banner banner banner
Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки
Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки
Оценить:
Рейтинг: 0

Полная версия:

Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки

скачать книгу бесплатно

Политика и литературная традиция. Русско-грузинские литературные связи после перестройки
Елена Чхаидзе

Научная библиотека
Монография является первым масштабным исследованием русско-грузинских литературных связей постсоветского периода. Е. Чхаидзе проанализировала развитие литературного процесса через призму изменения политического климата, начиная с доимперского периода, продолжив советским и постсоветским. Автор вводит понятие «имперская литературная традиция», под которой подразумевается регулярное обращение не только к художественной литературе, но и к переводческой и научно-исследовательской деятельности в контексте отношений между Россией и Грузией. С помощью постимперских/постсоветских штудий, а также исследований мульти- и транскультурализма изучены произведения как известных, так и малоизвестных российских и грузинских писателей, обратившихся к теме постсоветских конфликтов, к судьбе представителей межкультурного пространства, а также проведен обзорный анализ структурных изменений в научной, переводческой и культурно-литературной среде после краха СССР.

Елена Чхаидзе

Политика и литературная традиция: русско-грузинские литературные связи после перестройки

© Е. Чхаидзе, 2018,

© ООО «Новое литературное обозрение», 2018

* * *

Моим ушедшим и живым, моей семье

От автора

Идея моего исследования возникла быстро. Основные концептуально-тематические моменты напрямую связаны с моей биографией и географией (Россия, Грузия, Абхазия, Германия). Я отношусь к той большой группе людей, о которых на постсоветском пространстве особо не говорят. Большей частью общество занято поиском и выстраиванием своей постсоветской национальной идентичности и новых путей развития. Пока мы не являемся ведущим предметом культурологических исследований в России, да и в других бывших советских республиках, хотя сама историческая ситуация об этом кричит. А что это за группа? Это люди, сформировавшиеся на стыке нескольких культур и эпох (советской и постсоветской) и пережившие последствия вооруженных столкновений, связанных с перемоделированием карты бывшего СССР.

Предположим, человек родился наполовину русским, наполовину евреем, в детстве смотрел на мир, формировавший его взгляды, сквозь весьма стереотипные категории, принятые в его русском окружении. Например, мы – самые гуманные, великие, умные, несущие добро, защищающие мир, а они – злыдни, враги, чурки, черножопые и т. д. Затем судьба выбрасывает финт: человек попадает в другую культуру, культуру тех, о которых он – не очень просвещенный среднестатистический обыватель – думал как о менее развитом, менее образованном обществе. А на деле выясняется, что их культура древнее, чем твоя; перед тем как что-то сказать, они двести раз подумают, чтобы тебя не обидеть, в чем оказываются тоньше и деликатнее; и отказывать они не умеют, а если приходится, то это весьма болезненный для них процесс, – и многое другое, чего ты недопонимал в силу молодости и отсутствия подсказчиков. И попадаешь в новую культуру в таком статусе, что уже не выкрутиться. Начинаешь учить язык, знакомишься с менталитетом, вникаешь в логику поведения, то есть на протяжении нескольких лет идет процесс изменения и перехода на их сторону. Через какое-то время понимаешь уже и тех и других. И к тем и к другим относишься с уважением, а непонимающим можешь объяснить тонкости ментальности тех народов, в чью среду ты интегрирован. Здесь судьба выбрасывает еще один финт. Твоя семья оказывается свидетелем и жертвой войны, где твои старые, после неудачной попытки усмирить твоих новых, решили пойти на кардинальный шаг – повоевать. Ты и твои новые близкие остаетесь без дома. Отсутствие погибших в семье вроде бы не обостряет агрессию и травму, нанесенную со стороны, но навсегда формируется внутренняя амбивалентность. Душа мечется между старыми и новыми. Ведь и те и другие стали твоей сущностью. Состояние качели не покидает тебя всю жизнь.

Появляется желание разобраться в этом сложном состоянии. В силу профессии полем исследования становится литература, тематика которой мало кого ранее интересовала. Даже один маститый литературовед из твоих старых говорит: «А кому это сейчас интересно?» Да, наверное, кому-то неинтересно, но за историями стоят судьбы многих, и вычеркивать их нельзя, а какое место постсоветские события нашли в литературе – неизвестно. Начинаешь читать. Узнаешь о боли, которую твои старые наносили твоим новым и наоборот, а изменить ничего не можешь. Есть единственный способ попытаться проанализировать слово и комплексно донести найденную тобой информацию до читателя, который заинтересуется сложностью социальных процессов на переломе эпох и, так же как и ты, попытается найти ответы на некоторые вопросы или постарается услышать негромкие голоса, пробивающиеся из книг. Но мой поиск не должен быть похож на слезливое эссе наподобие текста выше, он должен выглядеть как научное исследование.

Как-то один замечательный грузинский профессор-литературовед сказал мне: «Знаешь, у меня столько материала, но не знаю, в какую рамку его оформить». И я не знала. Но судьба, как всегда, тут как тут. Я познакомилась с немецким профессором Мирьей Лекке, ставшей человеком, который помог подобрать ключи и изложить исследование, расставив все необходимые акценты, за что я ей очень благодарна. Более того, она помогла представить идеи наших совместных интересов научному фонду Volkswagen Stiftung, который дал финансовую возможность реализовать задуманное. Вокруг моего исследования о развитии русско-грузинских литературных связей после перестройки сосредоточились интересы грузинских и российских литературоведов – как известных, так и начинающих. В Грузии советами при поиске материала и информацией мне помогали профессора-картвелологи Заза Абзианидзе и Бела Ципурия, а также профессора-русисты Нодар Леванович Поракишвили, Мария Анатольевна Филина, Майя Дмитриевна Тухарели. Кроме того, часть работы в грузинских библиотеках, некоторые переводы с грузинского и интервью легли на плечи тогда еще тбилисских докторантов, а сейчас докторов филологии – Валерии Пурцеладзе и Наталии Сванидзе, а также австрийского слависта Олеси Цалковской. В России моей поддержкой были филологи (литературоведы, переводчики): Анаида Николаевна Беставашвили, Наталия Евгеньевна Соколовская, Александр Луарсабович Эбаноидзе, Илья Владимирович Кукулин, Гасан Чингизович Гусейнов. Кроме того, хочу поблагодарить за помощь в библиотечных поисках и возможность спокойной и уединенной работы в брянской библиотеке Наталью Пилькову и Ольгу Константиновну Логвинову, помогавших добраться до бесконечных архивов советских СМИ, а также украинского литературоведа Сергея Сухопарова. Спасибо и моей семье за терпение и ожидание мамы, жены, дочери, затерявшейся в книжных страницах, а также человеку, который не дожил, но по-детски чисто и восторженно радовался бы тем маленьким успехам, которые были в моей жизни, – моему отцу.

Введение

Два века, как грузинская культура зафиксирована на России, и эта фиксация определяет характер ее политического мышления и культуры. Грузинская нация зародилась в лоне Российской империи и прошла инкубационный период у нее на коленях. Соответственно, Россия – и колыбель ее, и «родовая травма». Она – главный, если не единственный, субъект ее амбивалентной любви-ненависти.

