Лицо удачи

скачать книгу бесплатно

Лицо удачи
Эллина Римовна Наумова

Госпожа удача
Любовник-аферист, едва не задушивший из-за чужой записной книжки, был? Был. Съемная комната в центре Москвы после нескольких лет, прожитых в общежитии на окраине, была? Была. Состоятельный москвич-интеллектуал, любящий, щедрый, заботливый, нежный, готовый бросить весь мир к ногам, был? Был. Кольцо с рубином и бриллиантами было? Было. Подруга, вместе с которой обнаружили труп, тоже была. Все было у Кати Трифоновой – самой обычной провинциалки, приехавшей покорять Москву. Были и удачи, и неудачи. Но ничто из этого не сравнится по ценности с собственной квартирой. Тем более что квартиру эту она могла бы купить на деньги престарелого любовника, которые тот спрятал в вентиляционной шахте заброшенного дома… Только где тот дом? И где те деньги?..

Эллина Наумова

Лицо удачи

© Наумова Э., 2018

© Павликовская М., иллюстрация, 2018

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2018

* * *

Пролог

Катя Трифонова и Мирон Стомахин целовались в метро, как ненормальные. То есть в Москве это нормально. Все такие занятые и неустроенные, что терять даже минуту счастья или банального удовольствия никому в голову не приходит. А может, люди мстят подземке за часы, бесполезно проведенные бок о бок с вероятными сужеными. Сколько их покачивается напротив в вагоне? Сколько поднимается на эскалаторах вверх, когда ты спускаешься вниз или наоборот? Сколько пробегает мимо в вестибюлях? В итоге эта круговерть упущенных шансов становится невыносимой. Человек перестает разглядывать окружающих и утыкается в книжку, электронную читалку или смартфон. Но если встреча двоих состоялась, будьте уверены, они обязательно сообщат об этом метро поцелуями. Пусть знают, бездушные транспортные сосуды, по которым мы течем кровью: богатой кислородом артериальной – на работу. И обедневшей венозной – с нее. Пусть запомнят.

Когда юная медсестра Трифонова явилась в столицу с горячей надеждой устроиться работать в любую районную поликлинику, она заходилась от возмущения и отвращения, глядя на целующихся людей. Девчонки из общежития ежедневно слышали, что это безобразие, извращение и вообще признак моральной деградации народа. «Будь я матерью, вытворяй они такое при моем ребенке… Не знаю, что сделала бы, но мало точно бы не показалось», – говорила она. Настороженные слушательницы, с которых Москва уже стерла полиэстровый лоск глубинки, успокаивались. Еще очень долго в подземку можно было спускаться, не опасаясь ненароком попасть на войну Кати с распущенностью. В столице рожают поздно.

И вот, пожалуйста. Миновали восемь или девять лет, Катя, забыв об утонченности попутчиков, слипалась губами с парнем так, что их не растащил бы и более крупный борец за нравственность, чем она сама. Она просто не замечала людей в вагоне, ни когда Мирон нежно притягивал ее к себе, ни когда они выходили – его рука либо на ее пояснице, либо на животе, а дыхание ласкает шею. Никого вокруг не было, ничего не было. Какое на фиг метро? Какой, к черту, мегаполис? Они были в Гималаях. Или в джунглях. А то и на Марсе. И яблони на нем уже цвели. В старой песне это только обещали. Интересно, кто и когда успел их посадить и вырастить?

Изредка, в краткие минуты просветления, Катя с былым возмущением спрашивала любимого:

– Почему они на нас пялятся? Недостает культуры отвернуться? Безобразие. Сплошные извращенцы вокруг. Не сводят глаз с людей, которые их не трогают. Народ морально деградирует, да ведь?

– Пусть завидуют, – смеялся Мирон.

– Точно! Это зависть. Какой же ты у меня мудрый. Ладно, если они нас окончательно достанут, я им все выскажу, запомнят надолго.

Самым любопытным в Кате Трифоновой было не превращение из наблюдателя в объект наблюдения. А то, что она не помнила точно, сколько лет живет в столице. Обычно из москвичей в первом поколении, как водится, разбуженных среди ночи для проверки знаний, вылетает срок пребывания с точностью до месяца. И вдруг такое беспамятство.

