скачать книгу бесплатно
Ева и ее мужчины. Кажется, ее бросил очередной любовник?…
Анна Данилова
Ева – молодая художница. Красивая, талантливая, открытая для любви, она, как неопытный канатоходец, балансирует на тонкой грани между увлечениями и настоящим чувством. Однажды в Париже, куда она привезла свои работы, одна дама заказывает ей портрет своей молодости… Кто знает, если бы не эта работа, может, и не встретила бы Ева свою настоящую любовь…
Ева и ее мужчины
Кажется, ее бросил очередной любовник?…
Анна Данилова
© Анна Данилова, 2017
ISBN 978-5-4483-9174-3
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Она проснулась, открыла глаза и подумала, что почему-то в последние время стала просыпаться все раньше и раньше. Что это – неосознанное желание вернуться как можно скорее домой или просто нервы? В маленькой прохладной спальне воздух, казалось, был синим. Ранняя весна, за окном – дождь, голубоватые простыни напоминают сугробы. В вазе одинокая красная роза, на этот раз она не возьмет ее домой. Она слишком уж перезрелая, почти черная, плотная, твердая, словно сделанная из упругого шершавого бархата. Светлые обои напоминают своим оттенком человеческую кожу.
Ева осторожно, чтобы не разбудить спящего рядом мужчину, опустила ноги на пол, накинули мужскую рубашку и вышла из комнаты. Можно было включить кофеварку, но ей не хотелось встречаться с Вадимом, а ведь он всегда чувствует, когда она покидает постель. Ева быстро собралась, вышла из квартиры и осторожно прикрыла за собой дверь. Нелюбовь имеет свои приятные стороны, рассуждала она, оказавшись на улице, где мелкий нежный дождик освежил лицо и окончательно разбудил ее. Во всяком случае, она не страдает. Да и смогла ли бы она вот так ранним утром уйти от любимого человека? Ева плотнее запахнула плащ и ускорила шаг. До дома оставалось пройти всего два квартала. Нет, она не любила Вадима. И он это знал. Больше такое не повторится. Обман, рожденный жалостью… кто от этого больше страдает: мужчины или женщины? В основном женщины. Но сейчас страдают двое.
Она дошла до своего дома, зашла в подъезд и, лишь скользнув взглядом по ряду почтовых ящиков, вспомнила, как вчера вечером, когда она выходила из квартиры, чтобы пойти к Вадиму, ее соседка по этажу Елена Дмитриевна, уезжая в спешке на дачу, сунула ей в руки пакет, сказав: «Приходили тут к нашему профессору, а его дома не оказалось. Так ко мне позвонили и попросили передать вот эту посылку. Но он так и не появился, а мне уезжать надо. Хорошо хоть вас увидела. Передадите?»
Ева достала из сумки пакет. Ни адреса, ни штемпелей, ни сургуча, который всегда ассоциировался у нее с расплавленным шоколадом. На коричневой почтовой бумаге было жирно выведено черными чернилами: «Глебу Борисовичу Фибиху».
Глеб Борисович, очень милый старичок, профессор биологии, занимал квартиру на той же лестничной площадке. Иногда он заходил к своей соседке-художнице, чтобы посмотреть ее новые работы, иногда присылал покупателей на ее картины, но, как правило, они уходили ни с чем: Ева редко продавала свои произведения. Она позвонила в квартиру профессора и прислушалась. Обычно он работал дома, но на этот раз его, вероятно, не было. Ева подошла к своей двери, достала ключи и тут услышала в квартире голоса и непонятный шум. Она поняла, что в квартиру кто-то пробрался. Но как? Отпереть мастерскую невозможно, настолько крепки были двери и надежны замки. Значит, с балкона… Конечно, она забыла запереть балконную дверь, а новую решетку обещали поставить лишь на следующей неделе. Надо было срочно позвонить в милицию, но телефон-автомат у соседнего дома. Остается одно – будить соседей и просить, чтобы разрешили позвонить. Ну да, конечно, у нее же есть ключ от квартиры Фибиха, он сам отдал ей запасной на всякий случай. Ева открыла дверь и через минуту уже набирала 02. Дежурный, приняв вызов, тут же бросил трубку. Ева осторожно прошла в комнату, где воздух, казалось, был пропитан стойким запахом старинных книг и пыли, и осторожно открыла двери балкона. Но увидев приставленную к нему лестницу, поняла, что опоздала. Что понадобилось грабителям в ее квартире? Картины? Золото?
