить ей внимание.
Скульптура была удивительно живая, в ней чувствовалось внутреннее пламя страсти, прятавшееся за едва удававшейся девушке сдержанностью. Она была великолепна, передавала ту таинственность, которая так часто встречается в хорошеньких молодых созданиях. Харви сама уже забыла, каково это – чувствовать себя такой. Когда под кожей все кипит, все рвется наружу, а внешне ты пытаешься из последних сил держаться принятых норм поведения. Как это прекрасно! Именно на таком балансе и должен жить человек с молодости и до старости. Харви начала обходить свою новую подругу кругом и обратила внимание на ее легкость и изящность, да, это были проявления внешние, но шли они изнутри, из ее прекрасной души, освободившейся от ненужной тревожности и скорби, оставившей место только смелости и благодарности. В своей правой руке она держала лиру – символ гармонии между внутренним и внешним. Лира учит не фальшивить, всегда соблюдать баланс между словом и делом, между мировоззрением и образом жизни. Рядом с девушкой лежал панцирь черепахи, который так часто переплетается с символом лиры, поскольку когда-то служил основой инструмента. Этот панцирь напоминает о том, что не стоит торопиться. Если шаги верные, то все придет, все сложится.
Харви подошла чуть ближе и прочла название скульптуры: «Терпсихора». Разумеется! Муза танца не могла не быть притягательна для Харви. Та, что учит сочетать духовное и физическое начало. Та, что, услышав музыку – сердцебиение, – начинает танцевать – приводить мир в движение. Терпсихора учит не простому увеселению, она учит мыслить: созерцать, осмысливать законы природы, законы передвижения и овладевать ими. Терпсихора учит самой гармонии жизни, а облеченная в этот мрамор, она заставляет на мгновение полностью подчиниться своим чарам и почувствовать единение с самой Вселенной.
Харви стояла там и думала, что эта скульптура была вершиной творения человека. Почти все люди похожи на маятники, которых постоянно штормит из одной крайности в другую, а удержать единственно верное состояние они не могут, не хватает сил сопротивляться той инерции, что несет прочь от равновесия. Но Терпсихоре это удалось, скульптор заставил остановиться мгновение, и теперь все мы можем наслаждаться созерцанием совершенной гармонии, живого пламенеющего счастья. Харви огляделась, и ей захотелось прокричать: «Постойте! Посмотрите, она великолепна! Запомните ее, она указывает путь, даже не поднимая руки!»
Но вокруг все проходили мимо, не считая важным удостоить ее своим вниманием. Харви стало обидно за свою новую знакомую, но указывать людям в музее на что-либо, если они не попросили, – дело неблагодарное и отдающее легкой степенью безумия. Как часто сумасшедшие лишь хотят обратить внимание на те истины, что открылись им, но оказываются не понятыми, потому что для тех, кто оказался рядом, эти аксиомы или еще пока недоступны, или уже давно очевидны. И как же греет душу, когда рядом оказывается такой же чудик, как и ты сам, – кто все понимает и готов разделить торжественный момент осознания. Харви стало неприятно и грустно, что отсутствие единомышленника автоматически переводит ее из категории «открывателя» в сочувственный список «безумцев».
Девушка отвела глаза в сторону от скульптуры, словно слегка обижаясь, и заметила на массивной гранитной скамье музея тонкую девушку, увлеченно рисующую что-то карандашом на желтых страницах блокнота. Она была похожа на воробышка, удобно устроившегося на ветке массивного дерева. Девушка резко подняла голову и посмотрела прямо на Терпсихору, затем вновь и вновь. Она копировала ее! Она ее тоже заметила! Влекомая неосознанным порывом, Харви подошла к девушке и заговорила на английском, универсальном языке общения в туристических местах Парижа.
– Мне тоже приглянулась эта скульптура. Вы же рисуете девушку с лирой, не так ли?
– Да, верно. А все ходят мимо и не замечают ее, – ответила девушка. – Вы откуда?
– Из Москвы, России, – ответила Харви.
И тут девушка перешла на русский:
– И я из России, училась в Москве, а выросла в Ханты-Мансийске.
– Никогда там не была, но как-то попала на передачу про город и его окрестности. С тех пор надеюсь посетить Ханты-Мансийск однажды.