    Гиорги Майсурадзе. ????????? ??????????? / Потерянные контексты

К началу XIX века Российская империя, расширившая военно-административное влияние, вступила в свой самый яркий период – время построения культурных империй (Багно, 2014. С. 9). Художественные произведения, литературные переводы и литературоведческие исследования, связанные с русско-грузинской тематикой, составили одну из таковых. После подписания Георгиевского трактата (1783), предполагавшего переход грузинских княжеств под протекторат Российской империи, иерархия отношений между Россией и Грузией[1 - Я использую определения Россия и Грузия условно, под которыми подразумеваю Российскую империю, а затем РСФСР и РФ; и соответственно – грузинские княжества, а затем ГССР и современную Грузию.] представляла собой имперско-колониальную парадигму, которая стала основой для формирования и укрепления культурно-литературных связей. Плодами завязавшихся контактов явились новые темы и мотивы в литературе обеих сторон. Новшеством стала ориенталистская тема-конструкт, имевшая место в литературах и других империй (английская, французская литература): колонизатор, сбежавший из привычной среды, восхищался экзотическим краем как территорией свободы и богатства природы, а завоевав этот край, не видел себя «колонизатором/угнетателем», так как верил в миф о собственной цивилизаторской миссии. Получая чины, он улучшал свое благосостояние. Что касается колонизованного, то отчасти ему благоприятствовал дискурс восхищения, и в сложившейся ситуации зависимости он старался найти выгоду. Политическая зависимость Грузии от России легла в основу укрепления и популяризации русско-грузинской культурной империи. Кроме политики, важным укрепляющим фактором для этой империи была литературоцентричность русской культуры. Русская литература являлась ведущим общественным информационным источником (Grob, 2012. S. 51). В период романтизма впервые Грузия как нарратив привлекла особо пристальное внимание русских писателей. Более того, имперский дискурс, связанный с Кавказом XIX века, стал толчком для появления в русской литературе произведений, написанных на Кавказе или о Кавказе (и о Грузии) и сделавшихся частью русской культуры и литературы (Ram, 2003. P. 4). Грузинские литераторы и общественные деятели, вступив в профессиональный диалог с русскими интеллектуалами, получили возможность выйти на более широкого читателя и расширили поле общественно-интеллектуального обмена. Многие грузины были рады вхождению в состав Российской империи, избавившему Грузию от демографической катастрофы и стимулировавшему ренессанс в культуре (Jones, 2013. P. 248; Летопись дружбы, 1967. С. 35–40, 101–126). Обоюдная заинтересованность, несмотря на антиколониальные настроения и восстания, сохранявшиеся в Грузии XIX века (например, восстание в Кахетии в 1812 году), сформировала механизм манипулирования и удержания в сфере российского влияния. Литература стала одним из рычагов этого механизма. Пользуясь термином Франца Фанона (Фанон, 1961), можно сказать, что литература явилась полем проявления культурного империализма: местом проецирования конкурирующих идентичностей и представления шаблонов своей правды, своего восприятия окружающего как в имперский, так и в советский период. Произведения с русско-грузинским контекстом включали в себя две стороны – господство и подчинение, что точно отражало двойственность положения Грузии в русском культурном сознании: с одной стороны, она – чужой мир, противоположный российскому (здесь райская природа, свобода, вдохновение, экзотика, пристанище для инакомыслящих русских), с другой – своя территория, имперское наследие, где особо важная часть – золотой и серебряный век русской литературы. Еще один аспект российского культурного империализма – порождение грузинской культурной колонизации. Под этим определением я понимаю принятие имперской культуры и проявление результатов культурного влияния в новой прогрессивной или регрессивной форме. Грузинская культурная колонизация явилась благодатной почвой для развития театрального, художественного, изобразительного и танцевального искусства: «В Грузии, периферии и провинции российской, а затем советской империи, местная интеллигенция копировала схему поведения интеллигенции российской» (Андроникашвили, Майсурадзе. С. 128–129). Культурный империализм и культурная колонизация особенно явно проявились в литературе.

Русско-грузинские взаимосвязи создавались, обрастали и укреплялись мощным сплетением мифов/иллюзий, что воплотилось в широком понятии русско-грузинский миф. Под словом «миф» подразумевается его функция преобразования трудностей и неясностей мира, схожих с идеологией, которая приспосабливает внешние обстоятельства к определенной политической программе (Гусейнов, 2005. С. 51–67). Суть русско-грузинского мифа заключалась в следующем:

Две страны – маленькая и большая, связанные друг с другом единой верой, культурным обменом и избитым клише о «дружбе народов»; и вместе с тем – две страны, разделенные опытом имперского гнета, национального обособления и вооруженными конфликтами. Плотно связанные нарративы образуют систему смыслов, которая с годами осела в культурной памяти и обрела определенную эмоциональность. В результате эта система не нуждается в дальнейшем обосновании в дискурсе (Лекке, Чхаидзе, 2018).

Со временем названный миф, ставший продуктом империи, возвысился над ней и «имперски» стал подчинять себе каждого, кто к нему прикасался, тем самым расширяя притягательность русско-грузинского контекста.

Империя – это отношение, формальное и неформальное, при котором одно государство контролирует эффективный политический суверенитет другого политического общества. Этих целей можно достичь при помощи силы, политического сотрудничества, экономической, социальной или культурной зависимости (Doyle, 1986. P. 45).

Отталкиваясь от размышлений Дойла, а также от «структуры подходов и референций» империй, заключающейся в прыжке за пределы соседних территорий, то есть в броске вперед (Саид, 2012. С. 26–27), можно сказать, что Российская империя[2 - Историк, эссеист Кирилл Кобрин в статье «От патерналистского проекта власти к шизофрении: „ориентализм“ как российская проблема» (Неприкосновенный запас. 2008. № 3. С. 49–57), как и некоторые другие исследователи «внутреннего колониализма» России – А. Эткинд, И. Кукулин, Д. Уффельман, обращается к критике книги Саида «Ориентализм», ссылаясь на его отклонение от обращения к России, на которую стоило бы, по мнению Кобрина, обратить пристальное внимание, потому что «Другой» в Российской империи, а затем в Советской России имел место и был «шизофреническим» олицетворением «Востока».] при помощи русско-грузинского мифа на века выстроила политическую, экономическую и культурную зависимость по отношению к Грузии.

Вхождение Грузии в состав Российской империи и значимость литературных отношений послужили зарождению имперской литературной традиции, суть которой свелась к регулярному обращению в художественной литературе, а затем в переводческой и научно-исследовательской сфере к контексту «Россия – Грузия». Под словом имперская я понимаю как временну?ю рамку, включившую в себя имперский и советский исторические периоды русско-грузинских связей, так и широкий абстрактный охват распространения традиции. В процессе развития внутри традиции появились и другие, как сложившиеся естественным путем, так и изобретенные традиции, например воспевание слияния рек Арагви и Куры как символа русско-грузинской дружбы, изображение Грузии как страны-рая в русской литературе, аллегоризация критического взгляда грузинских писателей на русско-грузинские политические связи с помощью сюжетов древнегреческой мифологии. Эрик Хобсбаум (Eric Hobsbawm) в сборнике статей «The Invention of Tradition» (1983), разрабатывая концепцию об «изобретении традиций», писал о нескольких их разновидностях: первый тип устанавливает или символизирует социальную связь с той или иной группой, второй придает «законную» силу различным нововведенным институтам, статусам, отношениям, а традиции третьего типа направлены на социализацию, то есть фиксацию в сознании систем ценностей и правил поведения (см.: Хобсбаум, 2001).

Имперская литературная традиция вобрала в себя все три типа: она установила социальную связь между русскими и грузинами с помощью культивирования исторических и религиозных схожестей, придала «законную» силу прихода России в Грузию, например в виде мифа о добровольном вхождении в Российскую империю (см.: Рейфилд, 2018), укрепилась с помощью расширения зоны использования русского языка, открытия островков образования на русском (школы и университеты) и организации русскоязычных издательств и редакций. Политика Российской империи, а затем и СССР, конструируя схемы взаимоотношений многонационального населения, была направлена на укрепление стереотипного, некритического подхода к скрепам, соединяющим русских и грузин: единое вероисповедание, древность культурных и исторических связей.

