Осколки фамилии

скачать книгу бесплатно

Осколки фамилии
Eugenia Eon

Пронзительная эмоция романа позволит читателю найти параллели с собственной жизнью, переболеть и встать на путь исцеления вместе с героиней. Целью романа является помощь в избавлении от груза прошлого. Те же идеи можно было бы передать в формате книги по психологии или личностному росту, однако эстетика повествования, чувственность творчества героини и дух приключений подарят удовольствие от прочтения, возбуждая самые высокие чувства и возвращая ясность мировосприятия на глубинном уровне.

Осколки фамилии

Eugenia Eon

Волку, Который Всегда Знает.

Вдохновению Лиры.

И Бабушке, Которая Любовь.

© Eugenia Eon, 2021

ISBN 978-5-0055-8406-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Часть 1. Пресмыкайся

Глава 1. Лепестки роз и шипы ab incunabulis* (*с колыбели, с самого начала)

Когда срываешься в пропасть, пронзительнее ужаса наполняет одиночество. Пальцы соскальзывают с острого холодного края, что больно впивается в мягкую плоть. Страх протыкает еще живое тело, глотаешь воздух, оглядываешься по сторонам, но рядом никого нет. Время замедляется, подобно живодеру, желающему продлить мгновения дьявольского экстаза. Что за наивность? Время не волнуют отдельные человеческие судьбы, оно идет размеренно вперед, вырубая засечки через равные отрезки на хронологии событий. Не пунктуальное время отстает, а парализован ты сам, всецело поглощен дилеммой: проиграть или победить, сдаться или бороться, умереть или жить. Настроенный на сражение, обратишься к ядру своего существования, той непобедимой стороне, которая выше любых преград. В решающий момент прямо посмотришь своему «Я» в глаза или спрячешься за образами Бога, любимых – не важно. Главное, вскинув голову вверх с отчаянием и надеждой, увидеть глаза. Не переставая смотреть в эти ясные очи, хватаешься за протянутую крепкую руку и карабкаешься прочь из бездны. Там, на плоском каменном участке, истерично смеешься, ведь одиночество – это не когда ты один, а когда внутри теряется лучшее, но стоит обрести добро вновь, и мерзкое чувство отступает. Смех затихает перед тяжелой грустью, которая придавливает ребра, лишая возможности пошевелиться. Когда срываешься вниз, так сложно заставить себя посмотреть вверх, найти волю для подъема, уверовать в дух самопомощи, ведь знаешь, на дно обрыва летят самые близкие. Помочь им невозможно, их прощальные страшные крики усиливаются, ударяясь вновь и вновь о стены ущелья, и навсегда остаются звоном в ушах. Любимые, родные, как же так? Как же? Простите, что не уберегла! Простите меня! Есть ли у меня право жить? Жить без вас?

Она стоит на балконе и смотрит вслед уходящему грузовому кораблю. Корабль медленно удаляется под ленивые движения умирающего порта и мерное течение городской реки. Городские реки – обман, прикрытый из приличия: драгоценное украшение пейзажа мегаполиса или лишь бижутерия? Нет в городской реке биения и силы, которыми славятся реки, выпущенные на волю вне городских стен. Река пред нею словно смирилась с тем, какую судьбу ей уготовила жизнь, и просто течет, позволяя делать с собой все, что только захотят и короли, и рабы этого города. В этом пейзаже девушка с длинными темными волосами, водопадом лежащими на хрупкой спине, находит и спокойствие, и неприятную тревогу. Кто она? Зачем пришла на эту землю? Что смогла сделать за прожитые двадцать с небольшим лет? Она не знает, но чувствует, в каком направлении стоит пускать свой корабль: к будущему, а не прошлому, к добру и принятию, прежде всего самой себя. Но руки ее слабы, навыки скудны, а волны вокруг жестоки, ветра сильны и не попутны. Осознание целей маршрута разбивается пустыми лозунгами о скалы, в которые раз за разом океан кидает ее лодку. Каждый день в сердце живет тревога, то и дело подступая гадким комом к горлу. Отхаркнуть его не позволяет воспитание, а потому раз за разом в муках унижения она сглатывает его. И как бы искренне ни желала она расправить крылья и взлететь, вся история жизни сделала из нее пресмыкающееся.

В спальне прозвенел телефон, Харви стало страшно и неприятно, ведь он символизировал необходимость выбраться из своей раковины и взаимодействовать с предательским внешним миром. Девушка встряхнула головой, пытаясь переключиться от своих мыслей, отвела взгляд от корабля и слегка потянула ткань длинного платья-рубашки, собираясь с мыслями. Как бы хотелось вовсе не отвечать на эти звонки! Но Харви пообещала себе поднимать трубку телефона всегда, потому что человека не должно пугать общение, даже если разговор окажется не самым приятным, следует уметь вести его без потерь для собственного равновесия. Закрываться от мира – значит обнажать трусость, подкармливать ее. Хватит!

Итак, босыми ногами Харви уверено прошла по мягкому ворсу ковра в спальню и взяла телефон слегка дрожащими руками. Это звонила мама, задала несколько дежурных вопросов, чтобы было не так скучно ехать за рулем, и, не дожидаясь ответов, пожаловалась на свою тяжелую жизнь. А потом и вовсе добавила:

– Ой, ну поразвлекай меня, что ли!

Мама Харви – женщина удивительной красоты, которой были присущи все кошачьи свойства: непостоянство настроения, холодность, любовь к одиночеству, абсолютная уверенность в божественности своего начала, эгоизм и агрессия на ровном месте. Конечно, иногда она снисходила до того, чтобы позволить близким подарить ей свое тепло, однако сама никогда не давала что-либо взамен. Если вдруг эта представительница семейства кошачьих совершала добрый поступок, то на протяжении долгого времени обсуждала это с каждым. Если сталкивалась с проблемами и препятствиями, то ничего не предпринимала столь долго, насколько это возможно, убежденная, что она и не обязана что-либо делать, для нее все само решится. Эта прекрасная женщина искренне верила, что обязательно придет кто-то и все исправит. При этом бесконечно жаловалась на тяжесть своего положения и искренне обижалась на близких за все шероховатости своей жизни.

Думая о ней, Харви поражалась и слегка улыбалась одновременно. Мама считала себя ангелом, спустившемся в этот бренный мир, что не мешало ей делать что-то назло другим без колебаний. Могла хладнокровно отказаться от родного существа и не проявить ни капли дружеского участия в трудный момент. Так мама Харви заводила животных, но занималась ими только когда ей хотелось, а в остальное время могла и не подходить к существу, чувствующему себя отвергнутым и ненужным. Однажды она и вовсе отдала собаку первым встречным, когда той было уже несколько лет, потому что псина наскучила и была неудобна. Мама могла пропустить похороны близкого, ссылаясь на головную боль, не считая своим долгом поддержать родных. С легкостью на душе могла просить свою пожилую маму везти тяжелые сумки и чемоданы для себя самой на общественном транспорте через весь город. Она позволяла себе жить в неубранном доме, полагая, что кто-то однажды придет и все за нее уберет, а если кто и застанет дом в таком состоянии, то лишь должен восхититься удивительной натурой хозяйки, воплощенной в творческом беспорядке. Она могла совершать мелкие проступки в виде выкинутого на улицу фантика или, извините за подробности, не спущенной за собой воды в общественном туалете.