– А здесь ты что делаешь? – спросила девушка. – Я – Ада, кстати.
– Очень приятно, Ада. Я – Харви. Я здесь студентка по обмену.
– И я!
После этого знакомства Харви и Ада, сами не заметив как, стали хорошими товарищами, виделись каждый день, общение абсолютно не тяготило обеих и даже наоборот, они внушали друг другу доверие. Их взгляды не были схожими, а скорее дополняли друг друга и, пожалуй, наибольшую благодарность Парижу Харви хотелось выразить не за размеренный ритм жизни или высокое ее качество просто потому, что так здесь все было устроено, не за услаждающую глаз архитектуру, не за несравненные музеи, не за чарующие своей продуманностью парки, не за бесконечно романтичную набережную Сены, а за Аду, за человечность, которая полнила ее и выплескивалась на Харви. Истинный друг рядом нужен человеку прежде всего остального, даже когда он настроен на одиночество.
Ада присоединилась к Харви, и они начали бегать вместе, ведь уж если где и вводить бег в ежедневную рутину, так это в Париже. Только здесь твой маршрут может пролегать по живописнейшим местам планеты, с разнообразием ландшафта. Город, как талантливый дизайнер, любит поиграть с высотой и уровнями, и все это прямо у подъезда дома, в котором живешь. Чтобы бегать вместе, Харви перестроилась делать это по утрам, а не вечерам, как до встречи с Адой. Харви и Ада бегали в свое удовольствие на рассвете, восполняли потраченную энергию совместным завтраком в тихом бистро свежими круассанами и кофе. В этом уникальность Парижа, что, не делая для этого абсолютно ничего, ты вмиг обретаешь образ жизни, имитация которого обходится богачам в США, России, Азии в неоправданно крупные суммы денег и при этом остается всего лишь пародией.
Когда ругают французов и, в частности, парижан, за их скверный и истеричный характер, перемежающийся с жестокостью и трусостью одновременно, то вроде всегда хочется поддержать говорящего. Потому что, кажется, сами парижане делают все для того, чтобы за ними оставался именно такой имидж. Но главная причина в том, что это истинное наслаждение объединиться в кухонном разговоре против целой нации. Собственная мощь начинает казаться непреодолимой, раз уж решил дерзнуть против отдельного народа. Но как только в потоке критики всплывают ощущения той атмосферы роскоши рутинной жизни, которую парижане смогли подарить всем своим горожанам без исключения, невольно прикусываешь язык. В конечном счете дела важнее темперамента и слов, эмоционально брошенных собеседнику прямо в лицо. А в случае с французами важнее скорее даже конечный результат, потому что и дела их порою неоднозначны.
Харви старалась не позволять себе дурно высказываться ни о Париже, ни о парижанах, ни о Франции в целом, ни о России. Ведь всегда ругают землю, на которую переехали жить те, кто на своей жил еще хуже, а потому не может вернуться, но и в местную среду влиться не может ввиду отсутствия должного уровня культуры и образования. В итоге человек повисает посередине, ни здесь и ни там, прикрывая свою беспомощность резкими замечаниями в адрес того места, в котором строит свою жизнь, не забывая при этом бранить и прошлый дом.
Харви же в Париже чувствовала себя очень хорошо, но об окончательном переезде не задумывалась, просто жила сегодняшним днем, не строя никаких планов на свое будущее. Ни прошлого, ни будущего, только настоящий момент, в котором кровожадная история Франции почти полностью теряла свое значение на фоне свежеиспеченного круассана, что таял во рту и оставлял послевкусие домашнего уюта.
Так и в это утро Харви наслаждалась болтовней с Адой во время бега, подставляла свой нос все менее интенсивному осеннему солнцу, любовалась витринами и находилась в самом хорошем расположении духа. Подруги бежали обратно в кафе с круассанами от Дома инвалидов через изящный и легкий мост Сольферино, соединяющий сад Тюильри с музеем Орсе. В конце моста прямо на ступеньках перед небольшой, но оживленной дорогой Ада подвернула ногу и полетела вниз. Так случилось, что оступилась она именно в тот момент, когда какой-то парень обогнал ее, чтобы успеть перебежать на уже мигающий сигнал светофора. На внезапный вскрик девушек он невольно обернулся и в последний момент подхватил падающую Аду. Моментально решив, что причиной падения был он сам, парень начал извиняться, пытался деликатно помочь Аде встать, но, едва попытавшись опереться на подвернувшуюся ногу, та резко втянула воздух от боли.
