Опасные соседи

Она впускает его язык в свой рот и зажмуривает глаза… крепко, крепко, крепко. И его руки хватают ее за ягодицы и толкают вверх, он усаживает ее на кухонный стол, он берет ее ноги и оборачивает их вокруг себя. Его руки с силой сжимают ее лодыжки, и она даже морщится от боли, но она не останавливается, она терпит, потому, что она пришла сюда, чтобы получить паспорта. За ее спиной булькает и шипит кофеварка. Она сбивает пустой стакан, и он катится по стойке и разбивается о чайник. Она пытается отдернуть руку от разбитого стекла, но Майкл подталкивает ее ближе к нему, его руки задирают подол ее юбки, нащупывает резинку ее трусов.

Она пытается отодвинуться в сторону от разбитого стекла, но не хочет прерывать импульс происходящего, ей нужно, чтобы это произошло, и как можно скорее, чтобы она могла натянуть трусы, взять паспорта и поехать домой к детям. Она пытается сосредоточиться на том, чтобы помочь ему снять с нее нижнее белье, но чувствует, что ей в поясницу впивается осколок стекла. Она в последний раз пытается отодвинуться прочь от битого стекла, как вдруг Майкл внезапно отстраняется и говорит:

– Черт, сколько можно дергаться? Ты прекратишь уворачиваться от меня? – он наваливает на нее всем своим весом, и стекло вонзается ей в кожу. Она вздрагивает, резко подается вперед и кричит от боли. – Что за хрень? Сколько можно, на фиг!

Почти как в замедленной съемке она видит, как к ее лицу приближается его кулак, а в следующий миг ее зубы клацают, а мозг как будто ударяется о стенки черепа.

А еще она чувствует, как течет кровь, как по ее спине течет теплая кровь.

– Мне больно, – говорит она. – Посмотри. Там было битое стекло и…

Но он не слушает ее. Вместо этого он снова заваливает ее на стойку. Стекло вонзается в новый участок ее поясницы, а затем он оказывается внутри ее, и его рука зажимает ей рот, и все получается не так, как должно было быть. А должно было быть по обоюдному согласию. Она собиралась дать ему то, чего он хотел. Но теперь ей больно, из раны на спине бежит кровь, она чувствует запах жареного мяса, исходящий от его руки, видит перекошенное от ярости лицо. А ведь она просто хочет получить паспорта, эти гребаные паспорта, но не хочет всего этого. Ее рука нащупывает нож. Это нож, которым она резала помидоры, нож, который пронзил их кожуру, как масло, и вот он в ее руке, и она вонзает его Майклу в бок, в полоску голого тела ниже его задравшейся футболки, в мягкую, нежную белую плоть, где кожа похожа на детскую, и нож входит в нее так легко, что она почти не замечает, как это получилось.

Она видит, как его глаза на миг растерянно затуманиваются, но затем этот туман исчезает. Поняв, что произошло, он отшатывается назад. Он смотрит на кровь, хлещущую из раны в боку, и зажимает ее руками, но кровь продолжает течь.

– Черт возьми, Люси. Ты совсем с катушек съехала? – Он смотрит на нее широко открытыми глазами. – Помоги мне, мать твою!

Она находит чайные полотенца и сует их ему в руки.

– Прижми крепче, – говорит она, задыхаясь. – Прижми как можно сильнее.

Он берет полотенца и прижимает их к ране, но его ноги подгибаются, и он валится на пол. Она снова пытается помочь ему, но он отталкивает ее. До Люси внезапно доходит, что Майкл умирает. Она представляет себе, как звонит в службу экстренной помощи. Представляет, как приезжает «Скорая», как медики спрашивают ее, что случилось. Она скажет им, что он ее изнасиловал. Доказательство будет. Осколок стекла, все еще торчащий в ее спине, – лучшее тому доказательство. Тот факт, что брюки у него до сих пор на лодыжках. Да, они поверили бы ей. Точно поверили бы.

