скачать книгу бесплатно
Игра. «Не спеши узнать чужие секреты…»
Екатерина Павлова
Светлейшая Венеция, прекрасная и таинственная, – город, в котором до сих пор происходят таинственные и поражающие коварством злодеяния, романтические встречи и любовь, которую не губит время. Секреты, предательства, опасность. Хватит ли смелости и сил, чтобы найти истину в паутине тонких старых улочек, каналов и домов?
Игра
«Не спеши узнать чужие секреты…»
Екатерина Павлова
© Екатерина Павлова, 2023
ISBN 978-5-4483-2086-6
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Воздух с канала доносился из окна. Тихонько поскрипывала открытая ставня, качаясь от порыва ветра туда-сюда. Сквозь мутное стекло окон в кольцевидной решетке виднелся канал c проезжающими по нему лодками и катерами, речными пароходиками. Недалеко от окна сидел седовласый мужчина, сосредоточенный на своей работе и совсем не обращающий внимание на шум. Сидел он за мольбертом, за которым всегда проводил долгие часы, и даже ночи, проводил с тех пор, как впервые взял в руки кисти. На его лице все время бороздились морщины. Мужчина то прищуривался, то хмурил лоб, что-то придумывал. Что-то критиковала вслух, делая внушения самому себе, и каждый раз как хищник на добычу кидался к мольберту рисовать еще что-то на своем холсте. На его лбу давно проступил пот, а спина затекла от многочасового сидения в одной позе. Вдалеке загремела дверь, кто-то заспешил к ней. Краем уха художник услышал, как дверь хлопнула.
По залу стали раздаваться шаги, голоса, потом звуки шагов стали отчетливее, и наконец, дверь в его творческую келью открылась. Художник поднял глаза, нахмурился и снова опустил глаза на картину. Его кисть стала безостановочно водить по холсту, желая только, чтобы его оставили в покое. Вот уже месяцев пять он отказывался принимать посетителей, а этот посетитель действовал ему на нервы больше других.
– Все рисуешь, – раздался грубый мужской голос с нотами негодования.
Со спины мужчина был высок, широко в плечах, темные волосы были коротко пострижены. Он подался вперед и встал напротив мольберта.
– Я тебя в богадельню сдам! Сколько можно ее рисовать, ты совсем уже из ума выжил!
– Она приедет, – тихо ответил художник не поднимая усталых глаз от работы.
Мужчина, стоявший позади художника так, что трудно было разглядеть его лицо, немного опешил.
– Как тебе удалось? – еле выговорил он.
На лице художника заиграла ухмылка. Кисть монотонно водила краской по холсту, раз за разом вырисовывая одну и ту же деталь.
– Если она приедет, то это очень хорошо, – начал говорить вслух посетитель, медленно передвигаясь к окну. – Здесь с ней можно будет сделать все, что угодно.
Художник резко посмотрел в сторону окна и увидел темную спину, остановившуюся и заслонившую собой свет.
– Что ты хочешь с ней сделать? – с тревогой в голосе произнес художник.
На его вопрос раздалась усмешка. Мужчина не повернулся, чтобы удостоить ответом художника в лицо.
– Поговорить, поговорить, – усмехнулся мужчина. – А ты о чем подумал?
Мужчина повел широкими плечами, и рука его приоткрыла шире окно.
– Мне очень интересно, куда ее муж дел сто сорок миллионов. Тебе нет? Если она будет умницей и все расскажет, то будет жить долго и счастливо, – проговорил голос, – возможно, даже с тобой.
Художник уже оставил кисти и стал ходить возле гостя кругами.
– Не делай ей ничего плохого, – тоскливо произнес голос.
– Господи, как ты мне надоел! – дернул плечами мужчина. – Ты что, всерьез надеешься, что она приедет и влюбится в тебя? Остаться здесь захочет? Ты себя в зеркало видел?
На грубые слова сердце старика задрожало. Художник замолчал, стал хмурить брови. Его усталые, затекшие мышцы почти не работали, он мало что мог сделать обидчику, ему лишь приходилось перемещаться неуклюже по мастерской. Молодой мужчина стоял к нему спиной, ни один мускул не дрогнул на его теле.