Можно возмутиться тем, как дочь думает о собственной матери: «Ну не судите так строго, многое из перечисленного – это просто отсутствие культуры, которая зачастую не зависит от самого человека и заложником нехватки которой он может быть ввиду своего происхождения. Это же вопрос манер, которые не всегда коррелируют с тем, является ли человек хорошим или плохим!» Не соглашусь, ответила бы Харви, поскольку здесь первопричины иные. Ее мама все же родилась в высококультурной семье, где хорошее воспитание прививалось с рождения. Причины таких проступков были несколько глубже. Крылись они в том самом сотканным серебряными нитями чувстве превосходства над всеми и каждым, которое, как казалось маме Харви, дает ей право вводить в отношении себя определенные послабления в нормах поведения, которые к тому же должны окружающих лишь умилять.

И несмотря на все эти особенности, порою чудовищные в своей хладнокровности поступки, находились те, кого она притягивала. Те, кто в течение долгих лет не переставал дружить с ней и даже восхищаться ею. И таких было немало. Что заставляет лететь к ней подобно мотыльку на свет? Ее привлекательность? Или та наивность, с которой она совершает любой свой поступок? Может, какие-то внутренние инстинкты с глубочайшими корнями принуждают любого взрослого действительно умиляться ею и проявлять снисходительность, потому что видят они в ней прекрасное и наивное дитя со всеми обнаженными эмоциями и непосредственными поступками? Даже Харви, зная многое о своей матери, ее серых сторонах и подозревая о темных, восторгалась ею и так же, как и многие, тянулась. Однако Харви оправдывала это не слепым безумием, которому подвержены окружающие, а лишь связью матери и ребенка, также бессознательной и способной с легкостью отправить разум в нокаут.

Сколько раз приходится наблюдать за матерями, слепо верующими в совершенство своих чад. А ведь порою эти чада оказываются взрослыми тиранами, или пятидесятилетними неврастениками, или унижающими своих жен мужьями, или бьющими своих детей матерями. Перечислять можно долго, человечество изобретательно на пороки, но матери иногда предпочитают не замечать ни одного. Равно как и дети оправдывают все, что бы ни совершили те, кто дал им жизнь. И никакой здравый смысл не может заставить полностью отвернуться от родителей, потому что так запрограммирован человек свыше. Отвернувшись, он идет против себя самого, разрушаясь изнутри.

С другой стороны, круг близких друзей мамы Харви доказывал, что эта женщина несет в себе больше света, чем тьмы. Например, ее лучшая подруга Елена представляла собой редкое сочетание красоты, ума и доброты. Не раз она приходила на помощь своим друзьям и родственникам, никогда не отворачивалась от человека в беде и была всегда щедра, когда речь заходила о добром деле. С не меньшим энтузиазмом она разделяла радости и успехи близких. В Елене было что-то от литературных героев, в чью всестороннюю добродетель не верится до конца, то и дело накатывает подозрение в необъективности автора и его склонности приукрашивать. Хоть и со своими слабостями, делающими ее человеком, но живая и настоящая Елена рука об руку шла с мамой год за годом. Разве достойный человек не выбирает себе в соратники пусть иного, но также достойного? И все же мама Харви была человеком непредсказуемым, никогда не знаешь, какой стороной она повернется: белой, как чистое сияние, или черной, как тьма абсолютно черного тела, поглощающего всю твою энергию без остатка.

Ответив на дежурные вопросы, выслушав бессмысленные фразы, в очередной раз неприятно поранившись о полное непонимание, сказав вежливые слова прощания, Харви положила трубку и закрыла глаза, мотая головой: «Это просто невероятно! Попадос!» – как говорил в детстве Харви ее отец. Настоящая ловушка! Родиться в любой семье – это уже многое предопределить для себя. Но родиться в семье странной, пережившей, а может, и не пережившей бури девятого вала, – это такое болото, из которого выбраться почти без шансов. Только достал руку, глубже утонула нога. Иногда кажется, что бездействие убивает твою личность медленнее, чем необдуманные действия. Но и думать времени нет, когда липкая жижа уже закрыла плечи. Как же быть с мамой в близких отношениях, но держаться на расстоянии, чтобы не царапаться об эти острые ледяные сосульки?

Обеими ладонями Харви подняла волосы наверх и сжала локтями голову. Как же это мерзко, когда серьезно пожаловаться в жизни не на что, а наслаждаться не получается. За вечное поскуливание Харви корила себя, однако, когда пыталась сдержаться, так сильно смыкала зубы, что лицо ее искажала гримаса, не имеющая ничего общего с ее натурой. Харви здорова, по-своему красива, хорошо образована, молода, она на последнем курсе университета и вот-вот вступит во взрослую жизнь, перед ней столько перспектив. Но живет с таким ощущением, словно вокруг война, враг дышит ей в спину, и не осталось даже надежды. Со всех сторон кричат, что все проблемы из детства и что разбираться надо там. Что ж, Харви, лучшая студентка курса, любила разбираться во всем от корней, последовательно распутывая предмет, словно разворачивала старинный пергамент. Начать из детства?

Воспоминания. Враги ли они, добивающие на поле раненого солдата, или товарищи, способные помочь, когда все остальные бессильны?

Был жаркий день, теплая вода так нежно ласкала тело, бутоны роз укрывали всю поверхность воды и излучали непередаваемый аромат, аромат изысканности, напористой страстной заботы. Неба было не видно из-за склонившихся улыбающихся лиц. Сколько их, тех, кто так искренне радуется? Много. Кажется, очень много, а может, и всего пять-шесть человек. Но для двухлетнего малыша, которого купают в прекрасном летнем саду в тазу бутонов роз, это момент абсолютного радужного счастья. Осознание искренней и безоглядной любви этого полнящегося красотой мира к единственному человеку. К Харви! Есть ли в этом воспоминании родители? Нет. Но это ничуть не омрачает его. Просто констатация факта.

Самые первые воспоминания – это база, то представление о мире, которое всегда будет сидеть глубоко внутри. И если что-то там не так, это всегда будет поджидать с ножом за темным углом, чтобы пырнуть и обездвижить в самый неподходящий момент, когда совсем не ждешь.

Может, неспроста в самом первом воспоминании Харви есть много счастья, улыбок, изысканности, тепла, но нет родителей. Может ли быть так, что первые воспоминания – это пророчество? Та программа, в соответствии с которой мы выстраиваем по кирпичику всю нашу дальнейшую судьбу.

А есть ли в голове Харви воспоминания с родителями из глубокого детства? Есть, например, такое: «Мы все вместе бегаем в парке у реки, светит солнце, мягкий летний ветерок нежно перебирает пряди, выбившиеся из толстой косы. Мы смеемся, я убегаю, папа догоняет, мама бежит за нами и весело смеется, затем папа убегает, я догоняю, мы бежим что есть мочи, и тут папа резко сворачивает налево, я не успеваю сделать такой же крутой вираж, и ноги забегают в глубочайшую лужу. Мне смешно, ведь это чудесная развязка такого занятного приключения. Папа не смеется, но еще улыбается, мама подходит и начинает кричать. Мы резко поворачиваем назад и идем домой. Помню, что босоножки были синие, замшевые и удобные, после этого случая я их еще долго носила.

Или вот еще одно воспоминание из того же периода. Мне три или четыре года, мы с папой в моей комнате играем в футбол мячиком из советской бледно-розовой резины. Тут мяч ударяется о батарею, слышится чудовищный звук, который, разумеется, приводит меня в неописуемый восторг, вначале я округляю глаза, а затем заливаюсь искренним смехом. Вдруг в комнату врывается заспанная мама, и начинаются крик и взаимные претензии».

