|
Дженнифер Доннелли.
Революцияскачать книгу бесплатно Настоящее издание публикуется с разрешения Writers House LLC и Synopsis Literary Agency. Revolution – Copyright © Jennifer Donnelly, 2010 © Салтыкова М., перевод на русский язык, 2013 © ООО «Издательство «Розовый жираф», 2014 Издательство «4-я улица» ®, издание на русском языке, оформление © Мачкасов Ю., перевод стихов на русский язык, 2013 * * *
Ад
1.Кто умеет – пишет музыку. Кто не умеет – диджействует. Например, Купер ван Эпп. Вот он, пританцовывает в центре своей комнаты, занимающей весь пятый этаж дома на Хикс-стрит, пытается свести какой-то кошмарный трип-хоп с треком Джона Ли Хукера на аппаратуре за двадцать штук баксов. Понятия не имея, как ей пользоваться. – Вот это круть, чуваки! – кричит он. – Мемфисский блюз на новый лад! – Он отвлекается, чтобы налить себе второй утренний скотч. – Два времени в одном, как если Бил-стрит[2]2
– Голода, болезней и отсутствия перспектив, – говорю я. Купер сбивает свою шляпу-поркпай на затылок и ржет. На нем старый жилет от костюма-тройки, надетый поверх майки. Ему семнадцать, он белокож словно ангел, богат как бог и косит под блюзмена из дельты Миссисипи. Получается неубедительно и придурковато.Я продолжаю: – Нищета, Куп. Вот чего тебе не хватает. Из нее рождается блюз. Только тебе слабо. Ты же у нас наследник акулы капитализма. Идиотская улыбка сползает с его лица. – Анди, ну чего ты вечно ломаешь мне кайф? Чего ты вечно такая… Симона Кановас, дочка дипломата, перебивает: – Да забей, Купер. Сам знаешь, чего она. – Это все знают, – встревает Арден Тоуд, дочка кинозвезды. – И все уже забили. Я не обращаю внимания. – А еще – талант. Без него никуда. У твоего Джона Ли Хукера таланта было немерено. А ты разве пишешь музыку, Куп? Или хотя бы играешь? Ты же просто миксуешь то, что делают другие, и выдаешь этот компот за собственное творчество. Купер мрачнеет и кривит губу. – Ты в курсе, что ты страшная язва? – Да, я в курсе. Истинная правда. Мне нравится наезжать на Купера. Нравится его обламывать. Это удовольствие круче вискаря, который хлещет его отец, и забористей травы, которую дует его мать. Потому что пусть всего на пару секунд, но – кому-то тоже больно. Эту пару секунд мне не так одиноко. Я беру гитару и наигрываю первые ноты знаменитой «Boom Boom» Хукера. Выходит слабенько, но эффект производит что надо. Послав меня куда подальше, Купер сваливает из комнаты. Симона морщится. – Жесть, Анди. Он же такой ранимый! – Она вскакивает и выбегает следом за ним. Арден тоже уходит. На самом деле Симоне плевать на Купера с его ранимостью. Просто она боится, что он отменит утреннюю тусовку в пятницу. Она не заходит в класс, предварительно не бахнув. Как и остальные. Всем надо что-то в себя влить, прежде чем переступать школьный порог. Иначе – груз чужих ожиданий в два счета раздавит нас в лепешку. Я сворачиваю «Boom Boom» и начинаю играть «Tupelo». Никто не слушает. Предки Купера свалили отдыхать в Кабо-Сан-Лукас. Домработница бегает открывает окна, чтобы проветрить прокуренную квартиру. Мои одноклассники меняются айподами с ценными треками. Никто из нас не интересуется попсовыми хитами из списков «Топ 100» – это фигня для меломанов из безымянных государственных школ. А мы учимся в школе Св. Ансельма, самой крутой в Бруклине. Так что мы особенные. Уникумы. Юные гении. Все как один. Наши