Опасные соседи

Фин кивает.

– Ага. Гребаная злобная сука.

Он вновь нажимает на воспроизведение: группа теперь внутри дома, шикарного, богатого дома, полного картин и помпезной мебели, обтянутых красным бархатом тронов, сверкающих мечей и полированных дубовых панелей, штор с фестонами, лосиных голов, чучел лис и сверкающих люстр. Камера следует за музыкантами, когда те со своими инструментами входят в дом, позируют на причудливой резной лестнице, бегут по обшитым дубовыми панелями коридорам, фехтуют на мечах, примеряют рыцарские шлемы, садятся верхом на пушку в палисаднике и выстраиваются в ряд перед огромным каменным камином, полным горящих поленьев.

– Боже мой, – ахает Либби. – Какая красота!

– Да, – сухо говорит Фин, – не правда ли? И эта сука с моим отцом систематически уничтожали этот дом.

Взгляд Либби возвращается к изображению на телеэкране. Десять молодых людей, дом, полный жизни, денег, энергии и тепла.

– Я не понимаю, – тихо говорит она, – как такое могло случиться?

42

Полуденное солнце по-прежнему палит вовсю. Люси, дети и собака сворачивают за угол многоквартирного дома за домом номер шестнадцать по Чейн-Уолк. Они на цыпочках быстро перебегают общий сад к шаткой задней калитке. Люси жестом велит детям молчать. Миновав несколько деревьев, они выходят на газон, пожухлый от долгого жаркого лета. Она с удивлением видит, что задняя дверь в дом не заперта. Стекло разбито. Осколки свежие, похоже, это было сделано недавно. По ее спине пробегает дрожь.

Она сует руку в разбитое стекло и поворачивает изнутри ручку. Дверь открывается, и она с облегчением вздыхает, радуясь, что ей не придется карабкаться по стене дома, чтобы попасть в него через крышу.

– Здесь страшно, – говорит Стелла, входя следом за матерью в дом.

– Верно, – соглашается Люси, – чуть страшновато.

– А по-моему, здесь круто, – говорит Марко, проводя рукой по огромному радиатору отопления и разглядывая комнату.

Люси показывает детям дом, и ей кажется, что с тех пор, как она была здесь в последний раз, с места не сдвинулся ни единый комок пыли, ни сеточка паутины. Такое ощущение, что дом застыл в ожидании, надеясь на ее возвращение. Запах, хотя и затхлый, но мрачно знакомый. Знакомо все: и то, как свет проникает в темные комнаты, звук шагов по половицам, тени на стенах. Все точно такое же. Они ходят по дому, и она проводит кончиками пальцев по поверхности стен и предметов. Всего за неделю она вновь посетила два самых значимых дома своей жизни, в Антибе и Челси, два места, где ей сделали больно, где она была сломлена, откуда ей пришлось бежать. Прошлое тяжелым грузом лежит на ее сердце.

После «экскурсии» по дому они усаживаются в саду. Тени, отбрасываемые густой листвой, длинные и прохладные.

Люси наблюдает, как Марко палкой ковыряется в земле. Он в черной футболке, и на секунду она видит вместо него Генри, ухаживающего за аптекарским огородом. Она еле сдерживается, чтобы не вскочить на ноги и не заглянуть ему в лицо. Но потом вспоминает: Генри сейчас мужчина. Не мальчик.

Она пытается представить себе нынешнего Генри, но не может. Лишь таким, каким она видела его той ночью, когда все они были вместе: как он стоит, стиснув зубы, в шоке от случившегося, как свечи отбрасывают на его щеки дрожащие тени, его пугающее молчание.

– Что это? – окликает ее Марко.

Люси прикладывает козырьком руку ко лбу и всматривается вглубь сада.

– Это? – переспрашивает она, вставая к нему. – Это старый аптекарский огород. Один человек, который тогда жил в этом доме, выращивал здесь лекарственные растения.

Затем Марко останавливается и, опершись на палку, словно на посох, задирает голову и смотрит на заднюю стену дома.

– Что там произошло? – спрашивает он.

– Что ты имеешь в виду?

– То, что я все вижу. То, что после того, как мы пришли сюда, с тобой что-то не так. Твои руки дрожат. Ты всегда говорила, что во Францию тебя привезла тетя, потому что ты была сирота. Но я начинаю думать, что, похоже, случилось что-то очень, очень плохое, раз она решила забрать тебя. И я думаю, что это случилось в этом доме.