Есть ли хоть одно воспоминание, где Харви и родители втроем, и это закончилось бы счастливым спокойствием? Девушка не могла вспомнить. То ли память уже запрограммирована на воспоминания определенного характера, то ли такого и вправду никогда не было. Но эти зарисовки из прошлого, пусть и всегда приправленные разочарованием, все же такие нормальные, такие жизненные: игры, обиды, смех, непонимание взрослого взгляда на события. Такие воспоминания, может, и не похожи на рождественскую открытку, но в них есть теплота и чувства обычных людей.

Уголки губ Харви слегка приподнялись вверх, взгляд смягчился, сама того не осознавая, девушка приподнялась с кровати, на краю которой сидела, и начала вести рукой по воздуху. Сначала слегка вздрогнуло плечо, заставив прядки волос упасть вниз по спине, плечо опустилось вниз, одновременно с широким взмахом локоть взметнулся резко вверх, поднимая руку параллельно полу, позволив кисти продолжить плавное медленное движение. Харви закрыла глаза и продолжила свой робкий танец, вслед за волной нежно поставила напряженную ногу, перенесла на нее вес, сделав двойное вращение с закинутой к небу головой, почти не останавливаясь, медленно начала падать вбок, контролируя каждый кусочек тела, сначала вес на скошенном голеностопе, в противовес ему направлены руки, создающие ощущение плавности, теперь касается пола голень, обнаженное бедро, мягко поставленная рука, последней на тело ложится ткань рубашки, которая, вздыбившись, словно парус на ветру, теперь опадает, прикрывая наготу, следуют резкие движения грудью, гиперболизировано символизирующие удары сердца… Внезапно глаза Харви открылись навстречу реальности, и чары рассеялись. Харви смущенно вскочила с пола и осела обратно на краешек кровати, подтянула стройные ноги к груди и упала лбом на свои колени. Мыслить через танец всегда было так естественно, а теперь не получается. Хотя по-прежнему в танце есть ответы на все вопросы.

Вряд ли бы кто-то оценил танец, состоящий сплошь из равномерных и плавных линий. Танец без акцентов и широких движений, без ритма и динамики не способен удержать внимание зрителя. Равно как и каждый жаждет, чтобы его жизнь сама была картиной, а не ровным фоном к ней, а значит, нужны эмоциональные всплески, выхватывающие что-то с самых глубин нашего существа, кружащие голову. Приключения малые и большие – гуашь жизни, создающая многомерность и акценты, рисующие ее суть. Желая проживать картину целиком, Харви скорее с трепетом относилась к детским воспоминаниям, где был смех, пускай даже за ним и следовали слезы. Девушка прокручивала их как удачную хореографию, в которой есть то, что цепляет глаз, то, ради чего стоит смотреть.

В детских воспоминаниях Харви много тепла и запаха. Этот запах нельзя ни с чем перепутать, он ни что не похож. Это запах объятий. Запах заботы. Запах бабушки. Воспоминания полнятся бабушкой и жизнью в ее семье, где все кутается в теплоту семейного очага. Там, где семья – это смех, совместные ужины, где все делят радости и печали друг друга. Где даже если печенье или конфету легко купить, последняя все равно делится между всеми поровну. Бывает ли так в действительности? Бывает. Такие семьи оправдывают саму концепцию семьи, в которой нет ничего сверхъестественного, кроме того, что каждый силен силою всех ее членов. И только так, будучи объятым горячим сердцем большой семьи, не оставляешь места для раздирающей болезненной пустоты внутри, которую так или иначе чувствуют столь многие одиночки, пусть успешные, пусть веселые, пусть абсолютные неудачники. Все они почти каждую секунду своего существования стараются избавиться от давящего ощущения внутренней пропасти, которое душит и постоянно сбивает курс. Секрет избавления от этого недуга так прост и так сложен – создать или стать частью обычной счастливой семьи. Харви знала это наверняка, ведь испытала сама, живя у бабушки.

Воспоминания тех лет жизни у бабушки складываются из смеха, совместных дел, взаимопомощи, радости облегчения от разрешения семейных проблем. Конечно, есть горечь обиды и несправедливости, которая присуща любому ребенку, неизбежно сталкивающемуся со взрослым, вынужденным отбивать постоянно атакующие проблемы, а потому не всегда способному с пониманием относиться к детским проявлениям любознательности. Но горести в воспоминаниях Харви гораздо меньше, чем той любви, которая, казалось, была такой же естественной, как воздух.

Говоря о несправедливостях, великие пишут, что люди рождаются или становятся калеками, нищими, бездомными, потому что им выпала благородная задача напоминать окружающим о том, что счастье кроется в простых повседневных вещах, как то: возможность разделить свежий кусок хлеба в струящейся беседе с другом. Однако на плечах тех, кому в жизни везет, задачи не менее серьезные. Идеальные семьи существуют для того, чтобы давать другим надежду, чтобы не опускались руки, чтобы мечта начинала казаться осуществимой. Счастливые семьи – гораздо более эффективный механизм для роста культуры и человечности. Ведь каждый из нас искренне начинает верить в лучшее не тогда, когда находит подтверждение тому, что кому-то хуже, чем ему самому, а тогда, когда может коснуться мечты, увидеть, что это она – не звезда, отделенная миллионами световых лет, – а вот она здесь, живая и сияющая, построенная на любви, уважении и бесконечном труде.

Так сложилось, что родители не могли, а может, недостаточно хотели ежедневно воспитывать дочь, поэтому с малых лет Харви пять дней в неделю проводила у бабушки. Годы, прожитые в той семье, были истинным подарком судьбы, благодаря которому она знала, как может и должно быть. На место будням у бабушки приходили совершенно другие дни – выходные, на которые Харви возвращалась к родителям. «Родители» – Харви произносила это слово с придыханием, как бы сильно она ни любила бабушку, мама и папа были отдельным миром, с великой силой притяжения, не поддающейся ни измерению, ни осознанию. Вместе с тем, в том мире все чаще правили циклоны и резкий климат, воспитывающий стойкость и черствость. Его правители были людьми неординарными, взрослевшими и строившими свое личное счастье в парадоксальное время, которое на многих оставляло странные, не предусмотренные природой шрамы.

Человек цельный – и поступает по совести вне зависимости от внешних обстоятельств тогда, когда искренне ценит себя. Многих, и саму Харви, воспитывали в идеологии стыда за чрезмерную требовательность и эгоизм. Подход такой опасен, так как может трактоваться неправильно, сбивая с пути и нанося вред дарованному природой ориентиру собственных чувств. Правильнее учить уважению, и прежде всего самоуважению. Человек, уважающий сам себя, не станет бесцельно тратить время, вести себя неподобающим образом и размениваться на мелочи. Возможность смотреть себе в глаза в зеркале прямо, не отводя взгляда, – тот индикатор, который помогает сориентироваться в любой шторм. Однако все мы созреваем до глубокого самопонимания и самоощущения в разные годы, а кто-то так и не созревает вовсе. И словно акулы, чующие запах свежей крови, демоны окружения и истории начинают атаковать нас, метя прежде всего в наши самые слабые места, открытые раны.