Харви и несчастный парень помогли Аде сесть на ступеньки и решили осмотреть ногу. Парень продолжал тараторить на французском. Для девушек, знавших язык на среднем уровне, сложно было разобрать, что именно он говорил, но по интонации и эмоциональности, а также отдельно улавливаемым фразам было понятно, что он продолжал извиняться и посыпать голову пеплом.
– Извините, мы довольно посредственно владеем французским, особенно в критической ситуации, если бы Вы могли переключиться на английский, было бы гораздо комфортней, – предложила на французском Харви.
– Ах да, извините, я не понял, что вы не француженки. Конечно, давайте на английском, – ответил француз.
Им повезло, далеко не все в Париже хоть немного говорили на английском, продолжая сквозь века испытывать неоднозначные чувства к соседям через Ла-Манш, а также ко всему, что хоть отдаленно о них напоминает. А этот парень говорил очень даже сносно.
– Послушайте, я учусь на доктора, позвольте осмотреть ногу. Как вас зовут?
– Ада.
– Харви.
– Филипп. Извините меня, я сам не понимаю, как такое могло произойти.
Филипп осмотрел ногу и «прописал» покой. После этого то ли очарованный красотой Ады, а там действительно было чем очароваться, чего стоил один взгляд ее небесно-голубых глаз, – но в нем действительно пробудилось рыцарское чувство, тщательно дремавшее в его французском сердце и так неожиданно пробившееся во время утренней пробежки.
– Вы далеко отсюда живете?
– Не очень. В первом округе, недалеко от церкви Мадлен.
– Я Вас отнесу!
– Да нет, что Вы? Мы возьмем такси, да, Харви?
– Нет-нет, я отнесу Вас, тут не может быть и речи. Тем более для меня это будет лучшее завершение тренировки, – с этими словами Филипп поднял Аду на руки и начал спускаться по злосчастной лестнице. Злосчастная ли она была?
Втроем они дошли до дома Ады и зашли в квартиру. Филипп, изрядно уставший нести девушку, нежно опустил Аду на стул и вновь осмотрел ногу. Ада предложила угостить всех чаем или лимонадом, но Харви отказалась, сославшись на то, что уже опаздывает на учебу. Филиппу тоже надо было бежать на свою подработку, но он безапелляционно предложил следующее.
– Я, как ваш лечащий доктор и причина вашего падения, должен убедиться, что все хорошо, поэтому обязательно зайду к вам сегодня вечером. Дайте мне, на всякий случай, ваш телефон, а я вам оставлю мой.
Девушки рассмеялись, но Ада согласилась оставить телефон и в свою очередь записала телефон Филиппа. Так начался их бурный роман, который развивался по всем законам французской литературы. Харви одобряла Филиппа и искренне считала, что из всех французов, с которыми ей удалось познакомиться, этот будущий доктор был самым мужественным, но при этом так же, как и любой француз, в отличие от немцев, шведов и других более северных европейцев, мгновенно таял и забывал о своих твердых убеждениях от поцелуя Ады.
Ада и Филипп в перерывах между страстными поцелуями и не менее страстными ссорами неугомонно звали Харви с собой на разные вечеринки и просто дружеские посиделки, как казалось, с одной-единственной целью – найти пару и для Харви. Калейдоскоп предложенных кавалеров был головокружительным, но вовсе не в значении вскружить голову от чувств. Харви нравилось общение, но она не испытывала не малейшего влечения ни к одному из них. И дело не в том, что они казались посредственными или были недостаточно хороши по внутренним критериям, которые надумывает себе каждая девушка, – нет. Харви просто не могла на них взглянуть, как на мужчин, как на противоположный пол, они все казались ей нейтральными.
– Ада, слушай, заканчивайте уже это сводничество, поразвлекались, и хватит, – сказала Харви подруге после того, как та познакомила ее с очередным будущим доктором на студенческой тусовке в баре.
– Да ладно, Харви, а вдруг что сложится?
– Не сложится. Дело не в них, дело во мне, я не готова к каким-либо отношениям сейчас. Мне и тебя хватает, – рассмеялась Харви.