Надо отдать Кате должное, она знала наверняка, что дорога от перрона Казанского вокзала до дома Андрея Валерьяновича Голубева заняла пять лет и три месяца. За это время девушка стала медсестрой в поликлинике и жительницей общаги. И как-то ее отправили разносить приглашения на флюорографию. Предметом беспокойства медиков тогда было здоровье пенсионеров. У одного из них не закрывался почтовый ящик. Дотошная Трифонова решила лично сообщить о возможности проверить легкие, раз уж притащилась по жаре. Позвонила в квартиру.

Дверь открыл очень симпатичный шестидесятитрехлетний пациент с веселыми глазами. Такой высокий седовласый поджарый европейского типа господин. Совершенно безответственный, надо заметить. Жарил котлеты себе на завтрак. Государство о нем заботилось, бесплатно проводило диспансеризацию, а он уплетал мясо в десять утра. Да еще, как скоро выяснилось, намолол себе кофе и прятал торт в холодильнике. Будто представления не имел о вреде кофеина и допустимом уровне холестерина в крови. Медицинское просвещение Голубева обернулось совместной расправой над котлетами и тортом. А еще через месяц Трифонова пришла сделать ему выговор – на обследование наглец так и не явился. Начихал на статистику по участку, к которому был прикреплен. Может, уже окочурился от хронического злоупотребления жирами и углеводами. Оказалось, жив, здоров, пьет коньячок по чуть-чуть и вполне состоятелен как мужчина. Да еще и одинок. И деньги зарабатывает. В общем, медсестра Трифонова стала его любовницей.

У Голубева была небольшая, но роскошная, современная и отремонтированная квартира. Ложась в ванну, Катя чувствовала себя американской кинозвездой пятидесятых. А заваривая чай – кинозвездой нулевых. Или каких? Андрей говорил: «Кухня в стиле модерн».

В комнатах стояла невиданная мебель. Казалось бы старинная, но не ободранная, без единой царапины, будто новая. И еще потолки в квартире были невероятно высокие. И окна большие. Света было много, воздуха. Настроение хорошее само собой возникало, пока Катя не привыкла. А кресла и диван были такими удобными, что любой человек волей-неволей чувствовал себя в них тем, кем не был и стать не мог. Трифоновой повезло с условиями проживания.

О себе Андрей Валерьянович не откровенничал. В сущности, они с Катей просто не успели разговориться. Она увлеченно выдумывала ему прошлое. И даже настоящее – он давал поводы. К примеру, возле телефона лежала старая записная книжка. А по алфавиту фамилии десятков таинственных людей. При Трифоновой они никогда не звонили и не приходили в гости, и от этого ей было еще любопытнее. Молодая любовница терзала Голубева вопросами о друзьях, и тот иногда по вечерам рассказывал про каждого нехитрые, но очень живые истории. Особенно хороша была одна – про благородного и щедрого Антона Каменщикова. О таком начали мечтать даже самые циничные девчонки из поликлиники и общежития, которым Катя увлеченно пересказывала то, что слышала от Андрея Валерьяновича. Больше всего на свете Кате хотелось, чтобы он перестал ее стесняться и наконец познакомил со своими яркими разновозрастными друзьями.

Но Голубев много чего не успел. Как-то после работы лег отдохнуть и умер во сне от инфаркта. Катя приехала домой, надеясь на хороший ужин с вином, и обнаружила мертвого хозяина. Она впервые открыла сейф любовника. Достала его паспорт. Документы на квартиру. И узнала, что Андрей Валерьянович не был женат. И владел своей недвижимостью один. Она схватилась за его поразительную записную книжку. Набирала номер за номером, и все, откликавшиеся, сообщали, что того, кого она просит к телефону, здесь нет, никогда не было и не будет. Только какой-то Василий оказался с ним знаком. Выслушал Катю, сказал: «Жаль мужика. Так, значит, на работу его утром не ждать?» И бросил трубку.