Синяя с желтым машина приехала через четверть часа. Какие-то люди возились с замком, снимали отпечатки пальцев с дверной ручки, Ева отдала им ключи, и вскоре все зашли в квартиру.
– Вы можете сказать, что у вас пропало?
Она прошлась по квартире, убедилась, что все картины на месте, золото тоже, деньги – в альбоме Босха – целы. Единственное, что пропало – это пакет с бананами и восковые фрукты.
– Это дети, – сказал старший из прибывших милиционеров. – Кто бы мог подумать? Заявление будете писать? – Он усмехнулся.
– Нет, что вы, пусть себе едят на здоровье.
***
Синяя с желтым машина уехала. Было только пять часов утра. Ева успокоилась, заперла балконную дверь, выкурила сигарету и вспомнила, что квартира Фибиха осталась открытой. Что за утро! Какие-то пакеты, грабители, милиция! Она вернулась в квартиру профессора, хотела уже оставить пакет где-нибудь в комнате, на столе, к примеру, но любопытство взяло верх. Она знала, что поступает нехорошо, но пальцы сами развязали бечевку, развернули жесткую почтовую бумагу, и Ева увидела обычную видеокассету. Ей стало еще любопытнее. Она подошла к телевизору и вставила кассету. На экране появилось неприятное насекомое крупным планом – не то кузнечик, не то сверчок. Голос за кадром мягким, добрым, как у сказочника, голосом произнес: «А вот это молодая личинка африканской саранчи сбрасывает рубашку…»
Ева выключила видеомагнитофон, телевизор, кассету упаковала, перевязала бечевкой и, оставив на столе, вышла из квартиры Фибиха.
Вернувшись к себе, она приняла горячую ванну, позавтракала яблоком и кофе с булочкой и, забравшись под одеяло, крепко уснула, И снилась ей африканская саранча, сбрасывающая черную мужскую рубашку, такую, какая была последний раз на Вадиме.
***
Он пришел, как обычно, в шесть. Ева в черном из плотного шелка платье, напоминавшем палитру – настолько оно было заляпано красками, – встретила его словами:
– Я работаю.
Во всем облике Вадима, тридцатилетнего адвоката, высокого, худощавого, в светлом плаще, с небрежно накинутым на шею шелковым с орнаментом серо-розовым шарфом, ощущался какой-то немой вопрос.
– Извини, что не попрощалась, но ты так хорошо спал. Вадим, поверь, мне некогда… У меня цветы вянут, я не могу… Ты понимаешь?
Он, не обращая на нее внимание, прошел в прихожую, потом в самое сердце квартиры – мастерскую, где разделся, повесил плащ на вешалку, предварительно сунув шарф в рукав, сел на стул и воззрился на неоконченный натюрморт. Потом перевел на вазу с красными розами: они были раскрыты и источали сладкий аромат.
– У тебя что, бессонница? Почему ты уходишь именно в тот момент, когда мне так необходимо видеть тебя?.. Я просыпаюсь, и мне начинает казаться, что тебя и не было, что я тебя вообще выдумал, понимаешь?
Ева ласково, как только могла, потрепала Вадима по плечу и улыбнулась. Как часть ей приходилось слышать от мужчины эти слова, вот теперь и Вадим угодил в расставленные ею почти бессознательно силки. Попался и барахтается.
– Вадим, я работаю. – Она вдруг поймала себя на том, что разговаривает с ним, почти как с ребенком, который мешает ее взрослому занятию.
И тут произошло то, чего она никак не ожидала: Вадим схватил розы – она знала, насколько остры шипы, но он даже не заметил этого – и швырнул их на пол.
– Я ухожу, – сказал он, резко повернувшись, и почти бегом направился к двери. – Я все… не могу…
Хлопнула дверь. Ева бросилась подбирать розы.
Она ждала Вадима ближе к ночи. Все утренние рассуждения о нелюбви с приближением темноты утрачивали свою определенность. Они были любовниками, и это во многом определяло стиль их общения.
Натюрморт так и остался незаконченным, розы одиноко смотрели в разные стороны, и Еве в темноте показалось, что они покачивают своими темными головками, словно укоряя ее за бессердечие.