– Ну неужели? Прям уверена, что не хочется, чтобы кто-то обнимал тебя за талию, пока ты прогуливаешься по набережной, чтобы кто-то шептал на ухо о том, какая ты красивая, чтобы кто-то поправлял прядки волос, упавшие на лицо?
– Ты так описала, хитрая лиса, что теоретически я сейчас готова согласиться на любой из предложенных вами с Филиппом вариантов, но практически меня сейчас аж передернуло, как я представила, что кто-то из них меня трогает, а потом еще докучает встречами, сообщениями, на которые мне, как порядочной девушке, придется отвечать. Ада, любые отношения, даже самые легкие, – это все-таки необходимость в свою жизнь вписать другого человека и уважать его место в ней. На это у меня сейчас нет сил. Мне с собой разобраться надо.
– Сложно поспорить с тем, что ты сказала. Но знаешь, вот увидишь, совсем скоро в твою жизнь придет тот, кто весь твой настрой снесет к чертовой матери, и ты будешь вся изнемогать по его объятиям! Помяни мое слово. И вот еще что, я сразу почувствовала такую гордость за то, что ты меня впустила в свою жизнь, мисс «Мне никто не нужен», – рассмеялась Ада.
– Да ну брось, с тобой я говорю, что думаю, и не контролирую свои эмоции, это совершенно другое дело. И потом, ты можешь прийти ко мне «на свидание», пока я расхаживаю по дому в маске для волос или крашу ногти. А потенциального ухажера на такое первое свидание я бы позвала разве что ради социального эксперимента.
Девушки рассмеялись, представляя себе новые подробности такого романтического вечера.
– Что это вы здесь смеетесь, рассказывайте, – подошел Филипп и обнял Аду за ее тонкую талию.
– Над тобой, конечно, – ответила Ада и поцеловала его в слегка покрытую щетиной щеку.
– Филипп, мы тут с Адой пришли к выводу, что не стоит меня знакомить с твоими французскими друзьями, не подходят мне французы прям совсем. Разумеется, без обид.
– Что ты, Харви. Я чисто французских мужчин тоже так себе считаю, другое дело я – мама утонченная француженка, а отец – тосканец, – с гордостью, перетекающей в мягкую улыбку, ответил Филипп.
– Ох, ну теперь понятно, почему ты такая жгучая смесь, – произнесла Ада, и дальнейшее присутствие рядом с ними было уже невозможным, если только у вас нет склонностей к извращению.
Харви взяла свой напиток и поспешно подошла к компании друзей, которые у входа в бар во все горло распевали все известные им гимны. Российский в их исполнении звучал особенно грандиозно и приятно, Харви начала подпевать. К своему сожалению, кроме российского гимна, другие она и не знала. Это что? Разница в образовании? Европейцам их в школе, что ли, преподают? Или это входит в круг обязательного минимума культурного человека, подобно знанию флагов, столиц большинства государств, знаменитых писателей, композиторов и иже с ними?
Вот так в учебе, по-европейски добрых посиделках, новых знакомствах, утренних пробежках, изучении французской культуры и мыслях о своем тревожном сердце, которое не способно до конца осознать, как же прекрасен сегодняшний момент, пролетали дни Харви в Париже. Пока не настал момент, когда Харви поняла: как бы ни было хорошо в революционном, романтичном, страстном, дышащем Париже, пора было двигаться дальше. Этот город для нее – что-то вроде оазиса, встретившегося на пути измученного путника, который восполнил в нем свои жизненные силы, чтобы двинуться далее к своей цели, пусть и находящейся через многие километры пустынных дюн. Но сейчас Харви верила, что сил ее хватит на то, чтобы идти вперед, и не обязательно через дюны, ведь вполне возможно, что, пройдя дюны, она сможет проложить себе дорогу через самые красивые места планеты. В конечном счете этот город научил ее тому, что не надо стремиться в одну-единственную точку в пространстве, где физические силы переплетаются, создавая условия для абсолютного счастья. Надо просто научиться идти так, чтобы каждый шаг доставлял искреннюю радость, пусть и каждый раз немного разную. Быть счастливым – не значит бросить всего себя на достижение единственной цели и испытать краткий миг триумфа, достигнув ее. Быть счастливым – значит испытывать радость и маленький триумф почти каждое мгновение своего существования.
