скачать книгу бесплатно
– Если вам что-то нужно, скажите.
– Мне ничего не нужно, ибо то, что было некогда дорогого моему сердцу, ваши люди отняли у меня.
– Не забывайтесь, гражданин Каетанович! Вы пока что находитесь под следствием, скоро состоится новый суд, а в моей власти предоставить вещественные доказательства вашей невиновности или же написать заявление об оскорблении нашей службы. Тогда никакой милости не ждите.
– Я никого не хотел оскорбить или унизить – не в моей это природе; но и сотрудничать с вами мне не досуг, ибо вы и я находимся в разных мирах.
– Вас бы в любом случае не взяли к нам; здесь нужны люди сильные, выносливые.
– Да… да, я знаю о том, никогда крепкое здоровье не было моим спутником, даже наоборот. Сколько раз находился я на грани жизни и смерти, но Господу, возможно, нужны мои дела, коль Он столько раз оставлял меня в живых.
– Я пришел сюда не для спора, гражданин, мне необходимо продолжение вашей биографии.
– Я с радостью предоставлю ее вам, только прошу: можно мне описывать на бумаге мое прошлое – так легче собираться с мыслями, – святой отец несколько поддался вперед, сутана упала с плеч на ледяной пол и его взор, полный мольбы, встретился с серо-голубыми глазами инспектора.
Тот резко встал со стула, ответил несколько высокомерным тоном:
– Как вам будет угодно. В скором времени вы получите бумагу и карандаш.
«В Ярославе ожидали приезда молодого священника. Местная католическая епархия из ордена реформистов встретила кортежем долгожданного путника, изъявила желание вместе спасать людские души, расточали похвалу отцу Дионисию, показывали местные приходы, жаловались на нехватку средств.
– Неужто жители Ярослава настолько скупы, что не жертвуют на блага церкви? – озадачено спросил Дионисий и пристально посмотрел в лица святых отцов, приподняв одну бровь.
Те как-то нервно дернули плечами, один из них развел руками, ответил с наигранным недоумением:
– Отец Дионисий, разве в нашей власти взимать плату словно сборщики податей? Мы не воры, не грабители, нам чуждо всякое стяжательство, довольствуемся лишь тем, что оставляют верующие в доброте своей.
– Мне нравится ваш ответ, отче. Но не будем далее пререкаться или спорить. Церкви необходим наставник-пастух; надеюсь, вы поможете мне в сим благодатном деле.
Святые отцы приблизились к воротам старинной обители, построенной монахами несколько веков назад; стены из облицованного кирпича поражали своей массивностью, две круглые башни, уходившие в вышину, возвышались над остроконечной крышей главного здания. Дионисий какое-то время разглядывал сий венец зодчества, не без гордости отмечая про себя мастерство строителей и всех тех, чьи безызвестные имена канули в поток истории, оставив после себя доказательства своих деяний – ради будущих потомков. Когда мысли о прошлом величии уступили место нахлынувшей реальности, отец Дионисий обернулся к собравшимся вокруг него членам епархии, без доли смущения сказал:
– Мне необходимо сегодня же предоставить все отчеты, всю документацию по выполненным работам. Также мне следует знать, что требуется церкви, какие нужды испытывает.
– Святой отец, – молвил один из служителей с нитками тревоги в голосе, – список нужд и прошений мы готовы предоставить хоть сейчас… но вот на счет отчетов… Дело в том, что эти документы хранятся в архивах, их не так легко найти, мы…
– И все, – поспешно перебил его Дионисий, – мне нужны отчеты – все за минувший год, а вы должны найти их – это не так сложно. Да, и вот что, совсем было позабыл: принесите в мой кабинет чашку кофе: со сливками и двумя кусочками сахара.
Святые отцы в недоумении переглянулись, пожали плечами. «Еще молоко на губах не иссохло, а все норовишь прыгнуть выше головы, сосунок», – пронеслось в их головах, но вслух ничего не ответили, ибо его честь защищала твердая рука архиепископа.