Все это было страшно и печально. Трифонова похоронила одинокого, выдумавшего себе массу друзей Голубева. Покинула квартиру, которую он мог бы ей оставить. И вернулась в общежитие. Сколько там набежало месяцев знакомства? Один от знакомства до постели, семь в постели, итого восемь месяцев. А казалось, годы и годы… Этим ударом затейница судьба прикончила остатки Катиной веры в чудо. И еще детскую убежденность в том, что человеку, который не делает людям зла, обязательно повезет в главном. А что может быть главнее собственного угла? Любовь? Нет. Собственная квартира!

Говорят, тот, кто не испытывал ощущения, что жизнь кончена, вообще не жил. В этом смысле Трифонова разошлась на полную катушку. И еще пять месяцев оплакивала своего недоверчивого Андрюшу и доставшееся государству жилье, в котором ей было так спокойно. А потом участковый терапевт Анна Юльевна Клунина, при которой Катя и трудилась медсестрой, встретила своего давнего знакомого. Тот открывал в Москве частную клинику и пригласил ее работать. Доктор, чистая душа, замолвила словечко за Катю. И она не только прошла собеседование, но попросилась в операционные медсестры. Всегда мечтала работать в хирургическом отделении. «Мечта сбылась по блату», – иногда напоминала себе Катя. Но горечи эта мысль у поборницы справедливости не вызывала. Она была не хуже других и лучше многих. Так не все ли равно, как очутилась на своем месте?

Они с Анной Юльевной уволились, никому не сказав, куда намерены податься. Катя сняла комнату у мирной старушки и легко забыла общежитие. Привыкнуть к тому, что никто не заглядывает ей в тарелку, было труднее.

В один воистину прекрасный день хозяйка заперла свою комнату и отправилась ухаживать за немощной сестрой в Белгород. Назначила, было, жилице дополнительную, как она выразилась, плату за вольность. Но передумала. И оставила ей своего маленького рыжего двортерьера без имени. Трифонова назвала его Журавликом. И стала выгуливать на собачьей площадке недалеко от дома. Обоим это очень понравилось. А потом наступил тот самый теплый прозрачный волшебный сентябрь. Месяц, в котором кончилось и заново началось время. И стряслось все через… семь лет и девять месяцев после приезда в Москву. Нет, через семь и одиннадцать.

Однажды Катя столкнулась на улице со знакомой девочкой. Та сказала, что ее разыскивал милый парень. И невнятно его описала – темноволосый, среднего роста. Заходил сначала в общежитие, потом в регистратуру в поликлинику. С шоколадками, не хала-бала. Сладости доброжелательницы отработали честно. Выложили все, что знали, мол, ходят слухи, Трифонова устроилась в новую частную клинику. Парень возрадовался, будто победил на стометровке.

Катя решила, что опомнился ее бывший мальчик, который исчез, не попрощавшись. Она досадовала на трепливых баб, но каких-нибудь последствий не ожидала. Работала себе и любовалась новорожденной осенью, гуляя с Журавликом. Впервые после смерти Андрея Валерьяновича она различила, какое время года было в Москве.

Тут на собачью площадку и забрел Кирилл. Сначала нес что-то про желание привести своего овчаренка. На следующий день явился с букетом роз. Сознался, что наврал про щенка, чтобы познакомиться с Катей. Предложил сменить место. И они с Журавликом отправились бродить по улицам. Посидели на веранде в кафе. Он рассказал о себе – родители в Чехии, сам выучился там на искусствоведа, вернулся в Россию, получает здесь второе, приличествующее бизнесмену, образование, знакомится с действительностью, сдает отцовскую квартиру, живет у тетки. Кирилл позвал ее на студенческую вечеринку к своей удалой приятельнице Ленке. Катя согласилась.

Ох, как ее пристукнуло этими розами, жадным молодым взглядом, которого Кирилл с нее не сводил. Все мысли разом исчезли…

И была вечеринка – сумбурная и забавная. На такой каждый гость запоминает не более трех эпизодов. Зато, если потом опросить всех, сложится детальная картина юного загула. Разумеется, всегда находится пара-тройка гуляк, которые вообще ничего не помнят. Но почему-то именно про них есть что рассказать остальным.