Несмотря на осознание необходимости идти вперед, на расставание с городом и, таким образом, с богемной жизнью, которая сложилась здесь, у Харви не хватало решительности. Проснувшись утром, прежде чем умыться и одеться на пробежку, Харви последовала своему парижскому ритуалу. Накинув тонкий шелковый халат, она вышла на классический маленький балкон спальни и дала себе несколько мгновений насладиться пробудившимся городом. Ветерок гнал волны по ткани ее халата, щекотал лицо, пытался приподнять тяжелые густые волосы, но справлялся лишь с отдельными прядками. Харви наслаждалась шумом автомобилей, запахами свежей выпечки, смехом молодых людей, спешивших на ранние занятия, жужжанием пролетевшей мимо пчелы, которая специализировалась на цветах в окнах парижан, и казалось, что лучшего города нет на всем свете. Затем Харви протянула руку ладонью вверх, как будто подставляя по-утреннему ласковому городу. Легкая ткань халата опустилась до локтя, и по руке пошли мурашки. Харви посмотрела на свою мягко протянутую навстречу неизвестности руку и почувствовала, как ветер безвозвратно уносит время с ее ладони. Пора было возвращаться домой. Харви зашла обратно в спальню, взяла свой ноутбук и купила билеты в Москву на ближайший доступный рейс.
Вечером перед отъездом Ада призналась, что будет очень скучать, потому что Харви для нее – единственный человек, кому она верит без оглядки и готова всю душу вывернуть наизнанку. И она не шутила и не преувеличивала, так как следом рассказала о том, о чем до этого не говорила. Родители Ады развелись более десяти лет назад, и тогда что-то сломалось в ней, с тех пор у нее не было друзей. Да, знакомых – много, и с родителями она поддерживала отношения, и со старшим братом, но близко она к себе никого не подпускала. И еще много и долго выговаривалась Ада, а Харви было понятно каждое ее слово, да и, в общем-то, она давно подозревала, потому что детей разведенных родителей видно издалека. Ада, этот хрупкий воробышек, стала Харви еще ближе, ей хотелось отогреть ее своим теплом и утешить, но на это у нее не было внутренних ресурсов, Харви даже не нашла в себе храбрости рассказать Аде о том, что та вовсе не одинока в своей истории. Харви просто обняла Аду.
– Спасибо, что рассказала, спасибо тебе за доверие. Я очень это ценю.
– А я рада, что спустя десятилетие у меня наконец появился близкий человек. Да здравствует искусство!
– Да здравствует искусство! – повторила Харви.
Так родился девиз их дружбы, который они пронесли через всю жизнь.
Уезжая из своего личного райского места, Харви испытывала грусть, но это была уже светлая грусть человека, который наконец был способен испытывать всю разнообразную гамму чувств, воспроизводить оттенки настроения в ответ на внешние обстоятельства, а не выдавать словно испорченный принтер раз за разом черные листы.
Когда неисправен принтер, первое действие многих – это слегка ударить по нему, в надежде, что он заработает исправно, пусть хотя бы до следующего раза. И как это ни парадоксально, иногда это действительно помогает. Когда человек и без того является заложником самых тяжелых своих чувств, многим хочется его еще более добить, нанести удар беспомощному существу, которое не в силах дать сдачи. И ровно таким же парадоксом является то, что это иногда помогает. Возможно ли, что дедушка тогда ушел от них, чтобы удар был пробуждающе сильным? «Очнитесь! Очнитесь! – кричал он таким образом. – Как вы, хорошие люди, могли позволить жизни привести вас к такой развязке?» Он не мог видеть, как мы бы продолжали жить, игнорируя очевидные проблемы, смиряясь с худшей долей, с тем, что сами себя крутили, выворачивали и завязывали, словно фокусник скручивает шарик, чтобы стать тем, кем мы абсолютно не являемся. Дедушка нанес такой сильный удар, который должен был либо добить, либо возродить. Дедушка пожертвовал собой, давая всей семье шанс на жизнь настоящую.