Став неотъемлемой частью русской литературы еще в период романтизма, Грузия притягивала не одно поколение литераторов. Главной причиной притяжения назывался поиск вдохновения, но были и другие: желание прикоснуться к южной столице золотого века русской литературы и социально-материальные составляющие. Процесс регулярного обращения демонстрировал чувство истории и плотную связь между разными поколениями русских писателей, творчество которых было связано с Грузией. Схожий, но обратно направленный процесс наблюдался и у грузинских писателей. Тема России, присутствовавшая в грузинской литературе доимперского периода, активнее зазвучала после вхождения Грузии под протекторат России. Названная тенденция также подчеркивала чувство истории и преемственность темы. Если Теодор Адорно рассматривал воспоминание как традицию (см.: Assmann, 1999. S. 75–77), то Томас Стернз Элиот писал, что чувство истории связано с традицией. Оно «в свою очередь предполагает понимание той истины, что прошлое не только прошло, но продолжается сегодня; чувство истории побуждает писать, не только сознавая себя одним из нынешнего поколения, но ощущая, что вся литература Европы от Гомера до наших дней и внутри нее – вся литература собственной твоей страны существует единовременно и образует единовременный соразмерный ряд. Это чувство истории, являющееся чувством вневременного, равно как и текущего, – вневременного и текущего вместе, – оно-то и включает писателя в традицию» (Eliot, 1931; рус. перевод см.: Элиот, 1996). К умозаключениям Элиота хотелось бы добавить, на мой взгляд, весьма определяющий момент. Он связан с главным ракурсом моего исследования. Чувство истории, а значит и социальная память, могут исчезнуть или притупиться под давлением определенных политических процессов. И следствием этого станет прерывание и даже выпадение из культурно-исторического контекста или забвение. Главным моментом, который может породить или уничтожить, а также усилить диалектику развития традиции, является политика[3 - Слово «политика» я использую в значении, которое в него вкладывал Макс Вебер (Weber): «Что мы понимаем под политикой? Это понятие имеет чрезвычайно широкий смысл и охватывает все виды деятельности по самостоятельному руководству. <…> Мы намереваемся в данном случае говорить только о руководстве или оказании влияния на руководство политическим союзом, то есть в наши дни – государством» (Вебер М. Политика как призвание и профессия // Вебер М. Избранные произведения. М.: Прогресс, 1990. С. 485).].

После распада СССР Россия и Грузия обрели независимость. Имперско-колониальная парадигма прошлых лет разрушилась. Отсюда возникает ряд вопросов, на которые пока нет ответов. Что стало с имперской литературной традицией, включавшей в себя три составляющие (создание художественных произведений, научно-исследовательский и переводческий процессы), после краха СССР как особого типа империи (Moore, 2001; Martin, 2001; Тлостанова, 2004)? Как повлияли постсоветские вооруженные столкновения на темы и мотивы в литературе на русском и грузинском языках? Для анализа изменений я решила обратиться к последним годам позднесоветского периода и первым десятилетиям постсоветского. Передо мной встал ряд сложных задач. Одна из них – поднять неизвестный ранее пласт художественных произведений на русском и грузинском языках, написанных с 1985 по 2014 год (ниже я объясню выбор временно?й рамки), в которых авторы обращаются к проблеме русско-грузинских отношений. Литература этого периода могла прояснить, как происходила демифологизация советских мифов о Грузии и ее отношений с Россией. Можно было бы проанализировать крушение политических клише и моделирование новых, в том числе и литературных, с помощью приписывания ранее неизвестных смыслов и значений, а также создания новых мифов и клише.

Мне хотелось бы проследить за тем, как в это время повели себя традиционные дискурсы русско-грузинского литературного поля. Какова динамика трансформации понятий дружбы/вражды, сближения/отдаления в широком смысле, то есть включая и переводческий, и литературоведческий процессы? Каковы результаты ре-семиотизации и демифологизации советских клише? Появилось ли что-либо новое, не характерное ранее для литератур этих стран имперского и советского периода? Продолжила ли свое существование имперская традиция после «гибели» империи (Хардт, Негри, 2000. С. 259)? Художественная литература этого периода, а значит, исследования ее не особо известны. Что касается переводческого процесса, то в связи с этим также появился ряд вопросов, на которые мне помогли ответить грузинские филологи, приступившие к анализу грузино-русских переводческих отношений постсоветского периода. И последнее: анализ научно-исследовательского процесса оказался для меня проще, так как я была его очевидцем и участником в статусе студентки и аспирантки Тбилисского госуниверситета. Последняя монография, посвященная русско-грузинским связям, вышла в 2003 году и называлась «Литература в движении (русско-грузинские диалоги)». Ее автор – Лина Дмитриевна Хихадзе. Она обращалась к литературным связям XIX века (Пушкин, Лермонтов, И. Чавчавадзе, Гоголь, Гончаров, Достоевский). Наиболее известным трудом, в котором анализируются вышеупомянутые отношения, является двухтомник «Летопись дружбы грузинского и русского народов с древних времен до наших дней», который принято называть шадуриевским, но составителями этого труда, выдержавшего несколько изданий, были Вано Семенович Шадури и Гарегин Владимирович Бебутов.

Последние два десятилетия вопросами, связанными с русско-грузинскими литературными и культурными отношениями, активно занимаются западные литературоведы, культурологи и антропологи. Бо?льшая часть исследований сконцентрирована на имперском периоде и выполнена в рамках постимперских исследований.

Американская исследовательница Сьюзан Лейтон в книге «Русская литература и империя / Russian Literature and Empire: Conquest of the Caucasus from Pushkin to Tolstoy» (1994) исследует образ Грузии в русской литературе XIX века с точки зрения феминизации и эмансипации. Объектами изучения стали произведения А. С. Пушкина, М. Ю. Лермонтова, А. А. Бестужева-Марлинского и Л. Н. Толстого. Это первая работа, проведенная в рамках постколониальных исследований по отношению к русской литературе XIX века. Целью стало изучение роли Кавказа как Востока (Саид), с помощью которого Российская империя конструировала свою «полуевропейскую» идентичность. Лейтон пытается вырваться из плоского восприятия отношений между Кавказом и Россией в контексте цивилизаторского дискурса, воспроизведенного в литературе. Для нее указанные отношения представляют собой «динамический обмен» (Саид). Исследовательница считает, что, несмотря на сформировавшееся разграничение между русскими и кавказцами на «своих» и «чужих», русские писатели смогли выполнить важную функцию – лишить имперскую власть оправдания в колонизации как цивилизаторском проекте, который сформировался на основе травелогов, наполненных романтическими описаниями природы и экзотики Кавказа. Не раз ссылаясь на теории Зигмунда Фрейда, Лейтон видит в Грузии женское начало, а Россия воспринимается как носитель начала мужского, выражающегося в завоевании. Изображение Грузии как женщины отграничивает ее от образа Кавказа, который ассоциируется с агрессией и войной.

Немецкий славист Сюзанна Франк в статье «Gefangen in der russischen Kultur: Zur Spezifik der Aneignung des Kaukasus in der russischen Literatur / Пленники в русской культуре: К специфике присвоения Кавказа в русской литературе» (1998) пишет о Грузии, как и о Кавказе XIX века, как об особой территории свободы и заточения, побега и пленения. Франк обратилась к «поэтическому дискурсу кавказского возвышенного», а также сосредоточила свое внимание на исследовании Кавказа как «русского Востока». Основываясь на теории ориентализма Эдварда Саида, она применила понятие «другие» по отношению к «кавказским пленникам». Исследовательница отмечает специфику «русского Востока», обращаясь к культурно-семантической перспективе. Она говорит о том, что обращение русской культуры к ориентализму явилось составляющей поиска собственной культурной и национальной идентичности, но русский ориентализм имеет специфические отличия по сравнению с западноевропейским. Анализируя творчество М. Ю. Лермонтова, филолог замечает, что у него Кавказ является символом библейского потерянного Рая. Тема рая, к которой я не раз обращалась, нашла широкое распространение в других художественных произведениях русской литературы.