– Я звоню в «Скорую», – говорит она Майклу, чьи глаза незряче смотрят в пространство. – Просто продолжай дышать. Продолжай дышать. Я звоню им.

Дрожащими пальцами она достает из сумки телефон, включает его и уже собирается нажать первую цифру, когда до нее доходит: ей вполне могут поверить, но из страны не выпустят. Ей придется остаться во Франции, отвечать на неприятные вопросы. Ей придется признаться, что она находится здесь незаконно, что официально ее нет, и тогда у нее отберут детей и все, абсолютно все полетит к чертям собачьим, словно в кошмарном сне.

Ее палец все еще прижат к экрану телефона. Она смотрит на Майкла. Тот дрожит. Из его бока все еще бежит кровь. Чувствуя, что ее вот-вот вырвет, она поворачивается к раковине и делает несколько глубоких вдохов.

– Боже, о боже, о боже. Боже, боже, боже.

Она оборачивается, смотрит сначала на свой телефон, затем на Майкла. Она не знает, что делать. И тут до нее доходит: она видит, как жизнь уходит из тела Майкла. Она видела это раньше. Она знает, как это выглядит. Майкл мертв.

– О боже, о боже, о боже.

Она опускается на корточки и щупает его пульс. Пульса нет.

Она начинает разговаривать сама с собой.

– О’кей, – говорит она, вставая. – О’кей. Итак, кто знает, что ты была здесь? Джой… Майкл мог сказать Джой. Но он сказал бы ей, что приедет Люси Смит. Да. Люси Смит. Но это не мое настоящее имя, и теперь я даже не Люси Смит. Я… – Ее рука находит маленькую фетровую сумочку. Она достает паспорта, открывает последнюю страницу и читает. – Я – Мари Валери Карон. Отлично. Я – Мари Карон. Да. А Люси Смит не существует. Джой не знает, где я живу. Но…

– Школа! – говорит она. – Майкл знал, в какую школу ходил Марко. Но мог он сказать об этом Джой? Нет, он не сказал бы об этом Джой. Конечно, нет. И даже если бы сказал, они знают только Люси Смит, а не Мари Карон.

А Стелла ходит в другую школу, не в ту, где учится Марко, и никто, кроме меня и Самии, не знает, где она. Так, а те, кто делали паспорта? Нет. Это люди из преступного мира, никому даже не придет в голову спрашивать их. Так что никто даже не подумает их искать. Дети. Они знали, что я поехала сюда, но они никому не скажут. Хорошо. О’кей.

Она ходит туда-сюда и рассуждает вслух. Затем смотрит на тело Майкла. Должна ли она оставить его на полу? Чтобы Джой обнаружила его завтра утром. Или лучше перетащить его в другое место, а здесь все отмыть? Спрятать тело? Оно такое большое. Где она его спрячет? Ей никогда не спрятать его так, чтобы его никто не нашел, но, может, хотя бы на то время, пока они с детьми доберутся до Лондона.

Да, решает она, да. Она все отмоет. Она перетащит тело в винный погреб. Она накроет его чем-нибудь. Джой придет завтра и подумает, что он куда-то ушел. Она не будет знать, что он пропал, пока не появится запашок. К тому времени ее с детьми уже здесь не будет. И все подумают, что его убил кто-то из темных личностей, с которыми он якшался.

Она открывает дверцу шкафчика под раковиной. Она достает отбеливатель. Она открывает новый рулон кухонного полотенца.

И принимается за уборку.

29

Мы с Фином сидели на плоской крыше дома. Эту плоскую крышу нашел Фин. Я понятия не имел, что она существует. Чтобы выбраться на нее, нужно было открыть люк в потолке мансардного коридора, забраться в лаз под низкой крышей, а потом толкнуть еще один люк, выходящий на плоскую крышу, откуда открывается изумительный вид на реку.