Минул год. Дионисий показал себя ревностным служителем: он открывал христианские воскресные школы, служил мессы, выстаивал молитвы у алтаря, помогал сиротам, бездомным и вдовам, читал лекции в семинарии. Не забывал он о матери, живущей до сих пор в лишениях в родном селе; помогал деньгами сестре, чей муж не стремился найти более оплачиваемую работу – а Сабина не была счастлива в браке, с раскаянием жалуясь брату на свое поспешное, ранее замужество. Каждый раз, получая деньги от брата, Сабина плакала: в те мгновения ей становилось жалко себя, стыдно перед семьей, но – главное – она трепетала, благословляла в молитвах Дионисия, каждый раз раздумывая, как вознаградить его за все то доброе, что видела от него – больше, чем от кого бы то ни было. Мария же, доживая свой век на разорившейся ферме, как и прежде экономя дрова в холодные морозные дни, не тратила на себя ни одной монеты, получаемые из рук любимого сына; злотые она прятала в укромном, только ей известном месте, чтобы затем – накануне главных праздников купить Дионисию подарки.
Так протекало время: по утрам ощущалось, словно все вокруг замирало в беге, но незаметно наступал вечер – за ним ночь и новый день. Дни складывались в недели, недели – в месяцы. Дионисий продолжал служить в Ярославе, лишь изредка – из-за слабого здоровья покидая святую обитель. Лечиться ездил в Закопане: эта горная местность на юге Польши у самого подножья Татр, воздух резкий, но чистый и дышалось там много легче, нежели в шумных многолюдных городах, наполненных гудением машин, звонков и гулом от промышленных заводов. Здесь же, среди горных склонов, чьи вершины покрывались вечным снегом – таким белоснежным – чистым, что слепили глаза, когда лучи солнца падали на поверхность, и окрашивались вершины то в серебристо-голубой, то в оранжево-розовый. Отец Дионисий любовался живописными пейзажами; тут ощущал себя невероятно свободным, безмятежным; тут все принадлежало людям – в равной мере: и рассветы, и закаты, а легкие наполнялись живительным чистым воздухом.
Поправив здоровье, святой отец обратным путем возвращался в Ярослав, где уже был назначен капелланом главного центрального прихода; это означало, что отныне ему предстояло служить как в тихой духовной обители, так и вести мирскую, отличную от первой службу. По утрам совершая молебни, Дионисий направлялся в университеты и колледжи читать лекции по философии, после обеда навещать больных и умирающих в госпиталях, а позже – по возвращению в обитель, вести вечерние службы и выстаивать полуночные молитвы. Спал он мало, отдыхал и того меньше: каждая свободная минута была на вес золота, оттого еще более ценилась. Бывало, перед сном, Дионисий садился за письменный стол, освещенный одной керосиновой лампой, и писал: стихи, труды духовные – на латинском языке, с именем Господа на устах. Ложился почивать перед рассветом, чтобы вскоре пробудиться к заутренней.
Такое положение, столь тяжкий, враз легший на его плечи груз пошатнул и так слабое здоровье святого отца. Бледный, похудевший, с темными кругами под глазами, этот двадцатидевятилетний человек выглядел гораздо старше своих лет, и в том же году, едва заняв место капеллана, Дионисий отправил письмо архиепископу Жозефу Бильчевскому с просьбой разрешить выйти из ордена, ибо «ноша сия ныне не под силу», – объяснил молодой капеллан свое решение. Архиепископ незамедлительно ответил: в послании к Дионисию он горько сожалел о таком его решении, однако неволить не стал, ибо слухи о немощи капеллана долетели до Львова.
Дослужив до окончания срока, в новом – 1908 году отец Дионисий покинул, теперь уже навсегда, орден францискано-реофрматоров».
Рука застыла в воздухе, освещенная серым светом лунного луча. Отец Дионисий плотнее закутался в сутану, с тупым выражением огляделся по сторонам. До его тяжелого сознания стали долетать скользкие-неприятные мысли: зачем все это надо, для чего он пишет о своей жизни, если все равно творимые им деяния рассыпались во прах, а жизнь в любой миг могла окончиться здесь – в холодной тусклой камере? От легких воспоминаний и тягостных лишений, от столь грустной безысходности, жалости к себе и близким, разрываясь сердцем, святой отец тихо заплакал в ночи, его всхлипы медленно тонули в звуке, доносившегося с улицы.
