скачать книгу бесплатно
Из варяг в греки. Набег первый
Дмитрий Романов
Языческая Русь на пороге государственности. Первые столкновения с христианским миром. Когда могучая Византия поняла, что готовит ей север, а север учуял, какой дар может преподнести ему Царьград. Первый легендарный славяно-варяжский поход князя Аскольда, диалог меча и креста. История народа сплелась с историей простого человека, выходца из дремучих чащ Полесья, повторившего судьбу Одиссея. Сражения и странствия, коварство и любовь. Куда идёт человек? Куда – история? Неисповедимы пути…
Из варяг в греки
Набег первый
Дмитрий Романов
© Дмитрий Романов, 2017
ISBN 978-5-4485-1626-9
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Часть I. Славяне
С холма они увидели безбрежную чашу леса. Чёрные пики слились с чёрными небесами. Уже всюду разлилась ночь, и остался только мазок голубики на горизонте, куда ушло солнце, да охваченная костром поляна у подножья холма.
Великаны рогатые, карлики косматые, лещины и навки – тени ломались в хороводе на медовой траве, на красных стволах. Но трое парней, глядящих с холма, знали, что там, в душистом хвойном дыму пляшут никакие не навки, а их заветные девицы.
Любор широко улыбнулся, заметив белые цветы калины на голове одной – это она, его Малинка. Она сегодня днём рвала калину, он видел в селе. За плечо его потряс Витко, и потащил назад.
– Отпрянь, заметят! Ишь как зубы блестят!
Любор одурманенно глянул на друга – Витко переживал, но тоже улыбался. Наверное, и его белобровая Полеля, дочь кузнеца, тоже там, на поляне. Сегодня, в ночь на молодых русалиях, что перед Купалой, все девицы из их села должны там быть. Разве что у кого запретный день… Он нахмурился, отгоняя эту мысль: а вдруг запретные дни у его Малинки? Нет, не может быть!
Позади них захрустел ковыль – на холм поднялся грузный и мощный Горазд. Он тяжело дышал, но так же скалился, и глубинно рычал, исходя краской. Отерев пот с первых усов, он высунул язык и будто облизал небо перед собой.
– Вон они, сладкие наши, – пробасил он.
– Да тише ты! – шикнул Витко, – Заметят, разбегутся.
– Ну и как пойдём их ловить? – спросил Любор.
– Ты иди слева, где дубрава, ты, Горазд, тут постой, а я обойду с той стороны и на тебя их погоню.
– Ух, сладкие, – Горазд как не слышал его и только чесал вожделенно сырую от росы и пота грудь.
– Я начинаю гнать, ты помогай, а ты жди ловить. Всем ясно? – спросил Витко.
Любор кивнул. Он знал, что Витко, хоть и смерд, но умней княжичей, хоть мал да чёрен, а ума, что у князя сума.
Это Витко предложил соху гнуть, чтоб землю с борозды отваливать, да старики его измышление не одобрили. А ведь как славно было бы пахать с таким отвалом!
Это Витко от людоедов придумал башню на холме поставить, но жрецы не позволили, чтобы дома выше идолов тянулись. Однако он, сын княжий Любор, всегда с Викто согласен был. Вот как и нынче, чтоб девок загонять с поляны – прямо к парням в объятья.
А то ишь – расплясались – веселился Любор, поглядывая на поляну, и уже бежал с холма. На той стороне за кустами видел он, как Викто скачет вниз, как вихляет руками, плечами вскидывается. Ясное дело, юродствует, язык наружу, чует женский дух за версту. На холме, под огромным – из цельного дуба – идолом Перуна, притаился тёмный бугор – Горазд. Тоже храпит конём, уже и бес в него вселился. Любор впервые шёл к девицам, и переживал, что не сумеет должным образом и в себя впустить беса, чтобы тот помог ему не ударить лицом в грязь.
Интересно, какая она, Малинка, на ощупь? – веселился Любор, – жилистая и берёстая или тёплая, как вымя, что палец в ней утонет? Глазами щупай-трогай, а воздух мешает. Пальцем бы, губами…
Он уже ступал в дубраву и шёл легко без хруста и шелеста. Изок, первый месяц молодого лета, не колосил леса матёрой крапивой и осокой – как специально для свободы утех готовил чистые ложа под каждым деревом. И только комары со влажных топей одолевали.
Вот уж они крови напьются сегодня, окаянные, с голых-то ляжек – веселился Любор, представляя картины, которые распаляли его ещё больше.