Катиной триадой была девушка Юлька, которую заклинали не ужираться и не плясать на столе. Пустая масленка. Хозяйка спрятала ее в микроволновку, чтобы кормить маслом особо отличившихся по части водяры, когда всю закуску сметут. Но они нашли заначку и осуществили профилактические мероприятия в самом начале пьянки. Затем невинно убрали опустевшую посуду туда, где взяли. И, наконец, парень, Мирон Стомахин, который, уходя по-английски, рассказывал кому-то по телефону, как прекрасна встреченная здесь медсестра Катя. Ленка и сама Катя случайно разговор Мирона подслушали. Ленке было смешно, Кате – приятно.

На этой безалаберной попойке ни Кате, ни Кириллу в головы не пришло злоупотреблять. Многолюдье то и дело разносило их в стороны. Кажется, потанцевать вместе удалось только один раз. И влюбленные так друг по другу соскучились, что удрали. Двое трезвых, как стекло, прозрачных и хрупких, как оно же, закончили вечер на Катином диване.

И утром грянуло счастье нестройным дуэтом, в котором оба пели не очень умело, громко, но только для себя и друг друга, не заботясь, каково их слушать чужим ушам. Пели они пели, и вдруг Кирилл начал заглушать Катю. Он оказался неуравновешенным мальчиком. Прямо спрашивал про своих предшественников. И брезгливо вцепился не в ровесников, а в Андрея Валерьяновича. Его, мертвого, парень назначил своим соперником. И принялся с ним бороться, теребя нервы не слишком готовой к мужским заморочкам Кати. Он называл это: «Вытянуть из тебя Голубева без остатка, чтобы занять все свободное пространство».

«Уж сколько раз твердили миру», не прикармливайте чудовище ревности. Сначала оно ест с помощью вилки и ножа под классическую музыку, вытирает пасть белоснежной накрахмаленной салфеткой и проникновенно благодарит за чудесную трапезу. Затем начинает есть, хватая крупные куски грязными лапами, вылакивая соус, чавкая. И вместо звуков вечно голодной благодарности издает звуки сытой отрыжки. А потом сжирает измученную милосердную кормилицу и отправляется на поиски другой.

Но Трифонова думала, что у любви нет законов и правил. Вернее, что каждая пара устанавливает свои законы и по ним блаженствует. И решила подыграть Кириллу. Когда тот бился в истерике, вопрошая, чем, кроме секса, можно заниматься с пенсионером, Катя рассказала про записную книжку, выдуманных друзей и их истории. Запоздало подумала, что Андрей был фанатичным книгочеем. И, скорее всего, тешил ее эпизодами из каких-нибудь романов. Но это уже не имело значения. Кирилл сконцентрировался на идее, будто она не могла не взять эту книжку, как последний сувенир. И то, что называлось доводами рассудка, Катиного, конечно, свой он терял при мысли о Голубеве, не принимал. Катя ему: оставила на полочке возле телефона, зачем мне адреса фантомов? Кирилл же ей пенял на знаменитую непостижимую девичью память.

Он умолял признаться страстно, почти безумно. И Катя решила бросить его ненормальности последнюю кость. Такую вожделенную и большую, чтобы он подавился ею, наконец. Купила записную книжку. Вооружилась кирпичом, чтобы замусолить немного обложку. Задействовала отпариватель, чтобы слегка разбухли нетронутые страницы. И, меняя ручки, чтобы было, как в оригинале, написала кучу имен, фамилий, прозвищ, адресов, телефонов. Это была отличная подделка подделки.

Только одно имя перешло из старой книжки в новую. То, с которым была связана история, заставлявшая плакать железобетонных баб из общаги. Антон Каменщиков. Андрей не снабдил этого персонажа номером телефона, только адресом. И Трифонова сохранила традицию. Подарила Антону Каменщикову квартиру на первом этаже… расселенного дома в соседнем дворе. Точнее, через двор. Наверное, подсознательно ей хотелось, чтобы этот образец лучшего в человеке жил неподалеку. А пока там налаживали быт шумные смуглые гастарбайтеры.