Тот опыт, который Харви успела получить за свои двадцать с небольшим лет, а также выбор, сделанный ее родителями, невозможно осознать до конца, если не уточнить, что ранее детство Харви пришлось на девяностые годы в России – время перестройки, когда вся страна подверглась шоковой терапии, была в одночасье лишена ценностей, ориентиров и правил. Своего рода опыт Робинзона Крузо, только в масштабах страны. Страны?, которая подошла к этому опыту уже уставшей, оставив за плечами революции, репрессии, войны, лишения, но воспитанной в духе патриотической гордости за проекты планетарного масштаба и уверенности в завтрашнем дне. Эта страна не только подарила миру невероятные научные прорывы, но и выстроила уникальную по эффективности систему образования и своим примером заставила западный мир внедрить в стройное тело автоматизированной капиталистической модели бьющееся сердце социальных программ. В одночасье этот настрадавшийся народ был лишен главных опор – гордости за свою необъятную многогранную многонациональную страну и уверенности в будущем, потому что не стало ни того, ни другого. История, словно малый ребенок, не осознающий, что причиняет боль, в 1917 году затеяла опасную игру, которая теперь окончательно наскучила, а игрушка была отброшена в сторону. Потрепанная страна лежала на полу без понимания того, что будет с ней дальше, да, в общем-то, а разве не почти всегда с ней было так? Большинство граждан стали жертвами всех этих событий, а потому ценности исказились, словно в кривом зеркале.

Папа Харви не был цельным человеком, из него острыми вершинами торчали многочисленные таланты, сомнения, переживания, будто он только сошел с полотен зрелого Пикассо. Девушка представила, каким бы Пабло изобразил ее отца, и в этих острых вершинах увидела долю иронии: папа, в молодости работающий альпинистом, являл собою своеобразное пророчество близящихся событий. На Джомолунгме мужественные альпинисты принимают главное условие восхождения: выше семи тысяч морали нет. Если на пути вдоль снегов и скалистых ущелий в разреженном воздухе и атмосферном давлении под стать высоте встречается человек, который уже не способен стоять на ногах и идти, помочь ему почти невозможно, потому что на этой высоте сил при лучшем исходе хватит только на себя. Мораль бессильна, самое большее – остается этика, когда альпинист может поделиться своим запасом чая или кислорода, если расходовал экономно, но далее он следует собственному пути, не оборачиваясь. Конечно, выбор есть: лечь рядом с человеком и разделить смерть – или пройти мимо и жить. Все делают выбор правильный, ведь каждый приходит туда с вызовом только самому себе. На Эвересте, пока есть силы, все продолжают идти вверх, а потом спускаться вниз среди трупов альпинистов, которые погибли в горах. Они лежат там, как напоминание о том, что жизнь бесценна. В девяностые годы в России высота над уровнем моря приблизилась к тем самым семи-восьми тысячам, мораль исказилась, приоритетом оказалась сама жизнь.

Девушке вспомнилась одна невинная история, проливающая свет на лихие годы довольно интеллигентной семьи. Когда Харви было года четыре, папа, как человек увлеченный, загорелся идей собственноручно застеклить балкон. Собственноручно, потому что в то время позволить себе такую роскошь, как нанять специалиста и заплатить ему, не мог почти никто. Однако все осложнялось тем, что купить материалы было так же невозможно. Сегодня это кажется сюром, но в начале девяностых не было ни магазинов, ни рынков со строительными материалами. Тогда отец Харви встал среди ночи, оделся, взял молоток с гвоздодером на другом конце и пошел на улицу. Во дворах районных домов он нашел несколько сломанных лавочек, доломал их окончательно и таким образом добыл необходимый стройматериал. Несколько лишних досок, а также металлические ножки от лавок он выменял у знакомых на стекло, вероятнее всего, добытое похожим способом. После чего за нескольких недель балкон был застеклен, а еще через месяц удалось достать белую уличную краску, чтобы его покрасить.

В истории с балконом отец был всего на пять-шесть лет старше, чем Харви сегодня, но девушка с трудом могла представить себя крушащей почти голыми руками лавочки во дворе под покровом ночи. С учетом того, что молоток-гвоздодер был нужен в большей степени для защиты добытого от таких же искателей, как и папа Харви. Сегодня невероятным казалось все: и такой способ приобретения необходимых вещей, и порча общественного имущества, и самозащита при помощи молотка и гвоздодера. Как так можно? Но было бы большой глупостью винить папу в его действиях. Ведь лавки в детстве Харви были такими страшными, облезлыми и, как правило, уже поломанными, что на них все равно никто не сидел, а если сидели, то предварительно разложив газету так, чтобы покрытыми были и сидение, и спинка. Или же, если газеты не было под рукой, то, дабы уменьшить площадь соприкосновения с этим чудовищем, люди присаживались на верхнюю планку спинки, а ноги ставили на сидение.

Это все не оправдание, а лишь картина времени, представленная безобидной историей про лавочки во дворах, она не включила в себя ни воровство в крупных масштабах, ни драку, ни насилие, ни убийство – ничего из того, что пугало, но воспринималось как естественные условия жизни. Так что сколько бы ни нарушал папа наставления старой и новой кожи[1 - Под старой и новой кожей обычно понимается старый и новый завет библии, традиционно представленные в кожаных переплетах.], не был он главным антигероем, скорее, жертвой несправедливой, но логичной истории.

В целом можно было бы каждый его проступок списать на те жизненные условия, в которых он, как и вся страна, был заточен, но имелись и другие сигналы, свидетельствующие о том, что какая-то темная сторона его души заботливо лелеялась им же самим, она была предметом его гордости, и он вовсе не хотел с ней бороться. Когда годы перестройки давно остались в прошлом, а жизнь вступила в классические русла западноевропейского уклада, папа продолжал то ли по инерции, то ли по истинному желанию совершать «лавочные поступки». Например, он с огромным энтузиазмом и гордостью рассказывал о том, как, путешествуя по Италии, приехал в непревзойденную Флоренцию. Там он забрался на кампанилу Джотта – колокольню кафедрального собора Санта-Мария-дель-Фьоре. Преодолевая четыреста четырнадцать ступеней, папа Харви не мог не восхититься искусной мозаикой четырнадцатого века. И тогда он просто улучил момент, пока на лестнице никого не было, протянул руку и отковырял своими сильными пальцами кусок мозаики на память. Даже сейчас, просто вспоминая о том, как он рассказывал об этом с улыбкой, ожидающей одобрения и поощрения поступка, Харви передергивала плечами.

Может показаться, что Харви – такая зануда, которая все время трясется за чужие мораль и принципы, но даже если и так, то дело не в этом. Если отбросить всю нравственность, то поступок от этого более благоразумным не становится. Что это? Эгоизм? Оторвать кусок от шедевра мировой архитектуры, визитной карточки города, и присвоить его себе в единоличное пользование? Но в действительности не наделяет же обработанный мраморный камень размером в один квадратный сантиметр неограниченной властью, пусть даже и отшлифовали его семь веков назад. Не имеет он ценности, будучи вырванным из общей композиции. А если хочется иметь что-то на память, сделай фотографию, купи открытку, сувенир, да что угодно. Проблема в том и заключается, что отец был очень эгоистичен, но в своем эгоизме он был так глуп, что совершал проступки, которые и ему самому не несли или ничего вовсе, или ничего, кроме потерь. Видимо, дело было не только во времени и окружении, на которые пришелся переход папы ко взрослой жизни, но и в почти полном отсутствии умения отличать добро от зла.

Однако маленькая Харви не анализировала ни историю свой страны, ни психологию поведения папы и мамы, поэтому воспоминания о выходных, проводимых с родителями, были подобны кораблю, раскачиваемому на волнах во время шторма. Туда-сюда, туда-сюда. От воспоминаний кружится голова, подташнивает, в глазах начинает щипать от слез, которым время уже не даст пролиться. Каждые выходные детства Харви ассоциировались с третьей частью «Лета» Вивальди. Эмоциональное напряжение, гаммообразные пассажи вверх, затем вниз, причем все происходит так стремительно, что нет возможности даже отдышаться между накрывшей волной и сверкнувшей молнией, а минорный ряд подсказывает, что все это настоящая трагедия, которой ребенок не способен противостоять, как и природной стихии.