Он уже видел из-за ствола тонкие девичьи спины, на которые с голов сползали травы и берёзовый лист. Различал слов песен, хотя и не понимал их – бабье дело нанизать слово на слово так, как бусы, чтобы ничего не ясно, но зачаруешься.
Белые пальцы одной обвивают голый локоть другой, и хоровод сплетённых рук вот-вот порвётся. Но ладошки, привыкшие косить и молотить, сильны своей хваткой, румяные распаренные лица полны силой, и он уже видит, как крепкие женские ноги с маленькими, как пестик, пяточками, сверкают из-под рубах. Как в свете костра мокро блестят, секутся о траву голени, неистово вытаптывая призыв.
Где же Витко? Уже невмоготу ждать, уже кипяток в животе шпарит, чешется, колется, и рукам места не найти. А девки скачут, девки вьются, а искры летят, и небеса от них и от высоких сосен – все в дырах звёздных, прожжённые, как подол у костра. А над губами у девок блестят росинки, как теми звёздами измазанные… О, где же Витко!
Наконец, по ту сторону поляны затряслись кусты, через них ломилось что-то неуклюжее, но стремительное. Девицы порвали хоровод и принялись отступать от костра в тень. Любор приготовился выскочить у них из-за спины, чтобы погнать на Витко и уже вместе с ним – к холму. Он краем глаза заметил лицо Малинки и даже зашипел от радости, что она была здесь.
Но вот лицо её скривилось, она вытянулась в струну и закричала, визг подхватили остальные. А из кустов на той стороне вышел вовсе не Витко.
Их было с десяток, Любор не успел запомнить. В берестяных личинах от сглаза, в волчьих шкурах и рваных свитках, с острыми кольями в руках.
Людоеды! – Любор почувствовал, как ошпарило его грудь, а в животе теперь, напортив, похолодело.
Как в страшном сне, который бывает от грибного дурмана, они отделялись от лесной тьмы и заполоняли поляну. Визг девушек быстро смолк, унятый чужими руками, и ловко крутились верви и полотнища, пряча горячие после плясок и костра тела.
Один из пришельцев подошёл к костру, у которого высился грибок деревянного идола Ярилы. Из поясной мошны посыпались к ногам идола зёрна. Чужак степенно поклонился и рыкнул богу приветствие. А затем огляделся, на миг задержавшись взглядом у зарослей Любора, но не заметил парня. Тихо, под глухое мычанье пленниц, личины растаяли в лесу.
Любор выполз на опушку, и в свете всё ещё сильного костра, заметил Витко. Его огромные, как два утиных яйца, глаза.
– Скорей! В Стоянище! – не владея дрожью, бросил Витко, – Надо рассказать…
Стоянищем звалось их село, которому этот и окрестные леса, принадлежали по праву племени.
– Нет. Надо догнать их! – возразил Любор.
– Ты помутился? Их человек двадцать!
– Выследим.
– Ночью? – ужаснулся Витко, – В лесу?
Он исчез обратно в заросли, и уже хрустел камнями в гору. Любор пометался по поляне, наткнулся на венок белой калины, поднял его, обнюхал, и с горечью и стыдом начал смазывать слёзы со щёк. А затем бросился вслед за Витко. В Стоянище.
***
Перед княжьими сенями на выставленных скамьях сидели гости – купцы из далёкой карпатской Валахии. Они шли от самой Византии, гужевым ходом через болгарские земли до дунайских берегов, ладьёй по великой реке, но не возвращались домой, а выплыли в Чёрное море, торгуя в его портах, и дальше по Днестру до первых городищ. Здесь торга не получилось, ибо некому было покупать.
Тяжёлая дорога вилась меж выжженных и залитых кровью сёл тиверцев, и до самого Днепра купцы шли, не разжигая костров по ночам. Это бы привлекло половцев – вся приморская молва сейчас полнилась вестями о новых набегах с востока. Каганат хазар был нынче тих, занимался своими делами на Таврическом острове, даже печенеги грабили где-то далеко, а, может быть, и грызлись на границах с хазарами, но вот половцы объявлялись в землях тиверцев уже второй раз за год. Не иначе, как местный конунг нарушил какой-нибудь важный договор, побил гонцов или грабил караваны там, где не было велено властными степняками. Восточная месть на крови, что уголь в стоге сена – не потухнет, пока всё в золу не обратит.