– Как бы там ни было, тебе потребуются деньги, чтобы содержать парижскую принцессу. Ты же знаешь, Поль жил на широкую ногу, так что советую поскорее бросить рисовать дурацкие картины, а заняться своим главным делом, который приносит всем нам хороший доход.
В дверях что-то шаркнуло, оба мужчины резко обернулись и отошли от окна. Солнце резко ослепило все пространство.
– Черт, – проговорил мужчина. – Опять подслушивает, старая ведьма!
– Она ничего не скажет, – пожал плечами художник, плотнее прикрывая дверь.
– Так или иначе, но чем меньше посвященных, тем лучше.
Широкая мужская спина вновь задвигалась по комнате, заложив руки.
– А ты не хочешь спросить у меня, как поживает другая твоя муза?
– Нет, – резко ответил художник. – Я не раз говорил тебе, что ничего не хочу знать о ней.
– А вот она о тебе спрашивает. Как здоровье, как дела? – усмехнулся мужчина.
– Если тебе больше нечего сказать, то дай мне продолжить работу.
– Мне есть что сказать! Когда ты закончишь картину? – раздался недовольный голос.
Художник нахмурил брови и стал водить тонкими пальцами по лбу.
– Не знаю, может через неделю.
– Раньше ты работал быстрее, – мужчина снова стал недовольным. – Что же тебе мешает?
– Отстань.
– Если не поторопишься, то мне придется устранить источник твоей плохой работы.
– Ты говори, да не заговаривайся, – вдруг повысил голос художник. – Я тебе не подневольный.
– Да ладно, ладно, – похлопала художника по спине чужая рука. – Это я так, шутя.
Мужские руки легли на поникшие узкие плечи старого художника, которому их было уже не расправить.
– Поторапливайся, – произнесли над самым ухом.
Мужчина заторопился и оставил художника, плотно закрыв за собой дверь. Одинокий мужчина, не имеющий семьи, и почти не имеющий знакомых, остался один. Он переместил свое усохшее, но длинное тело с узковатыми плечами за мольберт, взял кисть длинными, тонкими и очень аристократичными руками, немного повертел седой головой, провел все теми же пальцами другой руки по аккуратно подстриженной бороде, и перевел глаза на картину.
– Приезжай скорее, – произнес он и снова начал работу.
1
Серые волны плескались о белые бока старого катера, давно изъеденного морской солью. Ветер дул нещадно, принося тошнотворный водяной запах, который бил в нос и вызывал у горожан приступ дурноты и тошноты, ветер бегал по волнам, поднимая и опуская их своими сильными, невидимыми руками, бегал по волосам, раздувал их, тщательно уложенные с утра заботливыми руками, запутывал все больше, до бессмысленного, но вместе с тем, охлаждал кожу от жарких солнечных лучей. Ветер как бесплатный и не очень галантный проводник сопровождал во время путешествия то и дело напоминая о себе дуновением. Катер рассекал волны мутноватой воды, искрящейся на солнце как стекло, и шел прямым курсом на город, который многие, особенно мистики и любители истории, называют роковым. Белый нос шел вперед строго по курсу, разрезая волны, сзади оставлял след белой пены, расползавшейся друг от друга все дальше по морской глади.
Я невольно вздохнула. Первая боль, первые горькие слезы. Как давно разум и сердце желали стереть из памяти воспоминания, мучившие душу каленым железом уже который год. Но как это обычно бывает, память оказывалась потрясающе крепкой, до мельчайших подробностей хранила события прошлых лет и не желала расставаться даже с мелочами. Именно в этом городе все изменилось до неузнаваемости для меня, пошло по иному маршруту, чем тот, что я планировала, а последствия – моя сегодняшняя жизнь.
Спустя три года, он представал перед взором вновь, быстро приближался, слишком быстро, как мне казалось. Входил в мою жизнь, проглатывая меня и скрывая.