Вселенское счастье от единения с несравненными Людьми этого мира плохо уживалось с холодностью, ссорами, претензиями и какими-то тошнотворно неприятными состояниями самого лучшего и сильного из всех мужчин на планете. Харви-ребенку приходилось искать ответы на вопросы, о которых не скажешь иначе, чем «жаль, что я саму себя спросила». Ответы были неутешительными, и очень хотелось проигнорировать их и притвориться, будто не понимаешь, о чем говорит подсознание, но это было невозможно. «Отчего вдруг иногда папа ведет себя так, словно это не он? Почему в нем столько агрессии к безобидным вещам? Почему его раздражает само мое присутствие? Но ведь мне так хочется быть рядом! Так хочется, чтобы он заметил: я на самом деле хорошая, так ведь говорит бабушка, а ее словам можно верить».

«Собираясь вместе на выходные, хочется, чтобы в те редкие часы, которые отведены нам, все было хорошо, но отчего-то это не так. Время от времени в любой семье могут возникать проблемы, их признают и пытаются решить. Однако родителей будто полностью устраивает та серо-малиновая атмосфера, которая сопутствует их семейной жизни». Маленькая Харви замечала, что любые шероховатости в бабушкиной семье широко обсуждаются, и все стараются исправить ситуацию к лучшему. «Отчего же родителям все равно? Почему не делать пусть маленькие, но шаги навстречу простому и естественному счастью?» – непонимание мучало Харви.

Размышляя над этими вопросами, маленькая Харви в пять лет вдруг поняла: она должна все взять в свои руки, это и есть искомый ею смысл существования. Некоторое время назад малышку Харви начал постоянно посещать вопрос, зачем люди рождаются: «Почему я – это я?» Все сложилось, словно пазл, словно игра, правила которой вначале туманны, но в процессе все становится на свои места и оказывается просто. Нужно объединить тревожащие ее проблемы. Вопрос счастья ее маленькой семьи и вопрос причины прихода на Землю вместе рождали единственно возможный ответ: от нее зависит, хорошо ли всем членам этой семьи или нет, она ответственна за их счастье и в силах повлиять на ситуацию. Вот ради чего ей была дана именно эта жизнь.

В момент единения со Вселенной от приоткрывшейся истины мироздания в незащищенную детскую грудь впивается острие стрелы. Маленькая Харви замерла от ужаса, сердце забилось, из горла рвется крик отчаяния: «Что же я натворила?!» Следуя логике, Харви осознала, что все те проблемы и конфликты, который есть в семье, – это ее вина! Вина ее бездействия или, наоборот, каких-то неверных шагов. «Я не всегда показываю, что люблю родителей. Я бываю капризна и могу вести себя слишком шумно. Именно это, наверное, и создает напряжение, в котором мама и папа вынуждены жить из-за меня». Чувство горести за свою беззаботность и необдуманность поступков сжимало маленькую Харви в тисках, выдавливая соленые слезы.

Под капающие с длинных черных ресниц, струящиеся по щекам слезы маленькая Харви начала громко всхлипывать, ведь она еще смела сравнивать атмосферу в семье бабушки и родителей. «Но у бабушки дети были хорошие, потому семья такая счастливая. А моим родителям досталась я – Харви, разрушитель всего хорошего и источник одних проблем». Переосознание истинных причин всех тревог ее семьи стало той поворотной точкой, с которой Харви из самых лучших побуждений начала разрушать свою личность.

Главной целью малышки Харви стало поступать не в соответствии с желаниями, а так, чтобы вызывать как можно меньше раздражения, предупреждая конфликты и отрицая действительность, потому что как только разрешишь себе взглянуть правде в лицо, сил на борьбу, на бесконечное лавирование между летящих снарядов более не будет. Словно танцор, которого заставляют двигаться в одном стиле вне зависимости от музыки и настроения, Харви переступила через собственные эмоции и день за днем начала отыгрывать чужие.

Арсенал приемов ее священного похода полнился каждый день. Родители ругались, а Харви в этот момент старалась прибрать комнату или кухню, нарисовать цветы, поставить их на стол вместо настоящих, чтобы потом, едва только скандал начинал затухать, ворваться к родителям и сказать:

– Посмотрите! Посмотрите! Как красиво на кухне! Пойдемте попьем все вместе чай! Чайник вскипел!

Харви все время извинялась, даже без причины, живя с бесконечным чувством вины. Маме это очень нравилось, в таком поведении дочки она чувствовала некое удовлетворение. Их диалог всегда складывался схожим образом.

– Мамочка, прости меня! – неожиданно говорила Харви, чувствуя особенную привязанность к матери и хрупкость человеческих чувств.

– Я тебя извиняю, Харви, – нравоучительным тоном говорила мама Харви.

Такой ответ пугал до оцепенения, ведь Харви и так постоянно чувствовала, что виновата, но не могла себе представить, в чем именно провинилась. Прося прощения, девочка надеялась, что мама скажет:

– Харви, милая, ну что ты, за что ты просишь прощения?

Но своим ответом та лишь подтверждала, что Харви доставляет страдания своим близким и все делает неправильно. Харви обещала себе стараться еще больше, но пять будних дней у бабушки она так тосковала по родителям, что после долгожданной встречи не могла совладать с эмоциями, начинала носиться по родительской квартире, говорить без умолку, позволять себе лишнего, неизменно это заканчивалась очень плачевно для нее. Тогда Харви осознавала, почему родители оставляли ее у бабушки, ведь с такой, как она, жить все время очень сложно. Единственным выходом было разделить тяжелую ношу между двумя семьями. Харви вновь обещала взять себя в руки и стараться изо всех сил привнести радость в свою семью.

Однако старания Харви напоминали борьбу Геракла с дочерью Тифона и Ехидны. Ведь рассекая гидру вновь и вновь, лишь добавляем ей сил, укрепляя первопричину своего несчастия. Только спустя много лет, уже не живя с давшими жизнь, Харви осознала, что своим поведением лишь еще более распоясала родителей, не дав им ни одной причины объединиться и прислушаться к душе Харви. Классически Харви делала то, чего более всего боялась: пытаясь осчастливить всех, шла неверной дорогой. Сама сотворила из себя удобного ребенка, который думал о себе гораздо хуже, чем был на самом деле, позволяя другим оправдывать свои проступки за ее счет и не развиваться. Тогда Харви всего этого не замечала, потому как на нее летели одна отравленная стрела за другой, не оставляя времени на размышления.

Из разговоров окружающих все чаще вырывались вначале непонятные слова «алкоголизм», «выпивка», «пьяный». Именно этими словами, как правило, описывали те самые состояния отца, которых так страшилась сама Харви. Хоть значения слов были не совсем понятны, но по тембру голоса, придыханиям и округляющимся глазам становилось предельно ясно, что это большая беда. «А что нужно делать, если близкий в беде? Нужно помочь! И, пока он слаб, защитить его от возможных врагов». Новая миссия по улучшению, как бы сказали политологи, имиджа отца стала очередной одержимостью Харви. Она ежедневно делала маленькие шаги по всяческому распространению информации о великих делах и хороших сторонах отца и, разумеется, старалась замолчать и скрыть все то, что попадало под категорию «плохое».

Продолжая кампанию по восхвалению отца и тренировки по оттачиванию того идеального поведения, которое могло бы максимально нейтрализовать любые бури, Харви и впрямь ощущала, что иной раз ей удавалось сделать атмосферу теплее. Таким образом, пусть ненадолго, но создавалась иллюзия нормальной семьи. Обычной хорошей семьи со своими привычками, шутками и традициями. Удерживать подобное состояние было настолько тяжело, что, кажется, это стало единственным занятием, отдаваясь которому, Харви совершенно перестала искать себя и постепенно забыла то, что уже о себе знала.