Но минули купцы и тиверские земли, и уличей, и даже в Киеве не стали мешки заминать – Киев нынче высокое мыто требует, а балованные поляне всё за полцены просят. Днепром прошли купцы на реку Сож, и вот среди густых лесов, поправших небеса, добрались до Стоянища и старого знакомца, князя Стояна, с которым не первый год имели торг, и вся округа приходила, наивно веря в то, что по дружбе с князем купцы отдают им всё втрое дешевле, чем в том же Киеве.
Они прибыли этим вечером, и пока что распивали мёд, говоря о страстях и дивах долгой дороги – язык их был непривычен северным людям, но понятен. Князь Стоян советовал отдохнуть и пировать три дня, затем на три дня устроить торжище, и ещё день воздержаться от возлияний, дабы не возникло пропажи уже чужих средств, а затем отправиться на закат – к ляхам. Гости согласились.
Три костра горели на стогнах перед княжеской хатой, и при их свете купцы хвастались привезёнными тканями. Тут был и византийский миткаль, грубый, но прочный, и греческие аксамиты, прошитые золотыми нитями, такие тяжёлые, что не всякий муж смог бы носить плащ из этого толстого шёлка. Тут и персидская парча, и багдадский муслин, и бисерные паволоки. Но купцы знали, что местный люд живёт в простоте, и самые павы, будь то княжья дочь или жена – даже и те любят всё простое.
Женщины северной слови пышным расшитым платьям предпочтут белый лён рубах, высоким сапогам – простенькие черевья, обручам и бусам – витую гривну, но зато уж такого тонкого серебра, что ценнее и золота, и каменьев одним своим искусством. Так их край, их земля учит. Озёра, дубравы и разнотравье лугов – всё полно тонкой тишины, всё не броское, но величавое, спокойно знающее своей простоте высокую цену. И женщина, как отражение природы-матери.
И потому купцы хвастали перед Стояном и его старейшинами своим товаром, больше как друг хвастает другу, нежели как сбытчик покупателю. Купцы знали, что у Стояна можно хорошо поесть, крепко поспать, вдоволь утешиться с румяными невольницами, выменять задёшево много соболей, и уйти дальше по безопасным дорогам, которые охраняет его племя. А на ткани местный люд придёт больше поглазеть, как на диковину, нежели чтобы поскорей расхватать. Да и уж больно много стали эти новые кресты византийские вышивать, сколько парчи на них перевели, «а нам, старикам, солнцеворот привычней».
Когда Любор со товарищи добежали до села, князь уже позёвывал, вполуха слушая Средецкого гостя, а двое его гридней пускали дрёмную слюну под лавкой, и мёда в бочке оставалось на самом дне.
От топота в ночи князь выпрямил матёрое оплывшее тело, и схватился за кинжал. Купцы тревожно заворочались, вгляделись в темноту. Из-за плетня выскочили трое юношей, и один из них упал к ногам Стояна. Можно было без труда узнать сходство лиц сына и отца.
– Там в лесу! – хрипя одышкой начал Любор, – Людоеды!
– Где? – Стоян пьяно нахмурился, – Чего?
– У старой ляды, под холмом, – Любор указал рукой, – В лес ушли. Человек двадцать.
– А вы чего ночью по лесу рыщете, короеды! – прикрикнул Стоян, подымаясь со скамьи, – Жить постыло? Я тебя спрашиваю! Морок и дурман всё!
Стоян опасался, что вести о чужаках спугнут купцов.
– Отче!
– Признавайся, наелись грибов?
– Отче, клянусь… не морок.
– А ну встань!
Любор поднялся, а из тени к скамьям вышли Витко с Гораздом. Витко заговорил.
– Князь, они увели девиц. Малинку, Полелю, ещё много… всех утащили!
Стоян перевалкой подошёл к нему, глянул в упор, глянул на Горазда, охотно кивавшего словам друга.
– А, вот значит, какой морок у вас… За девками охотились, – и тут же выкатил глаза, – А выходит, ваших девок утащили? Лю… Так…
Князь встряхнулся, как собака после воды, потёр руками пьяное лицо и заходил. Он пытался собрать всё услышанное воедино и тайком пощипывал себя за кожу, чтобы проснуться.
– Конунг Стояне, – спросил один из купцов, – кто такие эти людоеды?
Тот не отвечал, но всё расхаживал пиная землю, накручивая вислый ус. Шапка слетела с его головы, обнажив выбритый череп со струйкой волос, бившей из самого темени.
– Звать сюда Усыню! Варуна! Всех звать, – скомандовал он, – А вам…
Он подошёл к Любору, замахнулся на него, но руки не опустил, а только рыкнул.