учителя наперебой осыпают нас такими эпитетами, а родители платят по тридцать тысяч в год, чтобы это услышать. Наш выпускной год – весь про блюз. Еще это год Уильяма Берроуза, балканского соула, немецких контртеноров, японских девочковых групп и музыки «новой волны». Это не случайная подборка. Все, чем мы занимаемся, неслучайно. Чем загадочнее наши вкусы, тем очевиднее наша гениальность. Я сижу, мучаю «Tupelo» и прислушиваюсь к обрывкам разговоров: – …на самом деле в тексты «Флок ов Сигалз» невозможно въехать, если рассматривать их вне метапрозаической парадигмы… – …с Пластиком Бертраном все ясно, как только врубишься, что он пост-иронический нигилист… – …знаешь, вообще вся «новая волна» черпает смыслы в своей изначальной бессмысленности. Тавтология, замечу, умышленная… – Wasn’t that a mighty time, wasn’t that a mighty time…[3]3
Я поднимаю взгляд. На другом конце дивана сидит известный красавчик из Слейтера, другой бруклинской школы. Допев строчку из «Tupelo», он придвигается ближе, пока не касается меня коленом, и комментирует: – Неплохо. – Спасибо. – Чего, в группе лабаешь? Я продолжаю играть опустив голову, и он решает, что пора наглеть. – Это что у тебя? – спрашивает он, наклонившись совсем близко, и тянет меня за красную ленту, которую я ношу вокруг шеи. На ней висит серебряный ключ. – Ключик к твоему сердцу? Мне хочется убить его за то, что он коснулся ключа. Хочется наговорить слов, которые разорвут его в клочья, но слова пересыхают у меня в горле, так что я просто поднимаю руку – правую, в кольцах с черепами, – и сжимаю кулак перед его носом. Он отпускает ключ. – Ну извини. – Не трогай, – говорю я. – И вообще отвали. – Да ладно, ладно. Успокойся, психованная какая-то… – Он отодвигается. Я убираю гитару в чехол, прячу ключ обратно под рубашку и ищу выход. Дверь. Пожарную лестницу. Окно. Что угодно. Когда я прохожу через гостиную, чья-то рука ложится мне на плечо. – Пойдем, уже четверть девятого. Виджей Гупта. Президент клуба отличников, команды риторики, шахматного клуба и Генеральный секретарь школьной модели ООН. Волонтер походной кухни для бездомных, благотворительного образовательного центра и Американского общества защиты животных. Стипендиат Института Дэвидсона, кандидат в стипендиаты Президентской программы, победитель поэтического конкурса Принстонского университета. К сожалению, он не умирает от рака. А вот Орла Макбрайд одно время умирала – и не преминула написать об этом в своих заявках на прием в колледж, так что ее досрочно приняли в Гарвард. Химиотерапия, облысение и выблевывание желудка по частям оказались весомее, чем весь набор достижений Виджея. Его, правда, поставили в список ожидания, но ему все равно приходится таскаться в школу, как всем. – Я не пойду. – Чего так? Я молчу. – Что случилось-то? Виджей – мой лучший друг. В последнее время – единственный мой друг. Понятия не имею, почему он до сих пор не забил. Иногда мне кажется, что я – очередной его благотворительный проект, вроде убогих псов, которых он подкармливает в приюте. – Да ладно тебе, Анди, – говорит он. – Пойдем! Тебе же план сдать надо, а то Бизи тебя выпрет. Двоих уже вытурили в прошлом году за то, что они протупили с выпускными работами. – Знаю. Но я никуда не пойду. Виджей хмурится. – Ты утренние таблетки пила? – Да. Он вздыхает. – Ладно, увидимся. – Увидимся, Ви. Покинув гнездо ван Эппов, я спускаюсь на Променад. Идет снег. Я усаживаюсь на скамейку с видом на магистраль, некоторое время рассматриваю Манхэттен, потом достаю гитару. Я играю несколько часов, пока руки не дубеют от холода. Пока не срываю ноготь, запачкав струны кровью. Пока пальцы не начинают болеть так сильно, что я забываю про свою настоящую боль. 2.