banner banner banner
Птичьи лица
Птичьи лица
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Птичьи лица

скачать книгу бесплатно

Птичьи лица
Елена Лебединская

Успешную женщину-архитектора выкидывает временным сбоем в прошлое, где она знакомится с сумасшедшей француженкой, говорящей с больной Птицей и блуждающей в поисках десяти частей себя. Вместе героиням удаётся сбежать от двуликого кукольника, но они не догадываются, что их преследует гораздо более опасный убийца – бессмертный кочевник с севера.

Елена Лебединская

Птичьи лица

Глава

I

Августин по имени Шарль

1

В детстве я думала, что у моей чау фиолетовый язык потому, что она любит чернику. Таскала для неё из аптекарского огорода и удивлялась, почему не притрагивается. Виляет хвостом, смотрит преданно арбузными в цвет закатного неба глазами и не ест.

А потом щенка не стало. Я плакала всю ночь и много следующих дней тоже. Мама даже разрешила не идти в школу. Перед глазами, как косточка в горле, застряли арбузные собачьи глаза. Потом выветрились, конечно, а вот черничный язык до сих пор так и болтается на задворках сознания, не давая позабыть о моей чау-чау.

Чау… Слишком прощальное название для породы. Наверное, древние именователи, придумавшие названия всем существам и предметам, предусмотрели это заранее – пёсий век короток. Будьте готовы проститься.

Жаль, что в жизни невозможно предусмотреть всё остальное. Я о том чёртовом взрыве.

День взрыва или, как говорит моя дочь, день, когда на планете отключили кислород, в нашем календаре отмечен крестиком. Остальные дни – наскальными рисунками на обоях. Их рисует дочь, пока я грызу престарелые сушки, наблюдая, как мир катится ко всем чертям.

«Никто не был готов. Никто, – трещит сегодня из каждой микроволновки. – Точно снег на голову».

Это правда; когда-то в Москве и впрямь выпадал снег. Как обычно нежданно, в декабре. Только суть не в снеге. Суть в отравленном воздухе. Под землю успели уйти не все. Города, будто айсберги, разделились на два мира: один – катакомбный, второй – мой, с блеклым небом, перебитым клавишами мёртвых небоскрёбов. Иногда пыльная завеса оседает, и мы, наземные, верим, что хмарь, наконец, рассеется, но к вечеру першистое дыханье Тьм снова густеет. Никто не понимает, почему. Так и доживаем свой век, взирая на мир глазами аквариумных рыбок сквозь стёкла высоток.



– Сейчас мы пойдём с тобой гулять, – сообщает моя дочь.

Сообщает не мне – кукле.

Я в это время копошусь в кладовке.

Чёрт.

Даже если усиленно экономить, запасов круп с консервами хватит едва ли на полгода.

Дочь старательно натягивает на личико куклы игрушечный намордник. Спешит на кухню. Здесь цветут орхидеи, фикусы и жёлтая бегония – всё как в настоящей аллее. Не хватает разве что птичьих рулад.

Над посудомоечной простуженно вибрирует новостная голограмма.

«Десять подростков с портативными аппаратами кр-хк… снова пытались пересечь… кррх-ка-кх…»

Кухонное окно заливает свет. Робкий, сливочно-серебристый, словно подтаявший снег, он сращивает нас со снаружьем. Головки цветов так и льнут к слепому пятну солнца, перебирая листьями, будто плавниками. Правда, вместо листьев мне снова мерещатся черничные языки чау-чау.

– Ты только на прогулку или в кафетерий тоже заглянешь? – окликаю дочь, исподволь намекая на обеденное время.

Вместо ответа – щелчок задвижки. Квартиру окатывает глухой порыв ветра.

Я, как в замедленной съёмке, подскакиваю к кухне, сбивая на ходу тапки, пакеты с гречкой, кляня всё на свете за то, что не выломала к чертям ручки всех окон. Неужели она ОТКРЫЛА?!

Ветер раздувает паруса кухонных занавесок. Силуэт дочери колышется в оконном проёме тощенькой мачтой, овеянной ореолом света и отравленным воздухом Москвы.

Это конец?! КОНЕЦ?..

Моё запоздалое «Не-е-е-е-е-е-т!..», её воззрившиеся на меня глазёнки…

– МАМА, со мной говорила Птица.

– Какая птица?

– Птица с человечьим лицом. Большая, растрёпанная, со спутанными волосами.

– Откуда она взялась такая? Приснилась?

– Нет. Она настоящая. Птица сидела на Дереве. Огромном, выше неба. Выше серого неба и выше чёрного. Самые дальние ветки Дерева купались в звёздной воде, непроглядной, как сама ночь. А те звёзды – совсем не звёзды, а глаза древних существ, что заплутали в ветвях вместе с Птицей. Одни – пугливые, другие – злобные. Они наблюдают за нами, а мы их не видим. Только там, рядом с Птицей можно рассмотреть. Но забраться на Дерево непросто: оно растёт из высокого камня – самого большого камня на свете.

– И что эта птица тебе говорила?

– Птица сказала, что я никогда не вырасту, если не соберу десять частей себя.