Харви летела домой и не могла перестать думать о дедушке. Он был прав, так больше продолжаться не могло. Пусть лучше каждый бы из ее малой семьи не жил вовсе, чем продолжал ползать в грязи, закапывая себя все глубже. Но Харви увидела жизнь, и ей захотелось стать ее частью, ради дедушки, ради самой себя. Дедушка бы очень этого хотел.
За несколько дней до смерти, когда мама еще никому не сказала о предстоящем разводе, дедушка, мама, дядя и Харви сидели за обеденным столом в ожидании бабушки, которая осуществляла последние приготовления к семейному обеду – нарезала хлеб. Дедушка и Харви сидели рядом, болтали об учебе Харви. Неожиданно дедушка протянул руку к голове внучки, провел по волосам безмолвно, словно прощаясь. Харви замерла, чему сама удивилась, ведь обычно она всегда одергивала голову в такой ситуации, боясь, что прикосновение ладони загрязнит волосы. Но в тот раз Харви не шелохнулась, посмотрела дедушке в глаза, а потом закрыла их и услышала в голове шепотом: «Spero Meliora». Харви открыла глаза и вновь посмотрела в испуге дедушке в глаза, на этот раз задавая свой безмолвный вопрос: «Но ты же еще не успел научить меня играть в шахматы!?» Дедушка отвел взгляд, перевел его на бабушку, которая поставила свеженарезанный хлеб на стол.
Глава 8. Irreparabilium felix oblivion rerum* (*счастлив, кто не умеет сожалеть о невозможном)
Харви вернулась и тут же почувствовала все прелести внешнего мира, который испытали изгнанные из рая прародители. Приняв решение более не бежать от своих врагов, Харви развернулась им навстречу и подготовилась увидеться лицом к лицу. На родине царила холодная зима, людское безразличие, беспочвенные истерики и разрушительные семейные войны. Все те же конфликты, которые столь давно локализовались вокруг ее семьи. Сейчас Харви не была способна хотя бы частично противостоять этим неотъемлемым чертам окружавшей ее действительности, но во всяком случае все это не снесло ее с ног в первую же секунду и не затоптало, сравняв любое проявление индивидуальности с землей. Харви делала все, чтобы устоять, и готовилась к первому шагу, пусть и в непонятном направлении. Главное – не стоять на месте слишком долго, главное – идти.
Так и не зная, чего на самом деле хочет, Харви просто делала то, что не вызывало в ней слишком большого отторжения. А нравилось ли ей то, чем она занимается, она и сама не знала. Говорят, такие чувства испытывают многие молодые люди, и все же молодое сердце существует для того, чтобы пылать страстью к своей жизни, а не для того, чтобы просто наносить удар за ударом, перегоняя кровь и отсчитывая уходящее время.
Харви хотелось страсти, хотелось потерять голову от дела или человека, она чувствовала потребность гореть чем-то внутри. Однако девушка отдавала себе отчет в том, что должна быть настороже и отличать истинные чувства от того тепла, которым ее, недоласканную и с нерастраченным ресурсом любви, мог заманить любой проходимец. Харви было страшно, что кто-то воспользуется ею, как это делали родители, и словно мотылька сожжет на ярком фонаре. Она была недоверчива и оттого двигалась очень медленно, не уверенная в правильности каждого своего шага.
Харви вновь чувствовала, как тогда на своем парижском балконе, что время бессмысленно проскальзывает у нее между пальцев, но была не в силах удержать его или ускорить собственный шаг, чтобы хоть немного поспевать за ним. Харви прежде всего тормозила собственная слабость и путы обид, плотно связавшие ее за каждое запястье. Отягчало существование то, что Харви шла, пригнувшись под нависшим над ней куполом неуверенности в себе, в своих возможностях и способностях. Так хотелось распрямиться и взметнуться вверх, перестать медленно тащиться тяжелой поступью и начать скакать, преодолевая огромные расстояния и любые препятствия. Но каждый раз, когда Харви собиралась со всеми силами и, резко разгибаясь, прыгала вверх, она больно стукалась головой о свод над ней. Пристыженная собственным бессилием, падала вниз, на пол, с тем, чтобы вновь подняться и продолжить свой путь. Путь без стремлений, но с тяжелым рюкзаком за плечами, что крал драгоценные минуты, часы, дни.