Харша Рам, американский филолог и культуролог, посвятил Кавказу несколько исследований – статьи «Кавказские пленники: культурные мифы и медиальные репрезентации в чеченском конфликте» (1998), «Русская поэзия и имперское Возвышенное» (на груз. яз., 2001, 2002) и монографию «The Imperial Sublime: A Russian Poetics of Empire / Имперское Возвышенное: Российская поэтика Империи» (2003). В монографии исследователь оговаривает свое нежелание обращаться к привязкам «имперский» или «ориентальный», а рассматривает сложный процесс формирования имперской темы в русской литературе и культурной истории, взаимодействия литературы и имперского государства. Исследованию помогает анализ поэтики и риторики русской поэзии, начиная с первого поэтического дебюта Ломоносова и заканчивая смертью Лермонтова. Рам пишет, что русская литература начиналась как продукт империи, но затем стала отражением амбивалентности по отношению к имперскому дискурсу в официальной государственной культуре (Ram, 2003. P. 4). Александр Эткинд, сравнивая труды Х. Рама и С. Лейтон, пишет следующее: «Рам проявляет другой вид чувствительности, тот, который остерегается масштаба и красоты победной власти. Печально, но понятным образом этические проблемы Сьюзен Лейтон уступают дорогу эстетическим Харши Рама» (Etkind, 2007. P. 617).

Грузинская литература также подверглась анализу, исходящему из политического влияния на ее развитие, в том числе и влияние «империй» (Российской и советской). Английский историк и литературовед Дональд Рейфилд посвятил Грузии ряд исторических и литературоведческих трудов. В книге «The Literature of Georgia / Литература Грузии» (1994), рассказывая историю грузинской литературы, он не обходится без параллелей с русской литературой, чем подчеркивает неотделимость грузинского литературного процесса от русского. Например, в главе о писателях Илье Чавчавадзе и Акаки Церетели, лидерах грузинского национального движения, как об «отце» и «сыне», упоминает тургеневский роман «Отцы и дети». Рейфилд выдвигает на первый план судьбы грузинских писателей, складывавшиеся в зависимости от политического времени. Автор одним из первых получил доступ к рассекреченным архивам 1937 года по делам грузинских писателей, за которыми стоял Берия. В 2017 году выходит в свет книга Рейфилда «Грузия. Перекресток империй. История длиной в три тысячи лет», в которой также не обошлось без литературы. Это связано и с тем, что яркие представители грузинской интеллигенции имперского и советского периодов, участвовавшие в формировании нации, были одновременно и писателями, и общественными деятелями. Например, Илья Чавчавадзе в XIX веке, Звиад Гамсахурдия в XX.

Анализу развития грузинского национального дискурса при двух «империях» (Российской и советской) посвящена книга Гиорги Майсурадзе и Франциски Тун-Хоэнштайн «Sonniges Georgien: Figuren des Nationalen im Sowjetimperium» (2015). Авторы подчеркивают роль Грузии в выстраивании самоидентификации России, но, в отличие от других исследователей, демонстрируют иную историю «солнечной Грузии», воспевавшейся в центральной советской прессе и восхвалявшейся на различных политических и культурных мероприятиях, – террор и насилие имперской, а затем советской власти по отношению к ней. Исследователи обратились не только к литературному материалу, но и, по большей части, к историческому, социологическому и политическому, тем самым продемонстрировав, как ради идеологических целей были переформированы символы, метафоры и фигуры грузинской истории и литературы: Колхида, мать Грузии, Руставели, грузинский язык как символический капитал грузин и др. Во главу угла поставлена культурная семантика слова «нация/национальность» как центральная смыслообразующая категория советской империи. Немного иначе описывает роль грузин в СССР Эрик Скотт (Erik R. Scott) в книге «Familiar Strangers. The Georgian Diaspora and the Evolution of Soviet Empire» (2016). Он рассматривает СССР как империю диаспор, в которой грузины, проживавшие вне Грузии, и грузинская культура играли одну из ярких и ведущих ролей.

Культуролог и антрополог Флориан Мюльфрид (Florian Mu?hlfried) посвятил свой труд грузинскому застолью. В книге «Postsowjetische Feiern. Das Georgische Bankett im Wandel» (2006) говорится о том, что, казалось бы, древнейшая традиция грузинского застолья на самом деле уходит корнями в не очень далекий XIX век и связана не только с литературой, но и с присутствием Российской империи в Грузии.

Мое исследование обращено к литературе последних двадцати пяти лет, то есть к постсоветскому периоду. Анализу подверглись тексты известных и неизвестных авторов, написанные на русском и грузинском языках. Не могу не отметить сложности, с которыми пришлось столкнуться. Например, невозможность восстановить биографические сведения о некоторых писателях, из-за чего читатель не сможет узнать год рождения или полные имя и отчество. Чтобы составить наиболее полную картину литературного процесса в интересующем меня контексте, и из-за своего предположения о том, что русско-грузинская тематика в русской литературе является приоритетом авторов советского поколения, а не у рожденных после СССР, я указываю дату рождения возле нового имени в тексте.

Теперь о корпусе литературы. Я постаралась проанализировать весь объем произведений выбранного мной периода, хотя возможно, что какие-то из них не попали в поле моего зрения или по каким-либо причинам выпали в процессе работы. Некоторые тексты опубликованы только в интернете и не появлялись в печатном виде, в таких случаях я ссылаюсь на интернет-источники. Я обращаюсь к произведениям на грузинском языке, многие из которых пока не переведены на русский, поэтому приходилось специально переводить с грузинского некоторые отрывки. Все эти причины подтолкнули не только к переводу на русский, но и к обширному цитированию, чтобы у читателя могло сложиться впечатление о рассматриваемом произведении.

Перед началом работы мне казалось, что лакуны в культурно-литературных отношениях между Грузией и Россией первых постсоветских лет отразятся в небольшом количестве текстов, но в процессе сбора материала я поняла, что ошиблась. Я нашла разные по объему произведения, содержащие информацию о русском или грузинском присутствии – как мизерную (например, упоминание грузинского вина), так и объемную, составлявшую бо?льшую часть текста о России или Грузии. За неизвестностью имен и текстов открылась большая библиография произведений из обеих литератур. Не следует забывать и о разнице в численности населения России и Грузии – произведений на русском языке больше. К авторам, проживающим в двух странах, добавились и писатели-эмигранты, живущие за пределами бывшего СССР.

Оказалось, что в постсоветский период русско-грузинская тема наиболее объемно представлена в прозаических произведениях, поэтому лирика появляется в меньшем объеме. Важно отметить, что в русско-грузинский литературный процесс было включено огромное количество имен из мира культуры и литературы, мне даже пришла мысль о тесте на принадлежность к русской интеллигенции: если в биографии человека есть Грузия, значит, это действительно русский/российский интеллигент. Говорю об этом к тому, что не на всех ведущих фигурах могла подробно остановиться. Тогда мое исследование ушло бы в иную сторону. Я постаралась хотя бы упомянуть интересные имена, чтобы в будущем кто-нибудь обратился к ним подробнее.

В первой главе «„Имперские“ метаморфозы тематического фундамента» я описала зарождение и развитие темы Грузии в русской литературе и темы России в грузинской литературе имперского и советского периодов, которые сопровождались главными характеризующими дискурсами: романтическим для русской и двойственным (мимикрическим) для грузинской литературы (здесь под официальными декларациями дружбы скрывался голос колонизованного).