– Поговорим об этом позже, – отмахивается Люси. – Это долгая история.

– Где твои родители? – не унимается сын. Люси становится понятно: привезя сюда Марко, она открыла шлюзы для всего того, о чем он никогда не спрашивал ее раньше. – Где они похоронены?

Ей как будто дали под дых, но она заставляет себя улыбнуться.

– Не имею представления. Понятия не имею.

* * *

Когда-то, будучи моложе, Люси постоянно все записывала. Она покупала разлинованный блокнот и ручку, садилась где-нибудь, где угодно, и писала, писала, писала. Фиксировала поток сознания. Фин, привязанный к радиатору отопления в своей спальне, мертвые взрослые, фургон, ожидающий в темноте с включенным двигателем, долгая поездка в ночи, оглушительное молчание, а затем бесконечное ожидание того, что случится потом, но потом ничего так и не случилось, и вот теперь, двадцать четыре года спустя, она все еще ждет, когда это случится, и это так близко, что она чувствует это нутром.

Эту историю она переписывала снова и снова. Она писала ее, а затем вырывала из блокнота страницы и, скомкав, бросала в мусорное ведро, в море, в сырой световой колодец. Она сжигала их, размачивала в воде, рвала в клочья. Но ей нужно было все записать, превратить в рассказ, а не в правду о ее жизни.

И все время правда жгла ей нервы, скручивала мышцы живота, била, как по барабану, по сердцу, издевалась над ней во сне, вызывала тошноту, когда она просыпалась, и не давала уснуть, когда она ночью закрывала глаза.

Она всегда знала: единственное, что способно вернуть ее в Лондон, в дом, где случилось столько кошмарных вещей, – это тот самый ребенок. Девочка.

Но где она? Она была здесь, это ясно. По всему дома видны следы ее недавнего прихода. В холодильнике стоят напитки, в раковине использованные стаканы, в задней двери зияет дыра.

Теперь ей просто нужно дождаться ее возвращения.

43

Следующим событием стало то, что моя мать забеременела. Было ясно, что не от моего отца. Тот едва мог встать со своей каталки. Как ни странно, когда об этом стало известно, лично я ничуть не удивился. Потому что на этом этапе мне уже было пугающе ясно, что моя мать одержима Дэвидом.

Я видел ее в тот вечер, когда он впервые переступил порог нашего дома, как она отпрянула, и уже тогда понял: это потому, что ее потянуло к нему. Я видел, как первоначальное влечение переросло в страстную влюбленность. Мой отец слабел на глазах, а влияние Дэвида росло. Я видел, что моя мать полностью во власти Дэвида, что ради него и его одобрения она готова пожертвовать всем на свете, включая нашу семью.

Но в последнее время я начал замечать и другие вещи.

Я слышал, как поздно ночью открывались и закрывались двери. Я замечал красноту на шее матери, перехватывал взгляды, слышал торопливый шепот, ощущал на ее волосах его запах. Я видел, как Берди пристально смотрит на мою мать, видел, как Дэвид пожирает глазами тело моей матери, особенно те его части, которые, по идее, не должны вызывать у него интереса. Что бы там ни происходило между моей матерью и Дэвидом, это было животным и чувственным и проникало в каждый уголок дома.

Объявление было сделано, как и все объявления, за обеденным столом. Его сделал, конечно же, сам Дэвид, причем сидя между Берди и моей матерью и держа их обеих за руки. Казалось, его распирает от гордости. Так он был доволен собой. Какой молодец! Две пташки, а теперь и булочка в духовке. Всем молодцам молодец.

Моя сестра тотчас же разрыдалась. Клеменси выбежала из-за стола: было слышно, как ее тошнит в туалете у задней двери.

Я в немом ужасе посмотрел на мать. Хотя я не слишком удивился такому развитию событий, меня поразило, что она со счастливой улыбкой позволила, чтобы об этом было объявлено во всеуслышание. Я отказывался поверить. Неужели ей не понятно, что тихий разговор с глазу на глаз в темном углу – это был бы куда лучший способ донести это известие до ее детей. Неужели она не смутилась? Неужели ей не было стыдно?

Похоже, что нет. Она схватила мою сестру за руку.

– Дорогая, – сказала она, – тебе всегда хотелось иметь маленького братика или сестричку.

– Да. Но не так! Не так! – выкрикнула та.

Моя младшая сестра питала слабость к слезливым истерикам. Но в этом случае я ее не виню.