Джимми Башмак смотрит, как мимо нас старательно вышагивает малыш, прижимая к себе плюшевого Гринча. – В детстве я верил всему, что мне вешали на уши, – говорит Джимми. – В Санта-Клауса верил, в пасхального кролика… В привидений. И в Эйзенхауэра. – Он отхлебывает пиво из бутылки, завернутой для конспирации в бумажный пакет. – А ты? – У меня детство еще не закончилось, Джимми. Джимми – старый итальянец. Иногда он подсаживается ко мне на Променаде. У него не все дома. Он считает, что Ла-Гардиа[4]4
– А в Бога? В Бога ты веришь? – спрашивает он. – В которого из богов? – Не строй из себя умную. – Уже построила. – Ты же в школу Святого Ансельма ходишь? У вас там что, никакого религиозного образования? – А какая связь? Школа давно послала святого куда подальше, только имя от него осталось. – Вот и с Бетти Крокер[5]5
Я откидываюсь на спинку скамейки и задумываюсь. – В общем, начинают с греческой мифологии – Зевс, Посейдон, Аид и вся компания. У меня до сих пор где-то валяется мое первое сочинение. Я его писала еще в дошкольной группе. Про Полифема. Это был такой пастух. А еще он был циклоп и людоед. Хотел сожрать Одиссея. Но Одиссей выколол ему палкой глаз и сбежал. Джимми потрясенно смотрит на меня. – Дошкольников учат таким кошмарам? Врешь небось. – Ей-богу. А потом у нас была римская мифология. Потом скандинавская. Потом божества американских индейцев. Языческий пантеизм. Кельтские боги. Буддизм. Истоки иудеохристианства и ислама. – Но зачем?! – Хотят, чтобы мы знали. Им это очень важно, понимаешь? Чтобы мы знали. – Знали что? – Что это миф. – Что – миф? – Все, Джимми. Все – миф. Джимми какое-то время молчит. Потом спрашивает: – Значит, ты закончишь эту крутую школу и уйдешь ни с чем? Это же получается – не за что держаться в жизни. Не во что верить. – Ну почему, в одну штуку нас учат верить. – Ага. И что это за штука? – Преображающая сила искусства. Джимми качает головой. – Преступники. Разве можно так издеваться над детьми? Да за это сажать надо! Хочешь, я сообщу куда следует? – А можешь? – Считай, дело сделано. У меня друзья в полиции, – говорит он и кивает с многозначительным видом. Ну да, ну да, не сомневаюсь. Дик Трейси[6]6
Я убираю гитару. Ноги ломит от холода. Я торчу здесь уже несколько часов. Сейчас полтретьего, до урока осталось тридцать минут. Есть один-единственный человек, ради которого я готова ходить в школу: учитель музыки Натан Гольдфарб. Я встаю и собираюсь уйти, но Джимми меня окликает: – Слышь, дочка… – Что? Он достает из кармана монетку. Двадцать пять центов. – Купи себе колу. Нет, лучше две! Себе и своему парню. – Ой, Джимми, ты что, не надо… У Джимми ничего нет. Он живет в доме престарелых на Хикс-стрит. Ему выдают всего несколько долларов в неделю на расходы. – Возьми. Мне будет приятно. Ты же совсем девчонка. Тебе надо сидеть в тепле, в кафешках, с мальчиками, а ты торчишь здесь на морозе как неприкаянная, болтаешь со всякими оборванцами. – Хорошо. Спасибо, – говорю я и вымучиваю из себя улыбку. Мне больно брать