Похоже, мы не первые, кто нашел выход на потайную террасу на крыше. Там уже стояла пара грязных пластиковых стульев, несколько засохших растений в горшках и маленький столик.

Я отказывался поверить, что мой отец не знал об этом месте. Он вечно жаловался на то, что сад находится на северной стороне, отчего в нем невозможно любоваться закатом. Здесь, наверху, был уединенный оазис, который весь день купался в солнечных лучах.

Каждый крошечный бумажный квадратик, которые Фин за неделю до этого раздобыл на Кенсингтонском рынке, состоял из четырех еще более мелких квадратов, соединенных вместе. На каждом крошечном кусочке было нарисовано улыбающееся лицо.

– Что, если у нас будет плохой улет? – спросил я, чувствуя себя круглым идиотом от того, что использую такую лексику.

– Мы попробуем всего по половинке, – сказал Фин. – Для начала.

Я кивнул. Я бы предпочел вообще ничего не принимать. Улеты не для меня. Но это был Фин, и я, используя слова моих родителей, пошел бы за ним на край света и прыгнул бы вниз со скалы, попроси он меня об этом.

Я пронаблюдал, как он глотает малюсенькую полоску бумаги, а потом он пронаблюдал, как я сделал то же самое. Небо было акварельно-голубым. Солнце светило слабо, но здесь, в этом тайном месте, было тепло и его лучи согревали нам кожу. Какое-то время мы ничего не чувствовали. Мы говорили о том, что нам было сверху видно: о сидевших в садиках людях, о лениво покачивавшихся на водной глади Темзы лодках, об электростанции на другой стороне реки. Примерно через полчаса я расслабился, решив, что кислота явно поддельная, что ничего не произойдет, что мне все сойдет с рук. Как вдруг я почувствовал, что кровь начинает нагреваться у меня под кожей.

Я посмотрел вверх, на небо, и увидел, что оно заполнено пульсирующими белыми прожилками, которые, чем дольше я смотрел на них, прямо на глазах начинали светиться и переливаться, как перламутр. Я понял, что небо вовсе не голубое, а имеет миллионы разных оттенков, как будто сговорившихся создать бледно-голубой цвет, и что небо коварное и лживое, что на самом деле оно гораздо умнее нас и что, может быть, все, что мы считали неодушевленными вещами, на самом деле умнее нас и смеется над нами. Я посмотрел на листья на деревьях и усомнился в их зелени. «Вы действительно зеленые?» – спросил я себя. Или вы на самом деле крошечные частички пурпурного, красного, желтого и золотого? Их компания закатила вечеринку, и они смеются, смеются, смеются. Я посмотрел на Фина.

– Твоя кожа действительно белая? – спросил я.

Он посмотрел на свою кожу.

– Нет. Она… – Он смерил меня взглядом и громко расхохотался. – У меня чешуя! Смотри! У меня есть чешуя. А у тебя! – он радостно указал на меня. – У тебя есть перья! О боже, – произнес он. – Кем мы стали? Мы животные!

В течение минуты мы гонялись друг за другом по всей крыше, издавая животные звуки. Я погладил свои перья. Фин высунул язык. Его длина привела нас обоих в шок и трепет.

– Такого длинного языка, как твой, я еще ни разу не видел!

– Это потому, что я – ящерица. – Он втянул его назад, а затем снова высунул. Я пристально наблюдал за ним. И как только язык снова выскочил из его рта, я наклонился и сжал его зубами.

– Ой! – сказал Фин, хватаясь за язык и смеясь надо мной.

– Извини! – сказал я. – Я просто глупая птица. Я подумал, что это червяк.