Довольная собой Катя оставила результат своего труда на видном месте в квартире с запиской: «Она действительно нашлась». Кирилл еще спал, а ей пора было в клинику. Возвращаясь немного раньше обычного, Катя заметила любимого. Он уже почти завернул за угол ее, их дома. В качестве того самого хвоста, кончик которого прощался с брошенным лохом, выступала сумка с его вещами. Парень убирался навсегда.

Трифонова проследила за ним. Он уверенно шел по адресу Антона Каменщикова. Через открытое окно Катя видела, как, войдя в кухню, Кирилл грубо потребовал лестницу. И заставил мужиков выдрать вентиляционную решетку над газовой плитой. Ее нежный мальчик… Искусствовед… Студент… Влюбленный безумец… Что же он так любил? То, что скрывалось за решеткой. Кирилл сунул руку в отверстие и долго щупал воздух, наливаясь яростью. Изумленная и перепуганная Трифонова убежала.

Она успела лишь заметить, что из оставленной на столе книжки был выдран единственный листок с координатами, кто бы после увиденного сомневался, Антона Каменщикова. Чокнутый Кирилл ворвался следом, уронив на пол свои ключи. И, не сдерживая беспримесную ненависть, потребовал от Кати объяснений. Она призналась во всем: что любит, что не хочет расставаться. То есть не может его потерять до такой степени, что смастерила липу. Только бы он успокоился. Не все ли ему равно? Настоящая книжка Голубева, которая давным-давно сгнила на подмосковной помойке, была тем же.

И тогда Кирилл схватил Катю за горло. Душил, не помня себя, по-настоящему. Ничего не спрашивал, просто убивал за свое только что пережитое разочарование. Спас Катю Журавлик. Маленький трусливый метис наконец-то осмелился на полусогнутых войти в кухню. И мгновенно разобрался в ситуации. Он с лаем бросился к ногам душителя. Кирилл, отпинывая рыжую живую тряпочку, немного ослабил хватку. Катя вывернулась и завопила так, что сама надолго оглохла. Убийца подхватил сумку и выскочил из квартиры.

Жертва нападения вела себя, как все, пребывающие в шоке. Немного похоже на «как ни в чем не бывало». Склонилась над своим героем, впечатанным в стенку и шмякнувшимся на пол песиком, не подающим признаков жизни. Убедилась в том, что он дышит. Подняла ключи. Хорошо, что Кирилл их выронил, а то замки пришлось бы менять. Заперла двери и окна. Задернула шторы. А дальше сделала то, что могла сделать только Катя Трифонова. Принесла из обшарпанного шкафчика, висевшего в ванной, коробку дешевого стирального порошка. Высыпала из нее сухой песок, набранный две недели назад в дворовой песочнице. И извлекла записную книжку Андрея Валерьяновича Голубева.

Да, она взяла ее на память. И привезла из общежития в съемную комнату. Вещественная память об Андрее спокойно лежала на дне шкатулки с нитками и пуговицами. Если бы Кирилл к ней не прицепился, там бы и осталась. Но он одержимо требовал «последний сувенир». А Голубев ничего не был ему должен. И не был виноват в том, что умер. Катя надежно спрятала этот кусок поразительного одиночества. Нельзя было развлекать им молодого любовника. Нельзя, и все. Тогда она еще не знала, что сдастся. А когда сдалась, ей легче было подделать книжку, чем отдать в руки Кирилла настоящую. Еще порвет или сожжет, ревнивец чертов.

Однако кусок поразительного одиночества, как выяснилось, был изготовлен Голубевым тем же способом, что и его копия Трифоновой. Ложные данные несуществующих людей скрывали один-единственный адрес. Неизвестно чей. Слова «Антон Каменщиков» оказались просто паролем. И кем бы ни был Кирилл, наследницей покойного Андрея и владелицей того, что было спрятано в вентиляционной шахте, являлась Катя. По справедливости. Она его хоронила. Она, истекая слезами, уходила из квартиры, которая могла бы решить все ее проблемы навсегда. «Искусствовед» тоже не по закону обольщал ее, чтобы, раздобыв нужный адрес, предать. А не раздобыв, задушить.