Когда же состояние внешней семейной идиллии обреталось, Харви испытывала невероятную радость, однако в тот же самый момент внутри нее образовывалась пустота, такая же бессодержательная, как и та временная случайная идеальная картинка, за которой не стояло ничего, кроме ущербного эгоизма обоих родителей.

Раздался очередной звонок, который выдернул Харви из ее воспоминаний. Сигнал телефона словно ворвался в сон-кошмар, проснуться от которого самому не получается, хоть осознаешь, что это всего лишь сон. Того, кто помогает вырваться из цепких лап коварного Морфея, воспринимаешь с благодарностью, не раздражением. Харви со взглядом, наполовину по-прежнему обращенным в себя, взяла телефон, посмотрела на экран несколько секунд и наконец смогла сфокусироваться. Звонила ее университетская подруга Джахоноро. Харви с нежностью улыбнулась экрану телефона.

Джахоноро – мусульманка из традиционной восточной семьи, с которой их свела общая alma mater. Проводя значительную часть времени в европейской культуре в Москве, она никогда не ставила под сомнения устои своей семьи. В разговорах часто подчеркивала, насколько традиции ее народа превосходят все остальные в мудрости и дальнозоркости. Порою Харви это сильно раздражало, потому как в этом виделась некоторая зашоренность. Словно перед человеком лежала прекрасная долина с извивающимися полноводными реками, небольшими озерами, полянами ярких цветов, насыщенными пятнами перелесков, и все это в окружении зеленых холмов, а человек видит только дерево, что растет перед долиной в двух шагах от смотрящего. Однако Харви ничего не могла с собой поделать, хоть они с Джахоноро принадлежали к разным мирам, которым никогда не суждено полностью понять друг друга, оставались они родственными душами. Джахоноро была веселой, внимательной, разговаривать с ней было легко, если абстрагироваться от ее патриотических речей. Харви заправила за ухо пряди длинных темных волос и с радостью ответила:

– Привет, Джахоноро.

– Привет, дорогая. Хотела спросить, как твои дела? – голос Джахоноро звучал деловито, как всегда в начале разговора.

– Хорошо, спасибо. Как твои?

– Мои тоже хорошо, спасибо. Харви, я видела тебя сегодня в университете, и, – Джахоноро замешкалась, – ты такая грустная в последнее время и так исхудала, у тебя точно все в порядке? Я все не решалась спросить, но не могу перестать думать об этом. Как ты на самом деле?

– Да… Джахоноро, все хорошо, наверное, устала просто. Знаешь, я хочу найти работу в компании, где могла бы пройти практику параллельно с завершением учебы. Тогда после окончания университета я бы могла претендовать уже не на стартовую позицию. Это непросто – выбрать то, что нравится, – Харви умело переводила тему и обманывала, завуалировав все в слова правды. Это особый вид искусства, который она освоила в своем детстве в совершенстве.

– Что ж, если это просто усталость, я рада. А куда ты хочешь пойти? Какие-то компании уже есть на примете? – поинтересовалась Джахоноро.

– Я сформировала список критериев для подбора, пока под него попадает несколько компаний, в них я уже отправила свое резюме. Посмотрим, что выйдет. Хочешь, отправлю тебе список этих компаний, ты тоже вышлешь им резюме? Вдруг окажется, что мы дальше не только учиться будем бок о бок, но и работать?

– Дорогая, ну что ты! Мне никто не позволит работать! Большая удача, что родители разрешили мне учиться в университете, а не сразу после школы замуж выдали. Поверь, стоило немалых усилий и манипуляций с моей стороны, чтобы отец на это согласился, – Джахоноро это забавляло.

Харви в очередной раз подумала: «Мама дорогая!» Вот такая покорность судьбе совсем не в характере подруги. На ум приходило единственное объяснение: Джахоноро действительно видела лучшую свою судьбу в браке, устроенном родителями, и жизни, вращающейся вокруг семьи. Своеобразный обмен свободы на счастье, гарантированное не ниже определенного объема. Что ж, возможно, в такой предопределенности что-то есть. Это позволяло ей воспринимать годы учебы действительно как самое сумасшедшее время и получать от них массу удовольствия. Ведь учеба в этом случае самоцель, а не лишь ступень в построении карьеры. Джахоноро многое о своей жизни знала наперед, потому могла себя подготовить к тому, что ее ждало, и сконцентрироваться на главном. Это ли не прекрасно, если находишься с таким подходом в согласии?

– Если честно, Харви, тебе бы тоже не помещало сконцентрироваться на чем-то, кроме учебы и будущей работы. Знаешь, женщина цветет лет до двадцати пяти, а дальше медленно увядает. Не так долго тебе цвести осталось, – продолжала подруга.

– Джахоноро, не начинай опять, – рассмеялась Харви. – Давай завтра увидимся, поболтаем после занятий, и ты полюбуешься мною, пока я еще не увяла окончательно.

– Хорошо, дорогая, до завтра! И не грусти!

Совет подруги был здравым, но не исполнимым. У Харви вовсе не получалось взять себя в руки и перестать грустить, а сказать вернее, не было сил стараться. И хотя истинной причиной ее грусти была кульминация трагедии, что разыгрывалась с самого детства, Харви не обманывала подругу, говоря, что устала от раздумий о работе мечты. Образование открывало множество прекрасных возможностей, из которых предстояло избрать что-то для начала пути, но умение делать выбор подразумевает способность принимать решение в соответствии со своими желаниями. У Харви же не было даже малейшего представления о том, что ее влекло, а потому страшило решение, в основе принятия которого лежала пустота. Тревога неопределенности свойственна многим молодым людям, но, пробуя себя в подработках, они понимают, нравится ли им тот или иной род деятельности или компания, а Харви, пробуя себя, делала каждый раз единственный вывод: «Да, с этим я справлюсь». К девушке подкрадывалось понимание, что хоть выполнить она могла любую задачу и работу, удовлетворение не приносила ни одна. Неужели ей, чувствующей столь многое, предстояла жизнь в ежедневной апатии?

Взрослое детство зачастую определяет в будущем профессию творческую, оттого, что искусство – это когда выбираешь за других, уклоняясь от принятия решения за самого себя. Искусство прежде всего искусственно, то есть не просто отдалено от окружающей действительности, а лежит в плоскости параллельной вселенной, что никогда не соприкасается с реальностью. Та, другая вселенная может подражать реальности, может путешествовать по временной ленте реальности, не ограничиваясь в перемещениях, может резать ее на куски и сшивать вновь причудливым образом, но никогда ею не станет, и это успокаивает тех, чья психика надломана действительностью. Это словно фобия, когда человек боится прикоснуться к миру без перчаток, а окружающие благосклонно закрывают глаза на его чудачества и восхищаются перчатками.

Если детство нормальное, человек обретает себя, свои предпочтения и становится тем, кем предначертано. Если в детстве поглощен решением чужих вопросов, то найти себя не успеваешь, а в качестве компенсации становишься экспертом в тонких материях чувств окружающих и начинаешь ощущать мир острее, улавливая его малейшие изменения. Вырастая, ощущаешь себя потерянным, одиноким и абсолютно ни на что не годным. Единственная деятельность, которую не имитируешь, в которой не играешь, а становишься самим собой, – это простое выражение собственных наблюдений, чувств и знаний о внешнем мире и внутреннем одиночестве. Можно переносить измерения своих чувствительных приборов на электронную бумагу, аналоговый холст, выражать в звучании, пластике тела или разговорах с теми, кто хочет разобраться в себе, как это делают психологи.