А потом мы перестали смеяться и сидели в пластиковых шезлонгах и смотрели, смотрели, смотрели на кружащееся северное сияние над нашими головами, и наши руки свисали бок о бок, и время от времени костяшки наших пальцев соприкасались, и каждый раз, когда кожа Фина касалась моей, мне казалось, будто все его существо проникало сквозь мой эпидермис, и крошечные частички его сущности, кружась, сливались с моей сущностью, превращая нас с ним в суп, и это было слишком мучительно, и мне нужно было подключиться к нему, чтобы я мог захватить всю его сущность, и мои пальцы переплелись с его пальцами, и он позволил мне держать его за руку, и я чувствовал, как он вливается в меня, как когда-то, когда мы однажды плыли на лодке по каналу, и человек открыл шлюз, и мы наблюдали, как вода перетекает из одного места в другое.

– Вот, – сказал я, поворачиваясь, чтобы посмотреть на Фина. – Ты и я. Теперь мы с тобой один человек, одно целое.

– Неужели? – сказал Фин, удивленно глядя на меня.

– Да, смотри. – Я указал на наши руки. – Мы одно и то же.

Фин кивнул, и мы какое-то время сидели, я не знаю, как долго, это могло быть пять минут, это мог быть час, но наши пальцы были сплетены, и мы смотрели в небо, погруженные в наши собственные странные, вызванные химией, грезы.

– У нас неплохой улет, верно? – сказал я в конце концов.

– Нет, – возразил Фин. – У нас хороший улет.

– Отличный улет, – заявил я.

– Да, – согласился он. – Отличный улет.

– Мы должны жить здесь, наверху, – сказал я. – Притащим сюда кровати и будем здесь жить.

– Это точно! Мы должны это сделать. Прямо сейчас!

Мы оба вскочили и спрыгнули через люк в лаз над чердаком. Я видел, как стены лаза пульсируют, как внутренности тела. Мне казалось, что мы в его горле, а может быть, в пищеводе. Мы чуть не вывалились через люк в коридор, но как будто оказались не в том месте, как в сериале «Доктор Кто», когда он открывает дверь в ТАРДИС и не знает, где находится.

– Где мы? – спросил я.

– Мы упали, – ответил Фин. – В потусторонний мир.

– Я хочу вернуться наверх.

– Давай возьмем подушки, – предложил Фин. – Быстро.

Он потянул меня за руку в свою спальню, и мы схватили подушки, и уже собрались заползти обратно в лаз, как перед нами возник Дэвид.

Он был мокрым после душа. Ниже пояса он обмотался полотенцем, а его грудь оставалась голой. Я уставился на его соски. Они были темными и сморщенными.

– Что вы тут делаете? – спросил он, подозрительно глядя то на Фина, то на меня. Его голос был похож на раскат грома. Он был высокий и абсолютно твердый, как статуя. В его присутствии моя кровь тотчас похолодела.

– Мы забираем подушки, – сказал Фин. – Наверх.

– Наверх?

– Наверх, – повторил Фин. – А это низ.

– Низ?

– Низ, – подтвердил Фин.

– Что, черт возьми, с вами такое? – спросил Дэвид. – Живо посмотрите на меня. – Он крепко взял Фина за подбородок и заглянул ему в глаза. – Вы принимали наркотики? – спросил он, поворачиваясь ко мне. – Господи, да вы оба обдолбанные. Что, черт побери, вы принимали? Что это было? Гашиш? Кислота? Что?

Вскоре нам было велено спуститься вниз. Были вызваны мои родители и мать Фина, а Дэвид все еще был завернут в полотенце, и я по-прежнему таращился на его сморщенные соски и чувствовал, как завтрак в моем животе просится наружу. Мы были в гостиной, в окружении глазевших на нас со стен написанных маслом портретов и чучел мертвых животных, прибитых к стене, и четверо взрослых осыпали нас бесконечными вопросами.

Как? Что? Откуда? Как вы заплатили за это? Они знали, сколько вам лет? Вы могли умереть. Вы слишком юные. О чем, черт возьми, вы думали?

И именно в этот момент в комнату вошла Берди.

– Что тут происходит? – спросила она.

