Садовник. Я создал вас, мои девочки, и полюбил…

скачать книгу бесплатно

Садовник. Я создал вас, мои девочки, и полюбил…
Анна Данилова

Я – Садовник, я вырастил в саду своего романа семью, не предполагая, что все они обретут плоть и кровь, запылают чувствами в реальной жизни, заставляя мое сердце биться, страдать, любить… И никто не знает, вернутся ли они когда-нибудь в мой сад.

Садовник

Я создал вас, мои девочки, и полюбил…

Анна Данилова

© Анна Данилова, 2016

© Анастасия Гребенникова, фотографии, 2016

ISBN 978-5-4483-4217-2

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

СТАРИКАН С ЛЕЙКОЙ. – Слушай, я уже где-то встречала этого старика, – сказала Веруся, возвратившись с террасы, где она развешивала на веревке белье. Катя, разбиравшая в это время свою полочку с книгами и разными безделушками, отложила в сторону бутоньерку, которая вынутая из фарфоровой вазочки казалась теперь каким-то уродцем из шелка и проволоки, и кивнула головой. Она и сама не могла понять, откуда она знает их нового соседа, поселившегося несколько дней назад прямо напротив них.

– Пенсионер какой-нибудь, которого родные детки выпихнули их собственного дома, обмен, понимаешь? Иначе откуда бы он взялся?

– Вчера он возил землю на тележке, сажал что-то, видишь, рассада.

– А что, неплохо придумано. Не знаю, чего мы теряемся, да на таком балконе, как наш, – как вы с мамой называете, террасе – можно выращивать не только цветы или дикий виноград, но и, скажем, огурцы, висячие такие, знаешь? Или помидору в ящиках. По-моему, отличная мысль…

– Вот пусть мама этим и занимается, – ответила равнодушно Веруся, неожиданно потерявшая всякий интерес к разговору. Но потом, вспомнив что-то, сказала:

– Кать, и все же я его откуда-то знаю, только вот откуда – не помню…

– Да, лицо знакомое… Слушай, Вер, хочешь, я подарю тебе этот букетик, вот только протру?..

Веруся, страшно обрадованная, тут же приложила бутоньерку к груди.

– Спасибо, Кать, ты – настоящий друг.

– Да брось, просто она мне надоела. Надо бы бессмертник поискать, или гортензии, или… лунарий… – И Катя о чем-то задумалась.

***

ПРАЗДНИК НАПРОТИВ. Я видел из окна, как Глеб перебегает улицу, прячется от всех и вся в телефонной прозрачной кабинке и торопливо набирает номер; он совсем обезумел, этот Глеб, но торжество, готовящееся сегодня в его доме, в его семье, не позволит ему этим вечером навестить красивую Сашу и маленькую Машу, и поэтому он звонит и, поцеловав их обеих через графитовый порошок трубки, растворяется в птичьем гомоне весенней улицы: он идет покупать мороженное. Возвращаясь из магазина он уже нисколько не сомневается, что по влажному и теплому от солнечных лучей асфальту, размахивая сумкой с мороженным и вишневым сиропом, идет не один человек, а два, теперь уже два; он обращает внимание на свою тень и лишний раз убеждается, что это действительно так, а не плод его распаленного воображения; человек, ведущий двойную жизнь, не может оставаться таким, каким он был до раздвоенности, и он безмерно рад этому, ведь если спокойно поразмышлять над всем этим, то поневоле вспомнишь, что человеку дана всего лишь одна жизнь, а у него, у Глеба, их целых две, причем две жизни полноценные, насыщенные, и он счастлив.

Семейные праздники все как один похожи: приглашаются одни и те же люди, накрывается огромный круглый стол в гостиной, готовятся примерно одни и те же блюда, так же тревожно и озабочено смотрит из-под накрученной на бигуди челки уставшая и измотанная хлопотами Клара, так же недовольна и капризна Наталия, примеряющая в своей комнате новое платье, так же не в меру обжорлива и болтлива Веруся, так же жестко накрахмален белый фартук Кати и так же упруги и блестящи ее каштановые локоны. Я слышу запах горячего бисквита и начинаю жалеть, что еще не знаком со своими соседями.

***

НАТА. «Что они все, на самом деле, с ума-то посходили? Какой праздник? У кого? И зачем такая пышность, зачем тратить столько денег? Потом целую неделю будем вспоминать, что же было на этом столе, а сами перейдем на гольную картошку… Бред какой-то…» Наталия вновь перенеслась мысленно в актовый зал художественного училища, увидела плывущие перед глазами раскрасневшегося от духоты лица присутствующих, услышала трескучий голос человека, от которого зависела ее дипломная работа; он, кажется, сказал примерно такую фразу: «Мне, Наталия, будет весьма приятно находиться в таком театре, как ваш, надеюсь, что вы сможете применить свои способности и в нашем городе?» К чему он это сказал? Где же, как не у себя дома, будет она жить и работать. Но вот что плохо, чувствуя себя в училище, как дома, и зная, что ее здесь знают и понимают, что здесь ей никто не будет мешать в осуществлении даже самых дерзких замыслов и фантазий, как будет она себя чувствовать вне этих стен, куда ей пойти работать? Кому она, наконец, нужна? Художник-оформитель, дизайнер – кому это все нужно? Она видела, в каких условиях работают бывшие выпускники училища, и ей становилось тошно при мысли, что и ее ожидает работа в скучных пыльных мастерских фабрик и заводов, где придется делать упор на шрифты, плакаты и праздничные стенгазеты; разве об этом она мечтала, работая ночами в упоении над эскизами театра, изощренной лепниной?.. Сколько раз, отмывая кисти, она, со слипающимися веками, прежде, чем коснуться головой подушки, вдруг представляла себя в огромном, совершенно пустом зале с белыми голыми стенами и белыми полами; это будет ее первый белый лист, на котором она посеет семена своих фантазий, и через сочетания цвета, формы и материала выразит всю свою сущность.

И так бы все оно и было, если бы не Снегирев. На это имя в доме наложено табу. Они очень добры, и родители, и сестры, что что ей до этого? Ведь Снегирев уехал, уехал, даже не попрощавщись, растворился где-то в снегах и морозах Сибири и даже не звонит ей. Теперь свой белый зал она будет драпировать черно-оранжевым бархатом, на хрустальную люстру в форме гигантского водопада она натянет серый мутный газ, а в холодную желтую керамику поставит равнодушные ноябрьские хризантемы; вот так.

Наталия подошла к зеркалу и начертила помадой на его поверхности искаженный профиль Снегирева, его круглые – она на миг зажмурила глаза: в металлической оправе – очки, нос с горбинкой и приподнятую верхнюю губу; потом поцеловала его в эту губу, стерла рисунок, испачкав ладонь в розовом, и принялась надевать чулки.

***

К ТРЕМ ЧАСАМ стол уже был накрыт, солнце плескалось в хрустальной посуде, играло золотыми бликами на темном лаке мебели и прозрачным стеклам дверей, струилось сквозь белое кружево занавесей.

Клара стояла в дверях и подсчитывала количество разложенных на скатерти приборов. Все было готово и она немного успокоилась: у нее оставалось еще несколько минут, чтобы привести себя в порядок.

В маленькой спаленке, где помещалась только широкая кровать – которая никогда не убиралась, – шкаф и трельяж, она заперлась, избавилась от бигуди, сняла халат, тряхнула кудрями и вдруг застыла перед своим отражением: неужели это я? В тонком белье, непричесанная, немного встревоженная ожиданием праздника, она выглядела на удивление хорошо. Она улыбнулась своему телу, которое еще ни разу не предало ее, и которое так любил Глеб. Она была уверена, что даже тридцать родов не испортили бы его. И тут она услышала, как хлопнула дверь: пришел Глеб. Сейчас он непременно разыщет в этой большой, наполненной суетой и ароматами, квартире Клару, улыбаясь расскажет, как покупал мороженное, как долго ему пришлось выбирать в магазине фруктовый сироп для коктейлей… Он почему-то постоянно словно извиняется, чувство вины, очевидно, у него в крови. Но за что ему извиняться? За то, что он воспитал троих дочерей, что он прекрасный отец и муж?

Клара замерла, услышав его торопливые шаги прямо у двери их спальни; вот он вошел, сразу же запер дверь – это уже вошло у него в привычку, – и, отыскав в оранжевом от штор полумраке раздетую, затаившуюся в углу за дверцей шкафа, Клару, подошел к ней, прикрыл дверцу и схватил за руку. Его губы нашли ее губы, пахнувшие ванильным кремом.

– Сейчас начнут приходить гости, – прошептала она, чувствуя, что ей сейчас никто, кроме Глеба, не нужен. Им всегда хорошо вдвоем. – А я еще не готова.

Он отпустил ее, замотал головой, словно приходя в чувства. Затем снял с себя свитер и достал из шкафа костюм.

– Застегни, пожалуйста, – позвала его Клара и повернулась к нему спиной.

***

ТАМАРА ПРИШЛА первой. Высокая, худая, но стройная и элегантная, она долгие годы раздражала Глеба уже тем, что работала паталогоанатомом. Глядя ей в глаза, он всегда боялся увидеть в них отражение того, чем она занимается в морге. Особенное ему был неприятен запах духов «Черная магия», которые так любит Тамара и которые у него ассоциируются с запахами трупов. Это старая и больная тема. Тамара без конца иронизирует по этому поводу, хохочет над его гримасами, потому что все равно уверена в том, что в этом доме она всегда желанный гость. Что ее здесь ждут и всегда рады. Особенно девочки. Тамара – одинокая сорокалетняя женщина. По сравнению с хрупкой светловолосой Кларой она, сильная смуглая, с блестящими темными волосами, уложенными таким образом, что скрывают половину узкого скуластого лица, являла собой поразительный контраст. Она носила дорогие стильные вещи, обожала черный цвет, балахоны и драгоценности, не гнушаясь, однако, и полудрагоценными камнями и серебром. Семья Мазановых стала почти ее семьей. Невозможно было себе уже представить жизнь Глеба и Клары без присутствия Тамары. Она могла заглянуть к ним ранним утром, перед работой, чтобы занести, скажем, свежий творог или «булочки с корицей для Веруси»; но в основном приходила вечером, помогала Кларе по дому, играла в карты с Глебом после ужина, прекрасно понимая, что в какой-то мере она их и утомляет, но что они вынуждены терпеть ее по многим причинам, главной из которых являлись деньги. Она совершенно спокойно могла им одалживать большие суммы, всем своим видом показывая, что ей это даже приятно. Долг, как правило, возвращался в течение нескольких месяцев. Тамара была удобным человеком во всех отношениях. Она была умна, понимала все с полуслова, знала жизнь и ничего не боялась. С ней можно было говорить о чем угодно. Она чувствовала себя естественно в любых жизненных ситуациях и, казалось, знала выход из всех сложных положений. Однако далеко не со всеми она могла поддерживать дружеские отношения, считая это пустой тратой времени. «Надо по жизни окружить себя достаточно узким кругом преданных тебе людей, этого вполне достаточно, – говорила она, подразумевая, конечно Клару с Глебом, – чтобы на старости лет не чувствовать себя одинокой».

Мужчины в жизни Тамары занимали не последнее место, но, как правило, это были временные, хотя и не случайные, связи. И даже не связи. И не увлечения. Скорее эксперименты, опыты. Схему семейных отношений семьи Мазановых ей изо всех сил хотелось перевести на отношения в зарождающемся романе с каким-нибудь мужчиной. Но все было тщетно. Ни один из мужчин не был похожим на Глеба. По ее представлениям никто из них не имел даже права называться мужчиной. Тамара любила Глеба. Она и дня не могла прожить, не увидев его. Ей иногда было достаточно просто увидеть его из окна своей машины в тот момент, когда он, к примеру, выходил из здания университета, где преподавал. Высокий, худощавый с коротко стриженными почти седыми волосами, проницательными серыми глазами и крупным ртом, он действовал на Тамару возбуждающе. Как много бы она дала, чтобы оказаться на месте Клары! Чтобы испытать на себе его объятия, чтобы прикоснуться губами к его коже, его телу, потрогать кончиками пальцев его лицо, мучительно любимое ею. Но Глеб, ни о чем не подозревая, воспринимал Тамару не больше, чем неодушевленный предмет. Так, во всяком случае, думала сама Тамара. Понятное дело, на фоне женственной, нежной Клары с тонкой, почти прозрачной кожей, раскосыми желтыми глазами и копной рыжеватых вьющихся волос, Тамара не могла претендовать на какое-либо внимание со стороны любого мужчины, находящегося в тот момент поблизости. Клара привлекала к себе мужчин несознательно. Их не пугали ни то обстоятельство, что она мама трех взрослых девиц, ни то, что она глубоко семейный человек и любит своего мужа. Мужчины ухаживали за ней везде, где бы она ни находилась, на улице ли, в транспорте, на работе. В клинике, где работала Клара, среди пациентов всегда находился мужчина, который влюблялся в нее. Частенько за Кларой увязывался какой-нибудь юноша или мужчина, и лишь увидев встречающего ее по дороге домой Глеба и понимая, что это, наверно, муж, он поворачивал в другую сторону. За Тамарой же, кроме дворняги по кличке Джек никто и никогда не увязывался. Разве что ее коллега по работе, Виктор Наполов, представлявший собой, по сути, точную копию Тамары: одинокий, влюбленный безнадежно в свою свояченицу, мужчина.

Пришла Тамара, и все притихли. Замерла в ожидании поздравлений Наталия – виновница торжества. Она закончила художественное училище. Приняв в руки огромный букет белоснежных роз, она поцеловала Тамару и, покраснев, скрылась в своей комнате. Появилась Клара. В окружении Кати и Веруси она смотрелась почти их ровесницей. В светлом костюме, с красиво уложенными волосами, она, зная, что выглядит прекрасно, почувствовала почему-то даже нечто похожее на стыд – настолько побледнела увидевшая ее Тамара. «Как же она живет? – подумала Клара, уводя за собой на кухню подругу и признаваясь себе в том, что не хотела бы оказаться на ее месте. – Неужели она так искренне любит всех нас, что не замечает своего одиночества? С кем она разговаривает перед сном? Испытывала ли она когда-нибудь то ощущение покоя, которое дает присутствие рядом близкого тебе мужчины?»

– Тебе помочь? – Тамара привычно уселась между кухонным столом и окном и забарабанила пальцами по плетеной хлебнице.

– Нет, все как-будто готово. Даже хлеб я нарезала заранее. Тамара, у тебя все в порядке? – Клара не случайно задала этот вопрос, поскольку от нее не укрылся странный блеск в глазах Тамары и несколько неестественная улыбка, какая бывает у людей, пытающихся сохранить внешнее спокойствие. С Тамарой явно что-то происходило.

– А что, заметно что-нибудь? – Тамара подняла на Клару глаза и пожала плечами. – Потом расскажу. Теперь не до этого. Главное, что Наташа закончила училище, что отмучилась, наконец, от своего диплома, а то, посмотри, на кого она стала похожа. Похудела она, сдала…

– Если бы это от диплома, – Клара вздохнула, – я бы этого Снегирева… Не знаю, чтобы я с ним сделала… Но с другой стороны, ее тоже можно понять. Она любила его.

– Мужчин иногда сложно понять. Пусть он самоутверждается в своей Сибири на здоровье, но написать-то можно, позвонить, что-то сообщить хотя бы через мать.

Уже столько было всего переговорено по поводу внезапного отъезда Снегирева, что продолжать эту тему уже не имело, как-будто, смысла. Все равно пока ничего не изменить. Наталия так же будет страдать, плакать по ночам, звонить матери Снегирева.

На кухню стремительно вошел Глеб. Женщины сразу же замолчали.

– Алик пришел.

Алик Банк являлся женихом Кати, средней дочери Клары и Глеба. Младшей, Верусе, было восемнадцать, старшей, Наталии, двадцать два, а Кате – ровно двадцать.

От своих сумасбродных сестер Катя отличалась абсолютно всем. Она, как считали все, кто ее знал, была рассудительной, трезво мыслящей девушкой, которая знала, что ей надо от жизни. Зарабатывая себе на жизнь медсестрой и одновременно готовясь поступать в медицинский университет, Катя в семье играла роль первой помощницы Клары. Только на Катю и можно было положиться во всех вопросах, связанных с ведением домашнего хозяйства, особенно уборки. У Кати была неизлечимая болезнь – чистота. Она постоянно что-то мыла, чистила, скребла, выбивала, промывала, выметала. Остановить ее в этом рвении не мог никто. Возможно, таким образом она пыталась в каком-то бессознательном порыве навести порядок во всем, что ее окружало. Она считала, что это – единственное, что под силу простому смертному, поскольку упорядочить человеческие отношения еще не удалось никому. Да и вряд ли удастся.

В семье к этим приступам чистомании относились по-разному. Наталия, если возникал разговор на эту тему, меланхолично крутила пальцем у виска и что-то рассеянно рисовала на обоях. Веруся, нашкодив по своему обыкновению, пыталась забиться куда-нибудь подальше, честно краснея за содеянное. Родители жалели Катю, однако Клара нередко испытывала чувство неловкости за свое вынужденное безделье: ей дома практически не оставалось работы.

За несколько минут до прихода Банка, Катя остановилась в нерешительности перед дверью Наташиной комнаты и постучала. Сжимая в ладони коробочку дорогих духов, деньги на которые ей приходилось копить в течение двух месяцев, она представляла себе лицо сестры в тот момент, когда та увидит подарок, и от радости волновалась. Не дождавшись ответа, она сама открыла дверь и вошла в комнату. Здесь царил самый настоящий хаос. Если для Кати красота заключалась в чистоте, то Наталия радовала себя цветом, формой и материалом. Обои в комнате были расписаны ею со всей необузданной фантазией. Сочетания розового с желтым и зеленым, по ее мнению, поднимало настроение. Огромные, грубой работы, керамические горшки с настоящими тропическими растениями, яркие большие напольные подушки, лиловый муслин, покрывающий щедрыми складками постель и кресла, канареечного цвета книжные полки с альбомами по живописи и дизайну, красивые, причудливой формы, камни, разложенные где попало и великое множество разбросанных по всей комнате набросков – все это раскрывало внутренний мир Наташи и не терпело вмешательства. Здесь не убирался никто. Особенно это запрещалось Кате. «Дай тебе волю, Катька, ты выбросишь из окна не только горшки и подушки, но и меня вместе с ними».

Веруся же частенько «паслась» у Наташи, подолгу рассматривая ту или иную вещицу, с упоением помогая сестре превращать нормальное человеческое жилище в «сумасшедший дом». Она единственная в доме во всем поддерживала Нату. Когда же уехал Снегирев, первая объявила голодовку и почти три дня ходила по квартире с трагическим выражением на лице. Ей казалось, что если она будет искренне страдать вместе с Наташей, то тем самым облегчит ее жизнь.

…Катя застала Нату в тот момент, когда та в одном белье пыталась дотянуться до верхней полки, чтобы достать коробку с туфлями. Тоненькая, изящная, в белых кружевах, она сильно походила на мать, даже волосы, светлые с золотистым отливом, были такие же как у Клары.

Коробка упала, раскрылась, из нее выпали кремовые туфли.

– Катя? Что ты здесь делаешь? – Ната только сейчас заметила стоящую посреди комнаты сестру. – Что, кто-нибудь еще пришел?

– Нет. Я принесла тебе подарок. – И Катя протянула ей духи.

– «Мадам Роша»? Катька! – и она обняла и крепко прижала к себе сестру. – Ты сошла с ума! Это же так дорого!

– Мне хотелось, чтобы у тебя все было хорошо, – проговорила в страшном смущении Катя, и они обе поняли, что означают эти слова: забудь Снегирева и начни новую жизнь.

– Я постараюсь. – Ната вскрыла коробочку, сняла золоченную крышечку с флакона и щедро подушила Катю за ушами, капнула ей на грудь.

– Смотри, не испачкай, – не выдержав сказала Катя, принимаясь одергивать и без того безукоризненно сидящее на ней облегающее платье. Волосы ее, тяжелые, каштанового отлива, тугими симметричными локонами обрамляли чистое, идеальной формы лицо с ясными зелеными глазами, маленьким аккуратным носом и собранными в сочный розовый бутон губами.

Уже в дверях, бросив последний взгляд на одевающуюся Нату, Катя вдруг подумала, что будет, если такую вот расхристанную, сексуальную, красивую Нату вдруг когда-нибудь случайно увидит Банк. Что он почувствует как мужчина? Возникнет ли у него желание обладать ею? Катя вспомнила, как вчера вечером, когда они были одни в Катиной комнате, Алик пытался раздеть ее, как шептал ей на ухо такие слова, после которых хотелось умыться ледяной водой, чтобы придти в себя. Он почти изнасиловал Катю одними словами, довел ее до состоянии опьянения. Когда он ушел, она даже пошевелиться не могла, настолько ослабла. Поэтому, когда она вышла в коридор и услышала знакомый условный звонок, ее сразу же бросило в жар.

Глеб открыл дверь, вошел Алик в костюме и при букете, поцеловал Катю в щеку и вдруг, спокойно пройдя мимо нее, без стука, без разрешения открыл дверь в Натину комнату. Катя чуть не задохнулась: картинка, так явственно представляемая ею каких-нибудь пару минут назад, обрела реальность – он увидел Нату! Но нет, слава Богу, Ната была уже одета и встретила его прямо на пороге. Приняла цветы и через плечо Алика заговорщески подмигнула онемевшей Кате.

Произошло какое-то движение, из кухни показалась Клара с Тамарой и Глебом, все устремились в гостиную, где давно уже был накрыт стол. Веруся, которую застали с поличным – она жевала ломтик колбасы, похищенной ею почти в присутствии вошедших, – увидев Алика Банка, вихлявой походкой подошла к нему и сунула ему в руку свою маленькую узкую ладошку. Она постоянно играла какую-нибудь роль. Вот и теперь ей казалось, вернее, ей захотелось побыть немного девушкой, к которой пришел такой роскошный, красивый парень.

– Салют, – по-свойски ущипнул ее за бедро Алик (так, чтобы никто не заметил) и шепнул ей на ухо: – у меня для тебя подарочек.

– Смотри не уколись, – успела ответить ему Веруся, намекая на свою худобу и острые, как она выражалась «тазовые кости».

Пришли чуть позже родители Банка, Сара и Ефим, коллеги Глеба по университету. А когда уже все были за столом, явилась одноклассница Веруси, Людмила или, как ее все называли Люся. Ровесница Веруси – разумеется, она выглядела значительно старше нее. Наиболее точное определение Люсе дала объективная прямая в суждениях Тамара. «Аппетитная самка, причем, нахальная». Люся действительно достаточно откровенно оголялась, но поскольку обладала красивым телом, то держалась раскованно, словно зная цену собственной здоровой плоти. И это не было вызовом рано сформировавшегося подростка, это было осознанное желание понравиться мужчинам. Тамара же, впрочем, первая и предположила, что Люся, в отличие от своей подружки Веруси, ведет вполне взрослую, наполненную сексом, жизнь. Но как ни пытались родители Веруси помешать ее дружбе с Люсей, у них ничего не получилось. Чрезмерно любопытной Верусе был необходим источник интересующей ее информации, чрезмерно развитой Люсе же был необходим для самооутверждения вот такой несмышленыш. Хотя истинной причины такой вот патологической привязанности совершенно разных девочек не знал никто. Кроме Люси.

***

На этот раз на Люсе было надето нечто невообразимое из прозрачного шифона и дешевой бижутерии. Обилие косметики и шапка неподвижных, смазанных гелем, кудрей лишний раз подчеркивали несоответствие внешнего вида и возраста.

– Дядя Глеб, я сегодня пью только красное вино, – заявила она, расправляя складки не столько на СВОИХ коленях, сколько на ЕГО – платье было широким, и Люся имела возможность коснуться наиболее чувствительных мест Глеба. – Говорят, это очень полезно для сердца и сосудов.

Тамара, от которой не ускользнуло ни единое движение, имеющее хоть какое-либо отношение к свое пассии, вздрогнула, как если бы Люся коснулась ЕЕ чувствительных мест. Она ревновала Глеба даже к физике, не говоря уже о молоденьких развращенных девушках.

В гостиной установился прочный запах табака, запеченой индейки – подарок Тамары, – апельсинов и духов. За столом шла незатейливая беседа о сиамских близнецах, взятках, рекламе, импотенции, как вдруг весь этот студенистый, густой от человеческого дыхания воздух пронзил внезапный и, как показалось всем присутствующим, вспоминавшим впоследствии это мгновение, особенно резкий телефонный звонок. Наталия выпрямилась на своем стуле как струнка, и вилка в ее руке звякнула о край тарелки: она почувствовала его. Вскочила и, опрокидывая на своем ходу или даже лету какие-то попадающиеся ей под руку или под ноги предметы, ворвалась в прихожую и чуть не снесла в едином порыве телефон. Схватила трубку и прижала изо всех сил к уху.

– Да. Это я, – дышала она тяжело в трубку. – Спасибо. Все удачно. – Она почувствовала, как горло ее словно одеревенело, стало уже. – Спасибо, что позвонил. Хорошо, передам. Я тоже.

И все. Снегирев из далекого далека поздравил Нату с окончанием училища и поцеловал ее с помощью многокилометровых телефонных проводов. Но она не ощутила его поцелуй. Ей нужен был он сам, живой и теплый, с крепкими, пахнувшими масляными красками, руками и горячими губами, которые еще совсем недавно целовали ее губы, руки, шею, волосы, ноги, живот…

– Он не должен был этого делать, – невероятным по своей обыденности тоном проговорила она и вдруг бросилась, как если бы ей не хватало воздуха, на балкон.

Я видел, как она выбежала на балкон или, как ее там, к черту, террасу, как схватилась за перила, словно удерживая самое себя, и застонала, громко, в голос. Она кричала, и под окнами собрались люди. Затем ее увели. Все происходило так, как было задумано мною. Веруся расплакалась. Праздник был испорчен одним звонком. Клара, ничего не соображая, в сердцах выдернула телефонный шнур. Озабоченный Глеб не нашел ничего лучшего, как включить музыку. В Катиной комнате зажегся свет, и я увидел Алика. Мне даже показалось, что он посмотрел в мою сторону. Хотя, какое ему дело до старика, курящего в полном одиночестве на террасе противоположного крыла дома. «Привет, – сказал с другого конца Земли Снегирев, – поздравляю». – вспомнил я страницу своей рукописи, где описывал эту сцену, и вздохнул: «Имел ли я право на них?»

СКАЛЬПЕЛЬ, завернутый в хрустящую бумагу, завораживал одним своим видом. Настоящий, хирургический, острый скальпель! Банк сказал, чтобы она развернула подарок в комнате. Он все понимает, этот Банк. Разве можно объяснить родителям и сестрам, зачем он ей? Они не поймут. Веруся еще чувствовала на своей талии прикосновение его рук и ей было приятно. Очень приятно.

Она обернулась и, заметив, как прижимается Люся к отцу во время танца, усмехнулась: отец и она? Глупости.

Она едва успела спрятать скальпель в письменный стол, как почувствовала спазмы внутри. Она снова переела торта. И вот так всегда. Сначала один кусок, потом еще. Торт вкусный, клубничный, со взбитыми сливками и свежими ягодами. Желудок, понятное дело, уже не принимал, а глазами она продолжала его пожирать. «Катя, Веруся опять переела, ее выворачивает наизнанку… Все сосуды на веках полопались, принеси ей пудру…»

Намыливая густо мылом лицо, Веруся представляла, что она беременная. Она уже так много об этом прочитала, так много видела беременных женщин, собак и кошек, так тщательно изучала по книгам симптомы этой самой волшебной беременности, что вот сейчас, когда ее жестоко вырвало над унитазом, она словно бы пострадала за всех женщины, собак и кошек разом.

…Умывшись, она подняла голову и встретилась взглядом с внимательно разглядывающей ее Катей.

– Опять? – спросила она.

– Опять, – Веруся тряхнула длинными, цвета апельсиновой кожуры, волосами и дурачась, закатила глаза к потолку. В свои восемнадцать она воспринимала двадцатилетнюю Катю как взрослую и в ее присутствии всегда ощущала себя маленькой девочкой. «Ты все летаешь», – любила повторять Катя. Да так оно и было на самом деле. Гибкая, сообразительная, все схватывающая на лету, Веруся, все еще не опустилась на землю. Она летала. Летала как во сне, так и наяву. Летала от счастья, когда видела кого-нибудь или что-нибудь хорошее. У нее был единственный грех, за который ей всегда попадало от старших – ЛЮБОПЫТСТВО. Ей было любопытно абсолютно все. Она хотела пропустить через себя весь мир и прочувствовать все. Ей было любопытно представить себя цветком. Она даже усаживалась на корточки и раскидывала при этом руки наподобие лепестков. Но это было классе в пятом-шестом. Позже, когда в школе начали изучать анатомию, ей стало интересно, действительно ли она устроена так, как показано в учебнике. Поэтому она одна из первых в классе осмелилась на поход с биологическим факультативом старшеклассников в анатомический музей. Они долго блуждали по гулким залам, заставленным шкафами с банками, в которых плавали заспиртованные младенцы, уродцы и человеческие органы. Когда же в один из залов вкатили тележку и, сорвав с нее оранжевую больничную клеенку, открыли нагромождение человеческих ног, напоминавших своим видом отварное мясо – кожа с них была содрана, это были пособия для изучения мышц ног, – одну девочку стошнило. «Это, друзья мои, – запомнила Веруся отрывок из меланхолического монолога экскурсовода-доктора, – мышца-грация…»

***

– Если ты будешь так много есть, то растолстеешь и никогда не выйдешь замуж, – улыбнулась Катя. – Кроме того, крем очень жирный, а это вредно для желудка.

– Вы целовались с Банком? – Веруся приблизила свое лицо к сестре и хитро сощурила глаза. – А больше вы с ним ничего не делали?

Катя, протянув ей пудреницу, молча вышла. Проходя вдоль коридора в свою комнату, где ее ждал Алик, она тоже обратила внимание на танцующую пару – отца и Люсю. Он что-то говорил ей, а она, запрокинув голову, едва не касалась губами его лица.

– Он испортил весь праздник. Уехал и уехал, зачем душу бередить?

Клара на кухне мыла посуду, Тамара, слушая ее, курила.

– А ты не знаешь, куда она ушла? – спросила она.

– Бродить по улицам, куда же еще?

– Скажи, а она все так же продолжает рисовать на стенах?

– Если бы только на стенах. На чем угодно, где только есть место. Вчера вот, например, свои колени разрисовала, какие-то птицы розовые… Но я не считаю, что это ненормально. Она – художница. У нее свой склад ума, свое представление о красоте. К тому же она прекрасно рисует. Мне бы, кончено, хотелось чтобы ее взяли в театр. Но вот как Я себе представляю, чисто по-дилетантски, это достаточно грубая работа. Эскизы к декорациям – это понятно, это по ней, а вот что касается самих декорация, то тут, я думаю, требуются просто маляры.

– Полностью согласна с тобой. – Тамара загасила сигарету и осторожно повернула голову в сторону коридора, откуда хорошо просматривалась часть гостиной с танцующими Глебом и Люсей.

***

ОТ ШАМПАНСКОГО КРУЖИЛАСЬ ГОЛОВА. Сначала Люся пила только красное вино, но потом все же попросила Глеба налить шампанского. Глядя на пузырьки газа в фужере, которые густо облепили кусочки шоколада, лежащие на дне, она думала о Глебе. У нее еще никогда не было мужчины старше тридцати. Поэтому сейчас, сидя возле него, она пыталась представить себе, каково это заниматься любовью с таким мужчиной. Да к тому же отцом лучшей подруги. Что он будет ей говорить, как вести, двигаться? И, главное, сколько по времени, э т о продлится. Она закрыла глаза и пользуясь тем, что ее никто не видит, осторожно, не меняя положения, просунула правую руку под большую вышитую салфетку, прикрывавшую колени и живот Глеба. Не поворачивая головы, она нашла то, что искала и слегка надавила рукой. Реакция последовала незамедлительно. Она даже почувствовала, как Глеб задышал чаще. Люся же, сдунув со взмокшего лба прилипшие к нему волосы, приоткрыла рот и слегка изогнула спину. В гостиной кроме них сидели Банки, они мирно смотрели телевизор, время от времени перебрасываясь замечаниями. Клары с Тамарой не было. Веруся тоже исчезла в неизвестном направлении. Наталия так вообще ушла, хлопнув дверью. А Алик с Катей наверняка заперлись в комнате.

– Может, потанцуем? – Глеб резко поднялся со стула и взял Люсю за кончики пальцев.

Люся покачивалась в такт музыке и пыталась понять, что же происходит. Последует ли что-нибудь после этого танца, намекнет ли этот скромный на вид, интеллигентный физик на что-нибудь? Захочет ли он встретиться с Люсей в другой обстановке? К примеру, в гостинице или у нее дома?

– Ты не могла бы сейчас, Люсенька, выйти из квартиры, подняться на этаж – там лифтовая шахта – и подождать меня там? – в волнении спросил Глеб, облизывая пересохшие губы. – А я мигом. Ведь ты же сама этого хочешь? Или я ошибаюсь?

Люся шарахнулась от него, стремительно пересекла прихожую, зашла зачем-то на кухню, попросила простой воды, а потом, чувствуя, что пьянеет с каждой минутой, открыла дверь и вышла в темный душный подъезд. Держась крепко, чтобы не упасть, за перила, поднялась наверх и притихла, ожидая, когда следом откроется дверь, чтобы выпустить Глеба. Ей сейчас не нужен был ни Разоренов, ни Игорь, никто. Она хотела только этого поджарого, смуглого и седого мужчину. Она в ожидании сняла с себя трусики и повесила их на перила.

АЛИК ВЫШЕЛ ОТ КАТИ взбешенный. Он оставил ее в комнате в состоянии, близком к обморочному, сказав на прощанье: «Я так больше не могу». Он действительно больше не мог находиться рядом с ней и не обладать ее телом. Хотя он приходил в этот дом не к ней, не к Кате, а к ее старшей сестре Нате, но об этом никто не знал. Даже она. Банк понимал, что Снегирев перевернул ее жизнь и обрек на одиночество. Банк ненавидел за это Снегирева и поклялся убить. Если не физически, то как-нибудь иначе. Он был уверен, что должен отомстить за Натины страдания. Жаль только, что никто в городе не знает, где он сейчас. Сибирь, она большая.

Банки дружили с Мазановыми уже много лет, часто ходили друг к другу в гости, устраивали пикники за городом, а когда родители Алика купили дачу, стали ездить, начиная с весны, на выходные туда. Вот там, на даче, Алик и обратил впервые внимание на девочек. Веруся тогда была еще совсем ребенком. Катя начинала формироваться и удивляла размерами своей груди. Что касается Наталии, то она впервые предстала перед ним уже вполне развитой молодой женщиной. Она была много тоньше Кати, выше ее на пол-головы, но привлекала внимание своей природной гибкостью, грациозностью и какой-то независимостью во всем и естественностью движений. Приехав впервые на дачу к Банкам вместе со всей своей семьей, Наташа как-то очень быстро освоилась и, не обращая внимания на сестер, пошла одна гулять по саду. Набрав горсть клубники, она села в тени на плетеное кресло и, думая, что ее никто не видит, оголила ноги, расслабилась и закрыла глаза. Вот в такой уязвимой позе и застал ее тогда Алик.