– А как же отец?

– Отец знает, – сказала она, сжав и мою руку. – Он все понимает. Он хочет, чтобы я была счастлива.

Дэвид сидел между Берди и моей мамой и пристально следил за нами. Думаю, что он позволил матери утешать нас лишь затем, чтобы она лишний раз не расстраивалась. Хотя, по большому счету, ему было наплевать, что мы думаем о нем и его скотском поступке, в результате которого наша мама забеременела. Ему было плевать на все, на всех, кроме себя самого.

Я посмотрел на Берди. Она выглядела странно довольной, как будто это воплотился некий ее великий замысел.

– Я не способна к деторождению, – сообщила она, как будто читая мои мысли.

– Выходит, моя мать… она для вас что? – спросил я довольно резко. – Человеческий инкубатор?

Дэвид вздохнул. Он поднес к губам палец, что делал довольно часто, и этот жест по сей день нервирует меня, когда я вижу, как это делают другие люди.

– Этой семье нужен центр притяжения, – изрек он. – Сердце. Смысл существования. Этому дому нужен ребенок. Твоя удивительная мама сделает это для всех нас. Она богиня.

Берди глубокомысленно кивнула в знак согласия. В этот момент из туалета, бледная как смерть, вернулась Клеменси. Она тяжело плюхнулась в свое кресло и передернулась.

– Дорогая, – сказал ей Дэвид. – Попробуй взглянуть на это так. Это объединит наши две семьи. У вас четверых будет общий брат или сестра. Две семьи… – он протянул руки к столу, – объединятся.

Моя сестра вновь залилась слезами, сжав пальцы в кулак.

Берди вздохнула.

– Ради всего святого, вы двое, – прошипела она, – повзрослейте же наконец.

Я заметил, как Дэвид бросил на нее предостерегающий взгляд. Берди в ответ дерзко мотнула головой.

– Я понимаю, вам понадобится несколько дней, чтобы привыкнуть к этой мысли, – сказал Дэвид. – Но поверьте мне. Это пойдет на пользу всем нам. Увидите сами. Этот ребенок станет будущим нашего сообщества. Этот ребенок будет для нас всем на свете.

* * *

Моя мама располнела так, как я не мог даже себе представить. Она, всегда такая стройная, с выступающими костями и длинной узкой талией, внезапно стала в доме самой толстой. Ее постоянно кормили и велели ничего не делать.

Похоже, малышу требовалась тысяча лишних калорий в день, и пока мы все сидели, ковыряясь в грибных бирьяни и хлебая морковный суп, моя мама поедала горы спагетти и шоколадный мусс. Я еще не говорил, какими тощими мы все были к этому времени? Мало того, что никто из нас, кроме моего отца, изначально не страдал избыточным весом. Но к тому времени, когда мою мать стали откармливать, как какое-нибудь жертвенное животное, мы были практически истощены. Я все еще носил одежду, которая была мне впору, когда мне было одиннадцать лет, хотя теперь мне было почти пятнадцать. Клеменси и моя сестра выглядели как анорексички, а Берди была тощей, как щепка.

Я не удивлю вас, если скажу: веганская пища проскакивает сквозь вас, не задерживаясь. Ничто не прилипает к бокам. Но когда даже такую еду предлагают воробьиными порциями и постоянно говорят вам, что нельзя жадничать и просить добавку, когда один повар ненавидит масло, и поэтому жира всегда не хватает (а детям нужны жиры), другой ненавидит соль, поэтому еда неизменно пресная на вкус, а третий отказывается есть пшеницу, потому что де от пшеницы его живот раздувается, как подушка, и поэтому вы не получаете достаточного количества крахмала или калорий, вы тощаете на глазах, превращаясь практически в ходячий скелет.

Вскоре после того как тела были найдены, и пресса жужжала вокруг нашего дома с микрофонами и ручными камерами, одна из наших соседок однажды вечером появилась в новостях, рассказывая о том, какие мы все были тощие.

– Мне не давал покоя вопрос, – вещала соседка (которой я отродясь не видел), – правильно ли о них заботятся. Я даже волновалась. Они все были ужасно худыми. Но ведь в такие вещи не принято вмешиваться, не так ли?

Нет, таинственная соседка, похоже, что не принято.