его деньги, но если их не взять, я сделаю больно ему. Джимми тоже улыбается. – Дай ему себя поцеловать. Ради меня. – Он поднимает палец. – Всего один разочек. В щечку. – Заметано. У меня не хватает духу признаться ему, что у меня уже был далеко не один мальчик. И что в щечку давно никто не целуется. На дворе двадцать первый век – расстегивай джинсы или закатывай губу. Я протягиваю руку за монетой. Джимми ошеломленно присвистывает. – Ты чего? – Что это у тебя? Оказывается, палец с оторванным ногтем все еще кровоточит. Я вытираю кровь о джинсы. – Покажись врачу, – говорит Джимми. – Выглядит нехорошо. – Да, пожалуй. – Тебе, наверное, больно. Тебе больно? – Да, Джимми. Мне всегда больно. 3.– Мисс Альперс? Ну все, я попала. Останавливаюсь и медленно поворачиваюсь. Этот голос знает вся школа. Аделаида Бизмайер. Она же Бизи. Директриса. – У тебя есть пара минут? – Вообще-то, мисс Бизмайер, я спешу на музыку. – Я позвоню мистеру Гольдфарбу и скажу, что ты задержишься. Зайди ко мне. Она жестом приглашает меня в свой кабинет и звонит Натану. Я вхожу, ставлю чехол с гитарой на пол и сажусь. На часах – 3:01. Целая минута урока ушла безвозвратно. Шестьдесят секунд музыки, которые никогда ко мне не вернутся. Нога начинает мелко подрагивать. Приходится надавить на колено, чтобы успокоиться. Бизи кладет трубку и спрашивает: – Хочешь ромашкового чаю? Я только что заварила. – Нет, спасибо. На столе перед ней лежит папка с моим именем. Диандра Ксения Альперс. В честь обеих бабушек. Я стала представляться «Анди», как только научилась говорить. Все это не к добру. Бизи суетится у стола, похожая на хоббита. В любое время года она обута в биркенстоки и одета во что-то лилово-климактерическое. Неожиданно она оборачивается, и я отвожу взгляд. Подоконник заставлен вазами, с потолка свисают кашпо. На отдельной тумбе стоят горшки и миски всех оттенков грязи, покрытые глазурью. – Нравятся? – спрашивает она, кивая на глиняную экспозицию. – Впечатляет. – Это я сама делаю. Люблю керамику. Моя мама тоже ее любит. Швырять об стену. – Такое у меня хобби, – поясняет Бизи. – Творческая отдушина. – Ничего себе. – Я смотрю на кашпо. – Вон то напоминает мне «Гернику». Бизи польщенно улыбается. – Правда? – Нет, конечно. Улыбка соскальзывает с ее лица. Теперь она должна выпереть меня из кабинета. Я бы на ее месте так и сделала. Но она молча ставит чашку с чаем на стол и садится в кресло. Я снова смотрю на часы. 3:04. Нога дергается еще сильнее. – Анди, перейдем к делу. Меня вот что заботит, – произносит она, открывая мою папку. – Завтра начинаются зимние каникулы, а ты до сих пор не подала заявку ни в один колледж. И даже не составила план выпускного проекта. Вот, я вижу, ты выбрала прекрасную тему… У тебя в обосновании говорится… сейчас… «Французский музыкант восемнадцатого века Амадей Малербо – один из первых композиторов периода классицизма, писавший музыку преимущественно для гитары». – Для шестиструнной, – уточняю я. – Другие писали для лютни, мандолины, виуэлы и для барочной гитары. – Любопытно, – произносит Бизи. – Мне нравится название проекта: «Я твой отец, Джонни! Установление музыкального родства Джонни Гринвуда и Амадея Малербо». – Спасибо. Это Виджей придумал. Сказал, что моя версия, «Музыкальное наследие Амадея Малербо», недостаточно претенциозна. Бизи пропускает это мимо ушей, кладет папку обратно