– Что за глупости.

– Не глупости. Десять частей. Только где их взять.

Я открываю глаза. В горле першит. Слова о Птице застряли в голове свербящим послезвучием. Говорила не моя дочь – другая девочка.

Этой девочкой была я.

Подранные джинсовые коленки, испачканные ладони. Вытираю их об узкие бёдра. В сумерках грязь не так уж заметна. Мне лет двенадцать. Грудки едва проступают холмиками из-под футболки. Футболку я стащила у брата. До вечера играла с мальчишками в квадрат, пока мяч не перестал угадываться в темноте. Привычные хроники Загаражья.

Только сейчас все куда-то исчезли. Я осталась одна.

Влажно.

Стрекочут сверчки.

В ноздри закрадываются густые запахи тины. Или так пахнут рыбьи потроха? Запахи прорезаются в памяти разделочным ножом. Лезвие вспарывает блестящее брюхо, прыснувшее икорной мякотью, скребёт чешую. Чешуя вспенивается, крошится льдинами, липнет к рукоятке ножа, пальцам, подбородку. Моя мама готовит самую вкусную на свете рыбу. Или… рыбу готовлю я сама? В детстве всегда удивлялась, как это взрослые управляются с гигантскими пододеяльниками, а теперь справляюсь. Скоро и дочь научится.

Стоп. У меня была дочь?!

Чёрт.

Мы умерли? Или отравленная Москва мне приснилась?

Воспоминания увиливают, выветриваются.

Так бывает со снами. Ты просыпаешься и будто бы помнишь сон в мельчайших деталях, но стоит взглянуть в окно, и видения испаряются. Как ни цепляйся за обрывки, они просачиваются песком сквозь пальцы – не остаётся ничего. Как сейчас. Я видела сон о взрослой жизни. Страшный сон о першистом дыхании Тьм. А теперь…

Влажно.

Удары в дверь выколачивают из оцепенения.

Скукоживаюсь под звуком, как устрица, сбрызнутая лимоном. Инстинктивно ныряю в крапиву у дома. От кого прячусь? Сердце колотится, как у воришки. Точно так колотилось, когда утаскивала из книжного раскраску. Казалось, оно того стоило. Правда, я так и не притронулась к ней. Прятала под матрасом и всё боялась, что нагрянет полиция.

Осторожно выглядываю из крапивы. Темень. Вместо россыпи взмывающих ввысь светлячков окон – антрацитовое небо, простреливающее звёздами. Должно быть, в районе вырубило электричество.

Где-то вдалеке, у горизонта, розовеет наспех смётанная быстрой иглой лента заката.

Встряхиваю головой. Волосы щекочут плечи (футболка брата широковата в горловине), но мне это нравится. А ещё нравится, что концы волос, ложась на плечи, завиваются в полукольца. Вырастут – и не станут, так хоть сейчас.

За углом продолжают упорно молотить в дверь. Мужской голос вырывает из раздумий. Нервный и красивый ручьистый язык. Грассирующая «р» наводит на мысли о французском. Французского я не знаю.

Пришедшему отвечают из-за двери. На том же ручьистом.

Пячусь. Надо бы заглянуть в окно, но из-за дурацкой крапивы боюсь пошевелиться.

В комнате чиркает свет, выплёскивается через щель ставней, врезаясь в зрачки.

Жмурюсь.

2

Ему снится сон. Всё тот же.

Солнце тонет в восковой глади моря, как огарок свечи. Внизу – чёрные воды. Холодные, солоно-равнодушные.

Слишком много воды. Слишком мало жизни.

Небо зарастает звёздами: блеклыми, бесконечно ненужными. Они устало подмигивают, пропадая надолго, не спешат оживать вновь.

Он не глядит на звёзды. Широкие крылья за спиной со свистом рассекают воздух. Ему нужна суша. Где суша – там пища. Ветер несёт запах близкого дыма. Это дух Старого порта. Гарь, гниль, рыбные потроха и крысиный помёт. На прибрежном подгорье ярусами возвышается Marseille. Его Марсель.

Крылья разбивают воздух резче. Порт всё ближе. Он выдыхает, планирует. Частые огни можно принять за маяки для морских судов, но корабли в Марсель давно не приходят. Вместо маяков по побережью горят костры. В них сжигают людей.

«Где люди – там пища. Люди – и есть пища».

Он ложится на ветер, идёт на запах еды.



Булькающие хрипы в горле раскалывают сон. Шарль судорожно дёргает ворот сорочки, отирает пот. Снова птицы, клюющие людей. Снова костры. Вонь. Для сна запахи слишком живые. Шарль сворачивает нос к подмышке. Короткий вдох. Нет запаха живее его подмышек – в адову преисподнюю запахи из сна.

Дверь сотрясают удары.

– Иду. Да иду я, – нехотя огрызается на стук.

Дощатый пол с хрустом прогибается под стопами Шарля. Широкая пятерня скребёт волосы на груди. В спёртом воздухе разбит кислый запах пота и чеснока. Кажется, даже стены впитали в себя этот смрад, сжились с ним, уверовали в неизбежность.