– Уходи, – сказал Фин, – это не имеет к тебе никакого отношения.

– Не смей так говорить со взрослыми, – рявкнул Дэвид.

– Где ты видишь взрослую? – заявил Фин, указывая на Берди.

– Фин!

– Не вижу никаких взрослых. Она? Она даже не человек. Она свинья. Вы только взгляните. Посмотрите на ее розовую кожу, ее крошечные глазенки. Она свинья.

Все дружно ахнули. Я уставился на Берди и попытался представить ее в обличье свиньи. Но в моих глазах она была похожа на очень старую кошку, костлявую, с облезлой шерстью и слезящимися глазами.

Я перевел взгляд на Фина и увидел, что он смотрит на своего отца, а потом он широко открыл рот, расхохотался и громко заявил:

– Из чего следует, что ты любитель целоваться со свиньями!

И он зашелся в приступе хохота.

– Да, она свинья, а ты любитель целоваться со свиньями. Ты это знал, когда ты ее целовал… ты знал, что она свинья?

– Фин! – брезгливо поморщилась Салли.

– Генри видел, как отец целовал Берди. На прошлой неделе. Вот почему мы взяли все его деньги и пошли гулять, никого не спрашивая. Потому что я был на него зол. Но теперь я знаю, почему он поцеловал ее. Потому что… – теперь Фин хохотал до икоты и с трудом мог говорить, – …ему нравится целоваться со свиньями!

Я тоже хотел рассмеяться, потому что мы с Фином были одним целым, но это чувство куда-то ушло, эта мощная связь исчезла, и теперь все, что я чувствовал, – это холодный, жестокий ужас.

Салли выбежала из комнаты. Фин последовал за ней, затем Дэвид, все еще обернутый в банное полотенце. Я смущенно посмотрел на Берди.

– Извините, – сказал я, сам не знаю, почему.

Она лишь глянула на меня и тоже вышла из комнаты.

После этого остались только мы втроем – я и мои родители. Отец встал.

– Чья это была идея? – спросил он. – Наркотики?

Я пожал плечами. Кислота уже покидала мое существо. Я чувствовал, что возвращаюсь в реальность.

– Я не знаю.

– Это все он, не так ли?

– Я не знаю, – повторил я.

Отец вздохнул.

– Мы это просто так не оставим, молодой человек. Будут последствия, – хмуро сказал он. – Нам придется их обсудить. Но пока мы принесем тебе стакан воды и дадим что-нибудь поесть. Что-то простое, но сытное. Может, тост, Мартина?

Мама кивнула, и я, поджав хвост, поплелся за ней на кухню. Я слышал доносившиеся сверху голоса: резкие гласные Салли, рокочущий бас Дэвида, всхлипывания Берди. Я слышал шаги, слышал, как хлопали двери. Мама положила для меня в тостер ломоть хлеба, и мы с ней посмотрели друг на друга.

– Это правда? – спросила моя мать. – Что сказал Фин про Дэвида и Берди?

Я кивнул. Она прокашлялась, но ничего не сказала. Мгновение спустя мы услышали, как хлопнула входная дверь.

Я выглянул в прихожую и увидел Джастина. В руках он нес полотняные сумки. Он вернулся из своего субботнего похода на рынок. Вскоре в симфонию криков, доносившихся сверху, влился и его голос.

Мама передала мне тост, и я молча принялся его жевать. Я вспомнил странный ужас, который обуял меня, когда я на прошлой неделе увидел, как Берди и Дэвид целовались. Ощущение было такое, будто в мир проникла какая-то мерзость, будто они были ключами и открывали двери друг друга. А потом я вспомнил ощущение руки Фина в моей руке, там, на крыше, и подумал, что мы с ним тоже ключи, которые открывают друг друга, но выпускают наружу что-то приятное и доброе.

– Что теперь будет? – спросил я.