В коридоре раздались торопливые тяжелые шаги. Кто-то повернул замок, дверь открылась и в камеру ворвался желтоватый свет от десятка ламп из коридора. Отец Дионисий быстро вытер ладонью слезы, размазав грязь, и вытянулся в немом ожидании. Двое офицеров поманили его следовать за ними, бросив вместо ответа:
– Возьми с собой рясу.
Святой отец покорно побрел за офицерами по зеленым коридорам, в руках словно щит держал черную сутану – единственное, что оставалось с ним от прошлой жизни. Пройдя длинную цепочку поворотов, они подошли к выходу, но чуть отойдя в сторону, спустились по ржавым ступенькам вниз. В незнакомом месте было сыро, пахло тут плесенью еще больше, чем в камере. Сердце отца Дионисия ушло в пятки и про себя он принялся читать молитву. Смерти он не страшился, но расставаться с бренным миром здесь – в грязном, нечистом месте не хотелось, как и умирать долго-мучительно от жестоких пыток.
Его ввели в полутемную комнату, наверху под потолком гудел вентилятор, от него исходил сероватый отблеск света, тонкие лучи делили помещение на четыре равные части. Отец Дионисий резко обернулся к офицерам, дрожащим голосом спросил:
– Зачем мы пришли сюда?..
– Раздевайся, поп. Сейчас мыться будем!
– Что? – не понял тот с первого раза, ибо первичный страх окутал его с головы до ног.
– Раздевайся, говорят! Ты же так мечтал искупаться.
Святой отец послушно сбросил с себя сероватую, пропахшую потом одежду, за спиной услышал:
– Все снимай. До нога. И становись лицом к стене.
Комок сдавил его горло, на глаза опять навернулись слезы: неужто решили расстрелять таким вот способом, в конце наглумившись над его немощным телом? Пока отец Дионисий, замерев, стоял у стены, сокрытый полумраком, один из офицеров взял толстый шланг, из которого поливают полы и направил холодную струю в сторону обвиняемого. Холодная струя сбила с ног обессиленного Дионисия, он плашмя упал, больно ударившись о бетонный пол. Он прикрывал лицо руками, метался из стороны в сторону от неприятной воды, в душе примирившись со своей участью. Тут вдруг офицер выключил воду, убрал шланг и, наклонившись над смертельно бледным, дрожащим от холода и страха Дионисием, проговорил:
– Когда спросят, скажешь, что тебя пытали, избивали и… придумаешь. И благодари за свое спасение инспектора, и когда жалуешься, старайся не болтать лишнего. Одевайся!
В руки святого отца была брошена вся его скомканная одежда, а он так продолжал сидеть, сжавшись на полу, не в силах сделать ни единого движения.
VIII глава
Отец Дионисий Каетанович благодарил Бога за то, что ему чудом удалось пережить эту страшную ночь, а не окоченеть от холода в сыром подвале, где все пропиталось плесенью, влажным испарением и крысиным пометом. Рано утром – впервые за все время, его отвели в кабинет инспектора. Тот ждал прихода святого отца, как и ранее, потягивая сигарету у окна. Оставшись вдвоем, инспектор долго пристально всматривался в Дионисия, старался понять: готов ли этот человек к беседе и как он вообще себя чувствует? Святому отцу принесли горячий травяной чай; как награду, как сокровище принял в свои руки он большую кружку, долго – с упоением делал один глоток за другим, ощущая, как живительный приятный напиток растекается в пустом желудке, согревая его тело изнутри и снаружи. Когда кружка опустела, отец Дионисий поставил ее на стол, искренне поблагодарил инспектора за немногое то добро, что исходило только от него одного.
– Нелегко вас пришлось нынешней ночью, не так ли, гражданин Каетанович? – спросил инспектор, приняв на лице сурово-безучастное выражение. – И этого-то после затяжной болезни.
