Опасные соседи

А потом, к сожалению, и главным образом подсознательно, он обвинил меня. В конце концов, именно я сообщил ему эту ужасную, роковую весть, которой он непреднамеренно разрушил брак своих родителей. Не скажи я ему, ничего бы не было: ни похода по магазинам, ни кислоты, ни гадкого дня откровений о поцелуях свиней. И наш союз, который мы заключили в тот день на крыше, не просто испарился, а, я бы даже сказал, сгорел в облаке ядовитого дыма.

Трудно было не согласиться с тем, что все это я навлек на себя сам. Когда я думал о том, чего я хотел добиться, рассказывая ему, чему стал свидетелем, о моем желании ужаснуть и произвести впечатление, об отсутствии у меня сочувствия или понимания того, какую реакцию это может вызвать в Фине, да, я ощущал чувство личной ответственности. И я заплатил за это цену, видит бог, я ее заплатил. Потому что, невольно разрушив брак его родителей, я тем самым невольно разрушил и свою собственную жизнь.

* * *

Вскоре после того, как Салли уехала, я наткнулся в саду на Джастина. Сидя за столом на террасе, он перебирал охапки трав и цветов. То, что он остался под одной крышей с изменившей ему женщиной, было выше моего понимания – было в этом нечто печальное, подрывавшее нравственные устои. Он продолжал, как и прежде, ухаживать за своими растениями, собирал их, превращал в порошки, которые затем ссыпал в маленькие холщовые мешочки, наполнял настойками крошечные стеклянные пузырьки, к которым привязывал бирочки с надписью «Аптекарь из Челси». Он носил ту же одежду, и его походка оставалась прежней. Я не замечал в нем никаких внешних признаков внутренних переживаний или разбитого сердца. Поскольку я сам мучился душевными страданиями по поводу моих столь скоротечных отношений с Фином, то мне было любопытно узнать его мысли. После того как Салли уехала, Берди и Дэвид сошлись, а мои собственные родители превратились в тени себя прежних, Джастин, как ни странно, производил впечатление одного из самых нормальных людей в нашем доме.

Я сел напротив него, и он добродушно посмотрел на меня.

– Привет, парень. Как дела?

– Дела… – Я собрался было сказать, что все в порядке, но потом вспомнил, что они были далеко не в порядке. Поэтому я сказал: – Все странно.

Он пристально посмотрел на меня и произнес:

– Это да.

Пару секунд мы молчали. Я наблюдал, как он аккуратно обрывал с веток почки и укладывал их на поднос.

– Почему вы до сих пор живете здесь? – спросил я в конце концов. – Теперь, когда вы и Берди?..

– Хороший вопрос, – сказал он, не глядя на меня. Он положил на поднос еще один бутон, потер кончики пальцев и положил руки на колени. – Наверно, потому, что, хотя я больше не с ней, она по-прежнему часть меня? Знаешь, часть любви, та, которая не про секс, не умирает автоматически. Или, по крайней мере, такое случается не всегда.

Я кивнул. Это было верно и для меня. Хотя, скорее всего, я больше никогда не смогу снова взять Фина за руку или даже поговорить с ним по душам, это не умаляло моих чувств к нему.

– Как вы думаете, вы могли бы вернуться к ней?

Джастин вздохнул.

– Да, – сказал он. – Может быть. А может, и нет.

– Что вы думаете про Дэвида?

– А-а-а…

Язык его тела тотчас изменился. Он нахохлился и переплел пальцы.

– Присяжные разошлись, – произнес он в конце концов. – В некотором смысле он потрясающий чувак. В другом… – Джастин покачал головой. – Он пугает меня.

– Да, – сказал я громче и энергичнее, нежели хотел. – Да, – повторил я, но уже тихо. – Меня он тоже пугает.

– И каким же образом, если не секрет?

– Он… – Я посмотрел в небо в поисках слов поприличней. – Зловещий.

Джастин расхохотался.

– В точку попал. Да. Зловещий, – сказал он. – Держи, – сказал он, протягивая мне горсть маленьких желтых цветков, похожих на маргаритки, и моток ниток. – Свяжи их в маленькие пучки, за стебли.

– Что это?

– Это календула. Для успокоения кожного зуда. Прекрасное средство.

– А это что? – я указал на поднос с крошечными желтыми бутонами.

– Это ромашка. Ее можно заваривать, как чай. Понюхай. – Он передал мне бутон. Я поднес его к носу. – Правда, приятный запах?