Наверняка он выяснил у соседей Голубева, кто часто наведывался к нему перед смертью. Участковая медсестра. Ринулся в поликлинику, в общежитие, послали в клинику. Там нашел добрых людей, показали Трифонову. Кирилл пас ее несколько дней, узнал про выгул Журавлика на собачьей площадке. А дальше завертелось. Она честно любила. Он правдами и неправдами, то есть одними неправдами, мерзкой ложью, сволочь, подбирался к заветной книжке.

Катя не сомневалась, что заслужила удачу. Казалось бы, ты одна знаешь улицу, дом, квартиру, где в кухонном вентиляционном отверстии спрятан клад, или как там это называется. Трифонова, миленькая, беги туда, любыми способами проникай и доставай. Кирилл вон тоже действовал по обстоятельствам. Ты ему расселенный дом подсунула. А могла бы элитный с охраной, видеокамерами и распираемыми чувством собственного достоинства жильцами, которых берегут еще и личные амбалы. Думаешь, его это остановило бы или хоть на миг смутило? Шевелись, Катя, пусть хоть кому-то в этой жизни повезет!

Но до свершений нужно дозреть. Одни быстренько набирают сок и цвет в благоприятных условиях. Другие из-за бедной почвы, недостатка воды, тепла и света развиваются медленно. Ботаника для младших школьников. Но ее курс прочно забывают уже к моменту изучения биологии. Сколько там натикало на жизненных часах небогатой одинокой девушки из глубинки, переселившейся в Москву? Семь лет и одиннадцать месяцев до Кирилла. Месяц, единственный сентябрь, который она все никак не могла проклясть, с ним. И еще пятнадцать до следующей любви, до Мирона Стомахина. Раз полюбила, значит, ожила. А ожившая Катя была способна на все. Ну, на многое. Итого? Девять лет и три месяца. Ничего себе. Она все между восемью и девятью выбирала. Пора, пора было готовить себе подарок к юбилею. Хронометр Кати не спешил и не отставал. Десятый год в Москве, и ничего толком не изменилось? Так не бывает.

Глава первая

1

Катя Трифонова стояла у ветхого окна – деревянные рамы в многослойных наплывах дешевой краски, стекла по периметру изуродованы отвратительной бурой замазкой. Да, эта квартира глядела во двор мутноватым оком старой заезженной проститутки. Она еще хорохорится, но уже и свежий макияж выглядит на ней, как позавчерашний. Сначала Катю физически тошнило, когда она опиралась на широченный, изгаженный еще больше, чем рамы, подоконник. Отчаянно думала: «Почему люди так обращаются со своим домом? Как смеют? Неужели лень вычистить стекла, ошкурить дерево, прежде чем красить? Что за принцип – лишь бы чистенько? Как насчет «красивенько»? Даром не надо, не то что за свои кровные? Хозяева, называется. Ладно, самим все равно, так ведь жильцов пускают, не стесняются. Потеряли стыд. А может, у них его просто никогда не было?» Но со временем даже непримиримая Катя привыкла. И теперь спокойно взирала на мир из окна. В конце концов, что важнее, он или оно?

А в нем густо и торопливо, будто извиняясь за опоздание, валились с ночного неба снежные хлопья. Они были очень крупными и бесформенными. «Какие-то нереальные, бутафорские, – кривила узкие губы Трифонова, – пенопластовая стружка. Или из чего там их при современной химии делают? Хотя, пусть любые падают. Только бы все прекратили спорить, когда именно в Москве будет как в Сибири, а в Сибири – как в Африке. Надоело слушать – на каждом углу только об этом, единственная проблема в жизни. И ведь чем теплее зимы в средней полосе, тем упрямее предсказывают, что в ней заледенеет все и вся. Маньяки».

Сама Катя о погоде не разговаривала. Если очень доставали, отмахивалась:

– От меня ничего не зависит. Мне все равно, к чему приспосабливаться. Были бы деньги на одежду.

– Ну ты даешь! – укоряли ее и гордо замолкали, чувствуя превосходство широты интересов над тупой ограниченностью.