– Не стану скрывать от вас правду: мне было не тяжело, а смертельно опасно… Только Госпо… – отец Дионисий запнулся, воровато в страхе осмотрелся по сторонам, словно боялся получить удар из укромного места, – только благодаря… чуду я остался цел и невредим, что меня очень радует.
– Не догадываетесь, зачем мы применили такой вот метод?
– Сразу догадался, и за это хочу вас повторно поблагодарить.
Инспектор встал из-за стола, сложив руки за спину, заходил по кабинету, в привычке своей закуривая сигарету. Несколько минут в воздухе висело молчание и немые вопросы застыли на языках двоих людей, так сильно разнящихся меж собой. Отец Дионисий не смел первым произносить что-либо, инспектору же требовалось время, дабы повернуть разговор в нужное русло, не дать сойти с верного пути. Когда сигарета была потушена, инспектор вновь сел в кресло, устало вздохнул, спросил:
– Гражданин Каетанович, вы в силах говорить?
– Да, я готов ответить на любой ваш вопрос.
– Я не стану вас пытать, вы же прекрасно знаете, зачем вы здесь и что от вас требую я.
– Мне продолжить повествование?
– Естественно, а иначе я бы не призвал вас.
– Я забыл, на чем остановился.
– На выходе из какого-то ордена… реформаторы или как там у вас, иезуитов.
– Да-да, вспомнил. Это было в 1908 году…
«В тот год, когда архиепископ Жозеф Бильчевский дал молодому капеллану разрешение покинуть орден, Дионисий принял решение уехать во Львов, где, как он знал, есть большая армянская диаспора – а с ней и армяно-католическая церковь, насчитывающая немало сотен лет. Вернувшись в восточную Польшу, отец Дионисий завернул по пути в село Тышковцы. Жажда вновь увидеть родной, до боли знакомый дом, где он родился, где прошло все детство, погулять по знакомым местам, впитывая каждой клеточкой милые сердцу запахи, увидеть соседей, помнящих его еще мальчонком, накрыла теплой-пленительной волной, от растроганных чувств на глаза выступили слезы и тяжелый комок сдавил горло. Дионисия у калитки когда-то богатой, а ныне запущенной фермы встретила мать. Постаревшая, с прядями седых волос, Мария до сих пор сохраняла тот теплый живительный блеск в больших карих глазах, что согревал семью в дни бедствий и отчаяния холодными зимними вечерами. Сын и мать крепко обнялись: как долго прошло со дня их последней встречи? Мария с великой любовью гладила щеки сына темной от загара и трудов ладонью, прижимала его голову к своей сухой груди, орошала слезами и поцелуями его чело.
– Сыночек, ты вернулся домой.
– Мама, – отец Дионисий выпрямился, сверху вниз глянул в ее лицо, – я… я хотел просто навестить тебя.
– Не тереби мое старое сердце, маленький мой. Скажи лишь, что ты вернулся ко мне и мы вместе счастливо заживем здесь, под этой крышей, ведь ты, я знаю, вышел из ордена.
– Прости меня, матушка, но я прибыл сюда как просто гость – лишь бы увидеть тебя, наш дом, погулять по дорогим моему сердцу местам. Ты замечаешь: на мне черная сутана, на шеи колоратка, моя судьба не в бренном мире.
– Это ты прости меня, сын мой, старая стала, не ведаю, что говорю. Ты проходи лучше в дом, а я приготовлю твои самые любимые блюда.
В доме оставалось как раньше: старинная мебель, доставшаяся от деда, выцветшие обои да скрипучий деревянный пол. Единственное, что отметил про себя Дионисий, скатерть и шторы всегда были чистые – и все остальное тоже: Мария хорошо вела хозяйство и убиралась почти каждый день, оттого в их доме по первой не бросалась в глаза нужда, только уют, заключенный в светлых чистых деталях. Святой отец сел за стол – на свое привычное место – напротив окна, откуда открывался живописный вид на фруктовый сад. Мать поставила кексы, разлила в кружки ароматный чай. Какое-то время в комнате висело родное, домашнее молчание, прерываемое лишь щебетом птиц за окном да звоном ударяющих о чашки ложек. Спокойно, умиротворенно стало на душе Дионисия, ему было хорошо здесь – в своем старом доме, а не в чертогах роскошных соборов, овеваемых блеском славы и почета. Здесь, у ног матери он находил единственное, что искал в последнее время, а мысли о грозящей разлуке еще сильнее усиливали нынешние чувства.