Во второй главе, «Россия – Грузия: от политической до литературной постсоветской деконструкции и демифологизации», анализируется русско-грузинская литература – проза постсоветского времени на обоих языках. Например, в подглавах «Ревизия пространства» и «Постимперские карты „на практике“» представлены тексты, в которых наглядна тема деконструкции и разрыва: Грузия и Россия становятся «географическими суверенами». В подглаве «Постсоветская деколонизация» акцент сделан на ментально-эмоциональные моменты – разобщение и отдаление друг от друга населения Грузии и России, причиной которых стал всплеск национализма. Исследование темы войн и вооруженных столкновений представлено в подглаве «Цена и наказание за независимость: постсоветские кровавые конфликты». Здесь речь пойдет о «ночи саперных лопаток» (9 апреля 1989 года), о грузиноюжноосетинском и грузино-абхазском конфликтах, а также о Пятидневной войне (08.08.08). Жертвами процессов, связанных с распадом СССР и образованием новых государств, стали не только этнические грузины и русские, но и дети от смешанных браков, судьба которых также стала новой темой в литературе. На нее я обращу внимание в подглаве «Новый лишний человек как жертва распада СССР». В заключительной подглаве «„Мне Тифлис горбатый снится…“: воспоминания и ностальгия» мой интерес был направлен на произведения, в которых отразились воспоминания о Грузии или России прежних времен. Мне было интересно понять, как вспоминают советские времена жители бывшего СССР и сегодняшних независимых Грузии и России и ностальгируют ли вообще. Если да, то с какими темами связана ностальгия?

В третьей главе, «Судьба „кирпичиков“ литературной Мекки: переводы, общение, наука», я обратилась к двум другим составляющим имперской литературной традиции русско-грузинского поля: переводческому и научно-исследовательскому процессам, которые, особенно в советский период, служили главными скрепами между русской и грузинской культурами. Я попыталась провести параллели, показать, какую роль играет политическая власть в процессе развития и разрушения устоявшихся при ином режиме, приоритетных направлений.

В своем исследовании я основывалась на междисциплинарном подходе (философских, исторических, литературоведческих исследованиях). Это вызвано потребностью выработать новый язык анализа, поскольку к дуальному противопоставлению подключается новое «общее» культурно-пространственное измерение – «срединность» (inbetweenness, Bhabha, 1994), ставшее результатом процессов «глобализации» постсоветского пространства, и изучать его без обращения к постимперским/постколониальным, а также к мультикультуральным и транскультуральным исследованиям невозможно.

Глава I. «Имперские» метаморфозы тематического фундамента

В момент радикальных исторических изменений возникают или «изобретаются» традиции (Hobsbawm, 1983). Для русско-грузинских отношений судьбоносным оказался Георгиевский трактат (1783), в котором речь шла о покровительстве Российской империи Картли-Кахетинскому царству. С момента его подписания начался длительный период включенности Грузии в культурно-политическое поле России. Трактат разделил историю Грузии на две больших части: присутствия и неприсутствия России. Отношения между странами стали развиваться в рамках имперско-колониальной парадигмы. Южная страна превратилась в провинцию империи, продвигавшейся с востока на запад (Suny, 1988. P. 64). Основополагающее разделение определило дальнейшее развитие литературного нарратива Россия – Грузия.

В период неприсутствия (например, на раннефеодальной стадии) культурные отношения между странами выстраивались исходя из единоверной, христианской перспективы, а позже – из политической: южная страна искала защиты от персидских и турецких набегов, а северная – выход к Черному и Каспийскому морям, к тому же, по мнению Томаса Гроба, была мотивирована стремлением примирить (Grob, 2012. S. 48) враждующих. Способами сближения стран были и браки между представителями властвующих родов (например, брак князя Изяслава Мстиславовича и царевны Русудан, дочери Димитрия Первого, или прославленной грузинской царицы Тамары и князя Юрия (Георгия) Боголюбского, сына Андрея Боголюбского. – Летопись дружбы, 1967. С. 1, 18–19), и культурные мероприятия, связанные с единым вероисповеданием. В XI веке русские и грузинские культурные деятели встречались в монастырях и грузинских обителях Византии, Болгарии и других стран. В «Киево-Печерском патерике» есть записи о приглашении грузинских и греческих мастеров живописи и мозаики из Константинополя в Киев (Там же. С. 1, 20). Представления друг о друге складывались на основе других письменных источников. Грузины узнавали о России из памятников литературы, переведенных с греческого на грузинский[4 - Существует мнение, что сначала были установлены политические связи, а позже культурные (Бежитадзе, Джавахадзе, 2011. С. 184–285).], а о Грузии и грузинах можно было узнать из древнерусских летописей XIII–XV веков, где они упоминаются как «обежане» (Там же. С. 1, 18), «Обезы», «Горзустани», «Гурзы», «Иверия» (Летопись дружбы, 1967. Т. 1. С. 35). Показательной иллюстрацией равноправных отношений между обеими странами тех лет служит «Повесть о Вавилонском царстве» (XV век), где речь идет о желании царя Левкия (Василия) послать в Византию «из Греции грека, из Обезии обежанина, из Руси русского», чтобы добыть «знамения», знаки царского достоинства, принадлежавшие трем библейским отрокам. В повести отразилась «новая идея эпохи, заключавшаяся в том, что после взятия турками Константинополя и возросшей роли Москвы Россия и Грузия, как истинно христианские страны, в решении международных вопросов имеют равные со старшим христианским государством Византией права» (Летопись дружбы, 1967. С. 1, 46). Здесь впервые в русской литературе появляется образ грузина. В этот же период появляется еще одна повесть, в которой отразилось уважение и восхваление Грузии вне имперско-колониальной перспективы – это «Дивная повесть о царице Динаре» (кон. XV – нач. XVI века), первое русское литературное произведение, полностью построенное на грузинском материале. В повести речь шла о борьбе царицы Тамары с иностранными завоевателями. Набеги османов, персов и монголов вынудили грузин искать военно-политическое покровительство, и выбор пал на Россию. С северным соседом связывалась надежда на защиту от разорительных набегов. Россия ассоциировалась с «солнцем с севера» (Летопись дружбы, 1967. Т. 1. С. 69–76). Например, русская тема в грузинской литературе (в объем этого понятия не включается историография) зазвучала в панегирике русскому царю Петру I «Восхваление и порицание царей» (1709), автором которого предположительно являлся его друг и сподвижник – грузинский царь-поэт Арчил II. Позже, в XVIII веке, тема надежды на Российскую империю прозвучала и в поэме грузинского поэта Давида Гурамишвили (1705–1792), родившегося в Грузии, служившего в российской имперской армии и до конца своих дней прожившего в Малороссии (Украине). Поэт рассказал о восторженной реакции грузинского царя Вахтанга на отклик «мудрого, щедрого, справедливого» Петра I (Гурамишвили Д. Давитиани // Заболоцкий Н. Поэтические переводы. 2004. T. 1. С. 267) оказать поддержку в борьбе с мусульманами:[5 - Запланировав Персидский поход, а значит и размещение русских войск в Грузии, Петр I в неожиданный для грузин момент передумал. После этого царь Вахтанг вынужден был покинуть Грузию, а помощи страна, покоренная турками, ждала еще много лет.]

Лишь дошли до государя
Эти радостные вести,
Дух воспрянул у владыки,
Поднялась душа из персти.

    (Там же. С. 269)
Так же как и в сборнике автобиографической лирики «Давитиани», в поэме «Беды Грузии» («??????? ???? / kartlis ch’iri») Гурамишвили описал варварские нашествия кизил-башей и османов, внутренние неурядицы Грузии, народные бедствия, а избавление от невзгод связывалось с «русским поселянином» (Летопись дружбы, 1967. Т. 1. С. 76). Русская тема звучала в произведениях Мамуки Бараташвили, царя Теймураза II, Бесики. Читатель мог познакомиться с описаниями природы и жизни в России, описаниями городов (Петербурга, Петергофа, Астрахани, Москвы), образами не только Петра I, но и русского мужика, русской девушки (Там же. С. 97–98).