А медсестра Катя вспоминала Анну Юльевну Клунину, своего первого участкового терапевта из своей первой поликлиники. В Москве тогда привычно лютовал грипп. И начальство велело кварцевать кабинеты посреди приема. Сколько лет прошло, но Трифонова до сих пор возмущенно содрогалась – на пятнадцать минут включай кварц, а ни одного талона в регистратуре не снимут, наверстывай потом как хочешь. Да еще объясняйся со злобной толпой больных, когда выходишь в коридор и направляешься подальше от них. Но что делать, заскакивали в комнату отдыха и пережидали время. А потом совершали бросок обратно под ненавидящими взглядами пациентов. По мере приближения женщин в белых халатах очередь поголовно начинала шумно чихать, кашлять и сморкаться.

– Они это нарочно, что ли? – раздраженно шипела медсестра.

– Сигналят, что им невмоготу ждать, – просто отвечала доктор. – Выражают эмоции доступным способом.

– Сигнальщики, тоже мне.

– Екатерина, они живые люди. Им плохо.

Катя не понимала, откуда у доктора столько терпения. Где-то же его черпают. Где? Вокруг сплошные психопаты, и все не слава богу.

Но однажды Анна Юльевна превзошла сама себя. Правда, не с недужными, а с молодой врачихой и ее помощницей. Те уже сидели в комнате отдыха и трепались об изменениях климата на планете в целом и на севере Москвы в частности. Увидев Клунину, врачиха безмятежно поинтересовалась:

– Когда еще была такая зима? Ни снежинки. Ни градуса ниже ноля. Анна Юльевна, вы живете давно. Случалось что-нибудь подобное на вашей памяти?

Доктор привычно сделала вид, что не заметила бестактного намека на возраст. Катя про себя одобрила ее сдержанность, но у самой кулаки зачесались. Ну не кулаки, не кулаки, язык. Очень захотелось сказать наглой твари, что Анне Юльевне немного за сорок. И выглядит она не старше своего возраста. Но Клунина не одобрила бы перепалку медсестры с врачом, хоть врач и дура набитая. Видимо, свои боевые намерения Катя выразила детским сопением. Потому что Анна Юльевна усмехнулась и миролюбиво похлопала ее по руке. А потом ответила любознательной девушке:

– В тот год осенняя погода

Стояла долго на дворе.
Зимы ждала, ждала природа.
Снег выпал только в январе.
На третье в ночь…

– Ой, вы даже стихотворение в тему сочинили! – восхитилось одно будущее поликлинической медицины. А второе горько прошептало: – Только ночью третьего? И в Новый год может полить дождь?

У Анны Юльевны сделалось такое лицо, будто эти двое глумливо сожгли все, что она знала и любила, вместе с ее родимым домом. Но Клунина нашла в себе мужество и снова подала голос:

– Не я. Это написал Александр Сергеевич. – Вгляделась в собеседниц и тихо уточнила: – Пушкин Александр Сергеевич, коллеги. Поэма «Евгений Онегин», глава пятая. Но, кажется, это не важно. Я только хотела сказать, что погодные аномалии случались всегда.

– Надо же, – озадаченно протянули те хором. – Еще при Пушкине!.. Это в каком же веке?

– В девятнадцатом, – процедила сквозь зубы Клунина, развернулась и вышла из комнаты отдыха.

Катя метнулась следом, на ходу клянясь себе никогда ни с кем не обсуждать погоду. Ее тоже потрясло, что еще при Пушкине снег не выпадал до января. И что есть люди, вроде Анны Юльевны, которым это известно.

Она до сих пор ни разу не нарушила клятву, данную самой себе. И не собиралась. Неужели это и есть внутренняя жизнь, с которой так носятся умники, которую противопоставляют внешней? Всего лишь это?

Катя Трифонова растерянно зажмурилась и приложилась лбом к холодному стеклу. Захотелось плакать, но слезы давно не являлись вовремя. Как снег. Как зима. Как все, что нужно для покоя, не говоря уже о счастье.

2

– Почему сумерничаешь? Глаза болят от ваших хирургических ламп? – раздался за спиной высокий девичий голос.

– Нет, конечно. – Трифонова неохотно перестала бодать стекло. – Фонарь же прямо напротив окна. И снег такой красивый. Засмотрелась.