Раз за двадцать с лишним лет девушка не успела разобраться в том, чем ей действительно симпатичен мир вокруг, Харви подозревала, что для нее реальные профессии навсегда останутся лишь имитацией. Сейчас она могла найти любую работу, соответствующую своему образованию, и просто делать ее хорошо, но без удовольствия. На досуге Харви всегда много рисовала, создавая собственный выдуманный мир, этим она могла бы и продолжать заниматься для души: писать открытки, расписывать ткани, делать альбомные наброски, рисовать портреты прохожих и зданий. Выдуманный мир был намного приветливее и уютнее реального, безвозвратно ускользнувшего от нее в детстве. Харви часто слышала комплименты своим рисункам, и каждый раз ее посещало двоякое чувство наслаждения от столь искомого признания и недоумения – ведь так мог бы нарисовать каждый. А после озвученных мамой больших новостей не тянуло рисовать вовсе.

Харви усмехнулась про себя, подумав, что все люди, которых окружающие с придыханием одаривают эпитетом «творческий», на самом деле ни на что не годные бездари, которые, если следовать более древним религиям, вынуждены будут переродиться, так как явно просто упустили все отведенное им время. Другие мыслят дальше и убеждают, что страдания этих людей не напрасны, через свое творчество они помогают людям лучше осознать мир. Может быть. Хотя Харви была уверена, что искусство – почти всегда, лишь прикрытие для потерянной души.

Однако Харви отнюдь не была согласна со всеми теми скептиками, которые с вызовом и легким фальцетом в голосе утверждают, что детство детством, а сейчас это уже «взрослая женщина» или «взрослый мужчина», и пора бы брать жизнь в свои руки, а не «лоботрясничать». Они, безусловно, правы, однако сколько вы видели диких животных, рожденных и выращенных в неволе и с легкостью выживших в диких условиях? Таким зверям тяжело, потому что они ни черта не знают о настоящей дикой жизни. Они были помещены в искусственные условия с абсолютно искаженными законами. А здесь не заточенный в клетку зверь, но человек, который на протяжении всей своей жизни руководствовался созданием видимого благополучия и решал проблемы взрослых. Как? Как ему теперь жить, когда оказалось, что все его навыки никак не помогут в реальной жизни? Как что-то понять о себе, если ты никогда не мыслил себя? Как понять, что нравится, если ты всегда выбирал то, что нравится другим? Как полюбить без оглядки, если те, кто должен был по природе вещей любить тебя, могли сделать больно в самый неожиданный момент? Как защитить себя, если привык сам защищать других и сносить нападения любимых?

Каждый шаг в жизни выливается в бесконечные вопросы, ответы на которые можно искать годами и зачастую безрезультатно. Все же Харви твердила себе: «Терять надежду нельзя». Дикий зверь борется за свою жизнь до конца: пусть неумело, пусть делая грубые ошибки, пусть трусливо и смешно, но рьяно, потому что знает, кроме него самого, никто не сделает его настоящим. А за настоящего себя нужно биться до тех пор, пока бьется сердце.

Глава 2. Калейдоскоп panem et circenses* (*хлеба и зрелищ)

Харви сидела за рабочим столом, разглядывая красивую итальянскую бумагу для рисования. Когда проводишь по бумаге кончиком пальца, чувствуешь легкую дрожь по всему телу от неровности и мягкости ее поверхности, от мельчайших ямочек, в которые попадает подушечка пальца, и, конечно, от предвкушения того, как эту прекрасную пустыню цвета слоновой кости ты оживишь, наполнишь смыслом, а возможно, полностью и безвозвратно испортишь. Именно это легкое ощущение власти будоражит воображение творца.

Окуная кисть в краску, Харви думала о том, что такой же властью обладают родители над своими детьми. Кажется, некоторые рожают свое продолжение лишь затем, чтобы насладиться этим порочным чувством. Хотя, вероятнее, даруют жизнь потому, что того вопрошающе ожидает общество. Бездумно следуя наставлениям толпы, словно рыбка в стае, отцы и матери затем находят удовольствие в игре с чужой жизнью. Причем тратят на эти жестокие забавы время, отпущенное и своей, и чужой душе.

В детстве все было гиперболизировано, использованные в жизни краски были кричащими и неуютными. За великой драмой следовал момент яростного счастья. Как бы пытаясь загладить все те ситуации, которые не должен наблюдать ребенок, родители старались создать что-то триумфальное, ни с чем не сравнимое, чего не было ни у кого. Подсознательно им казалось, что именно так весы приводятся в равновесие. Поэтому Харви смогла увидеть мир широким: путешествия, музеи, спектакли, необычные выставки, редкие вещицы – все это было в изобилии. Иронично, но этого было недостаточно, так никакие материальные и даже духовные блага не способны полностью компенсировать отсутствие любви в семье, ее восприятие родителями лишь в качестве препятствия для реализации собственных желаний.

Калейдоскоп воспоминаний Харви был необычаен: о меленьком песке Адриатического моря, гибкости балерин, взмывающих ввысь среди богатого убранства Большого театра, рычащих динозаврах выше неба, привезенных на несколько дней в городской парк, музыкальном центре Technics, звуки которого были такими чистыми и объемными, темной и мокрой глубине дикой пещеры, в которой царствовали гномы-сталагмиты, переговаривающиеся между собой звонкими звуками падающих капель, и еще о многих чудесах. Подобно принципу калейдоскопа эти прекрасные воспоминания о подаренных родителями открытиях были почти бесконечными. Говорят, если взять калейдоскоп, наполненный двадцатью стеклышками и другими предметами, и крутить его неторопливо, то понадобится 500 000 миллионов лет, чтобы увидеть все возможные комбинации узоров. Так и детские воспоминания, всегда яркие и родные, могут возникать в памяти, позволяя их проживать намного медленнее, чем было на самом деле, разбирать их на составляющие, повторять только самые ценные моменты, из раза в раз прокручивая на повторе. Это всегда напоминало Харви разучивание новой хореографии танцором, только в обратном порядке. Танцор вначале в очень низком темпе изучает каждое движение, обращая внимание на мельчайшие детали, такие как угол постановки рук, направление взгляда при повороте головы. Но затем, когда голова выучила последовательность и характер танца, а мышцы запомнили нужные ощущения, танцор начинает ускорять темп, доводя его до необходимого. Но в жизни все с точностью наоборот: мы вначале танцуем и только потом в мыслях обращаем внимание на детали, вращаем калейдоскоп с нужной нам скоростью, чтобы сделать выводы и чему-то научиться.

В калейдоскопе Харви попадались такие рисунки, от которых хотелось вовсе разбить его о стену. После душераздирающего скандала родителей, пытаясь разрядить обстановку, Харви пришла в комнату с пакетом на голове. Действовать в конфликтах надо быстро, промедление равносильно замешательству во время пожара. Пакет был первым, что попалось Харви под руку, она была уверена, что необычное расположение пакета немедленно привлечет внимание и заставит рассмеяться. С широкой улыбкой, которую под пакетом увидеть было нельзя, Харви ворвалась с веселым «Е-ху-ху!» в комнату, где происходила ссора. В ответ Харви жестко отругали за попытку самоубийства посредством самоудушения.