Я кивнул и обмотал стебли календулы ниткой, которую завязал бантом.

– Так пойдет?

– Великолепно. Кстати, – произнес он. – Я слышал о вас с Фином. На прошлой неделе. Ну про то, как вы кайфанули.

Я покраснел до корней волос.

– Ну и ну! – воскликнул Джастин. – Лично я первый раз попробовал наркотики в восемнадцать лет! А тебе сейчас сколько? Двенадцать?

– Тринадцать, – твердо ответил я. – Мне тринадцать.

– Ну ты даешь! Ты ведь совсем еще пацан! – сказал он. – Снимаю перед тобой шляпу.

Скажу честно, я не понял его восхищения. Ведь это явно был дурной поступок. Но я все равно улыбнулся.

– Знаешь, – заговорщически произнес он, – я могу вырастить здесь что угодно. Практически все. Ты врубаешься, что я имею в виду?

Я покачал головой.

– Я не просто выращиваю полезные вещи. Я могу выращивать и другие. Все, что только захочешь.

Я серьезно кивнул.

– Вы имеете в виду наркотики? – спросил я.

Он вновь рассмеялся своим утробным смехом.

– Ну да, наверно. Хорошие. – Он постучал себя по носу. – И плохие тоже.

В этот момент открылась задняя дверь. Мы оба обернулись, чтобы посмотреть, кто это.

Это были Дэвид и Берди. Они обнимали друг друга за талию. Быстро посмотрев в нашу сторону, они пошли и сели в другом конце сада. Атмосфера мгновенно изменилась. Как будто облако закрыло собой солнце.

– Вы в порядке? – шепотом спросил я у Джастина.

– Да, – кивнул он.

Некоторое время мы сидели в удушающем коконе их присутствия, болтая о разных растениях и об их свойствах. Я спросил у Джастина про яды, и он рассказал мне о белладонне, или смертельном паслене, которым, если верить легенде, солдаты Макбета якобы отравили наступающую английскую армию, и о цикуте, ставшей причиной смерти Сократа. Он также рассказал мне о колдовских травах, с помощью которых можно наводить чары, и о афродизиаках, таких какгинкго билоба.

– И откуда только вы все это знаете? – спросил я.

Джастин пожал плечами.

– Из книг. В основном. И моя мать обожает садоводство. В некотором смысле я рос на земле, среди растений. Так что ничего удивительного…

На тот момент у нас не было уроков, точнее, их не стало с тех пор, как Салли уехала. Мы, дети, были предоставлены самим себе: беспрепятственно слонялись по дому, скучая и не зная, чем себя занять.

– Почитай книгу, – говорили взрослые любому из нас, кто жаловался на то, что ему нечего делать. – Реши несколько задач.

Так что я, похоже, созрел для того, чтобы узнавать что-то новое, но все, что нам предлагалось, – это странные упражнения Дэвида или Берди со своими уроками скрипки.

– А есть ли какие-нибудь растения, которые могут заставить людей, ну вы знаете, делать вещи – против их воли?

– Да, есть. Галлюциногенные вещества… волшебные грибы и тому подобное.

– А вы можете вырастить их? – спросил я. – В нашем саду?

– Я могу вырастить практически все, мальчик, причем где угодно.

– Могу я вам помочь? – спросил я. – Могу я помочь вам выращивать такие вещи?

– Конечно, – ответил Джастин. – Ты можешь стать моим маленьким дружком-учеником. Это будет классно.

* * *

Я не знаю, какие постельные разговоры велись за ужасной дверью комнаты Дэвида и Берди. Я старался не задумываться о том, что происходило за этой дверью. Я слышал вещи, которые даже сейчас, почти тридцать лет спустя, заставляют меня содрогнуться. Каждую ночь я спал, накрыв голову подушкой.

Каждое утро они вместе спускались вниз, излучая самодовольство и чувство собственного превосходства. Дэвид был одержим длинными, до пояса, волосами Берди. Он постоянно их трогал. Он накручивал их на пальцы и сжимал в руках пряди; разговаривая с ней, он гладил, перебирал их. Как-то раз я видел, как он поднял прядь ее волос, поднес ее к носу и глубоко вдохнул.

– Разве волосы Берди не прекрасны? – сказал он однажды. Он посмотрел на мою сестру и Клеменси, которые обе носили волосы до плеч. – Разве вы не хотели бы иметь такие волосы, девочки? – спросил он.