Когда вышли все сроки, а сон так и не шел, она, не зажигая света, подошла к окну и в ужасе отшатнулась. Она увидела белое лицо и невидящие глаза, блестевшие при свете ночного фонаря. Она закричала. На балконе стоял человек. Ева кинулась к телефону. Но не успела она подбежать к стелу, как легкая занавеска всколыхнулась, балконная дверь со звоном ударилась о стену, и прямо перед ней возник силуэт мужчины.
– Бога ради, не бойтесь, это я, Глеб Борисович… Умоляю, успокойтесь…
Ева включила свет и увидела бледного, как мел, профессора Фибиха. Тот и сам трясся от страха, седые волосы его были взлохмачены, глаза смотрели жалобно, костюм забрызган грязью.
– Мы только что с электрички. Представляете, я потерял ключ. Вот как сердцем чувствовал, что случится что-нибудь такое. Смотрю, лестница приставлена… Кстати, а чего бы это? – Он перешел на шепот: – У вас гость?
– Да нет у меня никого, – в сердцах ответила Ева и без сил рухнула в кресло. Нервы ее были на пределе. – Это воры лестницу приставили. Еще утром.
Но тут на балконе вновь раздались звуки, и Фибих, словно очнувшись, хлопнул себя по лбу:
– Боже, там же Бернар! Разрешите и ему войти, он
отговаривал меня, хотел увезти к себе в гостиницу, а я его
не послушался.
В комнату ввалился огромный мужчина. Возможно, костюм, в котором он был, когда-то сидел на нем хорошо, но сейчас выглядел ужасно – так же, впрочем, как и его владелец.
– Мы просим извинения, – с сильным акцентом сказал незнакомец, и Ева, опомнившись, что перед ней стоит молодой мужчина, плотнее запахнула на груди халат.
– Это все? Или там еще кто есть? – спросила она строго и прищурилась. Человек с акцентом внимательно рассматривал ее безукоризненной формы лицо с высокими скулами и чуть удлиненным разрезом темных глаз. Ева почувствовала себя маленькой девочкой, которой давно пора спать, а она не может отвести глаз от взрослого мужчины. Какой странный у него взгляд – изучающий, ироничный и вместе с тем властный.
– Знакомьтесь, это Ева. А это – Бернар. Он завтра уезжает. Приехал на два дня, привез кассету с оказией… Да что там! Предлагаю выпить!
Ева, которая так и не дождалась Вадима, молча кивнула.
– Вы мне, Евочка, только ключик дайте, а я сейчас мигом.
Глеб Борисович после опасного восхождения на второй этаж по хрупкой лестнице, обрадованный таким благополучным исходом дела, почувствовал себя явно моложе лет на тридцать.
– Мне надо переодеться, – сказала Ева и поднялась с
кресла. Но Бернар жестом остановил ее.
– Вам и так хорошо, – доверительным тоном сказал он. – Вы красивая, Ева.
– Вы кто? Англичанин? Кто?..
– Француз. У меня здесь осталось немного «Божоле», но
сейчас буду пить водку. Вы любите водку?
Она хотела сказать, что сейчас она любит все, но промолчала. Она увидела на безымянном пальце Барнара обручальное кольцо и тихо вздохнула. В этом кольце заключалась целая жизнь, полная любви, детских голосов, смеха, забот, и, быть может, слез… Как от живет, этот Бернар, и что ему надо здесь, в России? Но она ни о чем его не спросила. Несколько минут наедине с гостем Ева провела словно во сне. Она не помнила, о чем они говорили. Она смотрела на открытое, красивое, покрытое ровным загаром лицо Бернара, всматриваясь в его голубые глаза, скользила взглядом по его розовым губам и замирала при мысли, что такой мужчина может поцеловать ее. Или она еще не остыла от ожидания Вадима? Ведь она ждала его, она не верила, что он может не прийти. А что, если сейчас раздастся звонок?
Бернар между тем достал из пакета, который неизвестно каким образом оказался на полу, бутылку вина.
– «Божоле», – сказал он и, улыбаясь, тронул Еву за руку.
***
Они ушли под утро.
– Знаете что, – заговорщически прошептал ей на ухо Глеб Борисович перед тем, как уйти, – вы очень понравились Бернару.
– С чего это вы взяли? – Она, как в тумане, складывала тарелки на полку и не понимала, что с ней происходит. От одного имени Бернара ей становилось не по себе.
– Я вижу, – ответил Фибих и, дружески пожав холодную
ладонь Евы, добавил: – Жаль, что завтра… вернее, уже сегодня он уезжает…
Она хотела спросить его об африканской саранче, о кассете и о чем-то еще очень для нее важном, но промолчала. Она знала, что через несколько часов начнется новый день, быть может, кончится этот долгий дождь, выглянет солнце, к ней придет Вадим, и жизнь ее потечет по прежнему, строго ограниченному принципами и условностями руслу.
***
Но прошла неделя, а он так и не появился. Ева работала в мастерской. Надев тонкие резиновые перчатки и вставив между пальцами кисти, она принялась писать самое себя. На холсте она видела всю свою жизнь, пеструю и легкую, как крылья бабочки, тяжелую и сложную, как кошмарный нелогичный сон. Образы, возникающие на холсте, задуманные в начале работы в бледно-зеленых с розовым и желтым тонах, постепенно насыщались густыми, как венозная кровь, разводами… Утомившись, она время от времени приходила на кухню, выпивала чашку чая или кофе, отдыхала, а затем возвращалась к мольберту.
А в четверг вечером пришел Рубин. Так долго и дерзко мог звонить только он. Громкий, суетливый, большей и всегда «под мухой», Рубин сотрясал ее жизнь где-то раз в месяц. Приходил, рассказывал, как живет Москва, что творится на Крымском валу, за сколько на аукционе ушел Шемякин, что за «птица» выставляется в Пушкинском музее, кто повесился, женился или родился. Звал на тусовку в «подвалы», где был своим человеком. В Москве поговаривали, что Рубин содержит свой «подвал», куда вход посторонним заказан. Туда он привозил коллекционеров и продавал а килограммы разный хлам, остатки соцреализма: румяных доярок, загорелых трактористок, грудастых матерей-героинь, совдеповские пейзажи – все потихоньку уплывало в Германию, Штаты, Бельгию, Францию… Говорили также, что будто бы скупает он ценные картины из запасников провинциальных музеев, но Рубин всегда отшучивался, говорил, что в запасниках уже брать нечего – «один грибок да краска отслаивается». Между тем из России уплыло два портрета Репина. Ева не хотела думать, что это дело рук Рубина, но почему-то страшно расстроилась.
– Ну что, птичка? – Он шумно вошел в прихожую и поставил на пол сумку, в которой что-то звякнуло. – Опять одна? Куды адвоката своего дела?
Длинные кудри Рубина были густо намазаны гелем и казались мокрыми. Гриша носил самую дорогую одежду, простую и удобную, которая несколько облагораживала его грузное неповоротливое тело. От него всегда пахло хорошим одеколоном, а пил он исключительно французские коньяки – и в огромном количестве. К Еве он приходил отводить душу. Уговаривал ее продать ему картины, но всякий раз она отказывалась.
– Хочу повиниться, – заявил он и сразу прошел в мастерскую. – Мы тут поблизости недавно были, закусить было нечем, веселые, сама понимаешь, словом, Горохов Славка залез к тебе… Вот твои бананы. А ту дрянь мы разгрызли, раскрошили, не знали, что это стеариновые яблоки… – Он достал из сумки бананы, бутылки с пивом и пакет молока. – Тебе. Знаю, что ты любишь. Ты же ненормальная, вы все, художники, с приветом.
– А я милицию вызывала, чуть со страха не умерла. – Она обняла Гришу и поцеловала его в щеку. – Дураки, что я еще могу сказать.
– Ты не меняешься, сколько лет я тебя знаю… Посмотри, на кого ты похожа! Смерть ходячая! А платье? Ты что, в нем венчаться собралась? Мыши в церкви подохнут. Вся в краске, даже волосы… Вот скажи мне на милость, какого цвета у тебя волосы?
– Как какого? Серо-буро-малинового!
– Дура ты, Евка, они же у тебя светлые, как солнечный день в Астрахани.
– Ну, ты даешь! – Она захохотала. – Все такой же веселый.
– А полы когда мыла?
– Сегодня утром, а что?
– А то, птичка, что приятно мне в грязных и пыльных башмачищах разгуливать по твоей чистой квартире. Ладно. А теперь серьезно. Есть коллекционер, мой друг, приехал вчера из Штатов. Тебя ищет, кто-то ему что-то про тебя сказал. Помнишь, ты подарила Левке Драницыну «Три настроения»? Он видел. Теперь тебя ищет.
– Надеюсь, ты ему моего адреса не давал?
– Нет. Но могу, только прикажи.
Она покачала головой.
– А я, собственно, за тобой. Поехали на Баррикадную, там все собрались – и Левка, и Горохов, и Танька Смехова с Каплей… Тебя народ хочет. Сегодня один новенький, ты его не знаешь, Марфута, полотно продал за хорошие баксы… Поехали…
Она еще не решила, но Гриша уже помогал ей снимать перчатки.
– Голову не мой, не успеет высохнуть. Прикид есть?
– Как всегда – джинсы, Гриша.
– Ну и дура. Одевайся.
На Баррикадной, в заброшенном доме, находился Подвал. Это был их Подвал, там в свое время начинала и Ева. Не выходили оттуда неделями, спорили до хрипоты, работали тут же, как в студии, приглашали из ЦДЛ поэтов, прозаиков, слушали бардов, пили вино, курили, что придется… Казалось, это было в прошлой жизни. Еве повезло, что первый муж оставил ей эту огромную квартиру, без которой сейчас она себе и жизни не представляет. Ник Анохин – Николай, Коля, ее первый муж, уехал в Германию. Насовсем. Бросил живопись, занялся ремонтом сантехники, живет «хорошо», так он сообщил в своем последнем письме. Смешно женились, смешно жили, смешно развились и смешно переписывались.
Теперь же Подвал изменился. Его отремонтировали – младшее поколение, на десять лет младше. Не верит народ, что дом этот когда-нибудь снесут. Длинноволосых юнцов и девиц с розовыми и зелеными волосами нет и в помине. Тусуются, значит, мирно общаются, тихо пьют, говорят, поют, иногда умирают. Все стало как-то тише и глуше, но не спокойнее. Тема продажи души не сходит с повестки дня. Но к этому уже привыкли, к чистоплюям вроде Евы относятся сносно. «Не хочешь „продаваться“, не надо. Другие найдутся». Встречаются иностранцы. Они улыбчивые после русской водки, деньги на закуску выдают щедро.
Ее узнали, но, быть может, и не заметили бы, если бы не яркий, как пасхальное яйцо, Гриша. Посадили на табурет, принесли вина и сыра. Пахло сырой штукатуркой от постоянных дождей, дымом, рыбой, скипидаром, керосином и еще Бог знает чем. Мешанина запахов, лиц, голосов, цветовых пятен. Таня Смехова, полная, похожая на купчиху, родила в прошлом году девочку, отдала на воспитание родителям и вернулась в Подвал. Солидная, красивая, дорогая, как матрешка на Арбате. Говорят, занялась янтарем. Молится на Гришу, который поставляет ей покупателей.
Уже где-то через час Ева поняла, что напрасно согласилась прийти сюда. Когда очень громко пел какой-то бард – о России, о России и еще раз о России, – она незаметно выбралась на свежий воздух. Было уже темно. Она добрела до метро, проехала несколько станций, вышла из вагона, и ей почудилось, что впереди нее на эскалаторе… Бернар. Бежать не было сил, она смотрела, как он поднимается все выше и выше, и ей казалось, что она не догонит его никогда. Но когда поднялись и пошли к выходу, «Бернар» повернулся к ней и подмигнул. Это был не он.
Приближаясь к своему дому, она в траве, между деревьями, разглядела лестницу и погнала прочь мысли о Бернаре.
Возле подъезда Ева увидела Вадима.
– Ты давно ждешь? – спросила она так, словно они не виделись самое большее один день.
– Да нет, недавно. – Они поднялись, и возле двери Вадим обнял ее. Они простояли долго. Молчали.
– Пойдем, я напою тебя чаем. – Она открыла дверь и впустила его в квартиру.
В прихожей она оперлась на его руку и поняла, почувствовала, что этого доверительного жеста он ждал целую неделю. Он подхватил ее, уставшую, легкую, принес в спальню и, не зажигая света, стал раздевать.