– Куда глядели? А?
Вскоре на площади между княжьим домом и теремом наложниц, где обычно летом происходили – днём бабьи посиделки, а вечером мужское вече – было полным полно людей. Те, кто не ушёл плясать русалии в поля и к реке, кто не охотился за женским полом, кто не спал пьяным праздничным сном – явились сюда, хотя и помятые, хмельные и усталые после дня. Князь быстро и тихо говорил что-то сбежавшимся гридням, возражал седым старейшинам, махал руками. Казалось, весть о похищении отрезвила его. Народ тянул шеи.
– Чего говорят? Кого принесло? Эй, князь, молви всем!
И обиженно качали головами, что ничего не понять было. Только вдруг через толпу проехали несколько всадников, среди которых поселяне узнали княжича Любора, старшего брата его Первушу, двух товарищей его – Витко, сына пахаря, Горазда-богатыря, а за ними трёх гридней при всём оружии, самого князя и на могучей ломовой кобыле – кузнеца Варуна.
Последний, хотя и слыл самым мрачным мужиком в Стоянище, сейчас был ещё мрачнее. Витко, сватавшийся к его дочери, Полеле, не осмелился сообщить Варуну вести, и то за него сделал Любор, второй раз чуть не принявший удар наотмашь от старшего мужа. Варун порычал, потряс его за грудки и потребовал деталей. Любор сказал про личины и шкуры и ещё достал из кармана немного пшена, которое людоед насыпал идолу.
– Это полба, – фыркнул Варун, пересыпая зёрна из ладони в ладонь, – Такой голодомор только древляне растят. Зачем им хлеб, когда человечину жрут… Они дочку мою взяли, стало быть… Ничего, далеко не уйдут.
Любор понял, что хмурый Варун был на грани – впервые он произнёс так много слов.
Всадники погнали коней в ночь, никому ничего не объяснив, и тем посеяв в толпу шепотливый перепуг. Только одно всё повторялось: «людоеды».
Трое младших гридней, прислужников князя, не пили мёда в эту ночь, поскольку караулили терем. В тереме – двухэтажном доме с резными пышными наличниками и конками, который простые люди, жившие в землянках, называли «шишкой» – обитали женщины-рабыни, княжеские наложницы, некоторые из которых были его младшими жёнами. Охрану им ставили из шестнадцатилетних юнцов, не столь ещё смелых до женских красот, а раньше – из евнухов. И вот трое молодых ребят, пуча глаза в страшную чащу леса, покачивались в сёдлах и тихо переговаривались о людоедах. Князь услышал ломкие голоса и решил поучить юношей.
– Что, малки, боитесь?
– Нет, княже. Но знать бы, кто эти людоеды?
– Ничего, пошлют боги – узнаете, – ухмыльнулся князь.
– А какого они роду-племени?
– Роду не знаю, кто их разберёт. Говорят, ложатся дочь с отцом – какой уж тут род. А племя ясное – древляне они. Потому как живут в лесах, где ни пахать, ни пасти, а только зверей бить.
– А почему людоедами их называют?
– Потому что ничего, кроме мяса не знают. Солнышку не кланяются, землю не ласкают, а кто от земли не кормится, тот хуже зверя. Ничем не побрезгует. А съешь медвежью печень, станешь силы медвежьей. Это все знают.
– Чур-чур-чур, – заголосили молодые, чертя в воздухе защитные знаки от медведя.
– А если человечины съешь…
– То что? – спросили они хором.
– Мясо человечье в брюхе огнём горит, как трава сквозь камень, через жилы прорастает, и в одном теле уже два, а то и три сидят. Сила растёт, да только сила та огненная, и кто её в себе носит, муки страшные имеет, как бы угли горящие, но не сжигающие. И от того лица у них волчьи, челюсти широкие, зубы что жернова, чтобы мясо рвать, а глаза, как у мертвеца – дыры чёрные. Отведаешь человечины, перестанешь быть тем, кого мамка родила, – князь выпучил глаза.
– Это как?
– Лихо в тебя вселится.
– Какое лихо? – не унимался юнец.
– А вот какое!
Стоян размахнулся и хлестанул своим кнутом круп ближайшей лошади. Под его сиплый смех та понесла гридня в кусты. Остальные из уважения к князю подхватили смех, но как только он наддал вперёд, испуганно переглянулись.
– Ты веришь, что древляне и впрямь едят людей, с дочерями ложатся и железа не знают? – спросил один другого.
– Верю.