Мария допила чай, тихо, со свойственной ею скромностью, молвила:
– Соседи вот уже несколько лет косо посматривают в сторону нашего дома – с тех пор, как Сабина уехала отсюда. За спиной кумушки перешептываются обо мне, сплетни да слухи разносят. Я-то женщина простая, малограмотная, в нужде о чести не рассуждающая, но и так обидно очень: говорят пустое, а мне потом передают, мол, дочь в надежные руки не смогла отдать, а сыновья и вовсе забыли путь домой. Они-то не ведают о нашем постоянном общении через письма.
– Почему ты раньше мне этого не рассказывала? Ни мне, ни Сабине, ни Юзефу? Хочешь, пока я здесь, разберусь с этими сплетницами?
– Сынок, – Мария устало глянула на него, улыбнулась тяжелой, вымученной улыбкой, – прошу, успокойся.
– Успокоиться?! И это после того, что они наплели своими змеиными языками? – Дионисий резко вскочил из-за стола, опершись на него руками. – Давай! Давай, я сию же минуту поговорю с соседками, докажу-покажу им правду, чтобы они не только не смели за твоей спиной плести интриги, но смиренно опускали бы глаза при виде тебя.
– Не нужно быть поспешным, Дионисий. Люди не меняются, ты и сам это знаешь. Оставь их, то пустое.
Святой отец на сей раз прислушался к мудрым словам матери, не стал ввязываться в бесполезный спор, что мог перерасти в ненужную вражду, однако, соседские кумушки приметили его фигуру во дворе Марии. Дионисий, гордо подняв голову, прогуливался по улице, учтиво здоровался с соседями, а те в свою очередь спешили поведать другим, что, дескать, к Марии вернулся младший сын и не просто – а в священническом сане; кумушки вздыхали, скрывая накопившуюся зависть, однако, косые взгляды в сторону дома Каетановичей перестали бросать.
Пробыл отец Дионисий у матери четыре седмицы – самое счастливое время для Марии. Когда пришла пора к расставанию, мать и сын долго не могли решиться – вот так просто – сказать друг другу «До свидания». У вагона поезда Мария благословляла Дионисия на дорогу, наказывая ему почаще писать ей, не забывать о сестре и брате, про себя же она гордилась любимым сыном, посмеивалась, когда соседки бросали завистливо-заискивающие взоры на их дом. Труды не прошли даром, а дали свои плоды: сколько понадобилось сил, средств, дабы дать детям достойное образование; Мария сама недоедала, голодала, но оплачивала обучение сыновей, сама окончившая лишь три класса, отправила Юзефа и Дионисия в университеты. Кто теперь скажет, что детям фермеров учеба ни к чему?
Отец Дионисий не ведал о мыслях матери, но чувствовал наверняка – соединенный с ней невидимой духовной нитью – как радовалась она его успехам, каким мягким счастьем светились ее темные глаза – самые прекрасные на свете! Он примечал ее горделивый взгляд, брошенный в его сторону, как величественно распрямились ее худые плечи, облаченные в черные рукава блузки, в те моменты, когда они стояли рядом, и от этого он еще больше начинал любить мать, с великим почтением выслушивал ее наставления, а потом со смирением клонил голову, дабы принять материнское благословение на свое чело.
Поезд, громыхая, мчался не останавливаясь, в сторону Львова, а Дионисий до сих пор чувствовал тепло материнских рук, ощущал как наяву ароматы свежеиспеченного пирога и травяного чая. Поглядывая из окна купе в мелькающие-убегающие пейзажи, святой отец раз за разом возвращался мыслями к очагу родительского дома, в такие мгновения он желал повернуть время вспять и очутиться у ног матери, переживая последние события минувших дней и нахлынувшую тоску при их очередном расставании. Дорога петляла меж полей и холмов; оставались позади понятные вещи.