Но пока мы все тощали, моя мать толстела и толстела. Берди шила ей туники из черного хлопка, тюки которого она дешево купила на распродаже несколькими месяцами ранее, чтобы шить из него наплечные сумки, а потом торговать ими на рынке Камден Маркет. Она продала в общей сложности две, так как владельцы других торговых палаток, у которых были лицензии на торговлю, прогнали ее, и она быстро отказались от этой затеи. Но теперь она страстно шила, отчаянно пытаясь быть частью того, что происходило с моей матерью. Вскоре Дэвид и Берди тоже оделись в ее черные туники, а всю свою одежду пожертвовали на благотворительность. Они выглядели совершенно нелепо.

Мне следовало догадаться, что совсем скоро мы, дети, тоже будем одеваться точно так же. Однажды Берди вошла в мою комнату с мешками для мусора.

– Мы должны отдать всю нашу одежду на благотворительность, – сказала она. – Нам она не нужна, а другим людям может пригодиться. Я пришла, чтобы помочь вам упаковать ваши вещи.

Оглядываясь назад, я не могу поверить, как легко я капитулировал. Я никогда не поддавался духу Дэвида, но я до смерти боялся его. Я видел, как тем ужасным вечером год назад он повалил Фина на тротуар возле нашего дома. Я видел, как он ударил его. Я знал: он способен на большее и худшее. И я до смерти боялся Берди. Ведь именно она выпустила на волю сидевшего внутри Дэвида монстра. Поэтому, хотя я часто стонал или ворчал, я никогда не сопротивлялся. Вот почему в три часа дня во вторник в конце апреля я опустошил свои ящики и шкафы, запихивая свою одежду в мешки для мусора; туда отправились мои любимые джинсы, классная толстовка «Эйч-энд-Эм», которую Фин отдал мне, когда я сказал, что она мне нравится. В мешки полетели мои футболки, джемперы и шорты.

– Но что я надену, когда выйду на улицу? – спросил я. – Я же не могу выходить голым?

– Держи, – сказала она, передавая мне черную тунику и пару черных легинсов. – Теперь мы все будем носить это. Что разумно.

– Я не могу выйти на улицу в этом! – ужаснулся я.

– У нас остались наши пальто, – ответила она. – С другой стороны, ты все равно никуда не выходишь.

Это было правдой. Я был кем-то вроде отшельника. Учитывая установленные в доме правила, в том числе запрет посещать школу и тот факт, что мне было некуда пойти, я практически не выходил из дома. Я взял у нее черную тунику и легинсы и прижал их к груди. Берди многозначительно посмотрела на меня.

– Давай тогда остальные вещи, – сказала она.

Я посмотрел на себя. Она имела в виду то, что было на мне.

Я вздохнул.

– Можно я сделаю это без вас?

Она подозрительно посмотрела на меня, однако вышла из комнаты.

– Только побыстрее, – крикнула она из-за двери. – У меня куча дел.

Я как можно быстрее снял с себя одежду и сложил в рыхлую груду.

– Могу я оставить хотя бы трусы? – крикнул я через дверь.

– Конечно, можешь, – нетерпеливо ответила она.

Я напялил дурацкую черную тунику и легинсы и посмотрел на себя в зеркале. Я был похож на маленького тощего монаха. Я чуть не расхохотался. Затем быстро пошарил в глубине ящиков в поисках одной вещи. Мои пальцы нашли ее, и я на миг впился в нее глазами. Галстук-шнурок, купленный мной на Кенсингтонском рынке два года назад. Я ни разу его не надевал. Мне стало грустно при мысли, что я никогда его не надену. Сунув галстук под матрас, рядом с колдовскими книгами Джастина и кроличьей лапкой, я открыл дверь и передал сложенную одежду Берди.

– Молодец, – сказала она. На миг могло показаться, что она вот-вот погладит меня по головке. Но вместо это она улыбнулась и повторила: – Молодец.

Я на секунду замер, не зная, как мне поступить. В эти мгновения Берди казалась на удивление мягкой, и я решился задать вопрос, который уже давно меня мучил.

– Неужели вы не ревнуете? – выпалил я, предварительно набрав для смелости полную грудь воздуха. – Из-за ребенка?

На долю секунды, всего на долю секунды, ее скорлупа как будто дала трещину, и я заглянул внутрь ее, прямо в жидкий желтый желток. Берди вздрогнула, но затем взяла себя в руки и сказала:

– Конечно, нет. Дэвид хочет ребенка. Я благодарна твоей маме за то, что она согласилась его выносить.

– Но разве для этого он не должен был иметь… с ней секс?