– Во многих религиях, – сказала Берди, – для женщин считается высокодуховным носить длинные волосы.

Хотя ни Дэвид, ни Берди не были религиозны, в первые дни их отношений они много рассуждали о религии. Они говорили о смысле жизни и жуткой одноразовости всего сущего. Они обсуждали минимализм и фэн-шуй. Они спросили мою маму, не будет ли та против, если они перекрасят свою спальню в белый цвет, а заодно перенесут свою старинную металлическую кровать в другую комнату, а на пол положат матрас. Они ненавидели аэрозольные баллончики, фаст-фуд, фармацевтические препараты, искусственные волокна и полиэтиленовые пакеты, автомобили и самолеты.

Они уже тогда говорили об угрозе глобального потепления и беспокоились о последствиях своих углеродных следов. Если посмотреть на все это с точки зрения сценария конца света, который разыгрывается перед нами во время зловещей жары 2018 года, когда мы видим полный пластика океан и его мертвых обитателей, когда белые медведи соскальзывают в воду с тающих льдин, приходится признать: эта парочка опередила свое время. Но в контексте 1990-х годов, когда мир только начинал осознавать, чем чреваты современные технологии и одноразовая культура, они казались отклонением от нормы.

Если честно, я бы даже зауважал Дэвида и Берди и силу их заботы о нашей планете, если бы не тот факт, что Дэвид считал, что все должны жить согласно его воле. Ему и Берди было мало просто спать на матрасах на полу. Им захотелось, чтобы мы следовали их примеру. Мы все должны спать на матрасах на полу. Ему и Берди было мало только их собственного отказа от машин, аспирина и рыбных палочек. Мы все должны отказаться от машин, аспирина и рыбных палочек. Мне стало ясно: то, что я подсознательно предвидел несколько недель назад, когда стал свидетелем поцелуя Дэвида и Берди, сбылось. Она выпустила на волю в Дэвиде нечто ужасное и теперь хотела, чтобы Дэвид все контролировал.

Похоже, мы больше не были свободны.

33

Темнеть начинает только после десяти. Сидя за садовым столиком в сгущающихся сумерках, Либби и Миллер разговаривают друг с другом, не замечая темноты, пока не перестают видеть белки глаз друг друга. Тогда они зажигают свечи, чьи огоньки подрагивают и пляшут на ветру. Последний час дневного света они провели, обыскивая дом, и теперь обсуждают свои находки.

Помимо слов «Я – ФИН», написанных на внутренней стороне ящика стола, они нашли те же слова на дне ванны на мансардном этаже, на плинтусе рядом с дверью в одной из спален и внутри встроенного шкафа в комнате на втором этаже. В одной из комнат внизу они нашли несколько струн и пюпитр для нот, засунутый в угловой шкаф. В шкафу комнаты, где Либби была найдена в кроватке, они отыскали кучу чистых махровых подгузников, английские булавки, детский крем и ползунки. В сундуке в заднем коридоре лежала куча книг, заплесневелых и посеревших, – о целебных свойствах трав и растений, о средневековом колдовстве, сборники заклинаний. Книги эти были завернуты в старое одеяло и завалены сверху подушками в чехлах, которые, должно быть, некогда украшали садовую мебель.

Они также нашли тонкое золотое кольцо, застрявшее в щели между деревянными половицами и плинтусом. На кольце было клеймо, которое Миллер сфотографировал с помощью фотокамеры своего телефона, а затем увеличил изображение. Когда они погуглили его, оказалось, что это клеймо 1975 года – года свадьбы Генри и Мартины. Крошечная вещица, потерянная для мира, спасенная от глаз мародеров и полицейских, она пролежала в своем темном тайнике двадцать пять лет или даже больше.

Теперь это кольцо на безымянном пальце левой руки Либби.Кольцо ее матери. Оно как будто сделано по ее мерке. Они разговаривают, и Либби машинально крутит его на пальце.

Они то и дело умолкают, прислушиваясь к звукам шагов в зарослях сада. Время от времени Миллер встает и идет в дальний конец сада, выискивает глазами тени или свидетельства того, что кто-то прошмыгнул через калитку в задней стене. Они выносят найденные в сундуке подушки, задувают свечи и садятся на краю лужайки, как можно дальше от задней двери.

Они шепотом разговаривают в темноте. Внезапно Миллер смотрит на нее и прижимает палец к губам.

– Тсс.