на стол и смотрит на меня. – Почему же работа стоит? Да потому что мне стало все равно, мисс Бизмайер. Так и подмывает сказать ей это вслух. Мне безразличен Амадей Малербо, безразлична учеба, все безразлично. Потому что серый мир, в котором я как-то умудрялась выживать последние два года, начал чернеть по краям. Но так говорить нельзя. Это прямая дорога назад, в кабинет доктора Беккера, который просто выпишет мне еще один курс отупляющих колес. Я откидываю прядь с лица – тяну время, подбирая слова. – Господи, Анди, что с твоей рукой? Что произошло? – Бах. Она качает головой. – Нарочно делаешь себе больно, да? Прогулы, плохие оценки, а теперь уже и музыку используешь, чтобы себя калечить? Как будто приговорила себя к вечным мукам. Остановись, Анди. Что случилось, то случилось. Прости себя. Во мне кольцами разворачивается ярость. Кровавая, ядовитая. Совсем как недавно, когда придурок из Слейтера коснулся ключа на моей шее. Я отвожу взгляд, пытаясь взять себя в руки, от всей души желая, чтобы Бизи прямо сейчас выбросилась из окна вместе со своими уродливыми горшками. Чтобы я слышала ноты и аккорды, а не ее голос. Чтобы звучала первая сюита Баха, сочиненная для виолончели и потом переписанная под гитару. Я должна играть ее с Натаном, в эту самую минуту. Первым делом он каждый раз меня спрашивает: – Ну, как живешь, крейзи даймонд[7]7
Его любимые композиторы – Бах, Моцарт и ребята из «Пинк Флойд». Натан – старик. Ему семьдесят пять. Мальчишкой он потерял семью в Освенциме. Его мать и сестра погибли в газовой камере в день поступления в лагерь, поскольку не годились в качестве рабочей силы. Натан выжил, потому что был вундеркиндом: в свои восемь лет он потрясающе играл на скрипке. Его каждый вечер звали в столовую – играть офицерам за ужином. Им нравилось, и они отдавали ему объедки. Поздней ночью он возвращался в барак и тайком отрыгивал пищу для отца. Но однажды их застукали. Его избили до крови, а отца увели. Я знаю, что сказал бы Натан про мою руку. Что пролить кровь ради Баха – это ничто. Бетховен, Билли Холидей и Сид Барретт отдали музыке все, что у них было. Подумаешь, ноготь. Он бы не стал делать из этого трагедию. Он знает, что такое настоящая трагедия. Что такое потеря. И он понимает, что прощение – невозможно. – Анди! Анди, ты меня слушаешь? Бизи никак не успокоится. – Слушаю, мисс Бизмайер, – отзываюсь я, надеясь, что если изобразить смирение, то разговор закончится быстрее. – Мне даже пришлось отправить твоим родителям уведомления о твоей успеваемости. Одно матери, другое отцу. Первое я видела. Почтальон сунул его в щель для писем. Оно валялось на полу в прихожей целую неделю, пока я не пнула его в угол, чтобы не мешалось под ногами. Я не знала, что Бизи наябедничала еще и отцу, но это не важно. Он никогда не читает почту. Почта – для простых смертных. – Может, объяснишь, что происходит, Анди? Скажи хоть что-нибудь. – Ну… Мне все это кажется ненужным, мисс Бизмайер. Понимаете? Весь этот проект… Он ни к чему. Давайте я просто получу аттестат в июне и покину вас, а? – Для этого требуется успешный выпускной проект, как ты прекрасно знаешь. Иначе мы не сможем выдать тебе аттестат. Это было бы несправедливо по отношению к твоим одноклассникам. Я киваю. Мне все равно. Я страшно хочу на музыку. – А что насчет заявок на поступление в колледж? Джейкобс? Истменовская