Еще не взошло солнце, а колокол пропел к заутренней. После ранней молитвы во львовском армянском соборе началось поспешное оживление, привычное для воскресных дней. На часах было пять часов утра, за горизонтом медленно просыпалось солнце, бросая косые, еще холодные лучи на спящий город: под крышами домов, за высокими частоколами горожане – мужчины, женщины, дети; не спали лишь служители церквей – конец недели день особенный. Зажигались свечи, пламя отражалось в золоченых канделябрах, высокие белоснежные колонны уходили в высоту к белым, изукрашенным резьбой, аркам, представляющих собой нечто наподобие купола над алтарем. Стены и купол собора украшала причудливая, на восточный мотив мозаика, освященная всегда дневным светом. Все великолепие собора с его южными яркими красками и изысканностью барокко приводило в восторг искушенного и неискушенного посетителя, в наивности своей судившие об обители по неприметному внешнему виду, открывающегося у ворот.
Служители в черных одеяниях проходили по главной зале, подолы их ряс шуршали при каждом шаге. В их руках были подсвечники с зажженными свечами, отчего в церкви становилось жарче и душнее.
Отец Дионисий Каетанович наблюдал за шествием чуть в стороне, подле него с победоносно-горделивым лицом красовалась крупная фигура армянского архиепископа Жозефа Теофила Теодоровича, для которого этот собор являлся не просто местом святого поклонения, но детищем трудов и заслуг его, когда он с таким усилием восстанавливал-возрождал сию обитель ради нынешних армян, проживающих в Польше, и их будущих потомков. Отец Жозеф не жалел никаких средств, приглашал со всех уголков света армянских зодчих и мастеров, художников и скульпторов, щедро вознаграждал за праведные труды, самолично руководил реставрацией и со счастливой улыбкой на устах наблюдал, как полуразрушенные стены, алтарь, галерея преображаются в новые-красивые формы.
Ныне собор вновь был действующим, его ворота открывались для всех верующих, страждущих, скорбящих, просящих, для вдов и сирот.
Отец Дионисий, наблюдая за воскресными приготовлениями из-под полуприкрытых век, из последних сил боролся с нашедшей сонной хандрой, явившейся следствием ежедневного недосыпа и навалившейся работы. Как год назад был введен во львовскую армянскую епархию, получивший право занять должность префекта научно-исследовательского университета именем Юзефа Торосевича за прошлые свои заслуги в области философии и христианской литературы. Он гордился резким повышением на жизненной стезе, не без радости примечая, как счастлив находиться среди своих – своего народа. Еще служа в Кракове, отец Дионисий тосковал по отчему дому и, находясь среди ордена реформаторов, осознавал их несколько отстраненно-холодное к себе отношение. Да, они почтительно обращались к нему, приходили с советами, но все же для них он оставался чужаком, не таким как все. Здесь же, в армянском приходе, он слышал своих, говорил на родном с рождения языке, каждой клеточкой ощущал себя частью этого отдельного-закрытого мира – он был у себя дома, на своей земле.
Мысли о пережитых горестях, потерях и терзаниях, сменившихся благодатным саном и долгим трудом птицей пронеслись в голове – или то была полудрема в столь ранний час? Отец Дионисий пересилил себя, всей своей волей поддался вперед, с полным вниманием уставился на длинную процессию викариев, канонников и прочих шедших по двое в ряд между деревянными скамьями для прихожан.
Архиепископ Жозеф Теодорович хитро прищурил чуть косые глаза, его приятное благородное лицо озарила улыбка, сверху вниз глянул на скромного Дионисия, произнес:
– Сегодня знаменательный день, отче, вы не находите?
– Если все пройдет, как то задумано, наша партия выиграет в ходе предстоящей словесной войны.
– Было бы легче, если Ватикан одобрил бы наши деяния, тогда все противники не посмели бы высказаться против.