Положительная риторика по отношению друг к другу становится амбивалентной в период присутствия (имперские и советские времена), начавшийся с вынужденного подписания Георгиевского трактата, так как войны с персами, османами, монголами поставили грузин на грань уничтожения. Следует сказать, что многие десятилетия, особенно в советский период, значение трактата преподносилось односторонне, только как дружеский и спасительный шаг, но это не совсем точно, так как он включал в себя сложные положения, в которых скрывался двойной смысл:

В Трактате содержится тринадцать основных плюс четыре «отдельные» статьи, а также присяга Ираклия II и его правопреемников на верность России. В статье первой царь Картли и Кахетии отрекается от верности всем государствам кроме России. Статья вторая гарантирует, что Россия сохранит целостность территории царя Ираклия. В роковой третьей статье уже требуется, чтобы новые монархи Картли и Кахетии согласовывались и утверждались Россией. Еще более судьбоносной была статья четвертая, в которой запрещалось Картли и Кахетии вступать в отношения с иностранными правителями без согласия российского министра или военачальника. <…>

Другие статьи были несправедливыми: статья седьмая обязывала царя Ираклия и его преемников поддерживать Россию в военном отношении, подчиняться российским императорским служащим и насаждать среди офицеров и чиновников идеи преданности России. Статья восьмая подчиняла грузинского Католикоса-Патриарха российскому Синоду, ставя его на восьмое место за епископом Тобольским, игнорируя грузинскую автокефалию.

Заключительные статьи обещали, что дворяне Картли и Кахетии, состоящие в списке царя Ираклия, будут считаться российскими дворянами <…>

В итоге автор пришел к выводу о том, что трактат являлся макиавеллиевским обманом (Рейфилд, 2018).

О фактическом лишении привилегий местной элиты в Закавказье пишет также историк Йорг Баберовски в статье «Цивилизаторская миссия и национализм в Закавказье: 1828–1914 гг.» (Баберовски, 2004. С. 308–309). Присутствие спровоцировало огромный интерес к южному историческому краю и легло в основу зарождения имперской литературной традиции. Если самые первые произведения о Грузии и Кавказе носили абстрактный характер, так как русские авторы не посещали край, опасаясь персидско-османских набегов, то в начале XIX века появилась масса путевой литературы. Ее авторами были русские путешественники, чиновники, ссыльные, изучавшие экзотический край. Травелоги или путевые заметки играли важную социально-политическую роль: исследовали провинцию Российской империи и приближали ее к имперскому центру.

В письменных источниках начала XIX века часто топонимы Кавказ и Грузия употребляются в едином контексте. Например, в воспоминаниях русского писателя-путешественника Евгения Львовича Маркова, автора «Очерков Кавказа» (1887) читаем: «Я не первый раз на Кавказе и не только душою полюбил вашу прекрасную Грузию…» (см. в: Имедадзе, 1957. С. 54). Образы грузин и черты горцев-мусульман (черкесов, дагестанцев, чеченцев) в русском сознании стали то противопоставляться, то накладываться друг на друга. Ева-Мария Аух в статье «Миф Кавказа» (2006) проследила за изменением восприятия кавказцев русскими. Она пишет, что до 1820 года Кавказ выступал как геокультурный объект (у Ломоносова, Державина это огромный горный массив или южное подножие России, «темный» и «дикий» край). В период до 1840 года Кавказ стал связываться с военно-художественным романтизмом, который соприкасался с темой покорения южного Кавказа (до 1828–1829 годов).

Для русских офицеров Кавказ являлся чужим миром, который играл важную роль в процессе доказательства самому себе собственной мужественности. В крае соседствовали опасность, война, предательство, богатая природа и гостеприимство. Отсюда и литературные образы: горцы изображались то разбойниками, то благородными дикарями, исполненными свободы, собственного достоинства, великодушия и благородства (Пушкин, «Братья разбойники», 1822). Кавказ был полем экспериментов для цивилизаторской миссии и испытанием для русской культуры и государственности. Такая градация схожа с противопоставлением европейских колонизаторов их «Ориенту» (Саид). Как пишет Харша Рам, «усиленное внимание к югу России приняло и укрепило дихотомию восток/запад»[6 - «This intensified focus on Russia’s south both assumed and reinforced a deeper east/west dichotomy that is one of the constitutive traits of western orientalism in the ramified sense that this term has acquired since Edward Said».] (Ram, 2003. С. 23). За период колонизации экзотические «другие» превратились в «туземцев», а сами колонизаторы не только ощутили, что живут в ином мире, но и осознали обязанности, налагаемые на них государственной службой. Кавказский хребет стал фронтиром между православной Россией, мусульманским Северным Кавказом и православной Грузией. Назвать грузин «дикарями» было весьма сомнительно. Важными особенностями, которые поставили под сомнение голоса о «цивилизаторской миссии» в Грузии, были ее раннее христианство, древняя культура и ранняя государственность:

Иверия, или нынешняя Грузия, искони славилась воинскою доблистею своего народа, так что ни персидское, ни македонское оружие не могло поработить его; славилась также богатством (древние Аргонавты искали Златого руна в соседственной с нею Мингрелии). Завоеванная Помпеем, она делается с того времени известною в римской истории… (Карамзин, 2003. T. VI. С. 313).

Радищев в поэме «Бова» (1799–1802) также видел древнюю Грузию времен Колхиды и Иверии, как назывались ранее земли западной и восточной Грузии, через призму древней истории: «Загляну я во Колхиду, Землю страшну и волшебну…» (Радищев, 1975).

В XIX веке Грузия стала центром административно-политической жизни Кавказского наместничества Российской империи. Из Тбилиси имперские наместники контролировали Кавказ. Это наложило отпечаток на художественную и мемуарную литературу, так как топонимы Кавказ и Грузия употреблялись чуть ли не через дефис (Ratiani, 2013. № 5. P. 111). Несмотря на смешение топонимов, в литературных образах наблюдались разграничения. Северный Кавказ, населенный горцами, ассоциировался с мужчиной, борцом против колонизации, а Грузия воспринималась феминизированно, как покоренная экзотическая красавица (см.: Layton, 1994). Подтверждением этому служит лирика с «ориенталистским» содержанием. Например, в романе «Кетевана, или Грузия в 1812 году» (1832) офицера имперской армии и поэта Александра Ардалионовича Шишкова есть строки:

…когда я приехал в Грузию [1818]; мудрено ли, что она показалась мне красавицей, роскошно лежащею на цветистом ковре, голова которой покоится на снежном Кавказе, как на белой подушке, а у ног благоухают розы Гилани! (см.: Шадури, 1948, I. C. 427–428).

Или в стихотворении Александра Ивановича Одоевского «Брак Грузии с Русским царством» (1838):

Дева черноглазая! Дева чернобровая!
Грузия! Дочь и зари, и огня!
Страсть и нега томная, прелесть вечно новая
Дышат в тебе, сожигая меня!

Не томит тебя кручина
Прежних, пасмурных годов!
Много было женихов,
Ты избрала –  Исполина!

Вхождение Грузии под протекторат Российской империи в 1783 году активно стало упоминаться в русской литературе как особо положительное событие. Постоянно подчеркивалось, что после подписания южная страна начала процветать. Нарратив о защитной миссии обрел широкое распространение. Тема процветания под российским крылом звучит у Михаила Юрьевича Лермонтова в поэме «Мцыри» (1839):

И божья благодать сошла
На Грузию! Она цвела
С тех пор в тени своих садов,
Не опасаяся врагов,
За гранью дружеских штыков.

Роль России как покровительницы подчеркивается и у Якова Петровича Полонского в стихотворении по случаю открытия Тифлисского театра:

Вдали от северных и нам родных степей,
На родине воинственных детей,
В стране, кругом заставленной горами,
Куда нас, русских, привела
Десница, правящая нами,
На миротворные дела —
В стране, где так упорно свято
За крест боролся русский штык,
Где с европейцем азиата
Сближает русский наш язык,
Воинственной России лира
Не в первый раз поет, мечтания полна… (1851).

Популярность темы Грузии в русской литературе подогревалась ощущением мессианской роли колонизаторов и стремлением изучить неизвестный край. И первое, и второе приближало провинцию к центру империи. Сформировалось некое постоянство, привычка обращаться к Грузии и Кавказу, которая подтолкнула к появлению имперской литературной традиции.