Глаза созерцали сначала очертания, розово-охряным кружевом встававшие над блестевшей водой и под лазурью неба, затем нутро города, такое же многоликое и переменчивое, такое же поблескивающие, что искорки воды в каналах, заглатывало катер, показывая прибывшим свои красоты. Они, словно дети, вертели головами, поднимали руки с фотокамерами на телефонах, указывали пальцами, не в силах оторваться от красоты. Венеция пожирала их глазами-окнами, ртами-арками, дверьми домов, пропускала по своей кровеносной системе каналов, обнимала невидимыми руками-улицами, переулками, площадями, заглатывая как бабочек пешеходов и передвигающихся по воде. Разноцветные здания, разукрашенные от коричневого до охры, от белого до грязно-серого становились все ближе. Они конкурировали как палатки на рынке, пытаясь выиграть, – отвоевать друг у друга клиентов-зевак, не осознавая, что все прекрасны по-своему, что с наступлением сумерек, когда город начнет медленно погружаться в ночную мглу, они сплетутся в необъяснимой и удивительной гармонии. Наступит глубокая ночь, укроет их своим черным покрывалом, уравняет как одно, и жалкие подсветки тусклых ламп не смогут возродить величие и красоту этих зданий. Они будут стоять как роскошные музейные полотна и скульптуры, подсвеченные тусклым светом карманного фонарика в залах-улицах. Что бы ни говорили, но самое красивое время суток в Венеции – это закат, окрашенный в золотые и красно-розовые краски. Именно их так любили использовать знаменитые мастера. Именно их так любил Тициан.
Город великих живописцев, интриганов, интеллектуалов, и туманов… Кто-то точно подметил однажды, что Венеция – идеальный приют для меланхоликов и романтиков, и те, и другие черпают в ней вдохновение, подпитывая свое существо. Зачарованные, плененные ее красотой, только ей они открывают свое сердце.
Катер остановил ход, и услужливый рабочий помог мне выкатить чемодан. Солнце золотило все вокруг невероятно красивым светом. Я ступила на каменный пьедестал, вдохнула воздух и поняла одну истину. Что бы ни было, плохое или не достаточно хорошее – все, что было, есть и будет – ты простишь Венеции все! Любую жестокость, любые страдания: разрушенные мечты, отравленную кровь, потревоженный разум. Эта красота сотрет все плохое, и ты снова влюбишься, растворяясь в пленительном очаровании места, голова закружится, твое сердце вновь начнет трепетать от восторга как при встрече с первой любовью. Венеция закружит тебя в узеньких улочках, у мостовых и на мостах, как опытная куртизанка, которая всегда умеет быть особенной для каждого. Она притянет своими украшениями на зданиях и необычными окнами, как драгоценными серьгами и ожерельями, что носят женщины. Они будут блистать и переливаться на солнце, как золото и жемчуга. Город будет шептать тебе на ухо едва понятные слова водами каналов, убаюкивая и расслабляя, как алые губы куртизанки шептали когда-то на ухо своим жертвам ласковые слова. Вода помнит эти слова, стены помнят смех городских жителей, город помнит музыку, звучавшую здесь, не только реальную, но и ту, что звучала в каждом из сердец.
Носы черных лебедей – самых узнаваемых извозчиков города на воде мерно покачивались, стоя в ряд пришвартованными у причала. Их кресла, потрепанные и выцветшие под палящим итальянским солнцем, ожидали очередного прохожего, желающего поберечь свои ноги и осмотреть достопримечательности. Вода, державшая их и легкостью, и изяществом, которая походила то на лазурь, то становилась изумрудной, шла мелкой рябью, от чего носы двигались не синхронно.