– Нашим противникам все равно, что одобрит или не одобрит Ватикан, ибо еретики-лютеране не признают Священного Престола Его Святейшества Папы.
– Вы думаете, мои замыслы не имеют никакого значения?
– Кто я такой, чтобы оспаривать ваше право голоса, Ваше Высокопреосвященство? По крайней мере, народ в Польше всецело доверяет вам, у вас есть ряд полномочий в Сейме и за вами стоит польская армянская диаспора.
Пополудни архиепископ пригласил к себе в кабинет отца Дионисия, велев личному секретарю Франциску Комусевичу никого не впускать. Долгое время святые отцы говорили о делах насущных – не духовных, но мирских, волновала их судьба страны, раздираемая со всех сторон воинственными соседями да внутренними конфликтами правящих партий – и последнее было куда опаснее.
Отец Дионисий сидел напротив Жозефа Теодоровича, вникал в каждое слово, сказанное им. Архиепископ волновался – то было заметно по его рукам, хотя и старался не подать виду, что его что-то тревожит, то и дело дотрагивался до подбородка, покрытого красноватым раздражением после бритья, но даже так – в таком состоянии он сохранял немного высокомерный вид, горделивую осанку, передавшиеся ему по наследству от благородных предков. Дионисий Каетанович, явив полную противоположность, со скрытой долей зависти окинул взором высокую, стройную фигуру отца Жозефа, когда тот поднялся с места и широкими шагами заходил по кабинету, но осекся, вспомнив, сколько доброго сделал для него этот самый человек: на вид холодный-недоступный, на деле же открытый и добрый, и не было никого другого – за исключением родных, к кому бы Дионисий питал бесконечное, мягкое уважение.
– Знаете ли вы, отец Дионисий, какое волнение зародилось в моей душе?
– Вам ли волноваться о таком пустяке, если вся Польша знает вас как прекрасного оратора?
– Не о том я веду речь. Мои слова, что собираюсь ныне говорить с трибуны перед лицом народа, могут изменить наши жизни – нас, служителей львовской обители; этот час станет либо нашей победой либо поражением. В последнем случае ставятся под удар наши жизни. Так легко казаться сильным и так тяжело принимать всю ответственность за других.
Жозеф Теодорович сел за стол, на его еще молодом лице проявились морщины, прорезавшие высокий чистый лоб. Внутри Дионисия что-то кольнуло, ему было стыдно за поспешное свое грешное чувство – зависть – к уставшему человеку, что вел борьбу не только с внешними страстями, но и внутри себя – что никто сего не замечал; сколько же стоило таких усилий?
– Я много читал ваши научные труды, отец Дионисий, – наконец проговорил Жозеф Теодорович, специально поменяв суть разговора, – вы – умный человек, у вас прекрасный слог, а наша святая церковь безгранично доверяет вам. Я вижу в вас потенциал, мне нужны такие люди как вы; стало быть, я могу вам всецело доверять, зная наперед, что вы справитесь.
– Вы слишком высокого мнения обо мне, Ваше Высокопреосвященство. Я не думаю, что лучше других.
– Но и не хуже. Вам пришлось проделать сложный путь прежде, чем стать тем, кем являетесь сейчас. Я собираюсь назначить вас викарием и катехизатором этого собора, о том сообщу во всеуслышание после моего возвращения из Кракова.
– Но…
– Вы справитесь, отец Дионисий. С Божьей помощью справитесь».
– После заседания в Сейме и Вене, где отец Жозеф Теофил Теодорович как депутат представлял интересы польских армян, я занял должность викария в 1909 году, – закончил продолжение своей биографии отец Дионисий, устало опустив голову.
– Что за должность такая? – спросил инспектор, всем видом показывая, что чрезвычайно далек ото всех религиозных дел.
– У нас в католической церкви викарий – это епископ, не имеющий своей епархии, но помогающий в управлении епископу; проще говоря, епископ-помощник.
– Получается, вы были правой рукой Жозефа Теофила Теодоровича?
– В какой-то степени да, я всегда служил праведно и честно выполнял свой долг.