Восприятие союза с Россией грузинскими литераторами выглядело двойственно. Одни из них в своих письмах и заметках первой половины XIX века отмечают союз с Россией как верный шаг ради спасения:

Грузины в пределах своего населения пользуются всеми благами мира и свободны от тех неурядиц и постоянных боевых столкновений с облегавшими со всех сторон врагами, которым они подвергались в течение пяти столетий. Вполне они осознают, что этим обязаны могуществу единоверной России (Кипиани, 1848).

Другие стали говорить об аннексии, так как в 1801 году некоторые положения Георгиевского трактата были нарушены и грузинские княжества превратились в провинцию Российской империи. С этого момента в грузинской литературе риторика «Российская империя как „солнце с севера“» изменилась в сторону «агрессор/захватчик/поработитель Грузии». Существует мнение, что в письменных источниках на грузинском языке отношения Грузии и России как светлого и темного определились уже в конце XVIII века (Киланава, 2009[7 - Киланава Ц. Формирование грузинского национального дискурса: маркирование моделей Российской империи и грузинская национальная самоидентификация в грузинской литературе конца XVIII – XIX вв. Тб.: Изд-во Гос. ун-та им. И. Чавчавадзе, 2009. (Дисс. на груз. языке.) http://iliauni.edu.ge/uploads/other/1/1467.pdf.]). Примером тому служат стихи дочерей грузинского царя Ираклия II – Мариам, Кетеван, Текле (Там же. С. 41).

В 1879 году противостояние между российской и грузинской интеллигенцией вылилось в публицистических столкновениях – в виде статей русского консерватора Михаила Никифоровича Каткова в «Московских ведомостях» и лидера грузинского национального движения писателя Ильи Чавчавадзе в газете «Иверия». В текстах столкнулись два вопроса: о формировании единой нации и о защите национальных культурных различий. В 1899 году в письме упоминавшемуся уже Маркову Чавчавадзе пишет о том, что русские смотрят на грузин, но не видят их; слушают, но ничего не понимают (см.: Reisner, 2007. С. 68). На поверхности оказалась конфронтация, вызванная стремлением русских принизить идентификацию Грузии как страны древней культуры, истории, оригинальной письменности и языка. Грузины стали смотреть на свою страну как на объект морального и физического насилия:

С XIX века в истории грузинской литературы, так же, как и в политической жизни, начинается полностью новая, иная эра: Грузия попала в ареал интересов русского империализма, и ее политическая и социальная реальность полностью отражает спорный характер «нового колониализма» (Ратиани, 2015. С. 47).

Грузинские романтики продолжили развивать тему порабощения: в стихотворениях Григола Орбелиани «??, ???????/ he, iveriav / Иверия моя» (1832)[8 - Иверия моя, доколе будешь тыПослушно выю гнуть, в ярме изнемогая?Доколе будет враг, презрев твои черты,Глумиться над тобой, страна моя родная?Зачем забыла ты мечей тяжелый звон,Победы прошлых лет и битвы день кровавый?Ужель сыны твои из глубины временНе трогают тебя своею чудной славой?Как изменились мы! Уж, видно, не течетРодительская кровь в бессильных наших жилах,Забыли мы навек и славу и почет…Что может нас увлечь, послушных и унылых? <…>Григол Орбелиани. Стихотворение в переводе 1946 года Николая Заболоцкого (см.: Заболоцкий, 2004. T. 2. С. 17).] и Александра Чавчавадзе «????????/ k’avk’asia / Кавказ» (1824–1826), поэме Николоза Бараташвили «???? ????????/ bedi kartlisa / Судьба Картли», (1839). В метафоре опустошенного имперскими захватчиками сада с «каркающими в нем воронами» Грузия воплощается у Важи Пшавела «?????????? ????/ gaokhrebuli baghi / Опустошенный сад» (1912). Та же тенденция наблюдалась и в прозе XIX века – например, в текстах грузинских классиков Ильи Чавчавадзе «???????? ???????? / mgzavris ts’erilebi / Записках проезжего»[9 - В переводах встречается также «Записки/письма путника/путешественника».] (1861, см.: Чавчавадзе, 1989. С. 37–48), Александра Казбеги «?????? / elberd / Эльберд» (1882, см.: Казбеги, 2003. С. 68–88). В отличие от представителей русской литературы, обращавшихся к теме «благородного дикаря», Казбеги и Чавчавадзе предложили читателю типичные антиколониальные тексты, в которых изображают горских крестьян не дикарями, а трудолюбивыми и порядочными людьми, и наоборот, русских офицеров – пропойцами и бездельниками, грабящими крестьян. Клевета и несправедливость в грузинских текстах XIX века являются возведенными имперской властью на государственный уровень (Гачечиладзе, 2003. С. 89–91). Чавчавадзе, попытавшийся сформулировать определение грузин как нации (Лежава, 2000. С. 24–27; Maisuradze, Thun-Hohenstein, 2015. С. 51), в своих трудах помогал грузинскому обществу осознать издержки колониальной зависимости. В «Записках проезжего» он передал глубоко характерное столкновение двух фигур, одна из которых берет на себя дискурсивную позицию русского, а другая – колонизованного. Русский офицер говорил, что грузины дики, «не привычны к ученому разговору» (Чавчавадзе, 1989. С. 37–48), «не в состоянии мыслить последовательно, здраво», и только с появлением русских началось «просвещение», которое, оказывается, заключалось в увеличении количества генералов в Грузии: «Двадцать генералов!.. Браво православной России! Честь и слава ей! Куда только она ни ступит ногою, всюду приносит цивилизацию!» (Там же. С. 42). В тексте Чавчавадзе противопоставил грустные слова грузина-мохевца задорной гордости русского: «И народ наш сегодня – побитый, упавший, хворый. Пропали и имя грузинское, и порядки грузинские. Испоганился свет» (Там же. С. 47).

С приходом империи народ связывал потерю национальной самостоятельности и самоидентичности. Такое знание стало травмой (Caruth, 1996; см. в: Ушакин, 2009. С. 35) для грузин и основой зарождения колониального национализма. Антиколониальный дискурс становится ведущим в грузинской литературе XIX века. Литераторы вводят страшные картины насилия. В рассказе «Эльберд» (1882) Казбеги описывает трагическую историю, случившуюся в реальности с его другом, крестьянином-кистом (чечено-ингушом), которого публично повесили на владикавказском базаре за то, что он пытался защитить свою жену от изнасилования русским офицером (Казбеги, 2009. С. 68–88; Gould, 2014. С. 361–390). Целая семья стала жертвой похоти Платона Платоновича: Эльберда повесили, над его женой надругался офицер, а их ребенка раздавили и растоптали солдаты, потому что он «ненароком» попал им под ноги (см.: Казбеги, 2009. С. 88). Русские военные обвиняют грузинских крестьян в ограблении почты и грозят экзекуцией. В грузинской литературе красной линией проходит осознание собственного образа в глазах имперских завоевателей, и он сводится к следующему: «Это недоумки и варвары, им нельзя верить, проклятый народ эти грузины!» – говорит русский солдат («Отцеубийца», 1882). Это подтверждают слова бывшего русского крепостного, а позже общественного деятеля П. А. Мартьянова:

…сам народ наш, подвигаясь и порываясь на крайний юг к Черному морю, восток и сверхвосток, и занимал и заселял земли, принадлежавшие до того народам нисколько не цивилизованным, самой природой и историей, как и все такие народы, доживающие свою очередь, как бы обреченным послужить грунтом и уступить место в жизни человечества – другим, более сильным, здоровым и молодым. Это явление, естественное и нормальное, вызывается отнюдь не страстями и завоевательными стремлениями народа, а просто тем же, чем вызывается наполнение водою соседней с нею пустоты, ничем от ней неотделенной (Мартьянов, 1862. С. 15).