Нарушенная гармония и теплый ветер завораживали и заставляли смотреть неотрывно на воду. Временами она выходит из каменных берегов и заполняет собой все пространство прекраснейшей из площадей мира, медленно просачивается по камню с расчерченными знаками места старого базара и торговых лавок, занимает площадь летних кафе с плетеными стульями и маленькими круглыми столиками, где подают ароматный кофе в маленьких, чаще всего, белых чашечках, и цена которого варьируется от сорока до шестидесяти евро, что приводит в ужас туристов. Затем вода течет еще дальше, как опытный покоритель, который захватывает территории по два раза в год, до самого мрамора стен, чей цвет меняется от белого к сероватому и бежево-золотистому, в зависимости от времени суток и погоды, а бывает, зардеется как невинная девушка в розовом закате солнца. Вода подползает к дверям величественного собора. Вдруг остановка, всплески, шелест…
Как грозные стражники, четверо из которых закованы в бронзовые латы, созданные венецианским ювелиром Бертуччо, окольцованные архивольтами, с двумя ярусами колонн, словно копьями в руках, преграждают путь в собор огромные входные двери и пытаются не пустить страшного разрушителя в святая-святых христианской веры. Ровно пять стражников, пятый из которых – самый старый – «гладиатор» шестого века н.э, был привезен из Константинополя вместе с другими элементами фасада, чтобы охранять вход и показывать величие Венеции. На его голове как павлиний хвост раскинулись створки из поперечен бронзовых пластин и тридцать четыре ряда арочек – шапка, достойная головы императора. Затем над головами стражников возвышаются нимбы в виде прекрасных мозаик: «Процессия переноса мощей святого Марка в собор», «Дож и венецианская синьория встречают тело святого Марка», «Явление Христа Судии», «Прибытие мощей апостола святого Марка в Венецию», «Перенесение тела святого Марка на корабль». А дальше – снова арочное кружево.
Между арками входных порталов, над кружевной лоджией, расположены как нашивки или отличительные значки византийские плиты с парными барельефами – еще одна легендарная стража собора: изображения Дмитрия Солунского и Георгия Победоносца, Богородицы и архангела Гавриила в сцене благовещения, Геракл, запечатленный в своих подвигах – укрощение Эриманфского вепря и убийство Лернейской гидры. Затем ввысь – четверка коней, поразивших когда-то самого Наполеона. Сейчас уже копии этих прекрасных животных смотрят на людей, постоянно толпящихся на площади, а их предшественники спокойно стоят в музее базилики, расположенной в верхних помещениях нартекса собора. Сама квадрига является единственным образцом многофигурной конской античной скульптуры, автором которой называется Лисипп. Созданная примерно в четвертом веке до н.э. квадрига сначала украшала константинопольский ипподром, а в Венеции оказалась в 1204 году после четвертого крестового похода, когда Константинополь был разграблен войсками крестоносцев, а сокровища перевезены в Венецию. Как и люнеты, украшенные мозаикой изысканнее, чем глаза красавицы тенями. Разве возможно найти где-то оттенок «Снятие с креста», «Сошествие Иисуса во ад», «Воскресение Христово», «Вознесение Христово». Подобные краски создавались только для величественной Венеции, для ее тела. Красота люнет подчеркнута безупречным творением тосканских мастеров – готическим венцом, который ажурно и плавно бежит по окантовке, словно волна. И в завершении композиции – крыша с пятью куполами, расположенными в средокрестии и над ветвями греческого креста, форму которого имеет собор. Шапки, спроектированные под влиянием восточных церквей и мечетей оказались наилучшим дополнением христианскому собору, с маленькими окошками по периметру, с маковкой, увенчанной крестом с золотым шаром, они чем-то напоминают лакомство, что продаются в здешних кондитерских и ресторанах. Я как меняется облик и как блестит золото фресок в заходящих лучах солнца, сколько в этом поэтического и одухотворенной красоты, божественной, кажется, что не рукотворной. Я размеренно дышала полной грудью и ощущала, как музыка играет и в моем. И ждала.
– Катерина!
Услышала я голос позади себя, обернулась и зажмурилась, от того что солнце ударило в глаза. Солнце еще раз блеснуло, скрывая путника, после чего я приложила руку ко лбу, чтобы создать ширму. Мужчина приближался быстрой походкой, и с широкой открытой улыбкой, свойственной американцам. Ему было уже за пятьдесят, волосы давно побелели, а на коже поселился загар, которым славятся все итальянцы, въевшийся за двадцать лет жизни словно родной. Его звали Леонард. Он был американцем, но жил здесь, в Италии очень много лет и предпочитал, чтобы его называли на итальянский лад. По роду своей деятельности Леонардо был художником, но занимался и другими неразрешенными законом вещами. Как сказал кто-то, искусством занимаются либо сумасшедшие эстеты, готовые жить в нищете, либо умные, но насквозь пропитанные алчностью и жаждой сорвать куш люди. По Леонардо трудно было определить, к какому типу принадлежит он. Художник был весьма активным человеком, веселым, вдохновлялся всем и всеми, мало рассказывал о себе, часто философствовал, с ним было всегда интересно. Я знала его меньше года, виделась, только когда он приезжал в Париж, но уже в тот приезд он сумел произвести впечатление своими воззрениями на культуру, искусство и жизнь в целом.