школа? Джулиард, наконец? – перечисляет Бизи. – Ты уже написала эссе? Договорилась о собеседованиях? Я нетерпеливо мотаю головой. Теперь у меня дергаются обе ноги. Я взмокла. Я дрожу. Хочу на урок. К моему учителю. К моей музыке. Она мне очень нужна. Остро необходима. Прямо сейчас. Бизи тяжело вздыхает. – Тебе надо закрыть гештальт, Анди, – говорит она. – Конечно, это тяжело. Твои чувства понятны – по поводу Трумена и всего, что случилось. Но сейчас речь не о Трумене, а о тебе. О твоем невероятном таланте. И о твоем будущем. – Да нет же, мисс Бизмайер, нет! Все, меня понесло. У Бизи добрые намерения. Она хорошая тетка и хочет мне помочь. Но – поздно. Зря она заговорила о Трумене. Зря произнесла его имя. Меня охватывает ярость, я не могу ее сдерживать. – Речь не обо мне. Речь о вас, – говорю я. – Точнее, о циферках. Если в прошлом году в Принстон поступило двое выпускников, то в этом надо, чтоб четверо. Вот что вас интересует. Все, в общем, понятно: обучение стоит как годовая зарплата в штате Нью-Гемпшир. Кто согласится платить такие деньги, чтобы дети потом поступили в захолустные колледжи? Родителям подавай только лучшие университеты: Гарвард, Массачусетс, Браун. Вот почему вас так парит, куда это я поступлю, мисс Бизмайер. Это надо вам, а не мне! Так что речь всю дорогу – о вас. Бизи моргает так, словно ее ударили. – Боже мой, Анди, – произносит она. – Ты думаешь, я совсем бессердечная? – Я не думаю, я знаю. Она несколько секунд молчит. Ее глаза становятся влажными. Прокашлявшись для порядка, она произносит: – Каникулы заканчиваются пятого января. Очень надеюсь к тому времени увидеть твой выпускной проект в черновом виде. Если этого не случится – боюсь, придется тебя исключить. Я едва разбираю, что она говорит. Я распадаюсь на части. В моей голове и в руках вибрирует музыка, и я взорвусь, если сейчас же не выпущу ее наружу. Хватаю гитару. На часах 3:21. Осталось всего тридцать девять минут. К счастью, в коридорах почти никого. Я мчу сломя голову, не глядя по сторонам, не глядя под ноги, но вдруг спотыкаюсь обо что-то и падаю – ударяюсь об пол сразу коленями, грудью и подбородком. Гитара грохается рядом и отлетает в сторону. Правое колено звенит от боли. Во рту привкус крови, но мне все равно. Главное – гитара. Она принадлежит Натану, и я обещала ее беречь. Это «Хаузер» сороковых годов. Я подкатываюсь ближе к чехлу. Открыть его удается не с первой попытки – руки дрожат. Наконец я справляюсь с молнией и обнаруживаю, что все в порядке. Гитара цела. Снова застегиваю чехол, вздыхаю с облегчением и остаюсь лежать на полу, потому что встать нет сил. – Упс. Я поднимаю взгляд. Купер. Он пятится от меня по коридору и хихикает. С ним Арден Тоуд. Все понятно. Подножка. Возмездие за утренний наезд. – Ты бы поосторожнее, Анди. Так можно шею свернуть, – говорит он. Я качаю головой. – Не, безмазняк. Я пыталась. Но я ценю, что ты хотел поспособствовать, Куп. С моей губы капает кровь. Купер замирает на месте, подавившись смешком. Теперь он выглядит смущенным, даже испуганным. – Долбанутая, – шипит Арден и тащит его за локоть. Я кое-как встаю и хромаю дальше по коридору. Сворачиваю за угол. Ну наконец-то. Я распахиваю дверь. Натан отрывает взгляд от нот и улыбается. – Как живешь, крейзи даймонд? – Крейзи, как всегда, – отзываюсь я. Получается хрипло. скачать книгу бесплатно |
© 2003-2021 bookZ.ru