– Понятия не имею, – ответила моя мама. – Но явно что-то нехорошее. Даже не сомневаюсь.

30

Майкл лежит в подвале, а Люси уже более часа убирает в доме. Она берет пакет с мусором у входной двери. Тот набит пропитанными кровью бумажными полотенцами. В нем также лежит пара латексных перчаток Джой и остатки их трапезы: пустые винные и пивные бутылки, так и несъеденная панзанелла. Порезы на спине она залепила пластырем, найденным в ванной Майкла, и положила в сумочку три тысячи евро, которые взяла из ящика тумбочки в его спальне.

Проходя мимо «Мазератти», она смотрит на автомобиль, и на нее накатывается странная волна грусти. Майкл больше никогда не сядет за руль очередной показушной машины. Никогда больше не закажет очередной рейс на Мартинику, никогда не откроет дорогую бутылку марочного шампанского, никогда не напишет свою глупую книгу, никогда не прыгнет в одежде в бассейн, никогда не подарит женщине сто красных роз, никогда никого не трахнет, никогда никого больше не поцелует…

Никогда никому не сделает больно.

Чувство грусти улетучивается. Она бросает мешок в огромный муниципальный мусорный бак на пляже. В ней бурлит адреналин, придавая сил и уверенности в себе. Она покупает два пакета еды и напитков для детей. Марко пишет ей в пять часов вечера эсэмэску.Ты где?

В магазине, отвечает она. Скоро буду дома.

* * *

Дети послушны и готовы помочь. Они недоверчиво заглядывают в сумку с бутербродами и конфетами.

– Мы едем в Англию, – игриво говорит она им. – Мы встретимся там с дочерью моего друга и отпразднуем ее день рождения.

– Малышка! – восклицает Марко.

– Да, – говорит она. – Та самая малышка. И мы будем гостить в доме, в котором я когда-то жила, когда была маленькой. Но сначала у нас будет приключение! Сначала мы поедем в Париж! На поезде! Затем мы сядем на другой поезд и отправимся в Шербур. Из него мы поплывем на маленькой лодке к маленькому острову под названием Гернси и проведем ночь или две в симпатичном маленьком домике. После этого мы пересядем в другую лодку и поплывем в Англию и на машине приедем в Лондон.

– Мы все? – спрашивает Стелла. – И даже Фитц?

– И даже Фитц. Но мы должны упаковать вещи, хорошо? И нам нужно немного поспать, потому что завтра мы должны быть на вокзале в пять часов утра! Так что давайте что-нибудь съедим, вымоемся, соберем вещи и ляжем спать.

Она оставляет детей собирать вещи, а сама идет в комнату Джузеппе. Пес радостно прыгает на нее, и она даже позволяет ему облизать ей лицо. Она смотрит на Джузеппе и думает, что ему сказать. Он верный друг, но он стар и может многое напутать. Она решает солгать ему.

– Мы с детьми собрались в отпуск, – говорит она. – На Мальту. У меня там друзья.

– О, – говорит Джузеппе. – Мальта – волшебное место!

– Да, – соглашается она, и ей грустно от того, что она вынуждена лгать одному из самых добрых людей, каких она только знает.

– Но там жарко, – говорит он, – в это время года. Очень жарко. – Он смотрит на пса. – Ты хочешь, чтобы я присмотрел за ним?

Пес. Черт, она не подумала о нем! Люси на мгновение впадает в панику, но затем она собирается с духом и говорит:

– Я возьму его с собой. В качестве терапевтической собаки. От приступов тревоги.

– Ты страдаешь приступами тревоги?

– Нет. Но я сказала своим друзьями, что у меня случаются тревожные приступы, и они разрешили приехать к ним с собакой.

Джузеппе не станет подвергать ее слова сомнению. Он плохо знает, как устроен современный мир. В мире Джузеппе на дворе сейчас примерно 1987 год.