– Здравствуйте, – я улыбнулась и протянула ему руку. Он схватил ее своими двумя и поцеловал.
– Я очень рад тебя видеть. Хорошо, что ты смогла приехать пораньше.
– В Венеции чудесная погода, – улыбнулась я, еще раз взглянув, как солнце играет в позолоте собора.
– Да, как всегда. Хотя день выдался очень жарким.
– Этот город всегда вызывает странные ощущения, в него нехотя влюбляешься, – продолжая улыбаться, я вертела головой по сторонам, пытаясь увидеть максимум возможного.
– Он как женщина, – поддержал меня Леонардо. – Незабываемая и восхитительная, – и произнес, глядя узкими, с профессиональным прищуром, глазами на меня, – Ты восхитительно выглядишь, Катерина.
– Может быть, пойдем? – улыбка заиграли на моем лице в благодарность за его слова.
– Да, конечно, – кивнул художник головой и сделал красивый жест рукой, указывая направление.
– Ты уладила все дела в Париже? – спросил он, шагая по горячему асфальту уже несколько минут.
– Большую часть, – произнесла я, медленно шагая следом за ним.
– Надеюсь, тебе здесь понравится, – улыбнулся он мне еще раз и посмотрел внимательно.
– Не сомневаюсь, – ответила я улыбкой на его улыбку.
– Рад, что ты согласилась на мое предложение, – продолжал Леонардо свой диалог, не заметив, что я с трудом могу сосредоточиться на его словах. – Нам будет гораздо интереснее и веселее вдвоем, – похлопал он меня по руке.
– Как ваши работы? – пришлось бросить мне фразу, для поддержания светской беседы.
– Так себе. Думаю, муза еще не пришла.
Я улыбнулась, хотя понимала, что это совсем не будет на пользу делу.
– Выставка уже запланирована.
– Да, на конец августа. Я помню, – кивнул Леонардо головой в подтверждение. – Только не знаю, как быть: картин недостаточно, а рисовать дребедень мне не позволяет совесть.
– Выставите старые работы, – внесла я предложение скорее просто, чтобы что-то сказать.
– Нет, не хочу, – замотал он головой. – Если художник не может создавать ничего нового, значит он уже мертв для искусства.
Я внимательно посмотрела на спутника и тоскливо вздохнула, в душе поселилась печаль от его слов, так как я не писала ничего уже года два. Единственное, для чего брала кисти – это сложить их поудобнее при уборке. Я снова завертела головой, осматривая здания, чтобы перестать волноваться. В последнее время я только и делала, что нервничала и переживала, любой пустяк способен был вызвать слезы. Не просто меланхолия, а глубочайшая депрессия накинула на меня свое покрывало, застилая глаза и не позволяя трезво оценивать вещи, потому то я и решилась уехать из Парижа на лето. Леонардо обещал поселить меня в принадлежавшем ему доме, который пустовал очень много лет, – единственная информация, которую он предоставил, ни его местонахождение, ни фотографий я не видела ранее, поэтому готова была ко всему. Мы сели на катер и поехали.