«Так, постойте-постойте… А что такое самоубийство? А какие еще средства есть? А почему это плохо и от чего помогает? Ладно, сейчас не будем спрашивать, чтобы не подливать масла в огонь. Но на досуге выясним ненавязчиво», – решила шестилетняя Харви. После криков и обвинений в неясном зле Харви была изгнана из комнаты, а родители продолжили выяснения с новой силой. Харви из-за угла наблюдала за тем, что происходит, стараясь как можно скорее придумать, как унять обжигающие языки пламени. Ненавидя себя за свою медлительность, глупость, Харви никак не могла собраться, поэтому была вынуждена просто наблюдать за тем, как в ее детской словесно избивали друг друга два ее солнца. Родители часто для конфликтов выбирали именно комнату Харви, раз за разом изгоняя ее из собственной детской. И тут, доказывая что-то и отступая при этом назад для непосредственной демонстрации негодования, мама Харви зацепилась об игрушку на полу и упала. Падая, мама Харви поцарапала всю спину об угол комода и поставила пару синяков о выступающие ручки. Драма, казалось бы, и так находившаяся в кульминации, умудрилась выстрелить вверх с новой силой: теперь слышался плач навзрыд, перемежающийся самобичеванием и холодным замиранием отца.

Как передать все замешательство Харви? Ведь сердце готово разорваться, когда страдает та, которой нет равных во всех мирах, как принять, что тот, кто сильнее всех окружающих, не кидается на помощь маме, как удержать себя и не переступить порог из-за строгого запрета, когда хочется обнять и приласкать? А самое главное – как это все вписать в картину мира, где единственный смысл жизни – создание нормальной счастливой семьи? Харви не могла более стоять на месте, потому пошла к маме, сдерживая себя изо всех сил, потому что на самом деле хотелось броситься. А подойдя, Харви попыталась быть спокойной, показывая, что все хорошо, тогда как ей хотелось сжаться в комочек на маминых коленях и разрыдаться от вечно сдерживаемых эмоций.

Идя к маме, Харви думала о том, как она защищает ее, свою маму, каждый день, понемногу, в мелочах, и как мама с радостью позволяет ей это делать. Например, мама уже давно спала с Харви, поскольку папа часто возвращался домой очень поздно и редко в трезвом состоянии. Харви слышала множество жутких историй про мужей-алкоголиков, которые закалывали собственных жен, не осознавая, что они делают, под действием, как выражалась дама из телевизора, «зеленого змия». Харви была напугана этой мыслью, потому что понимала всю ее реальность. Как обычно, изо вех сил пытаясь предвосхитить беду, она просила маму всегда ложиться на дальнюю от двери половину кровати. Если уж кто и будет сражен демоном алкоголя, так это Харви. И каждый раз, когда папа приходил домой, Харви просыпалась и лежала в нервном напряжении, пытаясь уловить по издаваемому шуму из коридора направление мыслей отца. И подбирая в голове слова, которые, возможно, могли бы прорваться в сознание отца сквозь пелену его слабостей и остановили бы уже занесенную с ножом руку. Мама же лежала рядом и мирно спала, окутанная заботой Харви. Ее лицо во сне всегда было таким спокойным и умиротворенным, она была прекрасна, словно лесная фея. С этими мыслями Харви и подошла к маме, села рядом на пол и с нежностью, на которую способен только собственный ребенок, обняла и прижала ее к себе.

Мама плакала у Харви на плече, та ее успокаивала, гладила по плечам, рукам – там, где нет ушибов. После получаса таких лечащих объятий мама начала собираться с Харви в театр на «замечательный» спектакль. Куда исчез папа, Харви не помнила, но дома его более не было. Мама надела прекрасное платье, уложила волосы, нанесла макияж, собрала сумку и не дала Харви никакого объяснения всему тому, что произошло. Мама улыбалась и вела Харви на спектакль. Спектакль оказался прекрасен, только вот невозможно было его смотреть, потому что отчаянно хотелось плакать или просто забыть, что все это было наяву. После спектакля мама и Харви отправились жить к бабушке, там же спустя неделю встретили семилетие Харви. Праздник был сплошным комом в горле, яростной схваткой со слезами, которые уже почти лились из глаз. И так же спустя еще несколько дней без каких-либо объяснений мама с Харви вернулись домой.

Как быть, если создан жить счастливым, но обстоятельства таковы, что счастье то впихивается в тебя немыслимым давлением, то отступает настолько далеко, что, кажется, больше никогда не настанет? Театр в жизни и театр на сцене все время перемешивались, провести грань становилось от раза к разу сложнее. Сдерживая свои истинные порывы в попытках угодить, не поспевая за эмоциональными скачками родителей и все же зная – что-то идет не так, Харви иногда думала, что она сходит с ума. Харви, как это часто бывает с детьми – жертвами эмоционального насилия, – просто забывала многие вещи или в собственной голове переворачивала все с ног на голову. И сейчас, спустя столько лет, ей так сложно понять, что есть правда, что ложь, что хорошо, а что плохо, как надо действовать в действительности.

Во время скандалов, крика, шума Харви становилось очень холодно, ноги и руки леденели, вся одежда будто становилась сырой, ноги ватными. Тогда Харви садилась на пол, забивалась под стол и, подтянув колени, роняла в них голову и закрывала ее сверху руками. Харви испытывала страх, неуверенность, ей начинало казаться, что она пленница в жуткой камере. Минуты капали, разбиваясь о каменный пол, а сердце царапал лед. Но затем скандал стихал, и стремление к человеческому теплу пересиливало страх Харви, она освобождалась из своего заточения и очень осторожно, почти бесшумно приближалась к месту, где происходила ссора родителей. Там она пыталась сделать вид, что все хорошо, жалась к маме, но редко находила встречные объятия. А если и находила, отчего-то они все равно оставались холодными, словно шли не от порыва сердца, в котором вечно пылает любовь, а от обязательств.

Существуют танцоры-волшебники, чьи движения удивительно легки, но любые попытки повторить за ними терпят провал. Весь рецепт волшебной пыли в том, что каждое движение их танца начинается в одной из двух точек. Первая исходная точка находится в районе солнечного сплетения, а вторая – в паху. Даже если движение минималистично, что-то вроде содрогания мизинца левой руки, то только со стороны будет казаться, будто мозг танцора дал команду пошевелить одним пальцем, на самом деле была задача дать импульс из одной из точек, чтобы он прокатился внутри по всему телу и свою наибольшую амплитуду колебаний приобрел в мизинце, а затем сошел на нет. Причем движение будет иметь совершенно разный характер в зависимости от того, откуда пущен импульс, из груди или низа живота. Искренно не то движение, что рождается и умирает на поверхности, а то, что идет из самих глубин человеческого тела. Вот и весь секрет, но для того, чтобы научиться жить и танцевать из глубин себя, требуется много храбрости. Так же и с объятиями, дарующими и отчищающими являются лишь те, что идут изнутри, а овалообразно сложенные руки – лишь отголосок, инерция огромной внутренней энергии. Обнимая, надо отдаваться без остатка, потому что только так приумножаешь волшебство счастья, в противном случае лучше не тратить энергию зря.

В семь лет, почти сразу после того злосчастного дня рождения, наступил момент, когда Харви очень реалистично осознала, что алкоголизм – это то, с чем она начала сталкиваться каждый день. И что, к своему сожалению, она действительно начала довольно уверенно ориентироваться в особенностях этого заболевания. Харви безошибочно диагностировала его у людей на улицах, даже если они не были пьяны в текущий момент. Она выявляла и бывших алкоголиков по специфическим, сохраняющимся на всю жизнь чертам лица. Могла предугадать, кто из встречавшихся ей людей имеет все шансы стать алкоголиком, по косвенным признакам. Это действительно болезнь, от которой, возможно, никто не застрахован, но есть определенные типы людей, особо подверженные риску. Папин путь в эту бездну Харви могла наблюдать с первых лет жизни, а оттого видела все грани и оттенки.