Его взгляд устремлен в дальний конец сада. Либби выпрямляется в кресле. Там, в глубине сада, кто-то есть. Приглядевшись, они видят, как по лужайке крадется мужчина. Высокий, стройный, с короткой стрижкой, в очках, отражающих лунный свет. На ногах белые кроссовки, на плече сумка. Прямо у них на глазах он закидывает сумку на бункер, предназначенный для хранения угля, а затем забирается на него сам. Им слышно, как он карабкается по водосточной трубе к карнизу второго этажа. После этого Либби и Миллер очень тихо встают и видят, как он исчезает на крыше.

Сердце Либби готово выскочить из груди.

– О господи, – шепчет она, – о господи! Что же нам делать?

– Не имею ни малейшего понятия, – шепотом отвечает ей Миллер.

– Может, надо окликнуть его?

– Я не знаю. А вы как думаете?

Она качает головой. Одна половина ее «я» напугана, вторая отчаянно желает встретиться с этим человеком лицом к лицу.

Она смотрит на Миллера. Он не даст ее в обиду. Или, по крайней мере, создаст впечатление, что сможет ее защитить. Человек, которого они только что увидели, ростом ниже его и в очках. Либби кивает.

– Пойдемте внутрь. И поговорим с ним.

Миллер на пару секунд как будто окаменел, однако быстро берет себя в руки.

– Да. Пойдемте.

В доме темно. Единственный источник света – подрагивающее мерцание уличных фонарей и серебристое сияние луны над рекой. Либби идет на ощупь следом за Миллером, защищенная его широкой спиной. У основания лестницы они останавливаются. Затем шаг за шагом медленно и уверенно поднимаются наверх и оказываются на лестничной площадке второго этажа. Здесь светлее. В большое окно, выходящее на улицу, видна луна. Оба сначала смотрят вверх, затем друг на друга.

– Идем? – шепчет Миллер.

– Идем, – отвечает Либби.

Люк в потолке мансардного этажа открыт, а дверь ванной закрыта. Им слышно, как, ударяясь о стенки унитаза, журчит струя мочи, затем наступает короткий миг тишины, затем из водопроводного крана течет вода и раздается покашливание. Дверь открывается, и мужчина выходит в коридор. А он симпатичный. Это первая мысль Либби. Симпатичный мужчина с аккуратно подстриженными светлыми волосами, с моложавым, чисто выбритым лицом и загорелыми руками. На нем серая футболка, узкие черные джинсы, модные очки и дорогие кроссовки.

Увидев перед собой Либби и Миллера, он вздрагивает от неожиданности и хватается за сердце.

– О господи! – восклицает он.

Либби вздрагивает. Миллер тоже.

Пару секунд они все смотрят друг на друга.

– Вы?.. – в конце концов спрашивает мужчина.

– Вы?.. – одновременно с ним спрашивает Либби.

Они указывают друг на друга, а затем оба поворачиваются и смотрят на Миллера, как будто тот знает ответ.

Затем мужчина поворачивается к Либби и спрашивает:

– Вы Серенити?

Либби кивает.

– А вы Генри?

Мужчина растерянно смотрит на них, но затем его лицо проясняется, и он говорит:

– Нет, я не Генри. Я Фин.

Часть вторая

34

Моя мать, будучи немкой, знала, как устроить хорошее Рождество. Она знала в этом толк. С начала декабря дом украшался самодельными рождественскими венками из засахаренных апельсиновых долек, красных лент и расписных сосновых шишек. Воздух благоухал ароматами штоллена – рождественского пирога – и глинтвейна. Никакой вульгарной мишуры или бумажных гирлянд, никаких наборов конфет «Кволити стрит» или «Кэдбери» в жестяных коробках.

Даже мой отец любил Рождество. У него был рождественский костюм, который, когда мы были маленькими, он надевал каждый сочельник, и я до сих пор не могу объяснить, как я мог одновременно знать, что это был он, но при этом даже не подозревать, что это был он. Оглядываясь в прошлое, сегодня я понимаю: это был тот же самый ужасный самообман, который сыграл свою роль в том, как все воспринимали Дэвида Томсена. Люди могут смотреть и видеть просто человека, и одновременно – ответ на все их проблемы.

В тот сочельник мой отец не стал надевать этот наряд. Он заявил, что для этого мы все уже слишком взрослые, и, вероятно, был прав. Но он также сказал, что ему нездоровится. Однако мама настояла на праздновании сочельника. Сидя вокруг елочки (на сей раз она была меньше, чем обычно), мы развернули наши подарки (их тоже было меньше, чем обычно), а тем временем по радио крутили рождественские песенки, а в камине потрескивал огонь. Примерно через полчаса, незадолго до ужина, отец сказал, что ему нужно лечь, мол, у него от боли раскалывается голова.

Тридцать секунд спустя он лежал на полу в гостиной. У него случился инсульт. Тогда мы не поняли, что это инсульт. Мы решили, что у него какой-то припадок. Или сердечный приступ. Доктор Броутон, личный врач моего отца, пришел осмотреть его, все еще в рождественском наряде – в красном шерстяном джемпере и галстуке-бабочке с изображениями остролиста. Я помню, как вытянулось его лицо, когда мой отец сказал, что у него больше нет частной медицинской страховки, как быстро он ушел от нас, как обходительные манеры мгновенно улетучились. Вызвав отцу «Скорую», он отправил его прямиком в больницу и ушел, даже не попрощавшись.

Отец вернулся домой на второй день Рождества. Врачи сказали, что с ним все в порядке, что у него какое-то время будут небольшие проблемы с когнитивными функциями, небольшие проблемы с двигательным аппаратом, но его мозг восстановится и через несколько недель он вернется к нормальной жизни. Возможно, даже раньше.

Но, как и в случае с его первым инсультом, он так толком и не поправился. На этот раз последствия были даже тяжелее. Он употреблял не те слова. Или вообще не мог подобрать никаких слов. Целые дни он сидел в кресле в своей спальне и медленно грыз печенье. Иногда он смеялся тогда, когда не следовало. В других случаях он не понимал шуток.

Он двигался медленно. Избегал лестниц. Совсем перестал выходить из дома. И чем слабее становился мой отец, тем ближе подбирался к своей цели Дэвид Томсен.

* * *

К тому времени, когда мне исполнилось четырнадцать лет, в мае 1991 года, у нас были установлены правила. Не просто обычные семейные правила, такие как не становиться ногами на мебель или делать домашнее задание, прежде чем смотреть телевизор.

Не те правила, которые регламентировали всю нашу жизнь.

Нет, теперь у нас были безумные деспотичные правила, написанные черным маркером на большом листе ватмана, приклеенном липкой лентой к стене кухни. Я помню их по сей день:

Никаких стрижек БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ Дэвида и/или Берди.

Никаких телепередач.

Никаких гостей БЕЗ РАЗРЕШЕНИЯ Дэвида и/или Берди.

Никакого тщеславия.

Никакой жадности.

Никому не разрешается покидать дом без РАЗРЕШЕНИЯ Дэвида и/или Берди.

Никакого мяса.

Никаких продуктов животного происхождения.

Никакой кожи/замши/шерсти/перьев.

Никаких пластиковых контейнеров.

Не более четырех единиц мусора в день на человека, в том числе пищевых отходов.

Никакой одежды кричащих расцветок.

Никакой фармацевтики.

Никаких химикатов.

Одна стирка или душ на человека в день.

Один шампунь на неделю.

ВСЕ ОБИТАТЕЛИ должны проводить минимум два часа в день с Дэвидом в тренажерном зале.

ВСЕ ДЕТИ должны проводить минимум два часа в день с Берди в музыкальной комнате.

Вся пища должна быть приготовлена в домашних условиях из органических ингредиентов.

Никакого электрического или газового отопления.

Никаких криков.

Никакого сквернословия.

Никакой беготни.

Сначала этот список правил был довольно коротким, но по мере того как Дэвид приобретал все большую власть над нашей семьей, к нему периодически добавлялись другие.

На этом этапе Салли все еще приходила в дом пару раз в неделю, чтобы сводить детей в город выпить чаю.

Она спала на диване в квартире одной своей знакомой в Брикстоне и отчаянно пыталась найти жилье, достаточно просторное, чтобы в нем можно было жить с детьми. После встреч с матерью Фин становился еще угрюмее. Он запирался в своей комнате и порой даже не выходил к ужину. Фактически многие правила были введены именно из-за Фина. Перепады его настроения бесили Дэвида. Он терпеть не мог, когда еда оставалась несъеденной или дверь оказывалась заперта, и он не мог войти в комнату. Он терпеть не мог, когда кто-то поступал по-своему, а не так, как хотелось ему. Он терпеть не мог подростков.

Поэтому были добавлены два новых правила:

Никаких запертых дверей.