Политическое покорение Кавказа и Закавказья обернулось для русских поэтов и чиновников эмоциональной зависимостью. Они ощутили себя «покоренными» южным краем. Как отмечает Яков Гордин, Кавказ стал культурно-психологическим явлением для русского общественного сознания. С Грузией и Кавказом XIX века был связан принцип психологической компенсации. Он проявлялся в том числе в виде парадокса: имперская элита, «самодостаточная и замкнутая на себе», начала подражать Кавказу и Грузии. Например, это проявлялось в моде на одежду горцев. Даже Пушкин и Лермонтов на автопортретах изображали себя в бурке (Гордин, 2002. С. 166–169).

Период присутствия, несмотря на кажущуюся ясность политической структуры – империя/колония, центр/периферия, включал в себя, с одной стороны, дискурс подчинения, а с другой – процесс адаптации и даже слияния с политическим контекстом. Часть грузинской элиты противостояла имперскому, а затем советскому присутствию в Грузии (например, лидеры грузинского национального движения Илья Чавчавадзе, Акакий Церетели, Якоб Гогебашвили), а другая часть плотно вписывалась в имперский, а позже и в советский контекст, занимая ведущие позиции в политической администрации или являясь яркими представителями имперской или советской культуры и литературы (политики Сталин, Берия, Орджоникидзе, литераторы Георгий Ломидзе и Григол Абашидзе). Подтверждением этому служат их биографии: генерал Павел Цицианов/Цицишвили – один из покорителей Кавказа, при нем началось восприятие Кавказа как специфической сферы самореализации; генералы Российской императорской армии и одновременно классики грузинской литературы – Григол Орбелиани и Александр Чавчавадзе. Как пишет литературовед и картвелолог Ирма Ратиани, «эпоха грузинского романтизма представляла собой сложный процесс, в творчестве грузинских писателей-романтиков, служивших Российской империи, наблюдались темы угнетения со стороны империи, а также развивалась тема кавказского единства, противопоставленная русскому империализму» (Ратиани, 2015. С. 48). Литературным подтверждением не только антиимперским, но и «проимперским» настроениям грузин служит поэма «????????? / vorontsovi / Воронцов» (1909) Акакия Церетели: «поэма „Воронцов“ – первый случай в грузинской литературе колониальных времен, когда центральным героем произведения становится русский администратор, современник автора, и он под своим именем упомянут в произведении» (Киланава, 2009. С. 65). Появление этой поэмы можно связать с мимикрической тенденцией, развившейся в будущем и в советские времена, когда романы, сводящиеся к прославлению советской власти, существовали параллельно с антисоветскими настроениями.

XIX век явился сложным клубком культурно-политических отношений – от антиимперских настроений и выступлений в Грузии, зарождения национального движения до активных культурно-образовательных обменов: в начале века общение русской и грузинской интеллигенции в Грузии, а с середины века – в России, например получение образования группой грузинской молодежи, которых назвали потом «тергдалеулни» («испившие вод Терека», то есть пересекшие реку Терек для поездки в Россию), в Петербургском университете. По возвращении из Санкт-Петербурга некоторые из них стали лидерами грузинского антиимперского национального движения. Эта плеяда во главе с Ильей Чавчавадзе, Акакием Церетели, Нико Николадзе определит будущее грузинской философской мысли, словесности и развития общества в целом. Благодаря им возникают грузинские литературные альманахи, различные общественные организации, новые формы литературных взаимосвязей. Литература становится ведущей силой общественного сознания. Переводы русской классики и современных авторов постоянно появляются на страницах журнала «??????? / Цискари» и газеты «?????? / Иверия». Благодаря грузинским «шестидесятникам» XIX века, начинается процесс ознакомления русского читателя с грузинской классической и новейшей литературой. Связи «шестидесятников» с деятелями русской культуры углубляются и обретают форму постоянных общественно-литературных контактов: «В 60-е годы XIX века, находясь под русским колониализмом, грузинская национальная идея обрела новое определение» (Maisuradze, Thun-Hohenstein, 2015. С. 50). В начале XX века продолжили свое существование разновекторные тенденции в отношениях России и Грузии:

Революция 1905 года в Грузии – летучее пламя крестьянских восстаний, особенно полыхавших в Западной Грузии – в Гурии <…>: народные дружины отбирали землю у помещиков, утверждали на местах свою, народную власть. Красная гвардия вела настоящие бои с жандармами (Цурикова, 2015. С. 23).

Тогда же начинается новый этап русско-грузинских литературных контактов. В Кутаиси завязывается знакомство Тициана Табидзе с Федором Кузьмичом Сологубом. Позже, будучи студентом Петербургского университета, Тициан расширяет круг знакомств, и они перерастают в дружбу между русскими и грузинскими писателями и поэтами начала века: грузинские символисты – «голубороговцы» Паоло Яшвили и Тициан Табидзе, Григол Робакидзе, Валериан Гаприндашвили, Георгий Леонидзе дружили с Андреем Белым, Константином Бальмонтом, Сергеем Есениным, Владимиром Маяковским, Борисом Пастернаком (см.: Там же). Первые два десятилетия ХХ века Грузия, как и век назад, играла особую роль – роль «кавказской Франции» и «Фантастического кабачка» (Там же. С. 99, 103), благодаря расцветшему искусству модернизма и роли убежища для выходцев из России:

В те дни стиралась грань между взорванной революциями Европой и восточным Тифлисом, который день ото дня наводняли беженцы и дезертиры, который сам становился почти европейской столицей (Там же. С. 93).

Свержение российского самодержавия в 1917 году дало возможность возникнуть независимой от России Грузинской демократической республики. Просуществовала она с 1918 по 1921 год:

Грузия отделилась от России.
Грузия – независимая республика!
Тициан Табидзе вернулся в Грузию…

    (Там же. С. 87)
После советизации Грузии в 1921 году творчество грузинских «голубороговцев», находившихся под сильным влиянием французского символизма, как и русских поэтов-модернистов, было объявлено «буржуазным» и подверглось серьезному давлению со стороны новой власти. Модернистская грузинская литература 1920–1930-х годов развивалась в рамках антисоветского дискурса (Ратиани, 2015. С. 63). В тот же период продолжается тесное общение между грузинскими и русскими литераторами, некоторые из которых сбежали в Грузию от голода и разрухи Гражданской войны 1917–1922/1923 годов (например, Осип Мандельштам) (Никольская, 2000).

В связи с крушением Российской империи центральный элемент символической репрезентации имперской идентичности – Кавказ и Грузия – вроде бы уходит в прошлое. Для большевиков понятия свой/чужой или иной стали иметь иное значение, отличающееся от значения в имперский период: «благородный дикарь» или азиат/кавказец – и русский как европеец по отношению к нему. Своими или чужими были те, кто поддерживал или не поддерживал большевиков, вне зависимости от региона, хотя и большевики из мультиэтнических регионов бывшей империи принадлежали к «иному» меньшинству, то есть после 1917 года и Гражданской войны субъект и объект «ориентализма» смешались. Ленинский социализм стал синонимом европеизации старой России (Baberowski, 2007. С. 281). Но романтизация Грузии как края-убежища остается лейтмотивом русской литературы. Она развивается параллельно теме национального противостояния: сначала империализму, а затем большевизму. Например, Сергей Есенин написал известное стихотворение «Поэтам Грузии» (1924), где называет южный край «Земля далекая! Чужая сторона!», а в его письмах говорилось о Грузии как о крае, в который он стремился вернуться. В письме Тициану Табидзе читаем: «Грузия меня очаровала. Как только выпью накопившийся для меня воздух в Москве и Питере – тут же качу обратно к Вам, увидеть и обнять Вас» (20 марта 1925, см.: Табидзе, 1964. С. 237). Уроженец Грузии Владимир Маяковский в стихотворении «Владикавказ – Тифлис» (1924) даже не давал шанса усомниться читателю в особенности его родины, как рая: