Это все придумали люди

скачать книгу бесплатно

Это все придумали люди
Дин Лейпек

Mystic & Fiction
Где-то в нашей простой и понятной реальности живет девушка Алиса. Она учится, читает книги, ходит на концерты – а еще влюблена в загадочного парня, который постоянно куда-то исчезает. Как будто проваливается сквозь пространство. Или – в него?

Что если совсем рядом, за одной из соседних дверей может оказаться вход в другой мир? Мир, в котором мысли материальны, в котором обитают гарпии, охотники, безумцы и потерянные дети. Мир, в котором нельзя любить. Потому что все уже было. Все повторяется. Время закольцовано.

Начинается новый момент дежавю.

Дин Лейпек

Это всё придумали люди

© Д. Лейпек (Н. Плютинская), 2019

© ИД «Флюид ФриФлай», 2019

I. Миша

«Алиса – это пудинг. Пудинг – это Алиса».

    Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье»

Я – один из тех мальчиков, про которых все вокруг говорят, что они хорошие сыновья. Когда я был маленьким, то воспринимал такой эпитет как комплимент и из кожи вон лез, чтобы его оправдать. Позже, впрочем, он стал меня раздражать. Я мечтал быть хорошим музыкантом, художником, режиссером, космонавтом на худой конец. Хотелось, чтобы мое самоутверждение строилось на личных достижениях, а не на том, что я просто не был совсем свиньей. Но хотя мои личные достижения постоянно росли, они прибавляли мне веса именно в статусе хорошего сына и никого больше. Почему мой почти отличный аттестат и поступление на бюджетное место в приличном вузе делали меня хорошим сыном, так и осталось для меня загадкой – но со временем я свыкся с этим. В конечном итоге, если ко мне вообще было применимо слово «хороший», это уже могло считаться достижением в каком-то смысле.

Тем более что про моего брата ничего подобного никто не говорил.

Мы жили втроем – я, мама и старший брат – на Чистых прудах, в огромной старой квартире, доставшейся по наследству от маминых бабушек. Именно так они назывались всегда в нашей семейной истории – мамины бабушки, и, хотя мне они приходились прабабушками, я никогда не думал о них как о таковых. Мы переехали сюда из Выхинской двушки, в которой я жил с самого рождения, и поначалу новая квартира казалась каким-то сказочным дворцом – особенно когда я обнаружил, что можно ходить по кругу – через мамину комнату в мою, потом в коридор и оттуда обратно в мамину. Уже повзрослев, я понял все прелести дореволюционного дома под названиями «старая проводка», «ржавые трубы» и «деревянные перекрытия». В конце школы я спросил у матери, не хочет ли она обменять эту квартиру на две отдельные где-нибудь на окраине (для нас с ней и брата), но мама в ответ заявила, что ни за что в жизни не уедет из центра и что смерть под свалившимся с потолка куском штукатурки ей милее, чем смерть от удушья в набитом автобусе. Я не стал спорить, поскольку, во?первых, был хорошим сыном, а во?вторых, отчасти ее понимал. Со временем я даже нашел некоторый шик в том, как мы живем, особенно на фоне моих однокурсников, добиравшихся в институт на электричках из городов, сами названия которых излучали безнадежность. Я доезжал до института за пятнадцать минут, а при желании мог вообще дойти до него пешком.

Мы с братом никогда не были близки – но это вполне объяснялось разницей в восемь лет. Сферы наших интересов не просто постоянно расходились, они как будто существовали в параллельных реальностях, не пересекаясь и не мешая друг другу. Единственной точкой соприкосновения оказалась музыка, и брат добросовестно провел меня через все ступени – от перестроечного русского рока до блюза и рок-н-ролла пятидесятых, внимательно следя за тем, чтобы я не пропустил ни одного значимого имени. На мой двенадцатый день рождения он преподнес поистине королевский подарок: потрепанный песенник «Битлз» – с обложкой в стиле Энди Уорхола – и полное собрание альбомов этой группы на кассетах, собственноручно записанных им с пластинок на проигрывателе. По сравнению с этим вожделенные роликовые коньки сразу сильно сдали свои позиции, и потребовалось все мое «хорошесыние», чтобы обрадоваться так, как этого ожидала мама.

Следующий год я провел в наушниках и с плеером. Мать поначалу возмущалась таким асоциальным поведением, но вскоре мои оценки по английскому вышли на твердую «пять», и возражения отпали. Я занялся своим переводом песен, научился на слух вычленять слова и устойчивые выражения – в общем, бросился в омут английского языка с ликующим «And we live the life of ease»[1 - И мы жили в свое удовольствие (англ.).]. Тогда это было девизом всей жизни. Да и сейчас, спустя много лет, хотя я давно слушаю другую музыку, песни «Битлз» вызывают у меня очень сильные чувства – как будто после долгого отсутствия я побывал в родных местах. И когда начинает казаться, что жизнь на очередном витке теряет свой первоначальный смысл, я включаю что-то вроде «I just seen a face I can’t forget»[2 - Я только что видел лицо, которое я не могу забыть (англ.).] – и все снова становится простым и понятным.

Мой брат всегда казался мне полнейшей загадкой. В детстве я списывал это на то, что он уже взрослый, и я просто не понимаю, чем он занимается. Но из маленького мальчика я постепенно превратился в мальчика большого, а понимание так и не пришло. Все, что я могу сказать про своего брата, не рискуя соврать или приукрасить, – это что ему сейчас двадцать восемь лет, он окончил институт, курит, страдает постоянными мигренями и часто не ночует дома. Каждый месяц брат приносит домой деньги – достаточно приличную сумму, особенно если учесть, что ни я, ни мать не знаем, где он работает. Как-то раз он пришел и вручил маме австралийские доллары. Она долго смотрела непонимающими глазами на странные банкноты, но тут брат вдруг смутился, как будто допустил досадный промах, выхватил деньги из маминых рук и вышел из дома. На следующий день он принес привычные родные рубли, но мы до сих пор не знаем, откуда он достал те деньги.

Нам с матерью ни разу не пришло в голову, что брат может заниматься чем-то криминальным. Вернее сказать, мы много раз пытались сделать эту версию рабочей, и каждый раз нам приходилось ее отметать. Почему-то казалось, что человек, занимающийся какими-то темными делишками, никогда не смог бы вести себя так, как мой брат. Такое нелегко описать словами, но, если бы вы увидели его, вы бы поняли, что я имею в виду.

Брату было четырнадцать, а мне шесть, когда умер отец. Не помню, чтобы я сильно переживал по этому поводу, если не считать некоторого недоумения, неловкости и тайного облегчения, что теперь дома никто не будет кричать. Я родился уже тогда, когда это оставалось единственным проявлением чувств родителей друг к другу. Отец давно не жил с нами, и его окончательный уход лишь привнес некоторый порядок и стабильность в наше и до того одинокое существование. Для мамы, конечно, все было совсем по-другому – тогда у нее под глазами появились круги, которые так больше никуда и не исчезли. Год спустя мы переехали на Чистые, я пошел в школу, и воспоминания об отце остались где-то там, между безликими потрепанными многоэтажками.

Как пережил смерть отца брат, я не знаю до сих пор. Он был в том возрасте, когда подростки вообще склонны к угрюмости и мизантропии, поэтому его замкнутость и почти полное игнорирование законов семейного сосуществования могли быть вызваны просто гормонами, а не глубокой душевной травмой. Но именно в тот год у брата начала постоянно болеть голова.

Через пару лет непрекращающихся мигреней мама решила сводить его наконец к врачу. Мы поехали в частную клинику, которую посоветовала одна из маминых подруг, там брату обследовали голову и сделали много-много снимков его мозгов. Врач долго смотрел на них с потерянным видом, потом пришел в себя и сказал матери, что он в первый раз видит такое и что тут вряд ли можно что-нибудь сделать. Через несколько месяцев из какого-то НИИ брату пришло приглашение с просьбой поучаствовать в их исследовании, но он отказался. Больше его не трогали.

Мать никогда не спрашивала брата, чем он занимается, – у нее всегда были с ним не такие отношения, как со мной. Она не вмешивалась в его жизнь, не пыталась ее устроить или направить в нужное русло. Когда брат не ночевал дома, он звонил вечером и предупреждал об этом, а утром сообщал, что с ним все в порядке. Мать не всегда была уверена, что брат появился с утра в школе, но он обладал особым талантом договариваться с учителями, и они не беспокоили маму, вполне удовлетворенные оценками брата за промежуточные контрольные и тесты. От него всегда исходила некая спокойная уверенность, и возникало ощущение, что он знает, что делает.

Когда он перешел в одиннадцатый класс, мать стала допытываться у брата, что он собирается делать дальше, но брат, как всегда, молчал и в конце концов отвечал коротко, что с ним все будет в порядке. Мать переживала, волновалась, жаловалась подругам, и слово «армия» слетало иногда с ее расстроенных губ.

Брат окончил школу неплохо, хотя и не блистательно. Летом он снова пропадал, даже больше обычного, а первого сентября пришел домой и показал нам студенческий билет «Бауманки». Мать охнула, я хлопал глазами. Немного придя в себя, она спросила брата, на какую специальность тот поступил. Он назвал что-то, чего мы с мамой не смогли бы даже повторить, и заметил мимоходом, что там всего одна группа и поэтому конкурс очень большой. Мама спросила слабым голосом, почему он не сказал ей ничего, когда поступил. И тогда брат улыбнулся, пересиливая свою обычную головную боль, и ответил, что хотел сделать сюрприз, и что без студенческого билета сюрприз получился бы не таким впечатляющим. Мама долго смотрела на моего брата, а потом рассмеялась. Помню, меня тогда это сильно расстроило. Я понял, что, каким бы хорошим сыном я ни был, такого фортеля мне не выкинуть никогда.

Поступление в институт не сильно изменило брата. Он по-прежнему пропадал где-то, по-прежнему мы не знали ничего о его жизни за стенами нашей квартиры. Впрочем, дома нам тоже мало что удавалось о нем узнать.

Комната брата находилась в самом конце коридора, напротив моей. Я не помню, чтобы он когда-нибудь настаивал на закрытой двери, как это часто бывает с подростками, – скорее, так сложилось исторически. Когда брат не ночевал дома, мать всегда закрывала дверь в его комнату. Она аргументировала это тем, что в его отсутствие там можно как следует проветрить, но я подозреваю, что вид пустой комнаты огорчал ее, несмотря на звонки. Когда брат приходил и жил с нами, он просто оставлял дверь в том виде, в котором ее застал. Он вообще обладал потрясающим умением не нарушать сложившегося порядка вещей. Мы с матерью вместе строили свой быт, что-то улучшали, меняли, предлагали друг другу что-нибудь новое, иногда ссорились по этому поводу – брат же как будто все время подстраивался под нас. Иногда мне казалось, что он был в этой квартире немного в гостях. Когда я стал старше, то понял, что он, скорее всего, был в гостях у всего мира.

Была у брата еще одна странная особенность – мы никогда не слышали, как он приходил домой. В какой-то момент брат просто возникал в квартире, как будто находился здесь все это время. Мы с матерью привыкли и к этой его особенности – но вот гости иногда удивлялись, когда брат неожиданно появлялся на кухне. Двигался он всегда совершенно бесшумно.

Когда брат перешел на третий курс, мама стала слегка переживать, что у него до сих пор нет девушки, – и тогда брат привел в дом некую Настю. Она оказалась типичной дочерью девяностых: из провинциалов, приехавших в Москву за лучшей жизнью. Настя была крепкая, хозяйственная, простоватая и не стеснялась выйти из комнаты брата в одном нижнем белье. Так продолжалось несколько недель, пока она не перестала появляться у нас в доме, и мы потом долго и с интересом обсуждали, как брат мог заинтересоваться… таким. Уже много лет спустя, когда моя личная жизнь раскрыла мне глаза на некоторые особенности межполовых отношений, я понял, что брат просто привел домой девушку, которая не оставляла бы никаких сомнений в том, что с личной жизнью у него все в порядке. Глядя на Настю, даже я в свои двенадцать хорошо понимал, что брат с ней спит, и это само по себе шокирующее открытие почему-то сильно успокаивало маму. Брат еще несколько раз приводил разных Маш, Кать и Тань, и после этого демонстрация его гетеросексуальности закончилась. Больше брат никогда не давал нам повода считать, что состоит с кем-то в близких отношениях, – но это мало что значило. Вполне возможно, он был уже женат и имел троих детей. Я бы не удивился.

Мою собственную личную жизнь можно было считать классическим учебником по ошибкам молодости. По какой-то счастливой случайности мне удалось избежать большого потрясения в любви. Ни одна из моих пассий не перешла в другую школу, не уехала из города и даже не начала встречаться со старшеклассником – события, всегда грозящие перевести мнимую влюбленность в статус безнадежной. Все школьные романы представляли собой череду не очень убедительных отношений, построенных на внутренней необходимости сначала просто погулять, чуть постарше – поцеловаться и наконец – переспать. Каждый раз, достигнув поставленной цели, я обнаруживал, что объект привязанности вообще-то не очень стоил затраченных усилий, и потом я долго не мог придумать, как бы избавиться от него, никого не обидев. Иногда они избавлялись от меня сами, и в глубине души я даже был рад. Я по-прежнему не понимал толком, что нужно делать с девочками.

Полгода назад я встретил Алису. Это была знакомая моего друга – идеальный вариант, если вы ищете серьезных отношений. Алиса училась на втором курсе МАРХИ, и это казалось мне, одному из немногих студентов мужского пола в Литературном институте, невероятно крутым. Она таскала огромные папки и никогда не могла сказать, сумеет ли пойти куда-нибудь со мной на выходных. Иногда после ее занятий, которые заканчивались позже моих, мы заходили ко мне, но в квартире всегда обнаруживалась тотальная недостача бумаги, подрамников, туши или клея, и она мчалась домой в Медведково, чтобы проектировать, чертить, рисовать или делать макеты. В то время я считал, что у нас с Алисой все очень серьезно, и поэтому у меня дома мы никогда не боялись, что мама придет раньше обычного. Не знаю, что думала по поводу этих платонических отношений Алиса. Иногда мне казалось, что, предложи я заняться сексом, она бы сказала, что у нее на это нет времени.

Алиса очень нравилась мне. Она казалась совершенно цельной, как бы сложенной из точно подходящих друг к другу кусков. У нее имелось мнение относительно любых вопросов, от кино до политики, и она умела выражать это мнение, не втаптывая при этом оппонента в грязь. Алиса была, в общем-то, очень правильной девочкой, идеальной парой для такого правильного мальчика, как я. Я не говорил себе пока, что люблю ее, но, безусловно, подразумевал свои исключительные на нее права.

Когда пришло время сессии, у нас – пай-мальчика и пай-девочки – начались своеобразные каникулы. Алиса уже не бегала с папками и не бормотала магических слов вроде «рейсшина» и «триглиф». Я позвал ее на торжественный семейный чай и познакомил наконец с мамой. Алиса была из тех девочек, которые нравятся мамам в начале отношений – и не очень нравятся потом. Когда я, проводив ее, вернулся домой, мама сдержанно предложила звать Алису почаще. Я столь же сдержанно ответил, что зову ее так часто, как могу, – на этом все обсуждение моих очень серьезных отношений закончилось, и я пошел спать, оставив маму в тишине кухни раздуваться от гордости за своего хорошего сына.

Алиса ни разу не сталкивалась с моим братом – он появлялся всегда поздно, а она уходила рано. Когда я рассказал ему, что у меня новая девушка, брат только улыбнулся и заметил, что старые девушки обычно котируются выше новых. Я слегка обиделся: на мой взгляд, не ему было судить о девушках и длительности отношений. Но брат больше ничего не сказал и просто закурил, а у меня не хватило решимости продолжить тему.

В том, как брат курил, было свое неподражаемое обаяние. Впервые я увидел его с сигаретой на поминках маминой бабушки и немедленно почувствовал укол зависти. Он не пользовался зажигалкой – даже в компании брат всегда доставал коробок и осторожно прикуривал, закрывая пламя спички ладонью. Когда он держал сигарету, то излучал потрясающие уверенность и спокойствие – в нем совершенно не было нервности завзятых курильщиков, он не ронял своего достоинства, спазматически затягиваясь перед входом в метро. После тех поминок я немедленно решил попробовать курить сам. Впоследствии повторил эту попытку еще несколько раз, но в конце концов мне пришлось признать, что если даже я и стану курильщиком, то курильщиком самым заурядным, – и я бросил это дело.

Перед самыми студенческими каникулами Алиса снова пришла к нам в гости. Брат тоже обещал вечером быть, и я решил, что это отличный повод их познакомить. В глубине души мне очень хотелось похвастаться. Алиса отличалась от всех его «дам», как птица феникс от кур-несушек, и я жаждал продемонстрировать брату, что моя новая девушка будет получше всех его старых.

Мы с Алисой пришли домой первыми и, по традиции, стали пить чай. Если у всех отношений есть свой неповторимый вкус, то наши, безусловно, сильно отдавали чаем из пакетиков. Почему-то мы никогда не заваривали листовой чай. Наверное, нам обоим казалось, что чай из чайника – это такое сугубо семейное мероприятие, и заниматься им вдвоем почти так же неприлично, как заниматься любовью на родительской постели.

Впрочем, этого мы тоже не делали никогда.

– Как зовут твоего брата? – спросила Алиса, помешивая ложкой мутно-коричневую жидкость.

Это был сложный вопрос. По паспорту мой брат был Александром. Но уже довольно давно никому из нас не приходило в голову называть его Сашей, или уж тем более Саней. При встрече со взрослыми брат представлялся полным именем, а моим немногочисленным друзьям, иногда сталкивающимся с ним у нас в квартире, – Сандром. Само по себе это звучало достаточно претенциозно, но так шло ему, что никто не замечал какой-то почти средневековой вычурности этого имени. Мы с мамой в наших разговорах всегда назвали его братом. «Мой брат» и «твой брат», соответственно.

– Вообще-то он Александр, – ответил я. – Но ты, я думаю, можешь называть его Сандр.

– Сандр? – Алиса слегка приподняла брови. – Странное имя.

– Не страннее многих, – пожал я плечами.

– И чем занимается этот ваш Сандр? – спросила она, делая большой глоток.

– Если честно, ни я, ни мама не знаем наверняка. Предположительно он программист или что-то в этом роде. Но он нам ничего не рассказывает.

– А живет он с вами?

– И да и нет. Иногда несколько дней подряд живет здесь, а иногда на несколько недель исчезает и только звонит.

– Прямо человек-загадка, – усмехнулась Алиса.

– В своем роде, – пробормотал я.

Мне вдруг пришло в голову, что на фоне такого таинственного брата я должен выглядеть довольно заурядным, несмотря на свой proficiency[3 - Уровень знания английского языка. Предполагает знание на уровне носителя.] и потенциальную стажировку осенью в Англии.

Брат появился примерно через час, принеся с собой запах мороза, табака и полную невозмутимость. Он возник в дверном проеме, как обычно, безо всякого предупреждения, посмотрел на нас внимательно и склонил голову в знак приветствия.

– Добрый вечер, – сказал брат, и то, как он это произнес, казалось невероятно элегантным. Он вообще был весь такой – в черном свитере с горизонтальным вырезом, с едва заметной вечерней щетиной, с черными и чуть мокрыми от снега волосами, с черными глазами – весь такой «добрый вечер», с ног до головы.

Мне снова стало неуютно. Я всегда считал себя привлекательным – и не без оснований, – но брат смотрелся, конечно, неподражаемо. К тому же он был старшим. И чертовски загадочным.

– Алиса, – мой брат, – представил я его довольно сухо. – Брат, это моя Алиса.

Слово «моя» было в данном контексте совершенно неуместным. Мы редко демонстрировали степень нашей близости, однако сейчас мне очень остро захотелось ее подчеркнуть. Я заметил, как Алиса стрельнула при этом в меня глазами, но отступать было поздно.

– Очень приятно, – вежливо кивнул брат.

Алиса тихо фыркнула и пробормотала: «Взаимно», и я с удовольствием отметил, что неотразимость брата скорее смешит ее.

– Мама скоро будет? – небрежно спросил он, и как-то незаметно наш разговор перешел в спокойное обсуждение насущных проблем, перемежавшееся интересными историями.

Мы сидели так до прихода мамы, а потом пили с ней листовой чай, заедая его неубедительными пирожными из супермаркета. В десять часов мы с Алисой заторопились в ее Медведково, куда я весьма рыцарственно довозил ее каждый раз. Брат сообщил, что сегодня остается. Я обрадовался, потому что это обычно означало совместный просмотр какого-нибудь интересного артхаусного фильма, и пообещал вернуться как можно скорее.

Когда мы уже стояли в прихожей, брат напомнил мне про билеты. Он давно хотел сходить со мной на концерт некоего модного джаз-бэнда, игравшего в маленьких клубах. Билеты на него разлетались очень быстро, но я ждал денег за последний небольшой перевод. Раньше брат всегда покупал билеты на свои деньги, но теперь я уже стал самостоятельной финансовой единицей и активно стремился платить за все сам. Брат, уже подаривший мне и «Дип Перпл», и «Машину времени» на Красной площади, и старенького Клэптона, не возражал. Он был, по-своему, довольно чутким братом.

Обычно наши совместные походы на концерты были сугубо личным занятием. Я никогда не брал с собой ни друзей, ни девушек, он тоже приходил один. Такая же история была с совместными выходами мамы и брата в свет. Он водил маму в оперу, на современный и классический балет и открытия модных выставок. Мать тогда надевала что-то неописуемо элегантное – брат, безусловно, унаследовал свое чувство стиля у нее, – и они шли такие прекрасные и недостижимо светские, что мне невольно становилось обидно. Мы тоже часто ходили с матерью в кино или на выставку, но это всегда получалось буднично и немного устало. У меня не хватало ни денег, ни подходящих знаний в области современного искусства, чтобы водить куда-нибудь маму так же шикарно, как это делал брат.

Я должен был понимать в свои полные двадцать лет, что нарушение традиций обычно ведет к революциям. А они, как известно, ничем хорошим не заканчиваются. Но я никогда особенно не любил джаз, в отличие от брата, и втайне побаивался, что мне на этом концерте будет невообразимо скучно. Поэтому я обернулся к Алисе, которая уже оделась и ждала меня, и спросил ее:

– Ты хочешь пойти с нами?

II. Алиса

«Знаешь, одна из самых серьезных потерь в битве – это потеря головы».

    Льюис Кэрролл. «Алиса в Зазеркалье»

Я ехала в метро, и, как обычно, это было ужасно. Почему, ну почему каждый, кто проходит мимо, должен обязательно задеть мой подрамник? Почему, впихивая меня в вагон, толпа обязательно пытается стянуть подрамник с плеча и утащить его куда-то вглубь? Почему, когда вдруг чудом удается сесть и выдохнуть после пяти пар с неизбежной последней физкультурой, ты чувствуешь на себе лишь исполненные ненависти взгляды?

В тот день места не нашлось. Подрамник больно упирался в ногу, потому что какой-то идиот все время тянулся к поручню и налегал на меня со всей силой. Какой смысл за что-то держаться в такой толпе, если, даже потеряв сознание, ты все равно останешься стоять?

Но я терпела, потому что у меня была моя путеводная звезда, моя морковка, за которой я бежала, как послушный измученный ослик. Завтра я шла на концерт, и в моей жизни это могло считаться большим событием. У меня не было компании, с которой я могла бы приобщиться к концертной жизни. Родители водили меня в детстве на классику, но когда я начала готовиться к поступлению, у меня больше не оставалось на это ни времени, ни сил. Пару раз я ходила со школьными подругами на что-то, что нравилось им и не нравилось мне, и больше этот опыт не повторялся.

Мы с Мишей шли на джаз. У меня был мужчина, который мог купить билеты и повести меня в клуб на джазовый концерт. Поэтому даже идиот, почти сломавший ногу подрамником, уже не сильно меня расстраивал.

Я давно думала о Мише как о своем мужчине. Тот факт, что он не мог называться моим мужчиной в полном смысле этого слова, не очень меня смущал. Мы негласно считали, что строим высокие отношения и что до стадии менее высоких еще не дошли.

Конечно, мне не очень нравилось, что с нами шел Мишин старший брат. Гораздо интереснее было бы сходить вдвоем. Кроме всего прочего, родители два дня назад уехали на Шри-Ланку, и несколько раз в мою голову закрадывалась мысль, что, наверное, это подходящий случай перевести наши отношения на новый уровень. Не то чтобы мне как-то особенно этого хотелось, просто я считала, что это будет по-своему правильно.

Но с нами шел Сандр, высокий, молчаливый, загадочный, и это несколько нарушало картину идеального свидания. Конечно, вряд ли он тоже поедет провожать меня в Медведково, но почему-то мне казалось, что от него можно было ожидать и такого. Он показался мне немного странным, этот брат.

Перед концертом мы встречались в метро. Когда я приехала с классическим пятиминутным опозданием, они оба уже ждали там, и издалека особенно бросалось в глаза, как они на самом деле похожи. При этом Мишка не пытался снять кальку с брата, как это часто бывает в подобных случаях. Просто они оба были такими. Как немецкие рапидографы, ни с того ни с сего пронеслось у меня в голове.

Мы вышли на улицу, на холодный февральский ветер, и Мишин брат остановился закурить. Он по-старомодному прикуривал от спичек, и под резкими порывами это получилось не сразу. Мы с Мишей ждали, стоя в нескольких шагах от него. Я мерзла и думала, что из-за этого чертова пижона сейчас окончательно продрогну в своем стильном коротком пальто. Купил бы себе зажигалку.

Зазвонил телефон. Миша посмотрел на номер, пробормотал «мама» и поднес трубку к уху. Некоторое время он задавал вопросы в духе «что? где? когда?» и неопределенно мычал в ответ. Наконец сказал «скоро будем», и я услышала протестующие интонации на том конце. Миша отключился.

– У мамы машина сломалась. Она в Митино.

– Едем к ней? – спросил брат, элегантно затягиваясь.

Миша посмотрел на него, а потом на меня.

– Ты ведь очень хотела сходить на концерт?

Я молчала. Я очень хотела сходить на концерт, у меня вообще были далекоидущие планы на этот вечер, никак не связанные с Митино и поломанными машинами. Но говорить об этом сейчас казалось не очень вежливым.

– Знаете что, – сказал Миша после минутного раздумья, – давайте вы вдвоем пойдете, а я поеду к маме. Я вообще-то не очень люблю джаз.

Брат вскинул брови. Я молчала. Перспективы вечера менялись стремительно.

Миша торопливо посмотрел на часы в телефоне.

– Значит, решили, – сказал он, хотя никто еще ничего не решил. – Все, мне пора. Хорошего вечера!

И он сбежал вниз по ступеням так стремительно, что никто из нас не успел ничего сказать. Мы стояли у входа в метро. Неловкость ситуации холодным сквозняком обдувала мне колени. Отлично, подумала я саркастически. Вечер удался.

– Черт, – пробормотал Сандр, глядя себе под ноги, – надо было поехать с ним.

Я кивнула. Мы еще немного постояли – и пошли в сторону клуба.

Потом я часто пыталась понять, о чем думал Миша, оставляя свою девушку со своим старшим братом. Наверное, он просто настолько беспокоился за маму, застрявшую в незнакомом Митино, что как-то не подумал обо всей немыслимости происходящего. Самым логичным, на мой взгляд, было бы отпустить Сандра и спокойно идти в клуб вдвоем. Но Миша вбил себе в голову, что это он непременно должен спасать маму, а я непременно должна сходить на концерт, и в этом раскладе все выглядело довольно разумно.

А может, он и впрямь совсем не любил джаз.

В клуб только начали пускать, мы долго топтались в длинной очереди на вход. У гардероба Сандр принял у меня пальто с каким-то легким автоматизмом, исключающим галантность. Мы сели за столик, он спросил, буду ли я что-нибудь пить. Я отказалась. Он взял себе стакан минеральной воды. Концерт долго не начинался, подчеркивая свою модность. Мишка написал мне, что он нашел друга, живущего в Митино, они вместе отбуксировали машину к другу во двор, и теперь он с мамой едет домой. У меня сразу отлегло от сердца. Раз у них все было в порядке, мы вроде как вполне имели право получать удовольствие. По крайней мере, так казалось мне. Не знаю, о чем думал Сандр. Он молчал и делал иногда небольшой глоток своей минералки.

Первый раз в жизни я ходила на джазовый концерт – и не запомнила из него ничего. Я даже не могла сказать, понравился он мне или нет. Когда бэнд после третьего биса удалился, я почувствовала лишь некоторое облегчение.

Обратно к метро мы тоже шли в полном молчании. На платформе я спросила Сандра, куда ему ехать. Он немного нахмурился и заметил, что ему, наверное, следует проводить меня до дома. Я посмотрела на часы над тоннелем. Начало двенадцатого. Я согласилась.

Мы молча доехали до Медведково, молча дождались автобуса, молча в него сели. Еще когда мы стояли на остановке, я обернулась посмотреть, не идет ли с другой стороны маршрутка, и случайно встретилась взглядом с Сандром. Он смотрел на меня с какой-то странной сосредоточенностью – как будто у него очень сильно болела голова. Может, она у него действительно болела. Мне было все равно. По правде сказать, я чувствовала себя очень неуютно от того, что он провожает меня. Хотелось поскорее от него избавиться, лечь в теплую постель и почитать какую-нибудь приятную книжку.

Когда мы добрались до моего дома, я остановилась и неловко повернулась к Сандру. Вроде как ему полагалось попрощаться и двинуться в обратную сторону, но он продолжал стоять, засунув руки в карманы, а я все больше мерзла в своем красивом, коротком и легком пальто. Он морщился, как от настоящей мигрени, и вместо того, чтобы сказать: «Большое спасибо, спокойной ночи», – я спросила:

– У тебя болит голова?

Сандр вздрогнул и посмотрел на меня несколько растерянно, как будто не очень понимал, о чем я его спрашиваю.

– Немного, – пробормотал он наконец.

– Может, надо напоить тебя чаем и дать какую-нибудь таблетку?

Он постоял, снова глядя куда-то в сторону.