– Ух ты! Действительно! А я сорвалась тебя искать и не заметила, что на улице творится. А там, оказывается, валом валит надежда на правильную русскую зиму.

– Мне бабушка в детстве запрещала смотреть телевизор. Только пару часов в день издали. Правда, специально кресло отодвигала. Говорила: «Зрение испортишь». А теперь все часами в компы пялятся с тридцати сантиметров, и ничего.

– Кать, ты сейчас о чем?

– Да я все про свет в операционной. Тормоз же, сама знаешь.

– А-а, понятно. Ну так экраны стали другие, прогрессируем. Я хотела чайник поставить.

– Ставь.

– Мои планы резко изменились.

Щелкнул выключатель. Под потолком скуповато засветилась хозяйская энергосберегающая лампочка. «А ведь недавно говорили: «Вспыхнул яркий свет», – подумала Катя и наконец обернулась.

Перед ней стояла Александрина, ровесница, с которой они снимали квартиру. Ее жизнерадостность лучезарила на всю кухню, запросто побеждая и лампочку, и уличный фонарь.

– Ты так реагируешь, будто я возникла ниоткуда, – в тоне Александрины мешались кокетство и удивление.

Катя сообразила, что у нее опять непроизвольно поднялись брови. Это еще ничего, бывало, челюсть отвисала и застывала. Кажется, такое называется богатой мимикой. Но только ради самоутешения. Точное определение – идиотский вид. С подросткового возраста Трифонова очень старалась себя контролировать. Да только следить и уследить – разные вещи.

– Просто я ожидала увидеть тебя в пижаме. Ты твердо сказала, что ложишься спать, – проворчала она.

– Нет, прежде чем раздеться, я заглянула в Фейсбук. И застряла, – объяснила соседка. – Кстати, один продвинутый френд говорит, что Сеть на ночь – это наша молитва на сон грядущий.

– А в чем его продвинутость-то? – заинтересовалась Катя.

– Ну… Как сказать… Все-таки молитва, обращение к богу… Побыть с ним вдвоем, забыв о мире… А тут мир во всей красе и безобразии… Смелость надо иметь, чтобы предпочесть…

Катя слабо улыбнулась. В Москве почему-то считали провинциалок без высшего образования поголовно набожными и воцерковленными. Принять, что давно надорвавшаяся от бедности и прочих тягот глубинка соблюдает обряды, но не верит ни в бога, ни в дьявола, москвичам не удавалось. Выслушав, принимали трагический вид, будто из их неизменной спутницы, пластиковой бутылки с жидкостью, только что вытрясли последнюю каплю. Катя несколько раз силилась развеять туман в чужих головах. Но вскоре решила, что просвещение столицы – дело неблагодарное, и замолчала. Думать о своем боге после смерти Андрея Валерьяновича Голубева она себе запретила. Ничего, кроме плаксивых упреков, в голове не возникало. Так зачем грешить лишний раз?

– Ты обиделась? – забеспокоилась Александрина.

– У вас, интеллектуалов, совсем крыша поехала. Сами себе определили темы для разговоров с людьми другого круга. Чуть вышли за рамки – оскорбили чью-то личность. Не церемонься со мной, ладно? Вот ты спрашиваешь, не обидела ли меня, и я сразу чувствую себя ущербной, – досадливо сказала Катя. Под конец ее непривычно многословного выступления соседка отступила на три шага.

– Кстати, специально для твоего продвинутого френда, – продолжила Катя. – Молитва называется «На сон грядущим», а не «На сон грядущий». Улавливаешь? Не сон приближается, а люди идут спать. Рекомендую заглянуть в молитвослов.

Только тут Катя заметила, что соседка готова выскочить из кухни. Но Александрина всего лишь хотела спросить, откуда у Кати, которой не было и тридцати, такая странная манера речи? Когда Трифонова высказывалась кратко и по делу, все было нормально. Зато монологи она выдавала слишком ладные, будто написанные кем-то, выученные, да еще и отрепетированные перед зеркалом. И начинались они с высокопарных обобщений: «У вас, интеллектуалов… Вы, аборигены мегаполиса…»