Леонардо оказался неназойливым попутчиком, позволил хранить молчание, только смотрел на меня и стоял рядом, будто это доставляло ему удовольствие. Я же всю дорогу смотрела на блестевшую золотом воду каналов и невольно восхищалась красотой природы и рукотворной красотой. От созерцания пейзажа в голове все острее возникал вопрос, на который сложно было найти ответ. Что лучше – нерукотворная красота или творение человека, природный шедевр или цивилизационный? Насколько человек имеет право вмешиваться в созданное природой, если его творения зачастую не уступают, а для некоторых субъективных взглядов, даже лучше творений природы. Что сильнее – божественное творение из хаотичной массы или творение ума высшего существа из созданного богом? Навряд ли человек стремится соперничать с Богом, однако хочет восхищения и памяти потомками. Насколько он имеет право вмешиваться в природное мироустройство, делая для самого себя обитание комфортным и красивым? Вопрос дискурса. Ведь не секрет, что изменяя природу даже в самой малой степени, человек изменяет свои условия обитания. Чем больше факторов влияет, чем выше их интенсивность, тем ниже выживаемость человека – оптимум благоприятных условий существования сужается. Зона нормальной жизнедеятельности становится все меньше, хотя прекрасные творения оставляют нам богатое культурное наследие и освобождают от тяжелого ручного труда. Что является благом, что злом?
Доехали мы до нужной остановки примерно минут за двадцать, высадились из вапаретто на маленькую площадь, потом прошли немного по старым улочкам, и я узрела мое новое пристанище воочию. Глаза расширились, сердце подпрыгнуло от страха.
– Боже! – в сердцах по-русски сказала я.
Дом был трехэтажный, довольно обшарпанный, и от его неухоженности бросало в дрожь. Странный цвет – среднее между малиновым и охряно-красным, тоже не придавал очарования, не смотря на то, что большинство домов имело подобный цвет. Окна высокие, но узковатые, дугообразные, с зелеными ставнями, наглухо закрытыми, смотрелись враждебно, словно здание не хотело никого в себя впускать. На верху виднелась мансарда, которой давно никто не пользовался, и скорее всего, не суждено было воспользоваться мне. Дверь дома выходила прямо на высокую старую стену и узенькую улочку, так что покидая дом, надо было поворачивать сразу направо, чтобы дойти до воде, и сесть в лодку, либо налево, тогда была возможность дойти до другой улочки, потом еще до одной, еще до одной, и выйти на площадь – маленькое, даже очень маленькое, но людное место. Подъезд к воде был со ступенек, продолжавшихся в узкую дорожку, которая проходила возле одной из стен дома, и выходила на улицу. Получалось, что дверь была как бы с боку, и к ней можно было подойти как со стороны суши, так и с воды. Но назвать эту тропинку улочкой язык не поворачивался. Шириной она была ровно в полтора человека, вся темная, мрачная, ее тускло подсвечивали с двух концов выходы.
Я встала перед тяжелой дверью, резной и необычно красивой. Она была вырезана из нескольких кусков разного металла, какие-то ее части были старше остальных. Леонардо начал искать ключи.
– Необычная ковка, – произнесла я, проводя пальцем по металлу.
– Да, старинная. Ей, наверное, уже многие сотни лет.
– А, что за мотив? – мои глаза разглядывали фигуры, пытаясь понять сюжет.
– Запретный плод, – ответил Леонардо и загремел ключами.
– Разве? Здесь в основном одни женщины, пляшущие, с распущенными волосами. И только один мужчина, с чашей вина. Больше похоже на Бахуса и пляски вакханок.
– Это аллегория передана через мужской образ. Видишь, – художник указал пальцем на мужчину с бородой и венком на голове, подносившего ко рту чашу, – он вкусил женщину, которая оплела его своими чарами, и ею же был отравлен. Это – и сладость, и вечный плен, поэтому он окружен таким большим количеством женщин. Ему некуда выбраться, он не может освободиться от пут. Женщин здесь так много, чтобы показать многоликость и коварство женской натуры.
– А, венок?
– Это лавр. Подразумевается, что даже самый мудрый мужчина не может устоять перед женскими чарами.
– Разве такие сюжеты изображают на дверях дома?
– Ну, это же не церковь, – он улыбнулся сквозь свою белую бороду и открыл дверь. – К тому же раньше никто не был таким моралистом, как сейчас. То была Венеция с абсолютно иной моралью и иными ценностями. Вспомни наших куртизанок! Или роскошные балы, стилизованные под вакханалии. Тогда все было по-другому!
Я ступила внутрь, в полную темноту. За спиной светила узкая полоска от открытой двери. Мурашки снова забегали по коже. Дышать здесь было невозможно: одна сплошная пыль и спертый воздух. Я закашляла.