Шарль на ощупь ухватывает с комода лучину, подносит к тлеющему углю. Сбитая локтем склянка – вз-з-з-звын-н-нь – заходится нервными пируэтами. Да зажигайся ты, дрянь такая! Руки неверно дрожат, лучина то и дело гаснет. Грешно помыслить: доктор с дрожащими пальцами.

Шарль сплёвывает ругательства.

Чешется и снова дует.

Я тоже чешусь. От чёртовой крапивы плечи покрылись волдырями.

Вглядываюсь через щель ставень в жилище доктора. Свет лучины выхватывает тюфяк вместо кровати, два дряхлых, изъеденных короедом комода, помятый чугунок, поблёскивающий облезшими кратерами очищенных от копоти боков. Блики перепрыгивают с чугунка на стеклянные колбы, графин, дрожащими отсветами огибают прогнившие балки потолка с подвешенными, будто тела иссушенных насекомых, пучками трав. Ветхому, старческому с просвистом дыханию дома, кажется, хватило бы одной сорвавшейся искры…

Вз-з-з-звын-н-нь.

Посреди комнаты возится хозяин – грузный мужчина лет тридцати. Бугристая спина, клешни ручищ. Мощный, будто вылепленный из грубой глины, красный затылок. Но моё внимание захватывает не он: на стене под бронзовым распятием покачивается клювастая маска. Чёрная и уродливая, она напоминает обуглившуюся кость, что пролежала в земле не одну тысячу лет. Быть может, маску извлекли из старого могильника, от неё тянет гнилью и потревоженным древним злом.

Бликующая амальгама стёкол просверливает насквозь, вонзается в меня, как вонзается в борт корабля гарпун. Едва удерживаюсь на ногах. Дыхание перехватывает. Рёбра стонут, а маска… Она хохочет. Я не слышу хохот ушами, но слышу его нутром.

Отшатываюсь от окна, чуть не падая в крапиву. Зловещая тень маски – занесённый для удара кинжал.

Скрип двери. Вспыхнувшие вновь голоса. Говор мужчин немного притупляет страх. Наверное, это из детства. Всегда любила засыпать под звук бубнящего телевизора. Всюду темно, но где-то рядом полощется приглушённый свет, в котором живут голоса, а значит, тьма не так уж густа и опасна.

Я по-прежнему не разбираю слов мужчин, но догадываюсь, что пришедший о чём-то просит. Зовёт хозяина Шарлем, то и дело срывается на фальцет.

Приподнимаюсь, цепляя подоконник подбородком.

Маска не сводит с меня прицельных глаз. Стараюсь не замечать. Слежу за перемещениями хозяина, нарочно впиваясь в каждую чёрточку. Глаза Шарля – цвета тусклого бутылочного стекла: зелёные, если лучина достаточно близко, и пустые, если она далеко. Шарль чешется, бормочет ругательства, а когда сглатывает слюну, в его горле что-то перещёлкивает, будто механический рычажок. Маска контролирует и это.

Шарль с гостем не замечают.

«Шарль де Люрм», – так говорит пришедший, торопит.

Гостя скрывает тень, рисуя в моём воображении циркуль: маленькая чёрная голова соединяет шарнирами туловище и длинные руки с металлическими коготками на концах. Визитёр нетерпеливо поёрзывает в углу, поскрипывает шарнирами.

Шарль идёт к ржавой кадке с водой, громко отфыркивается, умываясь. Ему нужно смыть липкий пот ночи и хорошо бы – воспоминания о ней. Откуда я знаю, что Шарлю снились кошмары? Наверное, оттого, что они снятся и мне. Я почти кожей ощущаю его липкий страх.

Маска отвешивает согласные кивки.

Она его чует тоже.

Крепкие пальцы Шарля перебирают пузатые колбы, сталкивая звенистые блики. Перетирают в ступе пахучие травы. Тимьян, мята, можжевельник. В воздух выплёскивается резкий запах уксуса, перелитого в ванночку, куда Шарль погружает часть трав. Вторая порция отмачивается в розовом масле. Спешить нельзя. Пока травы настаиваются, Шарль натягивает длинное (от шеи до лодыжек) платье из вощёной кожи. В ноздри и уши суёт губки, жирно пропитанные ладаном с розмарином. Смазывает руки, лицо и шею винно-чесночной настойкой, остаток опустошает залпом. Доктор не столь заботится о собственной безопасности, сколь думает о десятках тех, кого предстоит лечить после. Чем осторожнее Шарль будет сейчас, тем больше удастся спасти. Или отсрочить неминуемое.

В саквояж убираются инструменты для пускания крови, банки с лягушками, настои. Наступает черёд маски. Я вздрагиваю, та зло ухмыляется.

На дно клюва, прикрывая вентиляционные отверстия, доктор вминает сухие травы, затем травы, смоченные в растворах, после – снова сухие. Водружает маску на голову, закрепляя ремнём. Кажется, маска рада. Рада вцепиться когтями в череп, врасти корнями в мозг, обрести тело.

Широкополая шляпа и перчатки завершают образ.