– Как мило! – говорит итальянец, гладя пса по голове. – Ты едешь в отпуск, мальчик! Приятного тебе отдыха! И надолго ты уезжаешь?

– На пару недель, – отвечает она. – Может даже, на три. Если хотите, можете пока сдать нашу комнату.

Джузеппе улыбается.

– Но я позабочусь, чтобы он была в твоем распоряжении, когда ты вернешься.

Люси берет его за руку.

– Спасибо, – говорит она. – Огромное вам спасибо.

Она крепко обнимает старика. Она понятия не имеет, увидит ли она его снова. И спешит выйти из его комнаты, прежде чем он заметит ее слезы.

31

– Сегодня вечером я собираюсь остаться в доме, – говорит Миллер, ставя на стол пустой стакан из-под пива. – Если вы не против. Что скажете?

– Где вы будете спать?

– Я не собираюсь спать.

Судя по его лицу, он настроен решительно. Либби согласно кивает.

– Ладно, – говорит она. – Оставайтесь.

Они возвращаются к дому, и Либби вновь отпирает замок, вновь снимает деревянный щит, и они вновь входят в дом. Внутри они на миг застывают неподвижно, глядя вверх и прислушиваясь, не послышатся ли наверху шаги или шорохи. Но дом молчит.

– Итак, – говорит Либби, глядя на Дайдо, – пожалуй, нам пора домой.

Дайдо кивает, и Либби делает шаг к входной двери.

– С вами все будет в порядке? – говорит она. – Здесь? Одному?

– Слушайте, – говорит Миллер. – Посмотрите на меня. Неужели я похож на человека, которому будто будет страшно одному в темном пустом доме, где погибли три члена секты в каких-то балахонах?

– Может, вы хотите, чтобы я тоже осталась?

– Нет. Поезжайте домой, и ложитесь в свою красивую уютную постельку.

Он гладит пальцами бороду и смотрит на нее очаровательными щенячьими глазами.

Либби улыбается.

– Вы хотите, чтобы я осталась, не так ли? – говорит она.

– Нет. Нет, нет и нет.

Либби смеется и смотрит на Дайдо.

– Ты не против ехать без меня? – спрашивает она. – Я буду завтра утром. Обещаю.

– Оставайся, – говорит Дайдо. – И приходи завтра на работу в любое время. Без всякой спешки.

* * *

Когда Либби, проводив Дайдо до станции метро, возвращается в дом, уже начинает смеркаться. Она окунается в атмосферу жаркого летнего вечера в Челси, с его толпами белокурых подростков в рваных джинсовых шортах и огромных кроссовках, с шикарными комнатами в окнах первых этажей. Пару мгновений она представляет, как будет жить здесь, став частью этого утонченного мира, настоящей девушкой из Челси. Представляет дом на Чейн-Уолк, под завязку забитый антиквариатом, хрустальными люстрами и произведениями современного искусства.

Увы, стоит ей открыть дверь дома номер шестнадцать, как фантазия рассеивается. Дом обветшал, сильно попорчен плесенью.

Миллер сидит в кухне за большим деревянным столом. Когда она входит, он поднимает взгляд и говорит:

– Нет, вы только взгляните на это.

Используя подсветку телефона в качестве фонарика, он смотрит на что-то внутри ящика. Либби заглядывает внутрь.

– Видите? – спрашивает Миллер.

В самой задней части ящика, черным карандашом кто-то нацарапал: «Я – ФИН».

32

Через несколько недель Салли уехала от нас. Еще через несколько дней Берди перебралась в комнату Дэвида. А вот Джастин даже не думал никуда уезжать. Он остался в спальне, в которой раньше жил с Берди.

Меня так и не наказали за эксперимент с кислотой и улетом, как и Фина. Но было ясно: для Фина потеря матери хуже любого наказания, какое только мог придумать его отец. В первую очередь он винил самого себя. После этого он обвинил Берди. Он презирал ее и называл «это». Затем он обвинил своего отца.