ВСЕ ПРИЕМЫ ПИЩИ обязательны для ВСЕХ членов семьи.

* * *

Однажды утром, вскоре после того, как Фин, в пятый раз проведя день с матерью, вернулся и нарушил правило озапертых дверях, я поднялся наверх и увидел, как Дэвид, скрипя от злости зубами, снимает в комнате Фина замки. Он с такой силой сжимал отвертку, что костяшки его пальцев побелели. Фин сидел на кровати и, сложив на груди руки, наблюдал за ним.

Когда пришло время ужина, но Фин по-прежнему продолжал сидеть на кровати со сложенными руками, молчаливый и мрачный, Дэвид притащил его, держа за эти сложенные на груди руки, вниз и швырнул на стул.

Затем грубо придвинул стул к столу и поставил перед Финном большую миску кабачков с рисом. Фин даже не пошелохнулся. Тогда Дэвид поднялся на ноги, положил немного карри на ложку и поднес ее ко рту сына.

Фин сжал губы. Было слышно, как ложка стукнулась о его зубы. Атмосфера была жуткой. Тогда Фину было пятнадцать с половиной лет, но выглядел он намного старше, высокий и сильный. Я испугался, что ситуация обернется рукоприкладством. Но Фин с каменным лицом продолжал сидеть, как статуя, впившись глазами в стену напротив.

В конце концов Дэвид прекратил попытки запихнуть ложку в рот сына и швырнул ее через всю комнату. Оставив на стене уродливый след в виде желтого полумесяца, ложка, звякнув, упала на пол.

– Убирайся в свою комнату! – рявкнул Дэвид. – Немедленно! – На его виске пульсировала жилка. Шея раздулась и побагровела.

Такого разъяренного человека, как Дэвид в тот момент, я видел впервые. Казалось, он вот-вот лопнет от ярости.

– С удовольствием, – прошипел Фин.

Затем, когда Фин проходил мимо отца, Дэвид, почти как в замедленной съемке, вскинул руку и дал сыну подзатыльник. Фин обернулся и замер. Их взгляды встретились, и я увидел в их глазах жгучую взаимную ненависть.

Фин двинулся дальше. Было слышно, как он поднимается по лестнице. До нас доносились его шаги, размеренные и решительные. Кто-то прочистил горло. Берди и Дэвид переглянулись. Взгляд Берди, неодобрительный и страдающий, как будто говорил:

–Ты теряешь контроль. Сделай что-нибудь.

Взгляд Дэвида, темный и разъяренный, ответил ей:

–Можешь не сомневаться.

* * *

Как только ужин закончился, я заглянул в комнату Фина. Он сидел на кровати, крепко прижав колени к подбородку. Он хмуро посмотрел на меня.

– Что?

– С тобой все в порядке?

– А как ты думаешь?

Я робко сделал еще пару шагов. Я ждал, что он велит мне уйти, но он этого не сделал.

– Тебе было больно? – спросил я. – Когда он ударил тебя?

Мои родители, какими бы странными они ни были, никогда не трогали меня даже пальцем. Нечто подобное было просто немыслимо.

– Да нет.

Я шагнул еще ближе.

Затем, внезапно, Фин посмотрел на меня, и случилось то же самое. Он смотрел на меня. Не мимо, не сквозь, а на меня.

– Я больше не могу, – сказал он, качнув головой. – Я должен уйти отсюда.

Мое сердце екнуло. Фин был единственным, кто не давал надежде умереть во мне.

– И куда ты пойдешь?

– Не знаю. К матери.

– Но…

Я собирался сказать, что его мать спит на диване в Брикстоне. Но он не дал мне договорить.

– Я не знаю, понял? Просто я должен уйти отсюда. Я больше не могу здесь находиться.

– Когда?

– Прямо сейчас.

Он посмотрел на меня сквозь свои нелепые длинные ресницы. Я попытался прочитать выражение его лица. Мне показалось, что я разглядел в нем вызов.

– Ты… Может, мне… уйти с тобой?

– Нет! На фиг! Нет!

Я сжался и втянул голову в плечи. Нет, конечно, нет.

– Что мне сказать? Когда взрослые спросят?

– Ничего, – прошипел он. – Совсем ничего. Ничего им не говори.

Я вытаращил глаза и кивнул. Прямо при мне он принялся бросать в сумку на шнурке свои вещи: брюки, носки, футболку, книгу, зубную щетку. Затем обернулся и увидел, что я смотрю на него.