Я не был уверен, что когда-либо раньше произносил вслух слово «секс», и почувствовал, что заливаюсь краской.

– Да, – строго сказала она. – Конечно.

– Но он ваш парень?

– Партнер, – поправила меня Берди, – он мой партнер. Я ему не хозяйка. Он не хозяин мне. Все, что имеет значение, – это его счастье.

– Да, – задумчиво сказал я. – А как насчет вашего?

Ответа на свой вопрос я не услышал.

* * *

Через несколько дней после судьбоносного вечера, когда нам было объявлено о беременности моей матери, моей сестре исполнилось тринадцать лет. Я бы сказал, хотя это и не моя область знаний, что она превращалась в очень красивую девушку. Она была высокой, как мама, и теперь, спустя год после того, как было введено правило «никакой стрижки», темные волосы доходили ей до талии и, в отличие от волос Клеменси и волос Берди, тонких, жидких, секущихся на концах, ее волосы были густыми и блестящими. Хотя она была худой, как и все мы, у нее присутствовали намеки на формы. Я легко мог представить (не то, чтобы я тратил на все это слишком много времени, уверяю вас), что, если ей добавить еще десяток фунтов веса, у нее была бы потрясающая фигура. А из-под детского личика, которое я привык видеть всю свою жизнь, появлялось интересное женское лицо, отмеченное озорным очарованием. Почти красивое.

Я рассказываю обо всем этом не потому, что считаю, что вам нужно знать, что я тогда думал о внешности моей сестры, а потому, что вы, вероятно, все еще представляете ее маленькой девочкой. Но маленькой девочкой она уже не была.

Когда случилось следующее событие, она скорее уже была женщиной.

44

Либби приходит на работу запыхавшись и на две минуты опаздывая на встречу с Сериан Тахани. Cериан – диджей и местная знаменитость, которая решила потратить на новую кухню пятьдесят тысяч фунтов. Всякий раз, когда она входит в демонстрационный зал, вокруг слышится приглушенное электрическое жужжание. В иной ситуации Либби была бы готова к встрече с ней: подготовила бы документы, поставила кофейную чашку, проверила бы в зеркале, как она выглядит, съела бы мятную конфету и пригладила бы юбку. Увы, сегодня, когда Либби прибегает на работу, Сериан уже сидит и хмуро смотрит в свой телефон.

– Ради бога, извините – говорит она. – Извините.

– Все нормально, – отвечает Сериан, выключает телефон и кладет его в сумочку. – Ну что, вперед и с песней?

В течение часа у Либби нет времени размышлять о событиях вчерашнего дня. Ее голова забита столешницами из каррарского мрамора, ящиками для столовых приборов, вытяжками, медными подвесными светильниками – или эмалевые подвесные светильники все же лучше? Ей даже становится легче. Она любит говорить о кухнях. Она разбирается в них. Затем внезапно все заканчивается. Сериан кладет свои очки обратно в сумочку и обнимает Либби на прощание. Стоит ей выйти за порог, как наэлектризованная атмосфера в демонстрационном зале схлопывается и рассеивается, а вместе с ней схлопываются и все остальные. Дайдо зовет ее в бэк-офис.

– Итак, – говорит она, щелкая кольцом на банке диетической колы. – Что, черт возьми, стряслось?

Либби растерянно моргает.

– Даже не знаю. Это просто какой-то бред.

Либби рассказывает ей о том, как на верхней площадке столкнулась с Фином, как через мост Альберта прошла в его потрясающую квартиру на набережной в Баттерси, откуда открывается вид прямо на ее дом. Она рассказывает Дайдо все, что запомнила из истории, которую Фин поведал им на террасе. И, наконец, о том, как, проснувшись этим утром, обнаружила, что лежит валетом с Миллером в большой двуспальной кровати.

– Ну я предполагала, что это произойдет, – замечает Дайдо.

Либби косо смотрит на нее.

– Что?

– Ты и Миллер. Между вами что-то есть.

– Между нами ничего нет.

– Некая связь. Уж поверь мне. Я вижу такие вещи с первого взгляда. Я предсказала три брака практически еще до того, как пары даже встретились. Серьезно тебе говорю.

Либби отмахивается от этой чепухи.

– Мы напились и завалились в постель одетыми. И проснулись этим утром тоже одетыми. Кстати, у него есть татуировка, а я терпеть не могу татуировок.

– Мне казалось, что в эти дни все любят татуировки.