Есть ценный дар, который родители могут преподнести своему ребенку. Его вручают те отцы и матери, которые не видят в ребенке возможность решения внутренних проблем или реализации своих желаний. Они видят в нем просто Человека со своими задачами и переживаниями. Имя этому дару – время. Эталонное преступление есть то, где крадется время, которое изначально было дано, чтобы дать рост душе, чтобы найти свой путь и иметь возможность закрыть в последний раз глаза с благодарностью и любовью. Главная задача родителей – быть рядом, наблюдая за тем, как душа их чада следует за своим предназначением. И если где-то душа оступается, родитель может подхватить, а может и позволить упасть, но будет подбадривать, пока душа не поднимется вновь. Такое присутствие, такая вера в душу делают ее сильнее. Но если начать все отнимать, делать за душу или, того хуже, толкать, избивать, то она так и останется слабой, вынужденной искать силы всю оставшуюся жизнь. А найдет ли душа силы или лишь яды, дающие краткосрочный эффект силы, а затем отравляющие организм?
В каждом человеке – луч Бога, сосредоточение всего самого прекрасного, что была способна создать вселенная, но человек рождается с чрезвычайной силой к саморазрушению. Вся жизнь – есть борьба лишь с этой силой. Сила воздействует не только изнутри, но и насаждается другими. Подлая особенность разрушительной силы в том, что действует она не точечно, задевая организм, на котором паразитирует, но и многие другие, попадающие пусть даже в косвенное поле влияния. Тот купол, что сковывал Харви, был соткан из этой силы, что заставляет людей опускать голову и ползать у самой земли, создавая ощущение, что весь этот огромный и бесконечный мир можно свести к нескольким метрам над поверхностью земли.
Разрушительная сила – следствие применяемого не по назначению великого дара – свободы выбора. Чтобы люди всегда поступали верно, нужно лишить их этой самой свободы и запрограммировать на инстинктивные действия, служащие общему благу. Расплатой же будет невозможность быть собою, вместе с которой уйдет искусство во всех проявлениях. Не останется места для Врубеля и Тернера, для Чехова и Шоу, для Баха и Стравинского, умрут и театр, и кино, и танец. Музы превратятся в пыль и моментально уйдут в забвение, потому что нет ценности в искусстве, если ты не можешь пережить его, испытать те муки выбора, о которых всегда повествуют творцы. Вот такой идеальный бесчеловечный, очень справедливый мир мы можем получить, разменяв на него свободу выбора.
А если быть храбрым и помнить, что выбор – это не наказание, это цветные краски, которые помогают сделать жизнь запоминающейся? Помнить, что ничто не дарит столько счастья, как правильный выбор, выбор совести и сердца. Научиться использовать эти силы себе на пользу, перестать противостоять им, обуздать их.
Большинство настолько свыкается с ползучим образом жизни, что, даже и не делая более попыток подняться на две ноги, перестраивает всю жизнь под распластанное существование. Выдают мелочи: манера держаться и выражать свои мысли, внешний облик, реакции. Определяющим являются даже не внешние проявления, а тот образ мыслей, что формируется и закрепляется. Например, в каждодневной фразе про солнце, которое садится и встает, мы невзначай приближаем его к земле. Программируя на узкое мышление, мы лишаем себя естественной гармонии осознания, что любая неприятность – здесь, на этой Земле, но стоит только поднять руки, можно прикоснуться к бесконечной вселенной, быть частью безграничного космоса, стать на несколько сантиметров ближе к солнцу и его теплу. И, протягивая руки навстречу, мы становимся ближе, вне зависимости от погоды и времени года, даже великая стихия не в силах нам помешать.
Харви было интересно, оставались бы мысли людей столь же мелочны, если бы мы говорили о том, что свет солнца начинает ласкать нас своими лучами оттуда, из вселенной, и что мы словно во вращении танца каждый вечер отворачиваемся от партнера, лишь с тем, чтобы утром вернуться в его объятия, пережив заново весь пьянящий эффект первых прикосновений к объекту нашей страсти. Так день за днем с первыми робкими объятиями лучей солнца мы рождаемся заново, отчищенные и готовые к тому, чтобы увидеть события, будто наблюдаем их впервые. Каждый день – это день нашего рождения, день открытия мира вокруг, каждый день мы делаем первый вздох и издаем первый звук, оглашая все вокруг нашим присутствием в этом мире. Без этого не смог бы человек по много лет не терять надежду, находить в себе силы двигаться вперед, сопротивляться и не сдаваться, совершать ошибки, не бояться пробовать вновь и возрождаться после того, как сердце почти перестало биться. Так как же можно этот живительный процесс, этот танец вечной любви принижать до уровня простых глаголов: село, встало?