– Возможно, но только не я.

Ее телефон вибрирует, и она берет его в руки.

– Легок на помине, – говорит она, видя, как на экране вспыхивает имя Миллера.

– Привет!

– Послушай, – начинает он. Судя по голосу, это что-то срочное. – Это какое-то наваждение. Я только что открыл файл с прошлого вечера, запись истории Фина. Так вот, его там нет.

– Нет?

– Да. Файла нет. Скорее всего, удален.

– Ты где?

– Я в кафе на Виктории. Только собрался начать его расшифровывать, а его там нет.

– Но ты уверен, что он там был? Может, ты забыл нажать на кнопку записи?

– Я нажал на кнопку записи. Я отлично это помню. Вчера вечером я ее проверил. И даже прослушал. Она была. Я даже дал файлу имя.

– То есть ты думаешь?..

– Это, должно быть, Фин. Помнишь, ты сказала, что когда ты ложилась спать, ты думала, что телефон с тобой? Я тоже. У моего телефона есть функция распознавания отпечатков пальцев. Скорее всего, когда мы спали, он вошел в нашу комнату и с помощьюмоего большого пальца открыл мой телефон. А заодно забрал твой. После чего запер нас. И это еще не все. Я погуглил его. Фин Томсен. Его нет нигде в интернете. Я погуглил квартиру, в которой он живет. Это «Эйрбиэнби». Согласно их системе бронирования, она была забронирована с середины июня. То есть с того дня, как…

– С моего дня рождения.

– С твоего дня рождения. – Он вздыхает и, судя по всему, поглаживает бороду. – Я понятия не имею, кто этот тип. Но он изворотлив, как угорь.

– А история? – говорит Либби. – Ты можешь ее вспомнить? Чтобы выудить хоть какую-то правду.

Миллер на миг задумывается.

– Смутно, – говорит он. – В целом да, помню. Но вот ближе к концу…

– Я тоже, – говорит Либби. – Сплошной туман. И я спала…

– Как убитая, – заканчивает он.

– И весь день я чувствовала себя…

– Весьма странно.

– Еще как странно! – соглашается она.

– И я начинаю думать…

– Да, – перебивает она, – я тоже. Я думаю, что он накачал нас наркотиками. Но почему?

– Этого я не знаю, – говорит Миллер, – Не советую тебе проверить свой телефон. У тебя есть пароль?

– Да, – отвечает она.

– Что такое?

Она вздыхает. Ее плечи сникают.

– Это дата моего рождения.

– Понятно, – вздыхает Миллер. – Ладно, проверь телефон на предмет чего-нибудь подозрительного. Он мог что-нибудь оставить в нем. Шпионское ПО или типа того.

– Шпионское ПО?

– Черт его знает! Он странный. Все вчера вечером было странным. Он пробрался в твой дом. Он накачал нас наркотиками…

– Возможно, накачал…

– Согласен. Возможно, накачал. По крайней мере, пока мы спали, он пришел в нашу комнату, использовал мой отпечаток пальца, чтобы получить доступ к моему телефону, вынул из твоей сумки твой и затем запер нас. От такого типа можно ждать чего угодно.

– Это да, – тихо соглашается Либби. – Но ты прав. Я проверю. Но ведь он может подслушивать нас сейчас.

– Да. Может. Эй, приятель, если ты слушаешь, тебе этот номер просто так не пройдет. – Либби слышит, как журналист вздыхает. – Нам нужно встретиться снова. И как можно скорее. Я раскопал материал по Берди Данлоп-Эверс. У нее весьма интересная история. И, кажется, я что-то узнал о том, другом, который здесь жил: Джастин, парень Берди. Когда ты свободна?

Пульс Либби учащается. Ей интересно, что будет дальше.

– Сегодня вечером, – говорит она, слегка задыхаясь. – В смысле, даже… – Она смотрит на Дайдо, которая в ответ вопросительно смотрит на нее. – Сейчас? – вопрос адресован Дайдо. Та яростно кивает ей и одними губами произносит «Давай». – Мы можем встретиться прямо сейчас. Где угодно.

– В нашем кафе? – уточняет он.

Она отлично знает, что он имеет в виду.

– Да, – говорит она. – В нашем кафе. Буду там через час.

Либби кладет трубку. Дайдо смотрит на нее и говорит:

– Знаешь, по-моему, тебе самое время взять ежегодный отпуск.

Либби морщит нос.