Любопытно, если бы все человечество мыслило не привычными понятиями, а пропускало через себя каждое явление, стараясь осознать его и прочувствовать, стали бы мы более устойчивы к трудностям, подготовленным нам Вселенной. Смогла бы Харви не поддаваться тому состоянию жертвы, в которое попала? Сумела бы она больше концентрироваться на хороших сторонах своей жизни, нежели раз за разом пропускать сквозь свою душу и сердце несчастья? Сможет ли Харви однажды пробить этот купол и обрести себя, свою свободу? Приблизит ли возвращение из Парижа к себе?
Харви вернулась не только из другой страны, но и из бесконечной темной пропасти, в которой находилась все это время. Та отрава, которая тяжелым грузом расползалась от самого сердца по всему организму, начала отступать, место ненависти начинали занимать робкие, почти бестелесные мечты. Грусть по-прежнему была верным спутником, но, не отягощенная злобой, она была менее мучительна. Харви плыла по течению и надеялась, что оно выбросит ее на берег, а не приведет к обрыву.
Наибольшие сложности на пути девушки вызывало общение с родителями. Было сложно сознаться себе, но Харви действительно начала их бояться, бояться того, что они могут разорвать ее на кусочки, а она уже не соберет себя вновь. Страх был не перед чем-то конкретном, а лишенным логики и контроля. У Харви развилась настоящая фобия.
Несмотря на то, что отношения с родителями носили характер неприязни со смесью обиды и раздражения, в душе, как и на протяжении всей жизни, Харви мечтала о любящих друг друга маме и папе, чей дом-крепость она могла бы навещать с радостями и печалями. Эти наивные и такие сильные мечты заставляли Харви ненавидеть себя за невозможность примириться с действительностью. Она убеждала себя не предаваться мечтам о том, что навсегда осталось в прошлом. Мечтания всегда должны быть направлены на будущее, на то, что в наших руках. А то, чем занималась Харви, рисуя себе картины своего безоблачного детства, окруженного любовью, было истинным самобичеванием. Как если бы она взяла кнут и начала стегать им себя по спине. Наслаждения от новых ударов кнутом равносильны новым мыслям о той семье, которой никогда не суждено быть.
Харви наказывала себя за то, что не смогла быть достаточно хорошей дочерью, чтобы такую семью создать. Не смогла быть достаточно мужественной для того, чтобы с самого начала не позволять никому менять ее, перетирать в удобный порошок. Харви была трусливой, вот что стоило признать. Те, кто не привык мимикрировать под обстоятельства, как она, начали бы резать себе руки, прибегать к психотропным веществам или проявлять агрессию по отношению к другим. Однако Харви-хамелеон нашла в проигрывании несбыточных желаний тот способ саморазрушения, который не оставлял улик и позволял сохранить внешнее ощущение адекватности. Зависимость от кошмаров в фантике из несбыточных мечтаний оказалась сильнее, чем девушка думала.
Теперь, когда внутри себя Харви тысячи раз разными словами проговорила вечную истину о том, что каждый – сам хозяин своей судьбы, пришло время собирать свою жизнь в полноценную картину. В балансе должно быть все: и увлечения, и работа, и отношения. Первая деталь уже была у Харви в руках. В Париже она начала много рисовать, фиксируя все свои впечатления на бумаге и привычно забываясь в этом процессе. Словно по мере того, как чернь уходила из нее, созидательное начало занимало освободившееся место.
На вечеринке по поводу ее возвращения домой друзья подарили профессиональные краски для ткани, которыми Харви расписала свою белую рубашку. Изредка надевая ее, Харви всегда получала массу комплиментов, многие интересовались производителем и местом покупки. Как только люди узнавали, что автор она сама, возникал неизменный вопрос: «А мне можешь расписать?» Харви это было в радость, она бралась за дело с удовольствием. Вскоре заказов стало так много, что это начало занимать все время и незаметно превратилось в работу с полной занятостью.
